Текст книги "По дуге большого круга"
Автор книги: Станислав Гагарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)
На берегу расположилось несколько семей. Там было какое-то подобие палатки: под одеялом, натянутым на две ручные тележки, возились ребятишки, женщины и горбатый старик сидели у костра. Во второй костер подкладывала хворост седая косматая старуха, третий костер уже догорел, и возле огня не было никого.
Я подошел поближе. Нам ведь тоже досталось несладко. Когда город бомбили, мать решила перебраться с нами в соседний хутор. Сложив самое необходимое на тележку, она увела нас из города, и мы пережили тяжкое время в деревне. Потом вернулись в город, и сейчас у нас был дом, был свой угол.
У этих людей не было ничего…
Вдруг кто-то тронул меня за рукав. Я повернулся и увидел малыша чуть постарше нашей Люськи.
В одной руке он держал алюминиевую крышку от немецкого котелка, второй цеплялся за мою руку, а глаза его смотрели в котелок с пшенной кашей.
Вот он поднял их, запавшие свои глазенки, и тихо сказал.
– Исты хо́чу…
Я смотрел на пацана, на его большую голову на тоненькой шее, голову он запрокинул назад, ему тяжело было держать ее прямо.
– Исты хо́чу, – повторил мальчишка. – Дай…
Забрав у него крышку от котелка, я отложил туда каши. Пацан запустил в кашу пальцы и тут же принялся жадно есть.
– И мне, – сказали рядом.
Позади стояли две девчонки, такие, как Люська, и в четыре руки держали передо мной солдатскую каску…
В тот вечер мы с Люськой легли спать без ужина. Я уже спал, когда пришла мама. От скрипа отпираемой двери я проснулся и, когда мама села за стол, чтобы выпить стакан чаю, рассказал ей все. Она положила голову на руки и заплакала.
– Ты сердишься, мама, да? – сказал я.
– Дурачок, – сказала она, отерла ладонями щеки, притянула меня к себе, провела ладонью по волосам, улыбнулась, пошарила в кармане мужского пиджака, мама ходила в нем на работу, и протянула мне подмоченную с края горбушку хлеба.
Помнится мне и совсем другая история. Я только что принял из рук матери котелок с объедками и двинулся было домой, как за плечо меня цепко ухватила твердая мужская рука.
Это был завхоз столовой.
– Ты куда намылился, пацан? – до противности ласковым голосом спросил меня завхоз. От мамы я знал уже, что это ловкий мужик и подонок, прилепившийся к летной части то ли по какой броне, а может быть, по мнимой инвалидности… Ряшка у него была луноподобной, силы как у бугая, а вот голос тонкий, как у скопца или того хуже… Противным типом был этот первый, но, увы, не последний завхоз в моей жизни. – Воруешь, значит? – вновь спросил он меня. – Нехорошо… Тюряга по тебе, пацан, плачет.
Мне стало страшно. Никогда не знавший за собой ни одного проступка, исключая разве привычные ребячьи шалости, я больше всего на свете боялся тюрьмы.
Рука завхоза оставила мое плечо, и тут я был схвачен ею же за ухо. Другой рукой он вырвал у меня котелок, высоко поднял его и визгливо закричал.
– Бабы! Эй, бабы! Подите сюда и гляньте, какого мазурика изловил…
Мне было стыдно, уже замаячили в дверях лица столовских женщин, вот сейчас выйдет мама и увидит этот позор…
Я зажмурился.
– Отпусти ребенка, паразит, – услыхал вдруг мамин голос и открыл глаза.
Мама стояла рядом. Вот она решительно шагнула к завхозу и подняла руку, будто собираясь ухватить его за грудки.
– Отпусти!
Завхоз отступил назад, при этом ему пришлось выпустить из тисков мое бедное ухо, но котелок остался у него в руках.
– Ты потише, потише, Волкова… Чего распетушилась? Твой, что ли, жульчонок? Распустили пацанов, у́рок из них растите…
– Тебе что? – подала голос одна из женщин. – Помоев для мальчонки жалко? Сам жрешь, как…
– Это не помои! – взвизгнул завхоз. – Числится, как корм для гарнизонных поросят… Кормовые отходы называются. И я должен их оприходовать… Так вот!
С этими словами он опрокинул наш котелок-самобранку в бак с картофельными очистками и пустой уже швырнул мне под ноги.
Я успел заметить, что на этот раз там была целая – целая! – котлета.
– Иди домой, сынок, – грустно сказала мне мама. – У меня еще много работы сегодня.
В ту же ночь я выбил камнями все стекла в доме, где квартировал завхоз. Дом был не его, он принадлежал известной в Моздоке базарной торговке и спекулянтке, а я уже научился объединять таких людей воедино.
…– Как зарабатываешь на преподавательской стезе? – спросил я Стаса.
– Конечно, не сахар, в море побольше, только на жизнь хватает, – ответил он.
– Ты по-прежнему работаешь в школе? – спросил я Галку.
– В школе.
– Значит, так и живете… Оба на ниве просвещения, сеете разумное, доброе, вечное. Ну что ж, благородный труд, ничего не скажешь.
Галка сощурилась.
– Издеваешься? – сказала она.
– А хотя бы и так. Должна же когда-нибудь наступить и моя очередь.
Я вдруг стал по-настоящему злиться, но тут подошла официантка.
– Нести горячее? – спросила она.
– Может быть, еще по одной? Под холодную закусь, а? – предложил Решевский. – Хотя ты и с минералкой…
Злоба душила меня, я старался пересилить себя… Как это было нелегко!
– А я яичницу хочу, с ветчиной, понял? – грубо сказал я. – Несите, барышня, горячее, ваш клиент жрать оченно хочет.
«Барышня» зыркнула на меня треугольными глазами и помчалась по залу. Я проводил ее взглядом и увидел, как навстречу официантке выходят музыканты в бежевых пиджаках и голубых брюках.
– Вот и лабухи, – бодро сказал я. – Сейчас и музы́чку какую для нас оторвут.
И снова сощурилась Галка.
– В дикаря играешь? – сказала она. – Ты б еще для ресторана ватничек надел и кепочку с пуговкой… Или ждешь от нас, когда в ноги тебе упадем, а ты нас резать будешь? Так пошли, доставай свою финку, или как там еще, по-вашему, «перышко», что ли…
Наверное, сам был во всем виноват, уж ежели сел за стол, то веди себя так, как принято у приличных людей. Она права. С чего это я свалился в блатной минор?.. Нехорошо.
– Галка, ты что? – сказал Решевский. – Зачем же так…
– Брось, Стас, она верно говорит, – ответил я, – может, и вправду одичал… Как-никак, а два года сроку оттянул.
В последнем, конечно, схитрил, диким себя совсем не чувствовал, может, где и есть глухие места, а я сидел в образцовой колонии общего режима, где были нормальная средняя школа, библиотека, техническое училище. Отработал свое в рабочей зоне – шлифуй интеллект. Опять же кино, газеты, самодеятельность, Лопе де Вега ставили, и никаких тебе зряшных трат времени.
– Ладно, «завяжем» эту тему, – сказал я.
И тут принялся за работу оркестр.
Начали они с «Голубого вальса» и без перерыва ударили твист. Танцующих было немного, вечер едва еще начинался, и вот мне принесли яичницу, потом и заказ для них.
И снова захотелось, чтоб на столе были свечи, вспомнился тот, Галкин, вечер и всякое другое вспомнилось, пока Стас наполнял рюмки.
К ребятам, что были с Мокичевым, подошли совсем молодые девчонки. Я слышал, как громко их приветствовал Васька, отдавал команды придвинуть соседний стол, Олю посадить сюда, а Раю туда, принести шампанского и апельсинов, словом, Васька, как водится, был на коне.
После той драки на первом курсе мы не то чтоб сдружились, но относились друг к другу терпимо и даже бывали вместе в компаниях.
Васька нравился начальству, а наши ребята Мокичева не любили, любить Ваську было не за что, но парнем он был компанейским, веселым и потому его просто принимали. На втором курсе он стал старшиной группы, а на последнем уже и роты. Конечно, льгот у него при выпуске было до черта. Мокичев пошел в Морагентство, а мы с Решевским на средние рыболовные траулеры – ловить селедку.
Правда, там быстро мы стали капитанами, но Мокичев и младшим штурманом на перегоне судов жил пошикарнее нас.
«Ладно тебе, перестань, – подумал я. – Чему завидуешь, парень? Тому, что денег у него больше или романтике переходов? Не в этом, Игорь Волков, цель твоей жизни…»
«А в чем она, цель? – спросил я себя. – Зачем вообще ты стал моряком? Зачем уходил на долгое время в океан, рискуя потерять и жену, и друзей, и жизнь?»
Человек – существо земное…
Это не Бог весть какая истина, люди постигли ее, сделав первые шаги в океане. Но только побывав в нем, можно до конца понять, что земля – колыбель человечества.
На море человеку неуютно. Штормы, оглушающий рев ветра, гибельное обледенение, извечная тоска по родным и близким, земной тверди – велик арсенал испытаний, уготованных покинувшим землю смельчакам. И замкнутость жизненного пространства, на котором обстоятельства свели вместе самых разных людей, это тоже не для всякого.
Но вот отданы швартовы. Судно медленно вытягивается на рейд, и прощальные гудки разрывают воздух. Все дальше и дальше уходит берег, а вместе с ним исчезают и житейские мелочи, играющие – увы! – далеко не малую роль в нашей жизни.
Человеку в море нелегко, но тем и силен человек, что не ищет он легких путей. И истинные моряки никогда не говорят о трудностях профессии, равно как никогда не станут ударять себя кулаками в грудь, повторяя, что жить, дескать, не могут без моря…
И все-таки почему же мы снова и снова уходим в океан? Сначала нам трудно, мы боремся сами с собой. Романтиков в этом поддерживает дух популярных книжек о море и великие примеры из истории географических открытий, других толкает погоня за приличным заработком.
Рыбацкая доля не очень веселая штука. Иное дело в торговом флоте! Там моряки знают одно: побыстрее прийти в порт назначения. Мы же, рыбаки, знаем только свои квадраты и «пашем» их тралом до одури. На карте эти квадраты отличаются друг от друга номерами, а на поверхности океана все они одинаковы – вода, вода и вода. Три, четыре, шесть месяцев ничего вокруг, кроме воды.
Иногда, для «разнообразия», как на Лабрадоре, например, ее затягивает льдом…
Но есть и свои радости в рыбацкой жизни. День прихода, например. Человеку, никогда не выходившему в море, трудно представить, как дорог нам родной берег в день прибытия судна. Идешь по улицам, с любопытством рассматриваешь лица прохожих, витрины магазинов, бегущие мимо троллейбусы, театральные афиши. Потом свернешь в сквер, подойдешь к дереву и украдкой, чтоб не заметили, не приняли за чудака, погладишь ладонью шершавый ствол…
Тому, кто не был в море, не понять этого чувства. Наверное, то же испытывают космонавты, вернувшиеся на Землю…
Да, мы покидаем земную твердь, чтоб снова вернуться, и ради высокого чувства нравственного обновления после короткого свидания с берегом вновь отдаем швартовы.
…Когда учился в школе, зачитывался Жюлем Верном, Майн Ридом, Джеком Лондоном. Но морская болезнь на первом же выходе из порта свалила меня. Тогда я рискнул попробовать еще и пересилил качку. Я уходил в океан и знал: вернувшись, увижу другую землю, других людей. Мир для меня открывался по возвращении заново.
И так было после каждого рейса. Нет, невозможно передать это чувство словами. Надо попросту уйти в море и вернуться.
– Хорошая яичница, – произнес я, ковыряя вилкой кусочки ветчины. – Хочу сказать тост: за то, чтоб мы всегда надеялись вернуться.
И вдруг Решевский встал после моих слов, не знаю почему, только он вдруг поднялся из-за стола.
– Извините, я покину вас на минуту, – сказал он.
Мы остались вдвоем, грохотал оркестр, и рядом танцевали, я мог бы пригласить Галку, но этого я не сделал – и было непонятно почему: не мог или не хотел…
Я потянулся своей рюмкой к Галкиной, толкнулся об нее и поставил на стол не притронувшись.
– Забавно, я знаю женщину, которой повезло: у нее два мужа…
– Я тоже знаю эту женщину, – сказала Галка. – Считаешь, ей весело от этого, да?
– Не знаю, – тихо признался я. – Не знаю, Галка. Трудно мне представить себя на ее месте.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯЭти ворота я видел только однажды, когда, получив документы и вещи, крепко пожал Загладину руку и медленно пошел прочь, с трудом подавляя желание броситься вперед стремглав.
На углу я обернулся. В дверях стоял майор Загладин. Теперь не гражданин, а товарищ майор… И рядом с ним железные ворота…
Тогда же их просто не увидел, в тот первый день, когда в закрытой машине меня доставили в «зону».
Три дня и две ночи нас везли в арестантском вагоне. Наконец мы вышли на перрон железнодорожной станции и увидели, что вагон прицеплен у самого тепловоза. Конвоиры торопились провести нас служебной калиткой в проулок, где ждала закрытая машина.
Достался мне в автозаке одиночный отсек. Места хватило лишь для того, чтобы сесть. Дверь с зарешеченным окошком упиралась в колени.
Когда нас погрузили в машину, она тронулась по невидимым улицам города. Автозак поворачивал на неизвестных перекрестках, застывал ненадолго, видимо перед красным светом, и мчался дальше, мягко припадая к асфальту. А я, подавленный, отрешенный, сидел на жесткой доске сиденья и видел в окошко по-детски оттопыренное ухо и розовую щеку одного из конвоиров.
Я принялся считать повороты, но подумал, зачем мне это, опустил голову и сжал ее ладонями, поставив локти на колени.
А потом машина въехала в ворота, конвоир сказал: «Выходи», я неуклюже спрыгнул на землю, и мир для меня раскололся на две неравные части. Была «зона», ее я мог покинуть лишь через восемь лет. Здесь ждала меня работа, лишенные свободы люди, среди них волен был выбирать друга или не выбирать вовсе. Здесь начиналась моя новая жизнь. А там, за высокой стеной с вышками для часовых, осталось все то, что знал и любил прежде.
Эти мысли пришли потом, когда немного остыл и стал присматриваться к новому своему бытию. В первый день ни о чем таком и не думал, словно одеревенел. Потом стал наблюдать за собой будто со стороны. А затем сказался режим. Был он продуман толково, если вообще признать толковым делом лишение людей свободы. Впрочем, мир колонии по-своему логичен: и нет нас в обычном мире, и пользу приносим, и время подумать над своим местом в обществе и виной перед ним остается…
И я думал. Думал за работой, за едой и просыпаясь ночью, думал в «шизо»[3]3
Штрафной изолятор.
[Закрыть], куда угодил за нарушение режима, когда узнал про Решевского и Галку. Думал до одури и, когда становилось невмоготу, принимался читать. Читал я много.
Но чаще всего размышлял о свободе.
И конечно, думал о Галке. Вначале просто любил ее, потом любил и ненавидел одновременно.
Но всегда, за всеми размышлениями стояли те двадцать, что вышли со мной на «Кальмаре» в море… Я видел их вместе и порознь, говорил с ними во сне и наяву, мне хотелось узнать, что думали они обо мне раньше, когда плавали со мною, хотя и понимал, что никогда этого не узнаю. И те, с кем работал давно, и те, кто пошел со мной тогда в рейс впервые, не выходили у меня из головы. Я не мог избавиться от этих наваждений, и легче мне стало лишь много месяцев спустя, когда Юрий Федорович Мирончук написал мне о том, что приговор коллегии по уголовным делам областного суда будет пересмотрен по вновь открывшимся обстоятельствам, и добавил, что вдова погибшего старпома отдельно, от себя лично, написала ходатайство за меня прокурору.
…Мы стояли рядом, группа заключенных, каждый со своей статьей, со своим сроком и большим миром, оставленным за «зоной», стояли и ждали. Чего мы, собственно, ждали? Нового конвоя, нового начальства, новой команды? Не знаю… Мы попросту ждали. Теперь обычный глагол «ждать» станет для нас смыслом существования в этом, другом измерении. Ждать, ждать и ждать… Сидеть и ждать.
Старший конвоя, прижимая стопку картонных папок – это были наши дела, – вошел в караульное помещение.
Один из осужденных подтолкнул меня локтем.
– Ты чего? – спросил я.
– Глянь, – сказал он.
Я обернулся и увидел, как поодаль, метрах в пятидесяти, собралась и молча смотрела на нас другая группа.
Они были в темных одеждах из хлопчатобумажной ткани, все стриженные наголо, похожие друг на друга. У каждого в глазах застыло неуловимое выражение, отличавшее их от обычных людей, они молча рассматривали нас, одетых в «вольные» костюмы, и мы растерянно переглядывались, стараясь не глазеть на них.
Из дверей караульного помещения, потом узнал, что в колонии его называют «вахтой», вышли начальник конвоя и два офицера.
Начальник свернул бумажку, ее он держал в руках, когда выходил из двери, сунул в карман мундира и скомандовал нам: «Кругом!»
Мы пошли к невысокому домику, стоявшему рядом с «вахтой», там нас оставили и заперли дверь, заворчала машина и выехала из «зоны», а мы остались.
Вызвали меня последним. Приходил сержант-сверхсрочник, называл фамилию и уводил по одному.
Перед порогом кабинета я замешкался, и сержант подтолкнул меня в спину.
– Здравствуйте, – сказал я.
Мне не ответили. За письменным столом сидел бледный, худой старший лейтенант, а сбоку примостился у стола краснолицый усатый крепыш с капитанскими погонами на плечах.
– Докладывать надо, – сказал капитан. – Заключенный такой-то прибыл…
– Он ведь новенький, – примиряюще сказал старший лейтенант, – привыкнет…
– Садитесь. Рассказывайте о себе поподробнее, – сказал старший лейтенант.
– Что делать умеешь? – спросил усач.
– Ловить в океане рыбу, – ответил я.
– Ну, тут у нас не океан, а исправительно-трудовая колония, и ты заключенный в ней. Кем был на воле?
– Капитаном траулера.
– Гм… И чего это тебя в наш сухопутный город? Сидел бы у себя в городе.
– Сам напросился подальше от моря.
– Что, море-то поперек горла встало? – смягчившимся голосом сказал капитан. – Восемьдесят пятая?
– Да.
Наступила тишина. Вопросов больше не задавали. Капитан читал мое дело, а коллега его на бумажном листе выводил карандашом узоры.
– Вот что, – сказал наконец капитан, – ты, Чесноков, побеседуй еще с гражданином, а я пойду. Надо бы его, наверное, к Загладину направить, этот не будет дурака валять. Ведь верно? – спросил он меня.
Я пожал плечами.
– Ну и хорошо.
Он поднялся, сунул старшему лейтенанту папку и вышел.
– Капитан Бугров, – сказал старший лейтенант. – А моя фамилия Чесноков. Олег Николаевич, если по имени-отчеству. Да… Значит, после беседы вы отправитесь в карантин, а затем в свой отряд. Вас мы зачислим в пятый, там начальником майор Загладин. Итак, Волков Игорь Васильевич, тридцать пятого года рождения, уроженец Московской области…
В карантине нас всех остригли, потом предложили вымыться, а перед этим отобрали одежду и выдали черную робу «хэбэ», рабочие ботинки, нижнее белье и особого покроя головной убор. Мы переоделись, и в глазах у всех и у меня, верно, тоже появилось то самое выражение, что заметил тогда у ребят, встреченных нами у входа в «зону».
Больных в нашей партии не оказалось. После медицинского осмотра и карантина пришли надзиратели, чтоб развести нас по отрядам. Моим провожатым оказался низенький старшина неопределенного возраста, в сбитой на затылок фуражке, широченных бриджах синего цвета и сапогах в гармошку.
Он остановился передо мной, оглядел с ног до головы и поправил фуражку.
– Волков, что ли? – спросил старшина.
– Он самый.
– Шмутки свои сдал?
Я понял, что он спрашивает про гражданский костюм.
– Нет еще…
Старшина подошел к лавке, где лежала моя одежда, и пощупал пальцами ткань пиджака.
– Матерьялец, – сказал он. – Импортный клифт небось? Толкнуть его не желаешь?
Я только пожал плечами.
– Ладно, собирай все, сдашь в отряде в каптерку.
Колония располагалась на окраине большого областного центра на Урале. Но города так и не увидел. Когда через два года за мной закрылась дверь проходной, первым и единственным моим желанием было поскорее добраться до вокзала.
Но иногда город сам приходил к нам в лице своих представителей. Это были артисты из драматического театра и музыкальной комедии, лекторы из общества «Знание», однажды пришли поэты и взбудоражили надолго заключенных – в неволе их сердца странным образом ожесточаются и становятся сентиментальными одновременно.
Итак, города я не видел. Впрочем, колония сама была маленьким городом. Внутри «зоны», обнесенной забором, находились две территории: жилая и производственная. На производственной располагались завод электроарматуры, снабжавший многих заказчиков страны – от Калининграда до Владивостока, техническое училище, средняя школа, склад готовой продукции, клуб, больница и другие объекты. Ну а в жилой мы проводили ночь и свободные от работы часы…
Обо всем я узнал потом, а сейчас шел по территории колонии, направляясь в барак, где мне предстояло провести восемь лет. Может быть, и не восемь, поменьше, но срок «восемь лет», названный председателем областного суда при оглашении приговора, не оставлял моего сознания. Я все время возвращался к нему, превращал его в девяносто шесть месяцев, четыреста шестнадцать недель, или в две тысячи девятьсот двадцать дней, семьдесят тысяч восемьдесят часов… Словом, примеривался к нему, по-разному рассматривал этот срок, подкрадывался со всех сторон, только срок оставался постоянным, и изменить его мне было не под силу.
Низкий звук сирены заставил вздрогнуть.
«Как у «Кальмара», – подумал я и замедлил шаги, – у моего «Кальмара»…»
– Ты это чего? – старшина повернул голову. – Обед сигналят, первой смене на заправку. Пошли, пошли… Твой отряд в бараке сейчас. Со второй сменой порубаешь.
Я ловил на себе любопытные взгляды заключенных, они группами выходили из различных строений. И я подумал о том, что не вижу чего-то такого, к чему сознание мое было подготовлено еще до того, как закрытая машина въехала в «зону». Вновь и вновь смотрел по сторонам, стараясь делать это незаметно. Мы прошли мимо высокого здания цеха, где ухали машины, миновали еще одну проходную, там сидел дежурный заключенный. И вот входим в каменный дом, на площадке второго этажа вижу табличку: «Отряд № 5-Б». Десяток шагов по коридору, налево дверь, за нею длинная комната с рядами двухъярусных коек. Дергается сердце, ноги становятся непослушными, слышу далекий голос стоящего рядом надзирателя, глотаю забивший горло комок и понимаю наконец, что на окнах нет решеток.
Да, решеток внутри колонии не было, исключая штрафной изолятор.
Я постепенно приходил в себя. До моего сознания начали доходить слова надзирателя, подозвавшего одного из заключенных:
– Принимай пополнение, Широков, введи его в курс, так сказать, событий, да пусть каптерщик вещи примет. Майора Загладина нет?
Заключенный, рыжий малый, пробасил, глядя поверх надзирательской головы:
– Нету майора, с дежурства он… Отдыхает.
– Ну лады. Пошел я.
Надзиратель покосился на меня, хотел, видимо, что-то сказать, но раздумал и направился к двери.
Рыжий повернулся ко мне:
– Айда в каптерку!
В комнате, заставленной полками с узлами, мешками и чемоданами, он пододвинул мне табурет и уселся сам.
– Как зовут-то тебя, новичок?
– Игорь, – ответил я. – Волков.
– Хороша фамилия у тебя, прямо для зэка. Настоящая или придумал?
– Настоящая.
– А срок по какой статье тянуть будешь?
– Восемьдесят пятая.
– Шофер, что ли?
– Нет, капитан…
– Интересно. Капитанов у нас не припомню. Так, значит, капитан… Тогда слушай меня. Видишь вот буквы у меня на рукаве? СВП – это секция внутреннего порядка. Кто такие буквы носит – он вроде старший, как сержант в армии, надо его слушать. А я – Иван Широков, старший дневальный, на воле был агрономом. Давай руку, капитан, понравился ты мне, занимай тогда соседнюю койку.
Он задумался:
– Там, правда, кемарит один, но мы его сейчас переселим. Не болтаешь во сне, капитан?
Широков меня иначе теперь не называл, и с его легкой руки стал я и в колонии «Капитаном».
– Ложка есть у тебя? – спросил вдруг Широков. – Сейчас обедать пойдем, а ложки у нас персональные, с собой носим, немаловажный, так сказать, жизненный инструмент…
Ложки у меня, разумеется, не было. Широков открыл ящик стола и вынул алюминиевую ложку.
– Держи, – сказал он, – потом деревянную закажем. Есть тут в соседнем отряде мастер. У нас мода, Капитан, на дерево пошла…
В большой комнате мы остановились в узком проходе между койками. Наверху лежал молодой парень. Он приподнялся на локте и зевнул, прикрыв рот тыльной стороной ладони.
– Переселяйся, Студент, – сказал Широков, – мне твой треп по ночам надоел. Давай, давай, двигай на другую койку.
Ни слова не говоря, парень поднялся, спрыгнул на пол, вытащил из-под подушки толстую книгу, сунул ее под мышку и, не промолвив ни слова, пошел в дальний угол барака.
– Твоя койка, Капитан, – сказал Широков, – белье потом получишь… Располагайся пока.
После обода мы с новым моим товарищем вернулись в жилую зону – эту неделю наш отряд работал во вторую смену. Широков сказал, что меня пока еще не включили в бригаду и первый день на работу ходить не надо.
Когда опустел барак, я взобрался на койку и долго бездумно лежал, отгоняя и те редкие мысли, что рождались в моем словно бы парализованном сознании.
– Не спишь, сынок? – послышался вдруг рядом дребезжащий голос.
Повернув голову, я увидел стоящего в проходе старика. Странный, неестественный поворот его туловища – он говорил со мной, глядя в сторону, – заставил меня пристально всмотреться в этого человека, одетого, как и все мы, и тут я понял, что старик слеп.
– Не сплю, – ответил я и стал подниматься.
– Ты лежи, лежи, – запротестовал старик, продолжая смотреть мимо меня. – Отдыхай, милок. Еще наработаешься… Срок-то велик?
– Восемь лет.
– Э-хе-хе… Все в руце Божией. Вот пройдет пусть и долгое времечко, и солнышко на воле увидишь, а я постоянно в вечную тьму погружен.
– А ты-то, отец, как попал сюда? За что тебя здесь держат?
– Муки терплю за грехи людские, но великую радость имею от мученичества своего… – Старик тяжело вздохнул. – Ты, сынок, за что волюшку-то потерял? – спросил он.
Мне не хотелось говорить о своем деле, потом я узнал, что заключенные об этом говорить не любят, а если и говорят, то для того, чтобы тут же заявить, что сидят они так, не за дело, по случайности или по наговору.
– Капитаном я был, отец.
– Понимаю, – сказал старик. – Утопил, значит, кораблик-то… Или по части валюты срок тянуть примешься?
Меня резанули слова старика, и тут он, незрячий, увидел это.
– Не сердись, милок, чую, что не из барахольщиков ты. И много душ отправил ты в вечное услужение Господу Богу нашему?
– Оставь меня, дед, – сказал я и отвернулся.
– Оставлю, оставлю, только совет прими: волюшку ты за воротами оставил, так вот и здесь смири гордыню и без ропота неси крест свой. Так Богу было угодно: испытать тебя сим искусом безмерным. Ты, сынок, тварь сейчас бессловесная, рабочая животина, такой тебе и быть надлежит. Не возропщи! Богу угодно было сие положение твое…
Старик снова тяжело вздохнул, перекрестился и зашагал к выходу.
Встреча с ним встряхнула меня, и нахлынули воспоминания.
…Теплоход «Абхазия» стоял на линии Одесса – Батуми, когда наша группа прибыла на него для прохождения морской практики. В одном из рейсов я познакомился с девушкой – одесситкой. Потом, когда вернулась она домой, в Одессу, мы часто встречались, я провожал ее в Лузановку, опаздывал на последний трамвай и добирался до порта на попутных машинах. Они мчались через ночную Пересыпь, и кошки одна за одной перебегали освещенную фарами дорогу.
Кошек было великое множество. Они заполняли город, и если днем в людской сутолоке это как-то не бросалось в глаза, то ночью кошки становились хозяевами Одессы.
Имени той девушки не помню, а про кошек вот не забыл… Наверно, не случайно вспомнил о них. Мать моя всегда привечала бездомных котят, и, хотя часто в доме бывало голодно, для них тоже находилась пища. Но в кошках меня поражало умение сохранять независимость по отношению к своим кормильцам. Кошки ценили свободу, хотя и входили к человеку в дом, брали из его рук пищу. Право на свободу оставалось за ними. А я это право утратил…
Вечером после отбоя барак затих, и только изредка доносился из разных уголков неясный шепот. Мы лежали с Широковым рядом и тоже тихо говорили.
– Год уже отбыл, – сказал Широков, – еще годик остался. Ты, Капитан, не вешай голову, не раскисай, найди себе занятие по душе. Полсрока отбудешь – пиши бумагу на условно-досрочное освобождение.
– А по каким статьям заключенные у нас в отряде?
– Всякие тут есть. И шпана тоже. Но мало. Режим-то общий. Рецидивистов на общем не держат, они больше на усиленном или на строгом. Есть еще особый режим. Ну это для тех, кого суд признал особо опасным рецидивистом, или для помилованных смертников. А тут больше кто по первому разу «сгорел». Или случайные, вроде тебя. Знаешь, как в поговорке: «От сумы да тюрьмы не отказывайся». Жил человек себе, жил-поживал… И вдруг: раз – и сиди, голубчик. А оглянешься – «да как же это я так, дорогие товарищи-граждане…» И выходит – да, виноват. И потому отстучи свое…
Тут я вспомнил дневной разговор со стариком. Этот старик произвел на меня странное впечатление. Какой вред, недоумевал я, мог причинить слепец обществу, но в его словах, рассуждениях о воле, о положении человека в колонии чудилось нечто такое, что принять просто не мог.
– Послушай, Иван, – спросил я, – скажи мне, а вот дед слепой за что сидит? Какой вред от него на воле?
– Нашел пример! Да ежели хочешь знать, дед этот твой – чистейшей воды мошенник. Я б его да на строгий режим отправил, пусть с «законными» зэками срок тянет. Не гляди, что он слепой. Выгоду свою лучше нас с тобой видит. Сколотил этот «святой» секту, долдонил всякие глупости бабам и обирал их как хотел. Подручные у него были, целая шайка… Вот и получил срок, а выйдет, я уверен, за старое примется, только похитрее «работать» будет.
– Про Студента скажи… Может, зря мы его согнали?
– Ничего. Поспал рядом – и хватит. Храпит и во сне разговаривает. Надоело… А ты добрый человек, Капитан. И желаешь все по справедливости решать… Это хорошо, только не везде подобное годится. Может быть, у вас на флоте… Да… Он верно студент, этот парень. Был посредником. В институте во взятках был замешан. Всех и взяли. Был у Студента строгий режим, а потом заменили на общий. Семью имеешь, Капитан? – внезапно спросил Широков.
– Жена есть, Галка…
– А у меня Вера. И дочка. Еленой кличут. В школу нынче пойдет. Хорошая девчушка. Рисовать жутко как любит… Скоро свидание будет. Жена ее привезет. Три дня мне Загладин пообещал.
– А разве можно такое?
– Можно. В колонии и гостиница есть. Вот дождешься, и к тебе жена прикатит. Если за это время не натворишь чего и свидания потому не лишат…
– Хорошо, – сказал я и стал думать о том, как это будет. Потом вспомнил о соседе. – Скажи, Иван, если можешь: а ты как сюда?..
– Сволочь одну приголубил, – ответил он и повернулся на бок.
С минуту он не шевелился. Затем заворочался и лег на спину.
– Никому не говорил здесь об этом, Капитан, – медленно сказал Широков. – И ты учти на будущее: не спрашивай зэков, за что сидят. Не любят тутошние граждане, чтоб в их главной беде да чужими руками… Ну, сам понимаешь… Вижу, что мужик ты, Капитан, с понятием, головастый.