Текст книги "По дуге большого круга"
Автор книги: Станислав Гагарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
Пока шли Балтикой, он все мои вахты простаивал на мостике, приглядывался, иной раз словно бы невзначай ронял замечания о том, что вот лучше взять пеленг на тот маяк или на этот, а здесь, мол, район интенсивного судоходства, скажите матросу, пусть повнимательней наблюдает вокруг, или отсюда уже хорошо слышны сигналы радиомаяка на мысе Скаген, попробуйте прикинуть радиопеленг.
В общем, старик вводил меня в настоящую штурманскую работу и делал это словно бы между прочим, так что уже с первых вахт я почувствовал себя на мостике уверенно и быстро освоился с тем, что изучал в теории и закреплял на практике.
Но ясно, что одно дело – когда ты вроде гостя на мостике, крутишься под ногами у настоящих штурманов с секстаном в руках и лезешь к ним в карту со своим карандашом, а совсем другое – знать, что этот настоящий штурман – ты сам и в твою спину испытующе глядят глаза капитана, решающего сейчас, достоин ли ты доверия в предстоящем рейсе или не достоин…
Остались за кормой Датские проливы, мы вышли в Северное море и огибали южную часть Скандинавского полуострова. В двадцать часов я заступил на свою «детскую» вахту. Фролов был уже на мостике. Когда я вошел, он о чем-то спорил со старпомом. Я принял у старпома место на карте, он показал мне приметные возвышенности и маяки, рассказал навигационную обстановку и, пожелав доброй вахты, ушел.
Через час стемнело.
Я видел, что берег остается позади, скоро скроются маяки, буду переходить на радиопеленгование. Сказал об этом капитану, но тот промолчал.
В двадцать два часа в последний раз определил место судна. Фролов прикинул его циркулем на карте, «поколдовал» над нею, потом положил на карту линейку и провел от последней точки курс на север.
– Рассчитайте, Игорь Васильевич, компасный курс, – сказал он, – и задайте его рулевому…
Я снял с карты истинный курс, определив склонение компаса в этом районе, рассчитал магнитный, выбрал из таблицы девиацию компаса и определил компасный курс. Потом полез на мостик к главному компасу и стал через переговорную трубу отдавать команды рулевому, чтоб он ворочал вправо и выходил на новый курс. Когда траулер лежал на курсе, крикнул: «Так держать!» – и спустился в рубку.
Капитана там не было.
– Где капитан? – спросил я рулевого.
– Вниз ушел, – ответил матрос.
– Что он сказал?
– А ничего… Услышал, как вы крикнули: «Так держать!» – заглянул ко мне в картушку компаса и пошел вниз…
Я растерялся. Конечно, давно готовился к тому, что когда-нибудь останусь на мостике один, но так вот неожиданно это случилось… И Фролов ничего не сказал… На мгновение показалось, что я беспомощный котенок, заброшенный в лужу, и подумал, не послать ли матроса за капитаном… Потом вошел в рубку, постоял над картой, снова пересчитал перевод курса, все сходилось, вдруг вспомнил, как не любят капитаны, когда помощники торчат в рубке, и выскочил на мостик.
Пошел четвертый час моей вахты, первой вахты, когда я был на мостике один и весь корабль с его экипажем был доверен мне одному…
Легкий зюйд-вест догонял наш траулер, и встречный поток воздуха не ощущался. Было тихо и спокойно, так тихо бывает лишь на парусном судне, когда ветер несет его по океану, неслышный ветер, без запаха сгоревшего соляра и машинного масла. На паруснике мне довелось плавать лишь однажды, на курсантской практике, но рейс из Клайпеды в Питер и обратно под парусами запомнил на всю жизнь.
И вот теперь на этой первой самостоятельной вахте было почти так, как тогда… Правда, попутный ветер забрасывал дым иногда на мостик, и пахло не так, как на шхуне, и внизу стучала верная «букашка»[12]12
Так на флоте называют судовой двигатель фирмы «Букау-Вульф».
[Закрыть], но все это были мелочи по сравнению с тем, что я сам, понимаете, сам, без капитанского присмотра, вел судно в открытом море…
Может быть, и есть слова, точно выражающие те чувства, какие я испытывал, но мне тогда они не пришли на ум, а может быть, они и не существуют, такие слова… Я всегда избегал разговоров о море вслух, не хвалил и не хаял его, для меня быть там – естественное состояние души и тела, хотя, справедливости ради сказать, в море тянет на берег, а на берегу – в море.
В полночь меня сменил второй штурман. Капитан так и не появился в рубке.
Когда плавал уже старпомом, мои капитаны нередко оставляли меня за себя, переходя на плавбазу. И в порту швартовался самостоятельно, и рыбу подходил сдавать к рефрижератору – всякое бывало. Но все равно я оставался старпомом, и только. А потом настал и мой черед самостоятельно вывести судно из порта и проложить свой первый курс… И вот, когда за кормой остались входные маяки Приморска, теперь я был хозяином на мостике и понял тогда, что уже не могу быть прежним Волковым. Я один нес ответственность за судно и судьбу доверенного мне экипажа, и не было плеча, на которое можно было бы переложить хоть толику ответственности.
Я знал, сколько глаз устремлено на капитана и как его любое действие оценивается командой, все знал, ведь сам был матросом, видно, недаром Кодекс торгового мореплавания СССР требует, чтобы и самый малый штурманский диплом выдавался человеку, наплававшему определенный матросский ценз, недаром устроено так, что путь на капитанский мостик лежит через драйку палубы и чистку гальюнов…
Теперь я не имел права на ошибку, потому как стал капитаном. А вдруг ошибка все-таки совершена? Как тогда поступать? Словом, есть над чем задуматься тому, кто принял на себя капитанский жребий.
Не раз думал об этом, но понял по-настоящему только в зале суда, когда сидел на скамье подсудимых с опущенной головой под гневными взглядами родных и друзей не вернувшихся с моря ребят.
Капитан оставляет судно последним – не просто красивая фраза. Это статья, записанная в Кодексе торгового мореплавания и Морском уставе. Это правовая норма, которую нельзя преступать. Преступил ли я ее? Ведь если меня сбросило с мостика взрывной волной, значит, в воде оказался первым… Не по своей воле, но первым. Как разобраться во всем этом?
Я лежал на тюремной койке и думал о капитанах, о моих сверстниках, о маститых зубрах, про которых рассказывают легенды несколько поколений рыбаков подряд. Что они чувствовали бы на моем месте, каким судом судили бы себя? Я напрягал память и не мог найти в многочисленном перечне морских историй сходной ситуации.
Не следует забывать, что сложность положения, в которое поставлен капитан, определяет и уровень его психики. С одной стороны, он «первый после Бога». Недаром английские моряки говорят, что матрос видит капитана чаще, чем Бога, но обращается к нему реже, чем к Богу. Для матроса есть боцман, старпом, вахтенные штурманы и уже на самом верху – капитан. Он приходит в критическую минуту, когда провалились все варианты, когда нет больше надежды и остается облачиться в чистые рубахи. Поэтому капитан, а это и есть другая сторона, не может быть таким, как все. Капитан не должен никого ни приближать, ни выделять из команды. Он не имеет права на сомнения, страх, растерянность, глупую фразу, хамство, невежество. И вместе с тем капитан лишен права на дружеское участие со стороны, не может ни с кем поделиться тем, что наболело на душе, ибо это могут воспринять как слабость духа, а слабость духа и Капитан – понятия несовместимые. И учить этому, неустанно повторять надо уже первокурсникам в мореходке.
И будущих капитанов необходимо подбирать не только по их отменным знаниям навигации и мореходной астрономии. Их подготовкой должны заниматься и психологи тоже. Несколько десятков человек на железной посудине в океане – и абсолютная власть над ними одного человека. Ну чем не космическая ситуация? А ведь давно известны мудрые слова о том, что всякая власть развращает, абсолютная же власть развращает абсолютно… Вот и появляются порой капитаны, в характере которых необычное обстоятельство взращивает самодурство, оно доходит до нравственного маразма и зачастую приводит к несчастью.
Я знал капитана, который, крепко набравшись, стрелял из ружья по сигнальным огням на клотике мачты. Знал старого хрыча, не пропускавшего ни одной женщины, поступавшей к нему на судно.
Был в Мурманском тралфлоте капитан, скажем, Петров. Незаурядный психопат и сквернослов. В припадке гнева он швырял с мостика бинокли, а однажды, озлившись, что фиш-лупа фиксирует слишком слабые показания, подскочил к ней и разбил экран молотком.
Как-то стоял Петров на мостике траулера-бортовика и по привычке разносил работающих внизу добытчиков. Один из матросов пробурчал ответное ругательство. Капитан Петров перемахнул через релинги и спрыгнул с мостика на палубу: «Кто сказал на капитана «мать»?»
Потом он перевелся на Балтику, и там его однажды проучили. Когда капитан покрыл матом второго штурмана, здоровенного эстонца, задев при этом всех его предков до восьмого колена, штурман схватил Петрова за шиворот и со словами «Паршивый собак!» вынес за борт и подержал с минуту в воздухе. Второго перевели на полгода в матросы, но и Петров порядком присмирел.
А капитан Семенихин, с которым плавал на аварийно-спасательном судне? У того была навязчивая идея: спасать. И спасал даже тех, кто в этом совсем не нуждался. Однажды в Рижском заливе мы обнаружили затертый льдами лоцмейстерский бот. Капитан бота просил передать через нашу радиостанцию, своя у него скисла, сообщение в порт, чтобы за ним пришли суда его фирмы. Но капитан Семенихин уперся и наотрез отказался передать РДО[13]13
Радиограмма (морской сленг).
[Закрыть]. Или я беру тебя на буксир, заявил он, разумеется, с подписанием спасательного контракта, и тащу в порт, или никаких радиограмм ты через меня не отправишь, а будешь загорать здесь среди льдов, в голоде и холоде. Капитан наш был абсолютно не прав. Он нарушал все морские законы. Но в море он «первый после Бога»… И несчастный гидрограф согласился идти на буксире, а потом капитан судился с гидрографической конторой, требуя положенного по спасательному контракту вознаграждения нашей команде.
А в океане, на промысле, Семенихин надрался однажды до положения риз, взял штурвал в руки и гнал полным ходом в борт лежащей в дрейфе плавбазы, чтобы потом лихо развернуться на расстоянии радиуса циркуляции от нее.
Что может быть отвратительнее пьяного морского хулиганства? Но ведь было такое, было…
Конечно, это все лишь печальные исключения. Они только подтверждают, что не каждому дано быть капитаном. Высочайшая ответственность ложится на твои плечи, когда отдаешь швартовы и выходишь в море. И подавляющее большинство наших капитанов заслужили право, чтобы их по достоинству называли величественным словом – Мастер.
Когда мне пришлось плавать на Дальнем Востоке, я попал однажды на пароход «Желябов», старенький-старенький пароход, носивший тем не менее почетный вымпел министерства. За дело, конечно, за работу… Капитаном на нем лет тридцать бессменно плавал Киселев, уже пенсионного возраста капитан, но мостика Киселев не оставлял, хотя в конторе ему не раз предлагали уйти на покой.
«Желябов» стоял на линии Холмск-на-Сахалине – Углегорск – Николаевск-на-Амуре – Советская Гавань. Ну и в мелкие портпункты заглядывал между делом. Однажды в сильный туман – дело было в Татарском проливе, а локаторы в те годы на такие «корыта» не ставили, мало их, локаторов, было, – так вот, в сильный туман потеряли штурманы свое место. Доложить капитану вроде боязно, мнутся на мостике, а толку мало. Тут появляется Киселев, видит по карте, что точка по счислению липовая, а определиться никак нельзя: туман, ни берега, ни светил небесных в наличии нет. Ну ход, конечно, сбавили до самого-самого…
Киселев взглянул укоризненно на помощников, подошел к левому борту, посмотрел на воду, потом с правого заглянул вниз, понюхал ветер, пожевал губами, словно хотел что-то сказать, возвратился в рубку и молча ткнул пальцем в карту. К нему подскочил старпом, обвел палец карандашом и облегченно вздохнул: место судна было определено.
Конечно, для непосвященного звучит это как анекдот. И я, который стоял тогда за рулем, молодой матрос, салага, готовящийся через несколько лет стать штурманом, сам воспринял это как чудо. Позднее понял, что все дело в опыте. Киселев бороздил эти воды тридцать лет. Он по цвету воды мог прикинуть свое место, по запахам, доносящимся с берега…
С капитаном Сослани я встретился уже позднее, когда он командовал теплоходом «Абхазия». А сразу после войны ходил Сослани на дизель-электроходе «Москва» из Одессы в один из дальних заокеанских портов, держал пассажирскую линию.
В сорок восьмом году американские власти вдруг решили, что германские трофеи поделили неправильно и «Москву» надо отдать им как бывшее судно бывшего третьего рейха. Дизель-электроход стоял в Нью-Йоркском порту, вот на него и наложили арест.
Сослани знал, что спор этот мог затянуться надолго. Впрочем, существо спора его не касалось. Он получил капитанские полномочия от своего государства и должен был оберегать его интересы.
Поздно ночью «Москва» неожиданно оборвала швартовы у причала и без портовых буксиров, без лоцманов, без разрешения портовых властей ушла через Атлантический океан в родную Одессу.
Говорят, что несколько часов подряд шли бок о бок с «Москвой» катера береговой охраны, целили в нее пулеметы и матерились, конечно, по-английски, требуя остановиться. Но капитан Сослани в ответ на эти угрозы и ухом не повел.
Потом спор разрешили, и «Москва» плавает сейчас с советским флагом на кормовом штоке под всеми широтами. А не рискни Сослани – кто знает, как повернулось бы дело…
Наши мореходы всегда умели рисковать, но вместе с тем и с честью выходить из трудного положения. Разве не рисковал тот молодой штурман, потом известный всем, как Герой Советского Союза Константин Бадигин, который остался во главе небольшой команды зажатого во льдах ледокольного парохода «Седов» на три года бесконечного дрейфа в Северном Ледовитом океане? А капитан траулера Мурманского тралфлота, который в годы войны вступил в бой у мыса Святой Нос с немецкой подводной лодкой? А капитан Качарава, капитан легендарного «Сибирякова», первым открывшего огонь по фашистскому линкору-рейдеру?
Да, они заслужили право быть «первыми после Бога». И, думая о них всех тогда, в тюремной камере, я примерял их судьбы к своей судьбе, к своей вине… Потом пришла мысль, что не в этом, собственно, дело. Не стало людей, погиб экипаж «Кальмара» – вот что главное. Тогда, в камере, это мучило меня по-особому, и еще я переживал оттого, что не увижу себя в роли капитана.
А вот теперь, когда мне вернули диплом, когда сняты грехи и открыта дорога на капитанский мостик, меня охватывает смятение. Наверное, не разучился командовать людьми и кораблем, сумею правильно проложить курс и определить координаты судна в океане. Только не скует ли меня на мостике страх, когда выйду из порта, начну командовать новым экипажем и думать при этом о судьбе экипажа «Кальмара»? Нет, сначала два рейса старпомом, а там будет видно…
…Откинулась металлическая заслонка «волчка», в камеру заглянул надзиратель, и тотчас же заскрипел запор. Дверь отодвинулась в сторону, вошел пожилой старшина-сверхсрочник. Он молча кивнул мне и поставил три миски. В нижней был суп, вторая закрывала его, а на донышке ее стояла третья миска, с кашей. Надзиратель вышел и сразу вернулся: принес кусок хлеба, ложку и алюминиевую кружку с жидким чаем.
– А можно воды? – спросил я.
Надзиратель не ответил.
Но через несколько минут он отворил дверь камеры и принес мне воду в алюминиевой кружке. Кружка была слегка помята, видно, не одного жаждущего напоила в этих стенах. Я медленно, малыми глотками пил воду, припахивающую хлоркой, и вспоминал, какой вкусной была вода из артезианских колодцев нашего города.
Теперь уже не помню, кто надоумил меня взяться за это дело. Скорее всего, сам сообразил, когда увидел шныряющих в базарной толпе ребятишек с ведерками в руках. Люська со мной увязалась тоже, и я не гнал ее – все веселее вдвоем.
Рано утром в воскресный день мать – в который раз! – перебирала наши пожитки, чтобы отнести кое-что на базар: то, что еще годилось в продажу. Собрав вещи, она ушла на барахолку, а через какое-то время мы с Люськой решили ее проведать и появились на базаре. Но мать ничего еще не продала и сидела, поникшая, оглушенная криками удачливых торговок.
Мы принялись бродить по базару, заваленному недоступными для нас овощами и фруктами. День был жаркий, хотелось пить, а отойти от прилавков торговцы не решались: тогдашние базары кишели жульем.
И тут я увидел, как меж торговых рядов шмыгает парнишка с ведерком воды в руках и, весело приговаривая, балагуря, предлагает холодную воду в обмен на смятые рублевки.
Я быстро сбегал домой, взял ведерко и кружку, у колонки наполнил ведерко холодной водой и двинулся вдоль торговых рядов, весело распевая:
– Вот кому воды холодной? Во-о-ды-ы-ы! Вот кому воды холодной? Во-о-ды-ы-ы!
На самом деле мне было не так уж весело. Я боялся, что увидят знакомые ребята, хотя в те времена продавать или обменивать что-либо не считалось зазорным, все продавали и меняли, все равно мне было не по себе, и самым трудным оказалось в первый раз крикнуть: «Вот кому воды холодной…» Потом освоился, бегал к колонке, наполнял быстро пустеющее ведро, поил базар и прятал в карман смятые бумажки. Кружка стоила рубль. Такие были деньги.
Рядом со мной торговали водой другие ребятишки, но мы не конкурировали, воды в колонках было много, солнце припекало, и базар собрался огромный…
Вечером мы с Люськой ждали маму с барахолки. Она пришла, обвела нас усталыми глазами и присела у стола, оставив у порога сумку.
– Как дела? – спросил я. – Что-нибудь продала?
– Нет, сынок, почти ничего. Вон возьмите в сумке помидоры и половину чурека. Поешьте…
– А я… Вот!
И тут же выложил на стол кучу рублевок. Их было около ста. Не так уж много по тем временам, но и это были деньги.
Не успела мама опомниться, как мы с Люськой, захлебываясь и перебивая друг друга, принялись рассказывать о том, как торговали водой.
Мать сложила деньги, тяжело вздохнула и сказала:
– Спасибо, сынок. Вот и ты помог мне. Только не надо больше… Ладно? Я договорилась тут у одних людей хату белить. Завтра начну. Они продуктами заплатят. А там алименты с отца принесут, как-нибудь проживем…
Водой я все-таки торговал еще несколько воскресений, в будничные дни это не имело смысла. Но таких поильцев «рубль – кружка» становилось все больше и больше. Заработки падали, как у рыбаков в затраленном и перетраленном районе промысла. В последний раз у меня купили пять или шесть кружек за день. А потом приехала бабушка и увезла нас на лето в совхоз.
…Есть мне не хотелось, но я заставил себя проглотить и суп, и кашу, и хлеб, а потом запил водой, которую мне принес надзиратель вместо чая. Вода была тепловатой, пахла хлоркой, имела металлический привкус. Не та вода, не моздокская, одним словом…
У меня пока не было ни книг, ни бумаги, ничего такого, что помогло бы убить время, и я принялся вспоминать, что делал в этот день в прошлом году, в позапрошлом и так далее.
А в это время Станислав Решевский, мой лучший друг, старый корабельный товарищ, бегал по городу и уговаривал маститых капитанов поставить подпись на письме прокурору республики с просьбой назначить новое рассмотрение дела. Он обращался даже к тем, кто был в составе комиссии, написавшей заключение для следствия и суда.
Решевский искренне хотел мне помочь, и не его вина, что письмо не имело последствий. Стас мне про случай этот вообще не писал, а сообщила обо всем Галка.
И все-таки, узнав в колонии об акции Стаса, задумался над тем, почему Женька Федоров, явно не любивший меня, да он и не пытался скрывать неприязни, сам пришел к Стасу, чтоб подписать прошение прокурору, а вот Александр Рябов, ходивший вроде как в моих друзьях, от подписи уклонился…
Припомнился мне случай с Рябовым. Тогда, в Атлантике, внедряли в промысловую практику кошельковый лов сельди. Он давно уже привился на Дальнем Востоке, и норвежцы промышляли таким способом, а у нас пока дело не шло. Саша Рябов больше других капитанов носился с этой идеей, выступал в газете и на совещаниях, ссылался на свой опыт: он плавал в Охотском море штурманом на сейнерах. Начальство Сашу заметило, полетел Рябов в Находку стажироваться у приморских капитанов. А когда вернулся, отправили его на экспериментальный лов. Ловили мы в одном квадрате, только я – по старинке, а Рябов – кошельком. Сделали ему поворотную площадку на корме для невода, снабдили всем необходимым, и стал он гоняться за косяками.
Но дело у Рябова не клеилось. И каждый день на радиосовете капитанов мы слышали его голос, сообщавший: «колеса», «колеса», ноль-ноль, значит…
Однажды, когда оказались рядом, я крикнул Рябову в мегафон, что собираюсь к нему в гости. Море было штилевое, мы подошли к рябовскому траулеру лагом, я перескочил на борт, приказав старпому лечь в дрейф неподалеку.
– Ну что, Сашок? – спросил я Рябова, когда мы уселись у него в каюте. – Не ловится?
– Будь она проклята, эта селедка, – сказал Рябов. – Понимаешь, на Востоке самолично по пятьсот – семьсот центнеров брал за один замет, а здесь… Только выйдешь на замет, бросишь кошелек, выберешь стяжной трос, а косяка в неводе – тю-тю… И ведь был, и сам вижу, и прибор пишет, а нету. Прямо наваждение! Уже и команда косится, и начальник экспедиции ворчит…
– Так у тебя ж эксперимент?!
– Ну и что?! Ну получит команда сто процентов оклада плюс морские… А нам рыба нужна, рыба!
И тут пришла мне в голову мысль: уж лучше б она не приходила… Теперь-то я, кажется, понял, почему Рябов не поддержал меня после суда.
– Дай, – сказал я Рябову, – дай мне попробовать…
Когда-то в Охотском море между островами Спафарьева и Завьялова известный капитан Арманского рыбокомбината Кулашко показал мне, как окружают кошельковым неводом жирующую сельдь. И секрет-то весь, как выяснилось позже, заключался в том, что сельдь сельди рознь, у атлантической повадки иные, нежели у тихоокеанской.
Я еще не понимал, в чем у Рябова просчет, но попробовать сделать замет невода мне, конечно, хотелось.
– Дай попробовать, – сказал я Рябову.
Рябов махнул рукой.
– Попробуй, – сказал он, – тебе-то все равно делать нечего, рыбой завалился, а плавбаза не подошла…
Не знаю, как это случилось, может, Рябов матросам шепнул, только команда решила, что я эксперт по кошельковому лову и прибыл к ним на поддержку.
Это и обеспечило мне неожиданный успех. Решив, что появился наконец мастер и теперь они будут с рыбой, а значит, и с деньгами, люди Рябова работали как черти.
Мы вышли на косяк. Я стоял на мостике. Рябов в распоряжения не вмешивался и наблюдал, думая, видимо, что это хорошо, если провалюсь. Тогда будет видно, что в Атлантике действительно другая по повадкам сельдь и не желает, чтоб таким дуриком, как кошелек, ее брали…
Делая замет, я задал команде сумасшедший темп, а когда подобрал кошелек, в неводе было центнеров двести рыбы…
Да, Рябов был прав в одном: атлантическая селедка другая. Но какая? Рябов не знал, что она просто быстрее уходит на глубину. Ее можно брать кошельковым неводом, только очень быстро окружая косяк и одновременно стягивая нижнюю подбору невода. Вот и все.
О единственном своем замете я никому не рассказывал. Вскоре Саша Рябов стал ловить как бог, на весь бассейн прогремел… Других капитанов к нему на выучку посылали, а потом вообще сделали начальником группы траулеров, оборудованных кошельками. О том случае никогда мы с ним не говорили, встречались и расставались как друзья… И вот Саша от подписи отказался… А Женька Федоров сам ее навязал… Чудно… Почему такое происходит в жизни?
Снова заскрипел запор, «волчок» на этот раз оставили в покое, и в камеру вошел Юрий Федорович Мирончук. Надзиратель лишь заглянул в камеру и отступил назад, прикрыв тяжелую дверь.
– Здравствуй, Волков, – сказал секретарь парткома. – Насилу добился разрешения поговорить с тобой здесь, наедине.
Я молча пожал ему руку и предложил сесть на койку, так как стулья в камере не полагались.
– Ты ведь, наверно, знаешь, – заговорил Мирончук, усаживаясь поудобнее и доставая сигареты, – что я днями вернулся с промысла, три месяца болтался в море, переходил с судна на судно…
Он замолчал, потом махнул и решительно сказал:
– Ты вот, значит, что, Волков, давай без предисловий. Расскажи все, как было, понимаешь, как на духу, ведь я твой крестный вроде как отец, и времени у нас хватит, на два-три часа прокурор разрешил…
– А что говорить? – сказал я. – Все в деле есть. Показания мои имеются, а свидетелей нет… Виноват – и все тут.
– Подожди, Волков, не лезь в пузырь. Дело мне разрешили посмотреть, и я его видел, не в нем суть. Ты во мне не следователя должен видеть, а товарища, коммуниста.
– Меня уже исключили, так что…
– Ну и что? Ты ведь знаешь, что человек не может оставаться в партии, если его обвиняют в уголовном преступлении. И потом, все происходило без меня. Может быть, случись этот разговор до суда… А если по судебному делу смотреть, то и я б за исключение руку поднял, только, наверно, сначала б у тебя все сам повыспросил, но вот, понимаешь, вернулся поздно. Поэтому не становись в позу, а выкладывай, что произошло с тобой и судном в море, да с подробностями, ничего не упуская.
Если честно, я тогда и не подумал, что Мирончук мне поможет, хотя и знал, что он всегда заботится обо мне. Может быть, потому и не приходила в голову мысль обратиться к нему, что еще с первых дней учебы в мореходке ощущал его поддержку, мог поделиться с ним сомнениями и бедами. Собственно говоря, и в училище попал не без его совета.
Мирончук учился с моим отцом в институте, и на Терек они отправились вместе; догадываюсь я, что и мать моя нравилась Мирончуку, а вот женился на ней Василий Волков. Когда родители мои развелись, был Мирончук далеко в Якутии, создавал там колхозы. Во время войны стал комиссарить в морской пехоте. Спустя год после освобождения нашего города от немцев мы получили от Юрия Федоровича письмо. Он расспрашивал мать о житье-бытье, интересовался, получаем ли какую помощь от отца, как учатся дети… Примерно два-три раза в год приходили от него письма, а в сорок пятом получили мы от Юрия Федоровича две посылки из Германии.
Когда я учился в седьмом классе, он написал, что работает теперь в портовом городе, в рыбопромысловом управлении, что открылось здесь мореходное училище, где курсанты на всем казенном, что там я могу получить хорошую специальность, и матери будет легче, останется только сестренку поднять… О море мечтал давно, только как все это устроить, не знал, в высшее военно-морское надо аттестат зрелости, а вот про средние мореходки у нас в сухопутном городе не было известно…
Мать поплакала, соседки похвалили доброго человека, не забывшего разведенку с ребятишками, а я, конечно, ликовал и навалился на учебу. Юрий Федорович о строгостях в этом плане предупреждал. Потом я соблазнил открывшейся перспективой и Стаса…
Приемные экзамены в училище сдал на «отлично», Мирончуку за меня краснеть не пришлось. И с тех пор и до конца я старался следовать этой линии. По сути дела, за помощью к нему не обращался, но само его существование придавало мне силы, уверенности, что ли…
От других я знал, что он строг, но справедлив, а ко мне он относился просто, видел во мне равного и говорил как с равным… Когда я был курсантом, то часто приходил к нему, обязательно дождавшись приглашения от Мирончука самого или от тети Маши, его сестры. Родные у них погибли, а тетя Маша в бомбежку ослепла, и они жили вдвоем, два добрых, отзывчивых на чужую беду человека.
Когда кончил мореходку и женился, к Мирончуку заходить стал все реже и реже – мало бывал теперь на берегу. В конторе с Юрием Федоровичем мы встречались часто – ведь он был секретарем нашего парткома, и рекомендацию в партию получил я от него…
И вот сейчас, в камере, стал рассказывать все, что произошло со мной, не скрывая ни одной мелочи.
Когда я закончил, Мирончук вытащил сигарету, протянул мне и достал другую – для себя.
– Так, значит… Выдала тебе жизнь поворот винта, ничего не скажешь. Лихо, брат, закручено дело.
Он чиркнул спичкой и дал мне прикурить.
– Значит, про Коллинза ты следователю ничего не рассказал?
– Я не был до конца уверен, что его трюк с рапортом – правда… Мало ли что мог придумать такой мистер. Ведь сам-то я своими глазами взрыва не видел! Помню лишь, что меня сорвало с трапа, когда спускался с мостика. И вообще мне думалось, что надо выждать, узнать, какое обвинение против меня выдвигают.
– И ты, значит, поначалу промолчал, а потом, не упоминая о Коллинзе, выдвинул версию с миной?
– Да. А когда следователь показал мне документ, присланный с Фарлендских островов, тогда уже поздно было говорить о Коллинзе.
– Дурак ты, Игорь Волков, дурак… А впрочем, может, в чем-то ты и прав. Раз уж не рассказал всего сразу… Если б не знал тебя столько, не знал подлинного твоего нутра, то вряд ли поверил бы этому. Вот если б сразу… Да… Запутал ты дело. Жаль, что я был во время следствия в море. Произойди этот разговор сразу после твоего возвращения, глядишь, все содеялось бы по-другому. Кстати, мы с начальником управления получили за «Кальмара» по строгому выговору с занесением в учетную карточку.
– А вы-то с начальником при чем?
– А вот при том… Но дело не в нас, мы на свободе, а ты вот здесь… Еще до разговора с тобой я чувствовал: что-то не так… Ведь сам-то ты твердо убежден, что с прокладкой курса было все в порядке? Я понимаю, почему ты выбрал северный пролив – торопился сдать рыбу, и все-таки…
– Никаких рифов не было, Юрий Федорович, в этом я уверен. Но вот как быть с рапортом, что у Коллинза в сейфе?
– Да, закручено лихо. А ведь ясность могла и раньше появиться. Тут ты сам виноват. Смолчал напрасно… Но все равно… Я за тобой с первого дня, как ты в контору нашу пришел, наблюдаю, чувствую, что не ошибся.
– Это как же понимать? Или я не в тюрьме сейчас?
– Что ж, твое положение действительно не из простых. Сейчас против тебя выступают факты. Вопрос в том, соответствуют ли они действительности? Я верю тебе, но против фактов эмоции и интуиция бессильны. Нужны доказательства. Добыть их при сложившейся обстановке трудно. Нужны адреса тех людей в Бриссене, которые помогли тебе и Денисову…
– Постойте, Юрий Федорович, – перебил я Мирончука, – мне не хотелось бы ставить их под удар…
Мирончук задумался.
– Пожалуй, ты прав, – сказал он. – Надо прикинуть, как лучше размотать этот клубок. В конце концов, их показания в твою пользу мы не обязаны предъявлять тамошним властям, власти могут об этих показаниях не знать. Весь вопрос в том, как раздобыть свидетелей, которые слышали взрыв, и заручиться письменными документами на этот счет…
