Текст книги "Следователь прокуратуры: повести"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

5

Рябинин читал «Следственную практику» и тихонько хмыкал. В статье о психологии преступника приводился такой пример: тихий хороший человек в порыве ревности убил жену. Автор статьи пришёл к выводу, что под личиной скромности пряталась зверская натура. Вот тут Рябинин и начал хмыкать.

Между личностью обвиняемого и его преступлением он не видел никакого противоречия. Тихий, спокойный человек. Он таким и останется. И жену убила не эта скромная личность, а другая, которая сидит вместе с сексом в подсознании и не всегда подчиняется тому – тихому и скромному. В основе его поведения в обществе лежал один психологический пласт, в основе убийства из ревности – другой. Как бы они ни соприкасались, всё-таки они разные. Стоило автору статьи их перемешать – и личность из положительной сразу превращалась в отрицательную, противоположную, в общем-то оставаясь прежним человеком.

Рябинин ещё раз хмыкнул и подумал другое: не прав автор статьи, но и он, пожалуй, не совсем прав. Видимо, потому мы и люди, что можем побеждать в себе всё нечеловеческое. Иначе чего бы мы стоили. Да и нет ничего дороже человеческой жизни. Может быть, только судьба Родины.

В дверь несильно постучали. Вошла пожилая женщина в чёрном глухом платье. Он никого не вызывал, поэтому спросил:

– Вы к следователю?

Частенько ошибались и вместо прокурора заходили к нему узнать, как развестись, что делать с пьющим мужем и почему хулиганов не расстреливают на месте.

– К вам. Я сестра Симонян.

– Садитесь.

У неё было интеллигентное усталое лицо с большими, ещё красивыми, тёмными глазами. Держалась она спокойно, и в ней чувствовалась сила. Рябинин решил, что эта женщина тоже научный работник.

– Моя фамилия Покровская, – представилась она. – Скажите, следствие вестись будет?

– Нет. Естественная смерть, это подтвердило и вскрытие. Сердце.

– Я так и думала, – сразу сказала она.

– А вы хотите, чтобы велось следствие?

– Да, – с готовностью ответила Покровская.

Рябинин не удивился – обычная история: родственники часто видят криминал в смерти, особенно если смерть связана с отравлением, пожаром или несчастным случаем. Прошлым летом ныряльщик доставал с глубины рыбу, запутался в сети ногами и утонул. Чтобы освободить тело, пришлось его буквально вырезать из сети. Так и подняли с обрывками верёвок на ногах. Было полное впечатление, что он связан. Возбудили уголовное Дело, которое впоследствии прекратили. Но по жалобе родственников оно трижды возобновлялось, даже проводилась эксгумация – и всё из-за верёвок на ногах.

Со смертью Симонян было проще, тут даже верёвок не было.

– У вас есть какие-нибудь факты?

Он чуть было не сказал «подозрения», но вовремя осёкся, потому что родственники с готовностью выкладывали кучу подозрений – от последнего разговора умершего с начальником до плохого сна накануне. Он не сомневался, что и Покровская пришла с подозрениями.

– Никаких, – сказала она и замолчала.

– Никаких, – повторил Рябинин.

– Я понимаю, – спохватилась она, – что, по закону требовать не могу. Просто у меня личная просьба.

– Видите ли, – осторожно начал Рябинин, – уголовные дела возбуждаются не по личной просьбе, а по признакам преступления.

– Я, конечно, не специалист, – быстро заговорила Покровская, – и вы можете легко возразить. И будете правы. Но я вас прошу взглянуть иначе.

– Как иначе? – не понял он.

– Не стандартно. Ведь сестра уже выздоравливала – и вдруг… Я приезжала к ней почти каждый день.

В то утро я вошла… Что меня поразило… Её лицо, искажённое ужасом лицо. Такого я никогда у неё не видела. Представляете, мёртвое лицо, перекошенное ужасом?

Она сдерживалась, чтобы не заплакать, и это ей давалось нелегко.

– Но я видел лицо, – негромко возразил Рябинин, – обыкновенное, даже симпатичное.

– Не знаю… Но ведь я тоже видела. Вы мне верите?

– Разумеется, – быстро согласился он. – Но, возможно, эти гримасы получились от боли?

– Не знаю. Потом следы пальцев на руках… Мне понятые рассказали.

– А раньше следов не было?

– Откуда же… Вот и всё, что у меня есть.

Рябинин встал и прошёлся по кабинету. Когда есть труп, то любой факт или след, любую царапину можно истолковать криминально. Всё рассказанное имело бы значение, будь Симонян задушена или имей ножевую рану.

– Мне кажется, что у неё перед смертью кто-то был, – неуверенно предположила Покровская.

Если бы посетительница возмущённо кричала, он бы только отмалчивался, потому что родственники часто слепли от горя, а следователь – самая подходящая фигура, с кого можно спросить за смерть близкого человека. Если бы она уверенно настаивала на возбуждении уголовного дела, требуя кого-то к ответу, он бы ей объяснил. Но Покровская пришла с сомнениями. Поэтому Рябинин начал думать и сомневаться вместе с ней.

Принято считать, что неуверенность связана с изъяном в психике, с каким-нибудь комплексом неполноценности. Принято считать, что неуверенность – это плохо. Начинает ли человек новое дело или начинает жизнь, он должен быть уверен в себе. Рябинин не отрицал, что уверенным быть хорошо…

Но он знал и другую причину неуверенности – работу ума, столкновение мыслей и едкость сомнений. Думающий человек, пока он думает, бывает неуверен, но думающий человек всегда думает. Неуверенность – это рабочее состояние мысли, но ведь мысль и должна находиться в рабочем состоянии. Вообще он считал, что неуверенность – это признак ума. Дураки всегда во всём уверены. Глупость самоуверенна. Но истина лежит на дне сомнений и неуверенности.

Расследуя дело, Рябинин сомневался беспредельно. Прокурор частенько смотрел на него с опаской, потому что следователь производил впечатление человека, у которого нет по делу доказательств и у которого сумбур в голове. Но, даже убедившись на сто процентов, Рябинин знал, что могут быть сто первый процент, сто первый вариант и сто первая версия. И он обязан их предусмотреть, нащупать сомнениями в деле и выковырнуть, как изюминку из батона. Покровская пришла с сомнениями, поэтому Рябинин начал думать.

– Она не вставала? – спросил он.

– Врач разрешил, но она лежала, к двери не подходила, на звонки не отвечала.

– Ключей от квартиры сколько?

– Три. Один был у сестры, второй у меня…

– А третий?

– Висел на гвоздике в кухне. Знаете, а теперь его там нет, – вспомнила она.

Рябинин видел, как мысль о криминале зрела у Покровской на глазах. Вот и ключ пропал. Таких деталей можно набрать сотню, и все они будут таинственными, подозрительными и… неважными; все будут висеть в воздухе, потому что им некуда ложиться – нет факта насильственной смерти.

Рябинин сел за стол и позвонил судебно-медицинскому эксперту Тронниковой:

– Клара Борисовна, у меня к вам оригинальный вопрос. Скажите, может лицо человека после смерти выражать ужас? Или это выдумка детективщиков? Лично я ни у одного трупа ужаса не видел.

Тронникова посмеялась.

– Видите ли, Сергей Георгиевич, сначала лицо может сохранять любое выражение. Но труп остывает, и мимика пропадает. Это происходит довольно-таки быстро.

– А Симонян могла умереть от страха? При её сердце…

Клара Борисовна заговорила нравоучительно, как говорят обычно врачи и педагоги:

– Вскрытие установило органическое поражение сердечных сосудов. Но поводом для приступа могли быть и сильное волнение, и испуг, и страх, и что хотите. Раньше у нас существовало такое понятие – эмоциональный инфаркт.

– Спасибо, Клара Борисовна.

Рябинин положил трубку и поднял взгляд на Покровскую. Или в его лице она заметила, или в голосе что-то появилось, но вопросы следователя зазвучали иначе и она по-другому стала отвечать – суше и сосредоточеннее.

– Не увидели в квартире чего-нибудь… необычного?

– Да нет, всё в порядке. Я везде проверила. Вот только это.

Она щёлкнула сумкой и протянула клочок бумаги, угол листка из блокнота. Рябинин прочёл: «Целую милую родинку…»

– Ну и что? – спросил он.

– Это её почерк. А кому написана – не знаю.

Может быть, этот клочок имел значение, но Рябинин ничего не знал об умершей. Да он ещё и не знал, начал следствие или нет.

Записка была старая, не вчера написанная. Почерк красивый, аккуратный, даже слегка витиеватый. Устоявшийся ровный характер, чистюля, эстетка, любит порядок, имеет много свободного времени – заключил Рябинин, но не для дела, а так, для себя. В нём, как и во многих мужчинах, сидел вечный мальчишка. Если Рябинин-взрослый вёл следствие, то Рябинин-мальчишка где-то был рядом, корчил из себя великого криминалиста и рожи мог корчить. Мужчина-следователь был стянут логикой, фактами и мыслью; мальчишка-озорник был вольной птицей – он фантазировал, громоздил невероятные версии, имел под рукой наручники, кольт и цианистый калий.

– Расскажите о сестре поподробнее.

– Сразу трудно. Она была человеком без недостатков…

Рябинин поморщился, но не лицом, а, как ему показалось, где-то внутри.

– Я не так сказала. Точнее, её все любили.

«Чёртова баба», – подумал Рябинин о Покровской и зло о себе – до сих пор не научился скрывать свои мысли. Не лицо, а телевизор.

– Она не была ни борцом, ни сильным человеком. Вера… женщина, да, именно женщина. Мягкая, добрая, даже податливая. Вы, наверное, это считаете недостатком…

«Чёртова баба», – окончательно решил Рябинин и положил перед собой чистый лист бумаги. В конце концов, следователь он, и угадывать мысли его прерогатива.

– Врагов у неё не было, – продолжала Покровская. – Правда, и друзей особых не имелось. У них, Вера говорила, дружный коллектив на работе. С мужем она разошлась лет десять назад, я его и не знала. Неудачный брак. Я тогда жила в другом городе.

– Был у неё… друг? – спросил Рябинин, еле удержавшись от прилипчивого «сожителя».

– Тут она скрытничала, но думаю, что был.

– Почему так думаете?

– По деталям. Куда-то уходила по вечерам, звонила… Была весёлой… Вот и записка.

– А вообще вы знали её знакомых мужчин?

– Одного знала. Вера с ним года два дружила, но это давно.

– А второго не знаете?

– Не знаю.

– Значит, того она от вас не скрывала, а этого скрыла, – заключил Рябинин.

В ровном взгляде Покровской мелькнул лёгкий интерес: видимо, она такого вывода не сделала.

– Накануне были у сестры?

– Просидела весь день и весь вечер, допоздна. К ней никто не приходил.

Рябинин всё записал, хотя и писать-то было нечего. Он ещё не представлял, в какой форме займётся этим случаем и разрешат ли ему заняться.

– Ничего не обещаю, – сказал он, – но попробую возбудить дело. Любопытные детали здесь есть.

Покровская встала, попрощалась и пошла к двери.

– Ах да. – Она остановилась у сейфа, покопалась в сумочке, вернулась к столу и положила перед ним ручку-Буратино, ту самую. – Вы забыли в квартире свою оригинальную вещицу.

– Да?! – с интересом спросил Рябинин. – А это не её?

– Нет, такой я никогда не видела.

Работники «Скорой помощи» вряд ли могли оставить – они вроде бы ничего не пишут. А больше на месте происшествия никого не было.

Рябинин составил протокол о том, что гражданка Покровская передала в прокуратуру для приобщения к материалам проверки авторучку в виде фигурки вытянутого мальчика с длинным носом, представляющей Буратино, а также клочок бумаги, представляющий часть листа с неровными краями, на котором имеется рукописный текст «Целую милую родинку», выполненный синими чернилами. Дал ей подписать и поморщился – странное дело: он читает книги, говорит с людьми, пишет письма, даже стихи студентом сочинял… И всё нормальным языком, русским. Но стоило вытащить официальный бланк, стоило взяться за протокол, как сразу выползали какие-то паукообразно-замшелые «исходя из вышеизложенного», «нижепоименованные», «по встретившейся необходимости» и «будучи в нетрезвом состоянии». Или вот «клочок бумаги, представляющий часть листа…»

Покровская ушла. Подробный разговор с ней ещё впереди, после возбуждения уголовного дела.

Рябинин вытащил чистый лист бумаги и крупно написал: «1-я версия. Убийство совершило лицо, которому адресована записка». Следующую версию записал помельче, но всё-таки записал: «2-я версия. Убийство совершила родная сестра Покровская».

И тут же подумал: к нему пришли с горем и сомнением, а он сразу версию… что-то в этом было неблагородное. Но следователю не до благородства – ему бы преступника не упустить, истину бы отыскать.

Рябинин удивлённо разогнулся над листком: разве бывают неблагородные истины?

6

Сначала появилось сознание, само по себе, без плоти и материи, будто оно висело в космосе, где нет ни звёзд, ни планет, и думать поэтому не о чем – один мрак. Но тем и хорошо наше сознание, что оно не может не думать. Первая мысль – хорошо бы открыть глаза, потому что сознание уже догадалось о своей человеческой принадлежности.

Он разлепил веки, тяжёлые и тестообразные. Перед ним был серый деревянный брус. Сознание сразу поняло, что тело, в котором оно обитает, тоже вроде бы лежит на таких же деревянных брусьях и посылает ему, сознанию, болевые сигналы. Человек медленно повернулся на другой бок и увидел лицо другого человека – Эдика Гормана. И тогда человек понял, что он есть Суздальский.

В комнате громко разговаривали, смеялись, топали ногами и беспрерывно названивал телефон. Ничего не понимая, Суздальский сел. Он увидел большой стол, селектор, какие-то разговорные аппараты, капитана милиции за столом, милиционеров, которые входили и выходили, умудряясь стучать ботинками, как сапогами. А может, у него стучала кровь в висках.

– Эдик, что это за учреждение? – спросил Суздальский, хотя характер учреждения не вызывал сомнений.

– Милиция, – почему-то шёпотом ответил Горман.

– А зачем мы здесь?

Эдик пожал плечами, и Суздальский увидел; что у Гормана осунулось лицо и посерело, как тот самый брусчатый диван, на котором они сидели.

– Что произошло? – тоже шёпотом спросил Суздальский.

– Вы на кладбище перепили и свалились. Тут подвернулся наряд милиции.

– Чего же вы не увезли моё тело?

– Я тоже с вами выпил, мне вас не отдали. Хотели в вытрезвитель, да посочувствовали из-за похорон.

Суздальский понял, что Эдик просидел около него всю ночь. Он захотел выразить ему что-то вроде признательности, но только крякнул и полез за трубкой.

– Очухались? – спросил капитан и подошёл к ним.

– Очухался, – подтвердил Суздальский и вежливо приподнялся.

– Как же так… Культурный человек, вон трубку курите, а?

Ростислав Борисович вдруг рассмеялся крякучим мелким смешком. Добродушно-начальственная улыбка у капитана сразу пропала:

– Чего смешного?

– Мне частенько говорили: в шляпе, а стоит в проходе. Впервые слышу: напился, а ещё трубку курит.

Горман дёрнул его за пиджак. Суздальский сразу качнулся и чуть было не свалился на капитана, – он и без дёрганья-то еле стоял.

– Стоять толком не можете, – сказал капитан, – а уже огрызаетесь. Писать на работу не буду, а позвонить директору – позвоню. Вы свободны.

Он повернулся и пошёл к столу. Ростислав Борисович шагнул вслед за ним и хотел возразить, потому что даже в такой ситуации не мог отказаться от спора. Но теперь Горман дёрнул его посильней – Суздальский подавился словом и замолк.

– Мы больше не будем, – промямлил Эдик и взял под руку Ростислава Борисовича. Они вышли на улицу.

– Господи, благодать-то какая! – удивился Суздальский, вдыхая задрожавшими ноздрями весенний воздух и запах дыма в парке.

На земле уже не было ни снежинки. Между деревьями лежала чистейшая вода, лежала тихо и студёно, потому что недавно ещё была молочно-натёчным льдом. Стволы виделись удивительно отчётливо, как они никогда не смотрятся летом: липы чёрные, каменные; осины зелёными колоннами уходят в поднебесье; берёзы, матово блестящие на солнце, как натёртые воском. Листьев ещё нет, но тополь облеплен почками, будто на него сел рой жуков, которые замерли, не успев сложить крылья. Листьев ещё нет, но зелёная травка есть – она появилась прямо из-под снега.

– Вы пили когда-нибудь берёзовый сок? – спросил Суздальский.

Эдик отрицательно помотал головой; ему не хотелось разговаривать.

– Подойдёшь к ней, размахнёшься и ударишь ножом – она даже вздрогнет…

– Кто? – хрипло спросил Эдик, замедлив шаг и повернув к Суздальскому свои огромные очки.

– Берёза. Вздрогнет и брызнет соком, как человек кровью. Тогда можно пить.

Эдик откровенно поморщился и пошёл быстрее, стараясь оторваться от собеседника. Но Суздальский не отставал.

– Вы шокированы сравнением, мой юный друг. Выражусь иначе: ударишь ножом, и брызнет сок, как из треснувшего арбуза. Приятнее, верно?

Эдик молчал. Зачем он просидел с этим человеком всю ночь, не сомкнув глаз? Кто он ему: друг-приятель, хороший человек?… Неприятный сослуживец, с которым в поле он старался не ходить даже в один маршрут. И чего теперь идёт вместе с ним, когда ему пора свернуть вправо и шагать в другую сторону от Суздальского?

– Дымо-о-ок! – заблеял Ростислав Борисович и подтолкнул Эдика к костру из прошлогодних веток и листьев.

Рабочий парка помахивал лопатой, но костёр не горел, захлёбываясь в дыме. Суздальский сунулся в самый столб, закашлялся своим скрипучим кашлем, отдышался и спросил:

– Эдик, а почему вы просидели рядом всю ночь?

– Померанцев просил, – вяло ответил Горман.

– Неправда, Эдик. Вы просто очень вежливый, очень деликатный. Таких сейчас наперечёт. – И Суздальский рассмеялся сдавленным хохотком.

Горман даже глянул на него: от дыма кашляет или смеётся так?

– Мне туда, – буркнул Эдик, махнув в правую сторону.

– Что-то я вам хотел сказать… – Суздальский остановился и взял его за пуговицу.

Горман ждал, рассматривая жёлто-отёчное лицо, на которое теперь лёг заметный зеленоватый оттенок, словно отсвечивали осины. Чёрные глаза смотрели на Эдика тускло, будто туда попал дым от костра.

– Я хотел вам сказать, что Симонян умерла, – тихо произнёс Суздальский.

– Я знаю, – удивился Горман.

– Нет, вы не знаете, – убеждённо тряхнул головой Ростислав Борисович.

– Я же был на похоронах, – недовольно возразил Эдик.

– Да, были, – подтвердил Суздальский. – Как теперь говорят, вы получили информацию о её смерти. Но вы не знаете, что она умерла, потому что не знаете, что такое смерть.

Он испуганно глянул по сторонам, привстал на цыпочки и шепнул в ухо:

– Её больше не будет никогда, понимаете, ни-ког-да…

Суздальский отпрянул, застыв взглядом на Эдиковых очках. Горману показалось, что в уголке глаза Ростислава Борисовича набухла чёрная слеза, будто выточенная из антрацита. Суздальский болтнул головой – и никакой слезы, ни чёрной, ни белой. Конечно, показалось, да и не бывает чёрных слёз.

– Прощайте, Эдик, – сказал Суздальский и уже пошёл, но вдруг обернулся: – Пьяным я ничего не говорил?

Глаза смотрели строго, без дымки, сухо поблёскивая.

– А что вы могли говорить?

Ростислав Борисович махнул рукой и неровно двинулся по утренней аллее, загребая ладонями, словно поплыл в светлом дыме весеннего костра.

7

Прокурору Рябинин доказал, что проверить подозрение можно только следственным путём. Дело возбудили по сто седьмой статье как доведение до самоубийства, – вешать на район «глухое» убийство не решились. Статья тут была несущественна, лишь бы начать следствие.

И Рябинина сразу заполнило беспокойство. Он долго не мог, понять, откуда оно ползёт. Мало ли он возбуждал уголовных дел! И догадался – место происшествия. Какое-то тёмное пятно там, где его не должно быть. Пришлось выехать на квартиру Симонян с повторным осмотром.

Его он нашёл сразу, удивившись человеческому сознанию, которое запомнило и где-то отложило впрок, словно предвидело, что он вернётся. Рябинин подошёл к вазе чешского стекла. На дне лежала щепотка серого пепла. Видимо, пепел табачный, хотя для папиросы или сигареты его многовато. Петельников определил бесспорно – трубочный: сам недавно бросил курить трубку.

Симонян и её сестра не курили. Значит, посторонний, мужчина, очень неаккуратный – пепел в красивую вазу. И хороший знакомый, коли решился на такую вольность.

Рябинин вызвал по телефону первого свидетеля и теперь ждал, размышляя о пепле, авторучке и записке.

Анна Семёновна Терёхина вошла неуверенно, села на край стула, прижимая к груди большую хозяйственную сумку.

– Садитесь поудобнее. – Рябинин вежливо улыбнулся.

– Меня, наверное, вызвали по ошибке, – убеждённо сказала она, слегка центрируя тело, но оставалась скованной, как перед фотографом.

Рябинин смотрел в её круглое лицо и старался быстро определить, о чём можно побеседовать с этой женщиной, – он никогда не начинал допроса с существа. Да и захоти – не начнёшь, потому что не было никакого существа.

– Давно ездите в поле? – спросил он, надеясь на цепную реакцию беседы.

– Давненько. Уж надоело. Детей бросаешь, хозяйство бросаешь.

– Да какое в городе хозяйство, – усмехнулся он.

– Как это какое! – оживилась она и даже слегка обмякла, скрипнув стулом. – Женщина-нехозяйка – это не жена, а любовница. Семья сильна хозяйством.

– Что у вас – корова стоит в кухне? – поддел Рябинин, чувствуя, что нашёл верную тему. – Или вы хлеб печёте по утрам?

– Да я всё делаю по утрам! И по вечерам делаю. У меня приправы, соленья, варенья всю зиму. Я огурцы свежие сохраняю зимой по собственному рецепту. Знаете, какие у меня пельмени? Каких и в Сибири нет. Я колбасу делаю дома. Мне для колбасы из деревни прислали километр бараньих кишок…

– Сколько?

– Один километр в стеклянной банке. А вы говорите – корова.

– Ну, знаете, таких женщин немного, – отмахнулся от её слов Рябинин.

– Конечно, не всё, но много, – не согласилась она.

– Ну вот в вашей группе много таких?

– Откуда же. Вега Долинина не замужем. Симонян тоже была незамужняя.

Вспомнив Симонян, Терёхина всхлипнула не всхлипнула, но как-то у неё перехватило дыхание.

– По-вашему получается, – осторожно заметил Рябинин, – что эти две женщины плохие, если не делают колбасу?

– Я этого не говорила, – удивилась она. – Например, Вега очень строгая девушка.

– А Симонян?

– Это была порядочная и честная женщина, – вздохнула Терёхина. – Вот личная жизнь была не устроена…

Рябинин знал, что личной жизнью частенько называли замужество или женитьбу. Пиши по вечерам книгу, занимайся после работы фотографией, собирай в свободное время марки или лови ночью бабочек; в конце концов, вари по выходным колбасу в километровой кишке – никто не назовёт это личной жизнью. Но стоит побежать на свидание, как единодушно решат, что у человека появилась личная жизнь.

– А почему не устроена?

– Без любви она бы ни за кого не пошла. А любовь найти непросто.

– И ни с кем она не дружила?

– Я не замечала.

– Не могла же она быть одна? – удивился Рябинин и подумал: разве он спросил бы об этом, не будь допроса? Но сейчас нужно подойти к памяти свидетельницы, к её личности, как к неизвестному замку со связкой ключей.

– Почему же не могла? – удивилась Терёхина.

«Правильно, – подумал Рябинин, – сейчас она должна сказать, что немало женщин-одиночек».

– А сколько женщин без мужей?

– Это верно, – подтвердил он и пошутил: – От мужей одна грязь.

– И не говорите, – сразу согласилась она. – Им чем грязнее, тем лучше.

– У вас в квартире, наверное, чистота. И закурить не разрешите, а?

– Выгоняю мужа на балкон.

– А как же на работе?

– У нас только один курящий, Суздальский. Уходит со своей трубкой в коридор.

Словоохотливость и непосредственность – желанные спутницы допроса. Рябинин допрашивал шутя, без всякой затраты нервной энергии, словно ехал со знакомой в трамвае.

– Кто-то мне сказал, что некурящий мужчина что вымоченная селёдка, – сообщил он придуманную наспех несуразность.

– Глупость какая, – заключила Терёхина.

– А вот женщины любят курящих, – не согласился Рябинин. – Наверняка вашего Суздальского любят больше, чем…

Рябинин не кончил фразы, потому что Терёхина громко рассмеялась, будто следователь удачно сострил.

– Его терпеть не могут, – отсмеялась она.

– Такой уж он плохой?

– Суздальский… может, и не плохой, но… дикий. Не плохой, но ужасный. Всё у него не по-человечески. Демон, короче.

– Так уж все его не любят, – усомнился он. – А Симонян? Она же добрая…

– Симонян его просто не терпела.

– А он её?

Терёхина чуть задумалась: говорить или не говорить, но хороший, добрый контакт и словоохотливость победили легко.

– Нельзя сказать, что он в неё влюблён… Любить-то он не умеет, где ему! Но какое-то подобие, вроде симпатии, у него шевелилось.

– А Симонян?

– Да плевала она на таких.

– Ясно, – заключил Рябинин и начал стучать на машинке.

Терёхина опять напряглась, прижавшись к сумке, где стояли банки с зелёным горошком, который всё-таки не сумела заготовить на весь сезон. Она решила, что сейчас начнётся разговор, ради которого её вызвал следователь.

Когда через десять минут Рябинин положил перед ней текст допроса, Терёхина испугалась. Она смотрела на слово «Протокол», крупно напечатанное типографским шрифтом; на две строчки, которые её предупреждали, что надо говорить правду; на целую страницу текста, которую якобы она наговорила… Но когда она прочла, то беспомощно улыбнулась – наговорила-таки, всё правильно и всё записано, кроме километровых кишок для колбасы.

– А зачем это вам? – тихо спросила она, подписывая бумагу.

– Пригодится, – улыбнулся Рябинин и поинтересовался, когда она навещала Симонян. Оказалось, за неделю до смерти.

Перед её уходом он хотел показать ручку-Буратино, но удержался. Неизвестно, что бы она сообщила, а информация ушла бы в их институт. Следователь терять её не любит – особенно в начале следствия.

Как говорят программисты, два бита информации он получил: Суздальский был влюблён в Симонян и, видимо, посетил её перед смертью, выкурил трубку и выбил пепел в вазу. Осталось установить, что ему принадлежит ручка-Буратино и у него есть родинка, которая упоминалась в записке. И всё. И никакого уголовного дела. И зря он ввёл прокурора в заблуждение. Даже если Суздальский поссорился с больной Симонян, даже если схватил её за руку – разве в этом есть состав преступления? Дикий и ужасный Суздальский, у которого всё не по-человечески…