Текст книги "По дуге большого круга"
Автор книги: Станислав Гагарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)
«Лебедь» резко качнуло, и, когда судно выправилось, стало заметно, как увеличился крен на левый борт.
Рябов выругался сквозь зубы, почувствовал на себе взгляд, повернулся и увидел, как Решевский, он стоял в другом углу рулевой рубки, отводит глаза.
Размышляя о том, что сейчас делается в машине, как туго приходится стармеху Иконьеву и его ребятам, Рябов исхитрился подумать о двусмысленном положении дублера. И в самом деле, наступил тот момент, когда возникает наконец острая потребность в строжайшем единоначалии, вот теперь и проявляет себя не стоящий никаких вахт капитан в полной мере. У каждого члена экипажа четко расписанные, выверенные горькой практикой морских аварий обязанности, и только дублеру капитана попросту нечего делать сейчас… Но ведь он, Решевский, тоже капитан… И не может оставаться безучастным, когда гибнет судно.
«Еще не гибнет, – строго заметил самому себе Рябов. – Я пока держусь, не имею права не продержаться…»
Он вспомнил, что Решевский уже спрашивал у него разрешения уйти в машину, где пытались залатать дырищу, что проделал им айсберг, но Рябов сказал, пусть остается на мостике.
Только зачем он здесь? Торчит в углу, будто укоряющая совесть. Решевский ведь отговаривал его… Ну да ладно, чего уж там, не нужны сейчас никакие угрызения. Они расхолаживают, теребят волю, а ее нужно в комок, в кулак, в железную узду! Вот так…
Рябов схватил трубку телефона, который напрямую связывал мостик с машинным отделением.
– В машине! – крикнул он.
Никто не отозвался. Рябову показалось, будто слышит, как шумит вода, врываясь в утробу «Лебедя», но это явная чепуха, ведь никто внизу не снял трубку…
– Капитан!
Рябов повернулся.
В дверях рубки стоял дед Иконьев.
Без фуражки, в замасленной телогрейке, мокрых брюках, на ногах – серые от воды кеды. Вид у стармеха был сверхбичёвский…
«Работяга, – тепло подумал об Иконьеве капитан, – в деле обо всем забывает. И про чистую рубаху не вспомнит…»
– Рефотделение полностью затоплено, но мы его изолировали, капитан, – устало проговорил стармех. – Только пробоина захватила и двойное дно. Вода поступает оттуда в машину… Система не успевает откачивать ее. Наверно, где-то есть еще дырки.
– Так найдите их и заделайте, – резко сказал Рябов.
Никогда не любил он чего-то неопределенного. Если вода поступает внутрь, надо ее откачивать. Если есть пробоина, ее следует обнаружить и ликвидировать поступление воды.
– Где старпом? – спросил Рябов, хотя знал, что сам отослал его с боцманом вниз.
– Готовит цементный ящик, – ответил Иконьев. – Только при наших повреждениях это мертвому припарки.
– Пусть заведут второй пластырь, – распорядился капитан. – Авось он прикроет то, чего не закрыл первый…
Решевский понял, что это распоряжение относится к нему, и ступил на два шага в центр рубки, к штурвалу. И Решевский не ошибся, потому как, увидев его движение, Рябов кивнул.
– Попробуйте спустить пластырь пониже, на стык обшивки и двойного дна.
«Там, видно, и есть нижний край пробоины, – подумал Рябов. – Изнутри его не обнаружить, а вода поступает, она всегда найдет для себя путь…»
– Распорядитесь, чтобы боцман замерил в льялах уровень воды всех трюмов, в форпике и ахтерпике.
– Хорошо, – сказал Решевский и ушел с мостика через левое крыло.
Иван Иконьев молча стоял в дверях, ведущих во внутренние помещения «Лебедя».
«Переживает, – подумал Рябов, – за второго механика переживает… И меня винит во всем. Это уж как пить дать. На берегу так и заявит: в гибели Николая Агапова, моего ближайшего помощника, виноват капитан Рябов. А также в том, что бессмысленно приняли смерть четвертый штурман Федор Алянов и матрос Олег Березенко. Мается дед… А я что, каменный разве? Но права у меня нет даже посочувствовать тебе… Так-то, брат Иконьев. Распустил нюни…»
Вслух он сказал:
– Много воды в машине?
– Выше колена, капитан… И уровень повышается. Зальет динамо – и система откажет. Нечем будет качать…
– А руки тебе дадены на что? – заорал вдруг Рябов, успев заметить, как вздрогнул всем телом вахтенный матрос, которого он оставил на мостике для связи. – Ты что это запаниковал, мать твою в передых, волосан дремучий?! Обосрался с перепугу? Гони людей на ручные помпы… Ведрами таскайте воду из машины! Котелками! Ишь ты, исусики голожопые… «Зальет динамо…» А ты все сделал, чтоб не залило, стармех? Марш в машину! И не выходи оттуда, пока на плитах сухо не будет… Понял?!
Капитан Рябов знал своего стармеха. Так и есть, такой реакции он и ожидал. Иконьев весь побагровел, поднял руку, хотел что-то сказать, но только скрипнул зубами, махнул рукой и исчез.
Рябов мысленно улыбнулся, лицо его оставалось непроницаемым, он отвернулся и застыл у открытого лобового окна, будто не замечая съежившегося матроса у себя за спиной, не видя, как суетятся внизу на палубе матросы, которые повиновались командам Решевского и во главе со старпомом заводили через форштевень подкильные концы второго пластыря.
«Лебедь» скособочился на левый борт и беспомощно покачивался на мерной океанской зыби. Поодаль торчал ярко блестевший на солнце тот самый злополучный айсберг. Рябов старался не смотреть в его сторону, но айсберг гипнотически притягивал взгляд капитана к себе, и Рябову все труднее было бороться с искушением повернуться и посмотреть на ледяную гору, сыгравшую с «Лебедем» и с ним, капитаном Рябовым, такую трагическую шутку.
Сейчас он сумел отодвинуть из памяти воспоминание о тех первых жертвах… Реальной стала гибель самого «Лебедя», а вместе с судном и экипажа, может быть, только части его, как знать. Рябов умел мыслить цифрами. Что важнее сейчас: скорбеть о тех троих или выбросить их из головы и думать о спасении остальных девяноста семи? Вообще-то у него на борту был сто один человек, но сто первый – это он сам, капитан Рябов.
«Или первый, – усмехнулся Рябов, – первый после Бога… Вот и настало время, капитан, доказать людям, а главное – самому себе, что ты способен на большее, нежели сам Господь. Вот и измени решение этих трех милых сестренок…»
Мысли о богинях судьбы, древнегреческих мойрах, неизбежно напомнили ему о Марине Журавской, настоящее имя его второй жены было Мойра, но думать о жене было не ко времени, и Рябов недовольно поморщился.
Он резко повернулся, пересек мостик, взглянув на матроса так, будто это было пустое место, и вошел в радиорубку.
– Что нового? – спросил он, положив руку на плечо радиста. – Сиди, сиди… Связался с кем?
– «Крымские горы» снялись с промысла. Идут к нам… Но далеко еще. Вот их координаты на двадцать один час судового времени.
Радист подал капитану листок с цифрами. Рябов взглянул на них, представил мысленно ту часть Северной Атлантики, в которой находился и сам он, и группа судов, от них уходили «Крымские горы», и сокрушенно цокнул языком.
– Что еще?
– «Топаз» находится ближе… Он получил распоряжение Москвы бежать к нам и уже выбрал трал. Только ход у него поменьше, чем у «Гор», раньше базы ему не успеть.
Рябов строго посмотрел на радиста. На его взгляд, тот слишком уж разговорился. Это капитанская прерогатива выяснять, кто раньше придет, кто позже. Его, «маркошина», доля обеспечивать связь, а не делать выводы.
Но радист был взбудоражен событиями, и лет ему было немного, тонуть, видать, еще не приходилось, и радист переживал все внове.
– И еще, товарищ капитан, новость… Поляки нас запеленговали.
– Какие еще поляки? – сдвинул брови Рябов.
– Ну те, что на прошлой неделе рядом промышляли… С «Дальмора». Услышали наши аварийные РДО и связались со мной, то есть с нами, с «Лебедем». Вот их текст.
Польское разведывательно-поисковое судно «Дальмор» запрашивало у капитана Рябова характер повреждений, состояние судна, выражало готовность прийти на помощь и сообщало свои координаты. Подписали радиограмму капитан «Дальмора» Август Морозович и его зам по разведке Кшистоф Жачек.
Рябов хорошо знал этих ребят. Не первый раз они оказываются рядом в Атлантике и бывали друг у друга на борту. Но то визиты вежливости и дружбы, а сейчас…
– Отстучи: «Повреждения незначительные. Справимся своими силами. Сердечно благодарим участие». Это все.
– Но как же так? – растерянно проговорил радист. – Они ведь близко… И мы ведь им СОС не даем, они сами…
– Сами с усами, – оборвал Рябов. – Обращение по радио к иностранному судну за помощью равносильно подачи сигнала СОС. Это понятно? Чему вас только в мореходке учат…
– Так они же наши, – упорствовал радист, явно переходя пределы допустимого при разговоре с капитаном. – Это же поляки! Демократы…
– По приходе в порт подпишу вам обходной, Андреев. Не потерплю демагогов на судне. Исполняйте приказ!
Он вернулся на мостик и застыл на прежнем месте у окна. Теперь Рябов отдал все распоряжения. Накачал злостью Иконьева, и тот сейчас дает разгон своим «маслопупам» в машине. Наделил заботой Решевского, убрал его с мостика, где тот мозолил ему глаза. Вовремя оборвал «маркошу», затеявшего «радиолюбовь» с польским судном.
«Ишь ты, умник какой, – подумал Рябов о радисте. – Демократы, видите ли, дружба и прочее. Морское право есть морское право. Спас иностранное судно – гони валюту. Да и нечего нас спасать. Если дырку залатаем – сами выкрутимся. А нет – так и весь флот Атлантики не выручит».
Ему никак не хотелось признаться, что наконец попался и сам он, капитан Рябов. Не имевший за многие годы работы на море и штурманом, и капитаном каких-либо даже незначительных аварий, Рябов окончательно уверовал в собственную исключительность, утвердился в непоколебимой мысли, что все в океане можно предусмотреть, и случайности приходят только к нерадивым, к судоводителям-разгильдяям… Любимым словечком «разгильдяй» Рябов определял любого, кто хоть на йоту отступал от нормы, а нормой был он сам.
Мучило Рябова изменившееся на его памяти общее отношение к Капитану. Он застал еще тех мастеров, из старого доброго времени, когда матросы видели их чаще, чем бога, а обращались реже, чем к богу. Когда капитан был таинственной фигурой, эдакой «вещью в себе», недоступной и непостигаемой. Рябов и в мореходку пошел, начитавшись историй о сильной личности на море, наделенной неограниченной властью. Его любимой книгой был «Морской волк» Джека Лондона, которому Рябов, признавая писателя настоящим мужчиной, не мог, однако, простить развенчания Ларсена и собственного самоубийства.
В 1951 году Рябов окончил первый курс Дальневосточного мореходного училища и попал на учебное судно «Полюс». В море его поставили на руль. Собственно, руля на «Полюсе» никакого не было, существовали две большие кнопки-контакты, с их помощью и управляли электрической рулевой машиной. Кнопки забавно щелкали, когда с силой их утопляли в панели, заменившей рулевую колонку. Рябову было скучно на вахте, и молодой курсант, перекладывая перо руля, чтоб удержать «Полюс» на курсе, принялся щелкать кнопками.
Капитаном на «Полюсе» был прославленный дальневосточник Кирий. Потом его именем назвали судно… Он услышал, как забавляется на руле салага, но, как говорится, ухом не повел. Не отрывая глаз от горизонта, Кирий спокойно сказал вахтенному штурману:
– Предупредите этого мальчика, чтоб не развлекался больше на вахте!
И все… Рябов был потрясен. Вот это капитан! Ведь рулевой был ближе к нему, нежели штурман. Но мастер счел ниже своего достоинства делать замечание какому-то лядащему курсантику. Незначительный будто бы случай, но стал в процессе формирования личности Рябова ключевым. Возможно, капитан «Полюса» вовсе не был таким, каким представился он будущему судоводителю, но этот его малый поступок определил все дальнейшее поведение Рябова-капитана. И к титулу этому шел он легко потому, что особицу затвердил Рябов только за мастером. Когда он сам был помощником капитана, то и мысли не допускал, чтоб внешне проявить некую исключительность. «Пока ты только штурман, – твердил себе Рябов, – потому и спрячь амбицию в карман, она тебе сейчас не по чину…» И Рябов числился по разряду исполнительных штурманов, прекрасно постигнувших тайны судовождения, хотя, признаться, особых тайн в сей науке не водится, Тайнами кажутся практические результаты сплава опыта и добросовестности, серьезного отношения к такому непростому противнику, каковым является Океан.
Был Рябов уже старпомом на сухогрузе «Дон» и числился на хорошем счету в пароходстве, когда неожиданно вдруг уволился и перешел в рыбопромысловый флот. Тут ему изменила выдержка… Не захотелось ждать поворота судьбы долгие годы. Торговый флот только раскачивался в своем развитии, судов было мало, а специалистов много. У рыбаков же флот рос, а кадров не хватало. А главное – с геройскими Звездами в рыбной конторе было просто. Там ждала Рябова фартовая удача. Жар-птицы реяли над мачтами сейнеров и траулеров, будто чайки, и парень не промах имел реальную возможность схватить любую из них за хвост.
И Рябов схватил… Портреты его замелькали в газетах, имя молодого капитана называлось рядом с починами. Рыбы было много, океан казался неисчерпаемым. Рябов начал с лова косяков жирующей сельди в Охотском море, у островов Спафарьева и Завьялова, только рыбы той хватило на несколько путин. Знатного рыбака из Приморья пригласили наставлять атлантических промысловиков в Калининграде, учить их кошельковому лову. Тут он развернулся, заткнул всех за пояс и получил желанную Звезду.
По этой части у Рябова ажур, а вот определенный демократизм на рыбацком флоте, простота нравов были Рябову не по душе. С тоской вспоминал, какие порядки были у него на «Дону», хотя и работал он там только «чифмейтом».
Сдаст он в восемь утра вахту третьему, попьет чаю в кают-компании, подымется на палубу, и тут его ждет «дракон», боцман, значит, на предмет ежедневного обхода судна.
Боцман у Рябова был школеный. Следует за старпомом позади и чуть в стороне и в ответ на замечание чифа только кивает: будет, дескать, сделано. А «фитили» Рябов раздавал отнюдь не голосом – взглядом. Идут они вдоль фальшборта, и вдруг видит старпом кусок ветоши в ватервейсе. Пристопорит шаг и, полуобернувшись, в сторону «дракона» взглянет. Боцман подтягивается и кивает. Бывало, так за утро и слова друг другу не вымолвят…
А уж чтоб капитан в судовые дела вник – ни боже мой! Рябов ото всего кэпа освободил, сам вкалывал за десятерых, зная, что придет когда-нибудь и его, капитанское, время… Как красивую сказку вспоминал он откровения старого мастера, с которым встретился в доме отдыха однажды, в Океанской.
– Другие были времена, – вздыхал пенсионер-судоводитель, – чтили тогда капитанов, понимали люди, что тот, кто Бог в море, должен быть окружен почестями и на берегу… Сейчас ведь как? Не успел яшку в Золотом Роге кинуть, а уж на причале куча инспекторов стоит. И санитарный, и пожарный, и техника безопасности, и портнадзор, и из Морского регистра парни… И все норовят к капитану, только мастера им подавай – и больше никого. К нему вопросы и по грузу, и по топливу, и по дебоширству в команде… Задергают капитана до такой степени, что капитан и на жену родную смотреть не может, не поднимается у него… взгляд, молодой человек. Такие дела… И думает тогда капитан: скорее бы в море от этой сутолоки!
Рябов пожимал плечами. Старик говорил по уму. Разве он сам не наблюдал такое?
– А ведь раньше все не так было… Идем мы в порт, не в свой, где приписаны, в чужой порт, да только и понятия тогда такого не было: «чужой»… Для моряка любая гавань – родной дом. Вот… Даю я с моря радиограмму: закажите мне номер в отеле «Конкорд», на втором этаже, окна во внутренний сад, хочу, дескать, отдохнуть от вида моря. И пришлите на причал такси… Подхожу и вижу: машина ждет. Пароход мой, заметьте, швартует старпом, я только рядом стою традиции ради и на всякий случай. Одет по полной форме, саквояж собран в каюте. Подали веревки на берег – жму старпому руку и говорю опять-таки традиционное: «Буде что произойдет – найти меня знаете где». Спускаюсь по трапу, авто рядом, сажусь – гуд бай пароход, команда, береговые хлопоты. Все дела ведет старпом, который когда-нибудь станет капитаном. А я отдыхаю на берегу. Наношу визиты знакомым, принимаю их сам, езжу за город, прогулки верхом, охота, театр. Словом – жизнь, молодой человек. Капитан, который берет на себя риск отвечать за всех и за все в такой несвойственной и враждебной людям среде, каким является море, имеет право на небольшие мгновенья береговой жизни. Да… Раньше корабли были деревянные, а люди плавали на них железные…
Став капитаном – «первым после Бога», Рябов и среди коллег стремился занять главенствующее место. Ни одно начинание атлантических рыбаков не обходилось без того, чтобы в нем хоть как-то не принимал участия капитан Рябов. Довольно скоро он занял известное положение в определенных сферах, о нем постоянно справлялась главная контора на Рождественском бульваре, были сделаны Рябову и предложения, связанные с серьезной руководящей работой на берегу.
Но берега Рябов боялся. Он понимал, как там все не просто, опасался, что ему не справиться с изощренными интригами сухопутных ловкачей… Это тебе не судно, где действует устав, в море только он определяет отношения людей, и никакой тебе демагогии… Термин этот был вторым бранным словом у Рябова.
Правда, он был уже намерен согласиться на перевод в главк заместителем по флоту, это был невиданный скачок для капитана БМРТ, но тут приключилась история с Мариной Журавской, и об эдаком служебном взлете оставалось только вспоминать с неутоленным вожделением.
Причины, по которым решился Рябов оставить Валю с двумя дочерьми, были сложными и противоречивыми.
Никто ни о чем не догадывался, и потому случай этот заставил говорить весь Калининград. Ни рыбаки, ни их жены, а также и начальство не могли взять в толк, почему Рябов, рискуя заработать крупные неприятности, сменял, как говорится, кукушку на ястреба, ушел от веселой и красивой Вали и чудесных дочек, от доброго налаженного быта к неприятного обличья бабище Журавской, неряшливой, с хриплым прокуренным голосом фельдфебельского тембра, обладающей сомнительной репутацией сорокалетней холостячки, у которой если что и было за душой, так это ученое звание… Так ведь не с доктором наук ложишься ты, извините за выражение, в постель!
Люди всегда плохо знали, не понимали Рябова. И им было невдомек, что именно в докторской степени Журавской и было все дело. Издавна сидела в рябовской душе заноза, и никакие личные его успехи не могли занозу эту вынуть…
Рябов был незаконнорожденным ребенком. В наше время и выражение-то это как-то не звучит, махровый, прямо скажем, анахронизм, и как социальное явление последствий никаких не вызывает. Трагедии на этот счет больше не разыгрываются. Законодатель и тот от прочерка в метрике отказался. Да только все это не так просто… Канули в прошлое проблемы, связанные с тем, что незаконнорожденных лишали наследства, которое выражалось в предметах материальных: родовых замках, земле, сокровищах предков. Но есть и другой вид наследства, ценность которого не избыла. Речь идет о духовном наследстве. Вот его-то и был лишен Рябов и не мог простить тому, кто наделил его «незаконной» жизнью.
Мать его, Рябова, происходила из крестьянской семьи и жила в деревне Пленицыно Волоколамского уезда. В трудное время тридцать второго года, похоронив обоих родителей и определив младших сестер и братьев в «люди», шестнадцатилетней девчонкой пришла она в Москву и нанялась домработницей в профессорскую квартиру.
А дальше все пошло по избитому и жизнью, и литературой сюжету. Молодой, но уже пробивающийся в гении профессорский сын. Деревенская простушка, благоговейно относящаяся к «ученым людям». Союз здоровой крестьянской непосредственности и взращенного несколькими поколениями интеллекта. А от этого союза головокружение и тошнота, не ускользнувшие от опытного глаза мамы-профессорши.
Истории никакой не случилось. Студенту сказали, что Аннушка срочно выехала в деревню, где умер дядя и оставил ей хозяйство в наследство. Студент погоревал малость, хотел было податься в Волоколамск и разыскать там свою «барышню-крестьянку», но близилась экзаменационная сессия, потом мама увезла его поправлять силы в Коктебель… Словом, через год студента женили, потом готовилась диссертация, родился первенец, и профессорский сын так и не узнал, что появился на свет и растет потихоньку маленький Рябов.
Жилось ему трудно. Парнишка был развитой, рано научился читать, знал поболе сверстников, но знания его пропадали втуне, не с кем было ими поделиться. Мать с превеликим старанием выходила его, устроившись ученицей ткачихи на фабрику в Орехово-Зуеве и определив младенца в ясли. Кое-как войну пережили, постепенно вошел Рябов в тот срок, когда нужен стал парнишке наставник-мужчина, а мать так бобылкой и осталась, всем пожертвовала ради сына, не хотела для него отчима.
Тайну своего рождения Рябов вырвал у матери, когда минуло ему четырнадцать лет. Разыскал он дом своего отца, тот был уже доцентом, но объявиться ему Рябов не захотел. Часами следил он за входом отцовского дома, постоянно узнавал об отце и его домашних, крадучись провожал родителя в институт, а кровных брата и сестру в школу. Летом он выследил их на даче, спрятавшись в кустах, слушал беседы за вечерним чаем на веранде…
Тогда и понял Рябов, а может быть, осознание этого пришло во взрослые годы, какого духовного наследства он лишился. Как ни учись ты в вузе, как ни старайся набивать карманы дипломами, таким, как эти профессорские внуки, тебе не быть. Опоздал ты, Рябов… Дух высокой культуры закладывается в сознание с пеленок. Но и этого мало. Нужна череда поколений, окруженных атмосферой интеллектуального общения. А для него, Рябова, эта цепь разорвана, он сам может быть только первым звеном.
Связь с Журавской, которая привела к рождению сына, представилась вдруг Рябову возможностью, могущей прибавить этому младенцу сразу пару звеньев. Рябовым управляло тогда двойное чувство. Капитан не мог позволить, чтобы его сын пережил безотцовщину, собственный пример никогда не тускнел в памяти Рябова, и в союзе с доктором наук Журавской он сможет дать сыну все то, чего не получил сам. Правда, есть у него еще и дочери… Но заботами их Рябов не оставит, и девочкам все-таки полегче, нежели парню, для парня крепкое мужское начало, мужское плечо рядом просто необходимы…
Так решил Рябов. А когда он принимал решение… Словом, выиграл Рябов схватку тогда, а теперь, стоя на мостике «Лебедя», с мрачной усмешкой думал о том, что интеллектуальную среду наследнику своему обеспечил, а вот что касается мужского плеча, то тут бабушка надвое сказала.
Он вспомнил, как поразило его прочитанное где-то утверждение, что настоящего интеллигента может дать лишь третье поколение. Его вторая жена числила в родословной и профессоров, и специалистов банковского дела, и судейских чиновников. Затесались сюда и корчмари, и владельцы мельниц… Рябова шокировала порой способность его Марины – Мойры присовокупить к высокоученому изложению мысли добрый русский матерок, но ему казалось это особой раскованностью аристократической натуры, ведь опыта общения с подобным миром у капитана не было никакого.
Сейчас он изо всех сил отгонял мысли об оставленном на берегу, эти мысли мешали ему искать единственно верное решение, и когда это Рябову удалось, в рубке возник Решевский.
– Пластырь стоит, – сказал он, снимая фуражку и вытирая затылок. – Надо узнать, как уровень воды в машине… Позвонить?
– Звоните, – усталым голосом произнес Рябов и отошел от окна, чтоб не мешать дублеру.
Решевский снял трубку и вздрогнул. Его оглушила тишина. Она вдруг навалилась на «Лебедь» и показалась более страшной, чем недавний скрежет айсберга о железные борта траулера.
– Что? – крикнул Рябов. – Что там, в машине? Звоните же, звоните, Решевский!
Телефон не работал. Решевский свистнул в переговорную трубу и услышал в ответ далекий-далекий голос Ивана Иконьева.
– Выше пояса, – сказал старший механик, – мне выше пояса…
Дед был человеком высокого роста, но Решевский и в эту минуту не понял стармеха.
– Какого пояса? – закричал он в переговорную трубку.
– Динамка скисла, – спокойно проговорил Иконьев. – Я вырубил вспомогач.
Решевский отнял ухо от раструба и, глянув на Рябова, сообразил, что капитан все понял.
– Всех людей на ручные помпы, – спокойно распорядился Рябов.
Он увидел растерянное лицо радиста в дверях рубки, понятно, ведь электроэнергия не поступала больше на передатчик, негромко бросил ему: «Переходите на аварийное питание», радист закивал и исчез.
Решевский ушел. Рябов приказал матросу вызвать старпома и, когда тот появился на мостике, сказал ему:
– Отберите нескольких матросов и готовьте шлюпки левого борта. С правого нам уже не спустить… И проверьте спасательные плоты. Боцману поручите запастись продуктами, водой. Возможно, придется оставить судно. К нам идут на помощь, но…
Старпом понимающе кивнул и молча удалился. Теперь Рябов был совсем один в рубке и усмехнулся, глядя старпому вслед. Вот когда-то и сам он, Рябов, был таким же чифом-молчуном на славном пароходе «Дон». Кончился «Дон», давно порезали его на патефонные иголки, теперь вот и у капитана Рябова заканчивается последний его рейс…
Когда начались нелады с рыбой, оскудели традиционные районы промысла, Рябов напросился в поисковики, в этом деле можно еще было пощипать у Жар-птицы хвост. Промышлять помногу, брать по два-три годовых плана уже не получалось, но есть шанс обнаружить неизвестные скопища рыбы – тут слава мимо тебя не проскочит, не замнут твое имя, даже если в связи со второй женитьбой числится за тобой аморалка.
«Вот и доигрался, доискался, фрайер», – подумал о себе Рябов, и стало ему грустно и немного смешно.
Он хотел пойти в радиорубку, узнать, как работает станция на аварийном питании, но «маркони» вдруг сам появился на мостике.
– Мурманчанин идет! – крикнул он с порога и взмахнул листком бумаги. – К нам идет! БМРТ «Рязань»… Я поработал на пеленг, дал координаты! Они видят нас на экране локатора в пятнадцати милях…
«Это ему чуть больше часа ходу, – подумал Рябов. – Может быть, и не придется мочить спасательные плоты… Выдержит ли так долго «Лебедь»?»
– Пригласите сюда моего дублера, старпома, первого помощника и деда, – стараясь говорить помягче, сказал радисту Рябов.
Когда все собрались, капитан ознакомил старших командиров с сообщением о «Рязани».
– Продержимся на плаву до ее подхода? – спросил он, обводя каждого из четверых взглядом.
– Должны, – ответил первый помощник. – Народ работает одержимо, и паники никакой я не заметил.
Иконьев пожал плечами.
– Запас плавучести пока есть, – буркнул он.
– Может быть, выбросить часть рыбы из трюмов? – предложил Решевский.
– Подумаем, – кивнул Рябов. – Надо связаться с «Рязанью». Кто там капитан?
– Волков, – ответил радист.
– Какой еще там Волков? – грубо сказал Рябов. – Запросите у мурманчан все данные о капитане…
Несколько минут все молчали. Решевский отвернулся, и, искоса поглядывая на него, Рябов не смог ничего увидеть на лице дублера.
Наконец вернулся на мостик радист и молча протянул капитану листок.
«Волков Игорь Васильевич», – прочитал Рябов.
«Нет! – мысленно закричал он. – Только не Волков… Нет!»
Рябов скомкал листок в кулаке, сквозь зубы выругался. Тяжелым взглядом обвел он лица удивленно смотревших на него помощников и криво усмехнулся.
– Недолго фрайер веселился, – обращаясь в пространство, сказал капитан и дернул щекой, исказив лицо в зловещей гримасе.
Никто не понял смысла этой фразы…
Кроме Решевского.
