Текст книги "Следователь прокуратуры: повести"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

Утром вызывал прокурор и монотонно перечислил его грехи: преступление до сих пор не раскрыто, другие дела лежат без движения, работникам уголовного розыска дано неправильное задание. После указанных конкретных ошибок прокурор перешёл на причину, их породившую, – его характер. Рябинин не стал спорить хотя бы потому, что прокурор дорабатывал последние дни и переводился в другой район. Он не хотел спорить, но и не мог не обороняться.

Потом в канцелярии Рябинин перекинулся словами с Машей Гвоздикиной, сообщив, что в её годы можно быть и поумней. Затем поспорил с помощником прокурора Базаловой о воспитании детей, доказывая, что, если бы родители не только выращивали, но и воспитывали, преступность давно бы исчезла. И уж под конец поссорился по телефону с начальником уголовного розыска, чего наверняка не надо было делать, чтобы не навредить Вадиму Петельникову.

Он не срывал зло на людях. Как человек крайностей, в тяжёлые моменты Рябинин отказывался от компромиссов. Он никогда не ссорился с одним человеком, а уж если рвал с одним, то как-то получалось и с другими, как в цепной реакции. Поэтому он не ссорился с одним человеком – он ссорился с миром.

Вошёл Юрков. Он носил плащ даже в жару, и Рябинин подумал, что почему-то несимпатичные ему люди всегда тепло одеваются.

– Я в плохом настроении, – предупредил Рябинин.

– Я тоже, – добродушно заявил Юрков. – Завтра партсобрание, не забыл?

– Нет.

Ему не хотелось говорить, но Юрков такие мелочи не замечал. Спор с прокурором случился при нём, и, видимо, он пришёл утешить. Юрков попытался придумать вступление, но отказался и прямо спросил:

– Знаешь? Прокурор хочет твой вопрос поставить на партсобрании.

– Какой вопрос? – внешне удивился Рябинин, но вообще-то не удивился ничуть – мало ли какие вопросы может придумать руководитель, когда ему не нравится подчинённый.

– Ну о твоём характере…

– Впервые слышу, чтобы характер обсуждался на партсобрании, – теперь действительно удивился Рябинин.

– Да нет, – поморщился Юрков, – вопрос будет называться иначе. Но характер у тебя плохой, это точно.

Юрков хитренько улыбнулся: мол, не спорь, знаем твой грешок.

– Характер у меня не плохой, – спокойно возразил Рябинин, – просто он у меня есть.

– Да зачем он? – житейски заметил Юрков.

– Без характера не может состояться следователь, да и человека нет без характера.

Юрков поморщился, и Рябинин понял его – всё, мол, теория, а жизнь состоит из практики.

– Жизнь-то другая, – разъяснил Юрков.

Для многих людей жизнь хороша тем, что на неё можно всё свалить. Она вроде бы всё списывала. Часто жизнью называли ряд обстоятельств, которые помешали человеку стать лучше. Но Рябинину сейчас не хотелось ни о чём говорить – ни о жизни, ни о смерти.

– Вот спорить ты любишь, – подумал вслух Юрков.

– К выступлению на партсобрании готовишься? – усмехнулся Рябинин.

– А что – не любишь?

– Люблю, чёрт возьми. Разве это плохо?! – наконец-то вскипел Рябинин. – Испокон веков считалось, что способность к дискуссиям – прекрасное качество.

– Да ты уж больно волнуешься, – возразил Юрков.

Рябинин рассмеялся – зло, как демон. Его упрекали в страстности, а он, как дурак, серьёзно говорил с этим человеком, который с такой же невинностью мог упрекнуть в принципиальности.

– Пожалуй, прокурор о тебе на собрании не заговорит, секретаря парторганизации испугается, – уточнил Юрков.

Секретарём парторганизации была Демидова.

– А вообще-то, я пришёл вот что спросить. Ты со мной как-то спорил, что преступника надо перевоспитывать и доверять… Вот поймаешь её, эту свою неуловимую, – перевоспитаешь за один-два допроса? Будешь ей доверять? А?

Юрков щурил свои хитроватые глаза на большом широком лице. Рябинин молчал. Видимо, умные вопросы приходят в голову всем.

Честно на вопрос Юркова он ответить не мог, поэтому молчал. Конечно, эту женщину за несколько допросов не только не перевоспитаешь, а и души-то не тронешь. Доверять ей мог только сумасшедший. Получалось, что его слова в споре – красивая болтовня. И верно сказал тогда Юрков, что они для девочек.

Зазвонил телефон. Рябинин снял трубку.

– Сергей Георгиевич, – ухнула трубка, – она у меня в камере!

– Ну-у-у! – даже запел Рябинин и почему-то встал. – Как же?

– Всё как по сценарию. Как ты расписал, так она и шуровала.

– Вадим, а она не убежит? Смотри.

– Если только разберёт кирпичную стену или сделает за ночь подкоп. Пусть напишет объяснение?

– Ну пусть пишет, – помялся Рябинин. – Ко мне на допрос везите завтра. Возьмусь со свежими силами…

Инспектор знал, что на свои допросы следователь никого не пускает.

– Какая она? – вырвалось у Рябинина.

Петельников помолчал.

– Трудно будет с ней. Да ничего, главное сделано.

– Нет, Вадим, главное ещё впереди…

Часть третья

На следующий день Рябинин готовился к допросу. Он сидел с закрытыми глазами.

У каждого следователя есть десятки приёмов, которыми он пользуется, как механик разными гаечными ключами. В принципе приёмы можно применять любые, кроме незаконных и аморальных. Но чтобы их применять, нужно иметь отдохнувший ум, который весь допрос обязан быть в живости, деятельности, подвижности… Силы разума, как частицы в синхрофазотроне, надо разгонять до больших энергий, до такой высокой степени сообразительности, которая называлась быстроумием. Найти выход из положения, вовремя ответить, уместно пошутить, неожиданно одёрнуть, при случае пожалеть, а при случае быть готовым и к физической обороне. Это быстроумие сродни остроумию, только остроумие проявляется вспышкой, а быстроумие – состояние постоянное, и чуть ослабело оно, допрос гаснет. Ум следователя должен не иссякать, как источник в горах. Об одном и том же он должен уметь спрашивать постоянно, и всё по-иному, бесконечно бить в одну точку новым, тут же придуманным оружием, чтобы человеку казалось, что разговор идёт всё время о разном.

Но Рябинин был тугодум; может быть, обстоятельный, основательный, глубокий, но тугодум.

Закрыв глаза, он решал, на чём же строить допрос, который всегда на чём-то держится, как дом на фундаменте. Двое ресторанных потерпевших, Капличников и Торба, отпадали, – они не могли её опознать. На очной ставке она наверняка заявит, что видит их впервые. Получавшие деньги старушки тоже отпадали – разве им опознать? Кузнецова и Гущина её вообще не видели. Петельников в данном случае не свидетель, работник милиции, лицо заинтересованное. И Рябинин с тоской подумал, что прямых доказательств нет: не смешно ли – столько преступных эпизодов, а доказательства только косвенные! Теперь всё зависело от допроса. Удастся заставить её сказать правду – доказательства появятся, сама о них расскажет, а он зафиксирует. Не признается – дело будет трудным, и ещё неизвестно, чем оно кончится.

Выходило, что допрос лучше строить на Курикине. Он открыл глаза и спрятал в дело заготовленное постановление на её арест – осталось только получить санкцию у прокурора. Хотел было составить план допроса, что рекомендовала делать криминалистика, но передумал – свободная импровизация у него получалась лучше.

Рябинин услышал тяжёлые шаги в коридоре и сразу понял, что волнуется.

В кабинет вошёл молодой сержант из райотдела:

– Товарищ следователь, задержанная доставлена из КПЗ для допроса. Вот на неё матерьяльчик.

– А сама где? – спросил Рябинин.

– В машине. Не беспокойтесь, там два милиционера. Такая, вам скажу, птичка.

– Да?

– Типичная прохиндейка, если не хуже.

– Да?

– Ну прямо натуральная «прости меня, господи».

– Да?

– Да. И без юбки.

– Как без юбки? – не понял Рябинин.

– Вот столечко примерно висит.

Сержант на своих ногах показал, сколько у неё висело юбки: действительно почти ничего не висело.

– Мини, – догадался Рябинин.

– Меньше, полмини. А в камере что вытворяет… Скрутила кофту петлёй, зацепила за выступ, встала на нары и замерла. Ну прямо висит, как утопленник. Меня чуть инфаркт не хватил. Отвечай потом за неё.

– Шутница, – задумчиво сказал Рябинин.

Он внимательно слушал разговорчивого сержанта, потому что его интересовала любая деталь о человеке, которого предстояло допрашивать.

– Вы с ней помучаетесь, она вами повертит. Не девка, а хлорофос.

В словах сержанта Рябинин уловил не то чтобы недоверие, а что-то вроде сомнения; возможно, сержант не верил в силы тех, кто не был широкоплеч и не носил формы.

– Ничего, – немного хвастливо заверил Рябинин, – не такие кололись. Бывали судимые-пересудимые, а посидишь с ними поплотнее – всё начистоту выложат…

– Конечно, у вас особые приёмы, – согласился сержант, и Рябинин по голосу понял, как тот тоскует об этих особых приёмах, наверняка учится на юридическом факультете и мечтает о самостоятельном следствии.

– Какие там особые… У меня два приёма – логика и психология.

– А магнитофон? – не согласился сержант. – Или вот здорово… Начальник сидит, а ему кино показывают прямо в кабинете: где преступник, что он делает и что думает.

Рябинин засмеялся – могучая притягательная сила детектива оплела даже здравый рассудок работника милиции, который ежедневно видит простую и жизненную работу своего учреждения, более сложную и тонкую, чем магнитофоны и кино в кабинете начальника.

– Психология, сержант, посильнее всех этих магнитофонов. А допрос посложнее кино. Ну, ведите её…

– Есть!

Сержант молодцевато вышел. Рябинин взглянул на часы – было десять утра. Часа два-три на допрос уйдёт. И он сразу ощутил тот нервный лёгкий озноб, который у него появлялся всегда перед борьбой. О том, что допрос – это борьба, знает каждый опытный следователь. Но сейчас предстояла не просто борьба: к чувству напряжённости перед схваткой примешивалось любопытство, распалённое долгими поисками и неудачами.

В коридоре послышался топот: казалось, шло человек десять. Или дверь была не прикрыта, или её сквозняком шевельнуло, но из коридора нёсся бранчливый голос – низкий, грудной, напористый: «Ну-ну! Руки-то не распускай. Н-ну, не подталкивай! Подержаться за меня хочешь – так и дыши. Только я с такими мордастыми не путаюсь…»

Они стояли за дверью, и, видимо, она не шла в кабинет, ошпаривая сержанта словами: «У тебя небось дома жена сидит в три обхвата, стюдень тебе варит из копыт. Ну-ну, с женщинами надо деликатно, это тебе не в свисток посвистывать, гусь лапчатый».

Наконец дверь распахнулась широко, на полный размах, как ворота. Они вошли вместе, протиснулись в проём одновременно – сержант прилип к её боку, уцепившись за руку.

Она замерла у порога, будто в кабинете увидела чудо. Сержант с трудом закрыл дверь, потому что мешала её спина:

– Она, собственной персоной Сергей Георгиевич.

Рябинин охватил взглядом невысокую плотную фигуру в коричневом, туго обтягивающем платье, коротеньком, будто на него не хватило материи. Ему хотелось сделать что-нибудь вежливое, располагающее – попросить сесть, улыбнуться или пошутить…

– Здравствуйте, – сказал Рябинин. – Давайте…

Она вдруг всплеснула руками, словно наконец поняла, кто сидит в кабинете, бросилась к столу, радостно улыбаясь:

– Здравствуй, Серёжа! Милый мой живчик! Вот ты где притулился… Чего ж больше не заходишь? Или нашёл кого помягче?

Рябинин растерянно взглянул на сержанта. Она ещё радостней закричала на всю прокуратуру:

– Не стесняйся, жеребчик. К бабам все ходят – и следователи, и прокуроры. Давай поцелуемся, что ли…

Она артистично развела руки и перегнулась через стол, пытаясь обнять следователя. И у неё это получилось бы, потому что ошарашенный Рябинин парализованно сидел на стуле. Но сержант вовремя схватил её за плечо и оттащил от стола примерно на полшага:

– Ну-ну, не позволяй себе.

– Так я ж его знаю! – удивилась она неосведомлённости сержанта. – На прошлой неделе ночевал у меня.

– Всё равно не позволяй, – решил сержант, рассудив, что ночёвка ещё не повод для фамильярных отношений на допросе.

– Да не знаю я её! – вырвалось у Рябинина.

– Ну как же? – удивилась она такой несправедливости. – Девять рублей заплатил, рублёвка ещё за ним. Я с работяг беру пятёрку, а у кого высшее образование – десятку. Серёжа!

Она опять попыталась ринуться через стол, но сержант был начеку:

– Стой нормально.

– Не тычь, неуч! – вырвала она у него руку, и сержант её больше не тронул.

– Гражданка, прошу вас… – начал Рябинин.

– Ну чего ты просишь, живчик? Сначала рубль отдай, а потом проси.

– Вы можете идти, – сказал Рябинин сержанту.

Тот с сомнением посмотрел на красного, скованного следователя, на весёлую девицу, стоявшую посреди кабинета подбоченившись.

– Я буду в коридоре, – полуспросил, полуутвердил сержант.

Рябинин кивнул. Петельников, видимо, наказал сержанту не отходить от неё ни на шаг. Как только за ним закрылась дверь, она сразу сообщила:

– С тебя надо бы меньше взять, хиловат ты оказался. В очках все такие.

– Сержант ушёл, людей нет, теперь-то зачем комедиантствовать? – усмехнулся Рябинин, приходя в себя.

– Небось перепугался? – сочувственно спросила она – Может, и не ты был. Физия-то очками прикрыта.

Не хватило ему того самого быстроумия. Он ожидал всего, только не такого выпада. На допросе, как в боксе, – часто первый удар решает судьбу встречи. Но неожиданность для следователя не оправдание. Уж если нет быстрой реакции, то её нет.

– Садитесь, – нелюбезно предложил он, потому что не мог справиться со своей злостью.

– Почему следователи начинают на «вы», а потом переходят на «ты»? А который до тебя говорил, так прямо чуть не выражался. Ну я ему тоже завернула в бабушку.

Видимо, кто-то из оперативников успел ей высказать своё отношение, хотя Рябинин их предупреждал.

– Я выражаться не буду. Но и вас прошу вести себя прилично, – спокойно сказал Рябинин.

– Прилично? – удивилась она. – Мы что, на свидании?

– Садитесь, – ещё раз предложил он, потому что она стояла посреди комнаты, будто зашла на минутку.

Она подумала и села. Рябинин хорошо видел: подумала, прежде чем сесть, – это её ни к чему не обязывало. Значит, лишнего слова не скажет, не проговорится.

Теперь он её рассмотрел. Широковатое белое лицо с тёмно-серыми глазами, которые она то сужала до чёрных щёлочек, то расширяла до громадно-удивлённых, таращенных, серых. Русые волосы лежали короткой чёлкой, и видно было, что они свои. Фигура была не полной, как показывали свидетели, но ширококостной, поэтому худой она не казалась. На этом сухощавом теле сразу бросалась в глаза пышная грудь, как у американской кинозвезды.

– Ну как? – спросила она.

– Что… как? – сказал Рябинин, хотя понял её «ну как?», и она поняла, что он понял.

Не ответив, она чуть отъехала вместе со стулом от края стола, и Рябинин сразу увидел её ноги, положенные одна на другую. Он даже удивился, что у невысокой девушки могут быть такие длинные бёдра – широкоокруглые, удивительно ровненькие, белые, с чуть кремовым отливом, туго налитые плотью, как зёрна кукурузы в молочно-восковой спелости.

– Ну как? – спросила она опять.

– А никак, – в тон ей ответил Рябинин.

– Ну да, – усмехнулась она, не поверив.

От женщины скрыть это самое «как» невозможно – она прекрасно видела, какое произвела впечатление своей фигурой. Получалось, что подозреваемая читала по его лицу с большим успехом, чем он по её. Рябинин уже много лет безуспешно вырабатывал у себя на время допросов лицо бесстрастно-равнодушного идиота. Такое лицо получалось только тогда, когда он о нём думал. Но на допросах приходилось думать не о своём лице. Поэтому Рябинин махнул рукой и сочинил успокоительную теорию, что бесстрастные лица только у бесстрастных людей.

– Сейчас предложишь закурить, – решила она.

– Это почему же?

– В кино всегда так.

– А я вот некурящий, – усмехнулся Рябинин.

– И сигаретки нет? – спросила она уже с интересом.

Он заглянул в письменный стол, где обычно бывало всё: от старых бутербродов до пятерчатки, но сигарет не оказалось.

– Вот только спички.

– При твоей работе надо держать сигареты и валидол, кому плохо станет. Но мне плохо не будет, не надейся, – заверила она.

– А мне и не нужно, чтобы вам было плохо, – заверил в свою очередь Рябинин.

– Да брось меня «выкать». Я не иностранная шпионка. Какое-то слово шершавое: «вы», «вы».

– Хорошо, давай на «ты».

Он сразу понял, что сейчас его главное оружие – терпеливость. Как только он утратит её, допрос сорвётся.

– Тогда свои закурю, – решила она и полезла за лифчик.

Рябинин отвернулся. Он ещё не понял, делает ли она это нарочно или вообще непосредственна в поведении.

– Чего застеснялся-то? Людей сажать не стесняешься, а грудей испугался. Дай-ка спичку.

Она закурила красиво и уверенно, откинулась на стуле, сев как-то распластанно, будто возлегла. Обычно в таких случаях Рябинин делал замечание, но сейчас промолчал.

– Фамилия, имя, отчество ваше… твоё?

– Софи Лорен. – Она спокойно выпустила дым в потолок.

– Прошу серьёзно, – сказал Рябинин, не повышая тона.

Он не сдерживался, действительно был спокоен, потому что сразу настроился на долгое терпение.

– Чего Ваньку-то крутишь? И фамилию знаешь, и отчество, – усмехнулась она.

– Так положено по закону. Человек должен сам назваться, чтобы не было ошибки.

– Могу и назваться, – согласилась она и церемонно представилась: – Матильда Георгиевна Рукотворова.

– Видимо, трудный у нас будет разговор, – вздохнул Рябинин.

– А я на разговор не набивалась, – отпарировала она. – Сам меня пригласил через сержанта.

– Начинаешь прямо со лжи. Не Матильда ты.

– А кто же? – поинтересовалась она, выпуская в него дым.

У Рябинина впервые шевельнулась злоба, но ещё слабенькая, которую он придавил легко.

– По паспорту ты Мария. И не Георгиевна, а Гавриловна. И не Рукотворова, а Рукояткина. Мария Гавриловна Рукояткина.

– Какие дурацкие имена, – сморщила она губы и небрежно сунула окурок в пепельницу. – Ну и что?

– Зачем врать? – он пожал плечами.

– Ты спросил, как я себя называю. Так и называю: Матильда Георгиевна Рукотворова. Это моё дело, как себя называть. У меня псевдоним. Ты можешь звать меня Мотей.

Кажется, в логике ей не откажешь. Рябинин чувствовал, что ей во многом не откажешь и всё ещё впереди.

– Год рождения?

– Одна тысяча девятьсот первый.

– Попрошу отвечать серьёзно.

– А сколько бы ты дал?

– Мы не на свидании. Отвечай на мой вопрос.

– На свидании ты бы у меня не сидел, как мумия в очках. Двадцать три года ровно. Записывай.

Выглядела она старше: видимо, бурный образ жизни не молодит. На хорошенькое лицо уже легла та едва заметная тень, которую кладёт ранний жизненный опыт.

– Образование?

– Пиши разностороннее. Если я расскажу, кто меня и как образовывал, то у тебя протоколов не хватит.

– Я спрашиваю про школу, – уточнил он, хотя она прекрасно знала, про что он спрашивал.

– Пиши высшее, философское. Я размышлять люблю. Не хочешь писать?

– Не хочу, – согласился Рябинин.

Такая болтовня будет тянуться долго, но она нужна, как длинная тёмная дорога на пути к светлому городу.

– Тогда пиши незаконченное высшее… Тоже не хочешь? Пиши среднее, не ошибёшься.

– Незаконченное? – улыбнулся Рябинин.

– Учти, – предупредила она, – Матильда по мелочам не треплется.

– Учту, когда перейдём не к мелочам. А всё-таки вот твоё собственное объяснение. – Он вытащил бумагу. – Через слово ошибка. «О клеветал» «О» отдельно, «клеветал» – отдельно. Какое же среднее?

– А я вечернюю школу кончала при фабрике. Им был план спущен – ни одного второгодника. Ничего не знаешь – тройка, чуть мямлишь – четвёрка, а если подарок отвалишь – пятёрка. У меня и аттестат зрелости есть.

И она посмотрела на него тем долгим немигающим взглядом, тёмным и загадочным, которым, видимо, смотрела в ресторане. Рябинин сразу её там представил – молчаливую, непонятную, скромную, красивую, сдержанно-умную, похожую на молодого научного работника. Он бы сам с удовольствием с ней познакомился, и молчи она, никогда бы не определил, кто перед ним.

– Где работаешь?

– В Академии наук.

– Я так и думал.

– Кандидатам наук затылки чешу – самим неохота.

Она его не боялась. Страх не скроешь, это не радость, которую можно пригасить волей, – страх обязательно прорвётся, как пар из котла. Рябинин знал, что человек не боится у следователя в двух случаях: когда у него чиста совесть и когда ему уже всё равно. Был ещё третий случай – глупость. Дураки часто не испытывают страха, не понимая своего положения. Но на глупую она не походила.

– Короче, нигде, – заключил Рябинин.

– Что значит – нигде? Я свободный художник. У меня ателье.

– Какое ателье? – не понял он.

– Как у французских художников, одна стена стеклянная. Только у меня все стены каменные.

– И что делаешь… в этом ателье?

– Принимаю граждан. А что?

– Знаешь, как это называется? – спросил он и, видимо, не удержался от лёгкой улыбки. Она её заметила. Рябинин подумал, что сейчас Рукояткина замолчит – ирония часто замыкала людей.

– Будь добр, скажи. А то вот принимаю, а как это дело называется, мне невдомёк, – ответила она на иронию.

– Прекрасно знаешь. В уголовном кодексе на этот счёт…

– В уголовном кодексе на этот счёт ни гу-гу, – перебила она.

Действительно, на этот счёт в уголовном кодексе ничего не было, а кодекс она, видимо, знала не хуже его, Проституции кодекс не предусматривал, потому что она якобы давно исчезла. За всю практику Рябинин не помнил ни одного подобного случая. Ей выгоднее сочинить проституцию, за что нет статьи, чем оказаться мошенницей и воровкой, – тут статья верная.

– Знаешь, я кто? – вдруг спросила Рукояткина.

– Для того и встретился, – сказал Рябинин, зная что она скажет не о деле.

– Я гейша. Слыхал о таких?

– Слышал.

– Знаешь, как переводится «гейша» на русский язык?

– Знаю: тунеядка, – пошутил он.

– Тунеядка… – не приняла она шутки. – Эх ты, законник. Сухой ты, парень, как рислинг. А домохозяйка тунеядка?

Казалось, они просто болтали о том о сём. Но уже шёл допрос – напряжённый, нужный, обязательный, когда он изучал не преступление, а преступницу, что было не легче допроса о преступлении.

– Сравнила. Домохозяйка помогает мужу, воспитывает детей, ведёт дом…

– Помогает мужу?! – удивилась Рукояткина, делая громадные глаза. – А если женщина помогает многим мужьям, она кто? Вот наступило лето, жёны с детьми уехали… Куда мужик идёт? Ко мне. И живёт у меня месяц-два. Я готовлю на него, стираю, убираю, развлекаю… Кому плохо? Какой закон это может запретить? Да ему со мной лучше, чем с женой: я не пилю, ничего не требую, от меня можно уйти в любой момент… Холостяки есть, жениться не хотят, или рано, или квартиры нет. Если мне понравится, пожалуйста, живи. И живут. Кормят, конечно. Так ведь хороший муж жену тоже кормит.

– И принимаешь любого?

– Ещё что! – изумилась она. – Если понравится. Бывает такое рыло, что и денег его не надо. Один хотел у меня обосноваться, а я пронюхала, что у него трое детей по яслям сидят. Скрылся от них, как шакал. И не пустила, выгнала в шею, прямо домой пошёл. Хотел у меня один мастер с моей прежней фабрики покантоваться – близко не подпустила. Хотя парень ничего, видный…

– Чего ж так?

– Он член партии.

Рябинин молчал, ожидая продолжения. Но она тоже молчала, считая, что уже всё сказано. Пауза у них получилась впервые.

– Ну и… что? – наконец спросил он, хотя понял её, но не понял другого – откуда у этой опустившейся девицы взялись высокие идеалы?

– Эх ты, законник, – брезгливо ответила Рукояткина. – Тоже ни хрена не понимаешь. Да как он… Он же на фабрике беседует с рабочими о моральном облике! Учит их! А сам блудануть хочет потихоньку от рабочих, от жены да от партии. Если бы я стала девкам говорить, мол, работайте, учитесь, трудитесь… Кто бы я была?

– Кто?

– Стерва – вот кто!

– В этом смысле ты права, – промямлил Рябинин.

Он не мог спрашивать дальше под напором мыслей. О «члене партии» решил подумать после, может в ходе допроса, потому что это было серьёзно. Его удивило, что Рукояткина свободно рассказывала о таком образе жизни, о котором обычно умалчивали. Тунеядцы на допросах плели о маминых деньгах, бабушкином наследстве, случайных заработках… Рукояткина прямо заявила, как она живёт. Рябинин не стал ничего решать, неясно уловив, что вторая его мысль связана с первой и над ними надо ещё думать. Но третья мысль обозначилась чётко: если её кормили мужчины, то куда шли добытые деньги, которых набиралось больше семисот рублей. Или она его развлекала…

– А вот ещё у меня было… Чего-то я тебе рассказываю? Ты кто – жених мне?

– Врачу и следователю всё рассказывают. Ранее судима?

– Да, банк ограбила.

– Почему грубишь?

– А чего ерунду спрашиваешь? Ведь знаешь, что не судима. Уж небось проверил не раз.

– Прошу быть повежливей, ясно! – строго сказал он.

Рукояткина моментально ответила, будто давно ждала этой строгости:

– А что ты мне сделаешь? Ну скажи – что?! Посадишь? Так я уже в тюряге. Бить будешь? По нашему закону нельзя. Да ты и не сможешь, деликатный очкарик.

Рябинин считал, что мгновенно определить в нём «деликатного очкарика» могли только в магазинах на предмет обвеса или обсчёта. Продавцы вообще прекрасные психологи. Рукояткина сделала это не хуже продавцов. Она отнесла его к классу-виду-подвиду, как палеонтолог диковинную кость. Это задело Рябинина, как всегда задевает правда. Она сказала о нём больше, чем любая характеристика или аттестация. Его многолетние потуги выбить из себя «деликатного очкарика» ничего не дали.

– Я ж тебе не хамлю, – миролюбиво заметил он.

– Тебе нельзя, ты при исполнении.

– Приводы в милицию были?

– И приводы, и привозы, и даже приносы. Только не в вашем районе.

Это было не началом признания – она просто понимала, что всё уже проверено, коли установлена её личность.

– Как это… приносы? – не понял Рябинин.

– Пешком приводили, на «газике» с красной полосой привозили. А раз отказалась идти, взяли за руки, за ноги и понесли. Мне вся милиция знакома. Между прочим, один из нашего отделения ко мне клеился. Да я его отшила.

– Родители, родственники есть?

– Я незаконная дочь вашего прокурора.

– Опять шуточки, – добродушно улыбнулся он.

– А что – прокурор только не знает. Знал бы – сразу выпустил. А если серьёзно, товарищ следователь… Да, ты ведь гражданин следователь.

– Это неважно, – буркнул Рябинин.

Он никогда не требовал, чтобы его называли «гражданин следователь», и морщился, если какой-нибудь коллега перебивал по этому поводу обвиняемого, – отдавало чистоплюйством и самодовольством: знай, мол, мы с тобой не ровня. Это мешало тактике допроса, да и не мог он лишний раз ударить лежачего. Не в этом заключалась принципиальность следователя.

– Смотришь в кино, – мечтательно продолжала Рукояткина, рассматривая потолок, – читаешь в книжках… Бродяга оказывается сыном миллионера. Такая, вроде меня, вдруг получается дочкой известной артистки… Или вот ещё по лотерее машину выигрывают. А тут живёшь – всё мимо.

Она хотела говорить о жизни. Рябинину иногда приходилось часами биться, чтобы обвиняемый приоткрылся. Большинство людей не пускало следователей в свою личную жизнь, как не пускают в квартиру первых встречных. Но уж если пускали, то признавались и в преступлении. Это получалось естественно и логично – затем и объяснялась жизнь, чтобы в конечном счёте объяснить преступление.

Она хотела говорить о жизни.

– На случай надеяться нельзя, – поощрил он её к беседе.

– Ещё как можно, – оживилась она. – Жила на моей улице одна чувиха. Похуже меня ещё была. Как вы называете – аморальная.

– А вы как называете? – вставил Рябинин.

– А мы называем – живёшь только раз. Вообще-то костлявая была девка. Идёт, бывало, костями поскрипывает. Хоть мода на худых, а мужики любят упитанных, чтобы девка вся под рукой была. Чего ей в башку ударило, или упилась сильно, а может, заскок какой, только решила завязать. Семью захотела, ребёнка, чай с вареньем по вечерам да телевизор с экранчиком…

– Неплохое решение, – перебил Рябинин.

– Чего ты понимаешь в жизни-то, – вскользь заметила она, но так убеждённо, что он ей поверил – ту жизнь, которой жила она, Рябинин понимал плохо.

– Как ей быть?! – продолжала Рукояткина. – Семью-то как изобразить, кто замуж-то возьмёт?.. Решила родить ребёнка без мужика.

– Как без мужика? – ничего не понял Рябинин.

– Слушай дальше.

Ему нравился её язык – свой, острый, с юморком. Такой язык бывает у весёлых людей, которые живут в самой людной гуще – в больших цехах, полеводческих бригадах, на кораблях…

– Решила, значит, воспитать ребёнка на благо обществу. Людей-то, говорят, не хватает из-за плохой рождаемости, хотя в метро не протолкнуться. Оделась вечером в парчовое платье, накрутила повыше шиньон… С ночи, значит, питательная маска из свежих огурцов… Навела марафет, на плечи кошкой прибарахлилась, бриллианты за целковый на грудь – и пошла. К филармонии, в Большой зал. Купила билет, сделала умную рожу, входит. Сидит, слушает всякие ноктюрны и натюрморты. Потом рассказывала, что легче выдержать вытрезвитель, чем филармонию. В антракте приметила парня – высокий, упитанный, галстучек в форме бабочки. Подошла к нему и вежливо говорит: «Мужчина, извините, что, будучи не представлена, обращаюсь к вам, но к этому вынуждают чрезвычайные обстоятельства, короче подпёрло». Парень сначала открыл варежку и никак захлопнуть не может. А потом пришёл в себя: о чём мол, речь, пойдёмте, скушаем по коктейлю через соломинку. Скушали. Тут она ему и выдала: «Не могли бы вы со мной провести одну ночку без пошлостей?» Он опять варежку отклячил, стал отнекиваться, – сильно, мол, занят. Она упёрлась, и всё: говорит, сейчас без наследственности никак нельзя. Не рожать же, мол, от ханурика. Если, говорит, здоровье страдает, тогда пардон, поищем на стадионе. Согласился. Пошёл к ней, неделю прожил, чемоданчик принёс, а потом что думаешь сделал?

– Предложение? – улыбнулся Рябинин.

– Без предложения женился. Золотое кольцо подарил, свадьба была с коньяком.

– А как же её прошлое? – спросил он.

Его очень интересовал ответ. В этих фантастических историях были её мечты и её философия.

– Что прошлое… Он ей так сказал – ты людей убивала? Нет. А остальное меня не касается. Я, говорит, не инспектор уголовного розыска.

Значит, Рукояткина допускала любое преступление, кроме убийства. А их и без убийства в кодексе перечислено немало.

– И кто же он оказался, муж-то? – поинтересовался Рябинин.

– Кандидат звериных наук! Бегемота в зоопарке изучал, двести пятьдесят получает, ничего не делает, только смотрит на бегемота, пьёт кофе и ест одну морковку. Он её из зоопарка носит, бегемот не доедает. У них уже ребёнок есть, тоже морковку грызёт.

– А у тебя, кстати, детей не было?

– На проезжей дороге трава не растёт.

Он записал бы эту пословицу – до чего она понравилась, но пока свободную беседу никакими бумажками прерывать не хотелось. Неизвестно, как Рукояткина отнесётся к записи. Бывали обвиняемые такие говорливые, но стоило вытащить протокол, как они замолкали.