Текст книги "По дуге большого круга"
Автор книги: Станислав Гагарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)
Об этом событии мы узнавали недели за две или раньше.
Едва очередной траулер отдавал швартовы, чтобы бежать через Атлантику, из Мурманска уходила на промысел радиограмма: «Маяковскому» и «Некрасову», «Татищеву» и «Рязани», «Капитану Демидову», «Архангельску» и «Ориону» везут долгожданную почту.
И тогда на судах, ожидавших известий с берега, повышалась производительность труда… Рыбаки испытывали особенный подъем, считали дни, осаждали штурманов вопросами о местонахождении идущего в группу траулера, и это нетерпение порождало особого рода остервенение, которое они изливали на свою и без того нелегкую работу.
Наконец становилось известно, что БМРТ с почтой добрался до промысла. В эфире начинался спор о том, кому подойти к борту раньше, но флагман железной рукой, то бишь голосом, наводил порядок и определял очередность.
Впрочем, к борту никто не подходил, невеселое это удовольствие: швартоваться друг к другу в океане. Хватит с нас того, что мы подходим к плавбазам и транспортным рефрижераторам для перегрузки на них добытой и замороженной рыбы. Иногда и «холодильщики» привозят нам почту, особенно если есть посылки, но чаще всего эту хлопотную обязанность возлагают на своего же брата тралфлотовца. Начальству, видать, так удобнее…
А с пришедшего на промысел траулера забрать почту можно, только спустив шлюпку или с помощью… молочного бидона. Когда на море зыбайло, ветрище развел волну, шлюпку спускать опасно, да и ни к чему эти заботы, коль пришли из Мурманска лишь письма да газеты.
В этот раз осчастливил нас всех «Кивач». Когда узнали, что есть на нем для «Рязани» письма, я связался с Володей Дудченко по УКВ и спросил, когда он сможет поработать с нами.
Капитан «Кивача» мне нравился. Всегда подтянут, сдержан, не болтлив, высокого такта человек и английский знает в совершенстве.
Володя ответил, что передает посылки «Капитану Демидову», Дунаев, мол, уже готовит шлюпку к спуску, а потом подойдет в южную часть группы и сбросит для нас бидончик.
– Как ловится, Игорь Васильевич? – спросил меня Дудченко.
– Ловлю помалу, – сказал я. – Подойдешь – выдам все позиции.
Володя ответил мне английской пословицей, из которой я понял, что друг в беде – настоящий друг, и подумал, что зря он рано паникует, ведь еще и трал ни разу не намочил, а уж пророчествует так мрачно.
«Кивач» пришел к нам сам, и я оценил Володин поступок: по традиции за «почтарем» полагалось бегать тому, кому он был нужен.
Мы оба лежали в дрейфе. Поначалу я зашел так, чтоб «Кивач» оказался со стороны ветра, и, погасив инерцию, вырубил машину. Моя команда столпилась на борту, едва сдерживая нетерпение, боцман приготовил багры и «кошку», отрядил специальных матросов на бак и корму. На «Киваче» тем временем собирали нашу почту к недолгому путешествию по морю между бортами двух траулеров.
Поскольку сам не единожды доставлял почту на промысел, то доподлинно знал, как Володин помполит отобрал сейчас «рязанскую» корреспонденцию, сунул ее в пластиковый мешок, для надежности нахлобучил на сверток еще такой же, втиснул в молочный бидон, а затем тщательно задраил крышку, позаботившись о водонепроницаемости.
Теперь за дело принялся боцман «Кивача». Он взял у тралмастера несколько кухтылей-поплавков для верхней подборы трала, связал их вместе, дав некую слабину между ними, тогда их цеплять из воды сподручней, а затем намертво прикрепил всю эту поддерживающую снасть к контейнеру с почтой, будем называть сей бидончик «контейнером», оно и звучит солиднее, и в духе времени.
– Игорь Васильевич, – сказал в микрофон Дудченко, – мы готовы.
– Мы тоже, – ответил я и вышел на крыло мостика.
Кувыркаясь в воздухе, с борта «Кивача» полетел в море бидон, контейнер то есть, с почтой.
Команда моя затаила дыхание. Теперь надо было ждать, когда письма от жен и подруг сдрейфуют к нашему борту. Притихли разговоры, кое-кто нервно закурил, и все не сводили глаз с блестящей точки, окруженной кухтылями.
Точка близилась, близилась… Она вознамерилась было пройти по корме, но я дал ход машине и несколько осадил судно. «Контора» повалила на траловую палубу, все суетились, давали советы боцману, а тот, чувствуя себя героем дня, добродушно ухмылялся, а ежели советчики уж больно досаждали, он огрызался добрым, незлобивым матерком.
И вот почта на палубе. Боцман ловко подцепил кошкой за кухтыль и выволок все сооружение – на этом его роль кончалась. В дело вступал Викторыч; помполит. Он дал команду двум матросам из актива подхватить контейнер и важно зашагал к своей каюте, сопровождаемый гудящей от переполняющих ее эмоций толпой.
Коридор средней надстройки, где живет Дмитрий Викторыч, был забит до отказа, так и просилось на язык устаревшее выражение «как сельди в бочке»…
А помполит вскрыл контейнер, распечатал мешок, нашел директивные бумаги для себя лично, отделил письма от газет и журналов, последние он раздаст позже – и вот он, желанный миг: пачки писем в руках нашего комсорга, и тот звонким голосом начинает выкликать фамилии.
Потом Викторыч придет ко мне в каюту, разведет смущенно руками и вздохнет: не было для меня писем и в нынешней почте.
Но именно в тот раз мне и повезло. Писем я, правда, не получил, а вот встретить в открытом море живого гонца со свежими новостями – такое бывает не часто.
Через три дня после встречи с «Кивачом» я получил команду флагмана идти к плавбазе «Кольский луч» и сдать на нее пять тысяч центнеров рыбы. До полного груза в восемь тысяч у меня не хватало тонн двести, но с промысла уходить мы еще не собирались, и возможность освободить морозильные трюмы для новых подъемов рыбы была как нельзя кстати.
С погодой мне пофартило. Такая бывает редко в этой части Атлантики, где холодные воды Лабрадорского течения, идущего с севера, ударяются о гигантскую дугу повернувшего на восток Гольфстрима. Туманных дней здесь невпроворот. В прошлый раз швартовался я к «Севрыбе», так видимость была нулевая. Слышу, как вполголоса переговариваются на борту рефрижератора матросы, вызванные на швартовку, а самого судна не вижу. Врубил радар на шкалу «радиус видимости ноль восемь мили», попросил, чтоб «Севрыба» двинулась самым малым, уравнял с нею свой курс, и вот так, помалу к ней прижимаясь и согласуя действия с коллегой-капитаном, приблизился к рефрижератору вплотную…
Сейчас я стоял в рулевой рубке и смотрел, как уходят из трюмов «Рязани» первые стропы с картонными ящиками мороженой рыбы. Дмитрий Викторыч бубнил по «Кораблю» названия кинофильмов, которыми он располагал, договаривался с помполитом «Кольского луча» обменяться картинами. Внезапно в разговор двух помполитов вклинился третий голос:
– Эй, на «Рязани»! Это кто? Послушайте, комиссар, говорит старпом «Кольского луча». Подскажите мне, кто у вас мастерит?
Хотя мой Викторыч и бывший наземный авиатор, но глагол этот, производный от английского «мастер» – хозяин, значит, так всюду капитанов кличут, – слово такое Викторыч знает.
Сейчас он повернулся ко мне, и я посмотрел на коробку радиостанции с интересом, голос был шибко знакомым, кивнул помполиту, отвечай, дескать, по существу.
– Волков у нас капитан, Игорь Васильич…
– Быть того не может! – радостно завопил «Кольский луч». – Зовите его к трубке, комиссар! Старый корабельный товарищ желает с ним разговаривать…
Тут я его узнал, Женьку Федорова. Колыхнула радость, она пришла вместе с неким ущемлением души: ведь Женька был из того мира, где жила Галка и Решевский, и поначалу не успел даже удивиться тому, что Федоров вдруг оказался на мурманской «коробке».
Объяснялось все просто. Набирали в Калининграде перегонную команду для получения новых транспортных судов. Федоров тоже туда пошел. Принял он за кордоном плавбазу «Балтийское море», и, едва судно было готово идти в родной, так сказать, порт, куда ее приписали, из главной конторы пришел приказ: «Море» именовать отныне «Кольским лучом» и следовать сему «Лучу» в славный порт Мурманск. Команду на перегоне не меняли, так Федоров и оказался в Заполярье. А здесь ему предложили остаться на какое-то время, намекнули на капитанскую перспективу. Женька подумал-подумал да и согласился. Тем более терять ему на Балтике было нечего, с год назад он развелся с женой, оставил ей все и потому отвалил за шестьдесят девятую параллель.
– И правильно сделал, – сказал я Женьке, когда мы сидели в его просторной каюте.
И Федоров рассказал, как «Луч» сначала сбегал с грузом продуктов на Остров Свободы, а потом пришел к нам на промысел собирать у траулеров рыбу.
– Правильно ты решил, Жак, – повторил я и легонько похлопал Федорова по плечу. – Наши здесь есть, в Мурмандии, мореходские кореша, а вот из старых корабельных товарищей ты у меня заявляешься первым.
– Проложил ты дорожку, Игорь, вот мы и все, как штыки, ринемся за тобой, – сказал Женька, закусывая вяленым окунем. – Хорош окунек… Пива к нему не повредило б.
– Пиво будет в Мурманске, Жак… Только не думаю я, чтоб остальные «штыки» рванулись с обжитых мест. Они б, может быть, и рады сменить порт приписки, да жены не пустят. Шутка ли, квартиру с коврами бросить, набитые заграничными тряпками гарнитуры. У многих и машины ржавеют в дворовых гаражах, дожидаясь терпеливо, в отличие от некоторых жен, хозяев с моря. Те «штыки», брат Жак, никого уже не заколют… Сточились.
Женька вздохнул.
– Неразрешимая проблема: женщина и море, – сказал он. – Ни жизнь ее не решает, ни романы писателей-маринистов.
– Писатель и не должен ничего решать, – возразил я ему. – Его задача ставить вопросы.
– Ставить вопросы, – проворчал Федоров. – Это куда как легче… Вон и на парткоме, в Запрыбхолодфлоте, мне ставили вопросы. «Почему не пытаетесь сохранить семью… Наблюдались ли между вами трения раньше… В чем вы видите свой моральный долг… Намерены ли помириться… Ваше отношение к семье будущего?» Прямо-таки не партком, а КВН какой-то. Делать им больше нечего, только и разбирать бракоразводные дела. Суд на это есть, суд!
– Позволь, но ведь ты говорил, что она сама подала на развод?
– Сама… «По причине остывшего чувства»… Так и написала заявление, курва. Видно, хахаль сочинял, с которым я застал ее по возвращении из рейса, он у нее в сочинителях ходит, где-то на радио ошивается, что ли… Конечно, я не стал всего этого говорить на заседании. «Остыло у нее, говорю, понимаете, не любит!» А они мне в ответ: «А как же раньше любила? Значит, вы, товарищ Федоров, виноваты, не уделяли должного внимания жене…» – «Да как же, отвечаю, могу я уделять через тысячи миль? Наука не решила еще проблему половой связи на расстоянии, к великому сожалению всех рыбаков…» Тут секретарь не выдержал, расхохотался и выгнал меня. «Не морочь нам голову, Федоров, катись разводиться… А строгий выговор без занесения мы тебе все-таки объявим. Уж не взыщи – порядок таков». Я и пошел. Вот и до встречи с тобой докатился…
– Это в каком смысле?
– Только в прямом, Игорь, только в прямом… Рад тому, что встретил тебя в океане. Это, брат, не в ресторане «Балтика» встреча… Говорю это тебе как старому корабельному товарищу.
– Слыхал я, Жак, будто ты университет закончил… Сполна рассчитался с новой «альма-матер»?
– Слава богу, все свалил… Теперь мы суть дипломированный юрист, товарищ Волков, нас голой рукой не возьмешь. Правда, уже не смогу сказать о себе по-снобистски: «Университетов мы не кончали…» Кончил, увы, взял такой грех на душу. А у тебя пока только один диплом, КДП?[21]21
Капитан дальнего плаванья. Обладатель такого диплома имеет право командовать любым судном мира.
[Закрыть]
– Вот я университетов не кончал, это уж точно, Жак.
– Ничего, дело наживное, – махнул Женька рукой. – Вот и я не заметил, как пролетели эти годы… Тебе бы тоже к нам, на юрфак… Жаль, корешка моего там уже нет… Толковый был преподаватель, сам из штурманов, торговую мореходку в Питере кончил.
– А что с ним стряслось? – спросил я.
– Была у нас на юрфаке стервь, и не просто, а сама декан факультета. Журавская некая, Марина Борисовна… Вот она и схарчила нашего Глеба. Он ведь моряцкого роду-племени, ловчить и притворяться не научен, резал правду-матку в глаза, его самого и врезали… Нехорошая была история. Нас, студентов, пытались использовать, чтоб дали против Глеба показания. Только никто на это не пошел, честные подобрались парни. А все одно намотали на доцента, навешали собак, и без нашей помощи обошлось. Эта штука недолгая, по себе знаю. A-а, ну его все к Бениной маме…
Федоров молча отхлебнул чаю, а я подвинул загрустившему Жаку тарелку с рыбой.
– Чегой-то я забыл, Игорь, – проговорил Женька, прожевывая и поднимая глаза к подволоку каюты, – вот ведь вертелось, вертелось… В связи с этой Журавской…
– Наплюй на нее, – посоветовал я.
– Теперь можно, теперь Журавская для меня не декан, – сказал Женька, – теперь ее не боюсь…
Он дурашливо скорчил физиономию, жеманно отворотился и сказал: «Тьфу!»
– А раньше боялся?
– Еще как! Это не женщина, а кровожадный хищник. Мурена и барракуда в одном лице. Во всех смыслах, Игорь!
– Семья-то у нее есть?
– В том-то и дело, что нет… Стой! Ну, конечно… Вот и вспомнил… Теперь у Журавской все есть. Ты Сашку Рябова помнишь?
– Знатного кошельковиста?
– Его… Героя Труда, новатора, зачинателя и протчая. И Рябов сгорел, Игорь. Правда, на заседаниях ему печенку не морочили, прокатилось все как по маслу. И развод, и женитьба на Журавской.
– Погоди, так у Рябова как будто двое детей…
– Точно, двое. Ну и что? Для нашей «тигры» это не помеха. Обратала Сашку Рябова, каким макаром – не приложу ума.
Собственно, историю мне Федоров рассказал заурядную. Зацепилась одинокая ловкая баба за мужика при положении и достатке, забрюхатила с намерением, чем-то привлекла особенным, тут никому в деталях не разобраться, развела с женой и оставила при себе. Меня не это, меня сам Рябов удивил. При его-то самоуверенности, болезненном самолюбии – стать вдруг притчей во языцех всего Калининграда. Подобные истории там перемалывают годами. Такое уж место…
– И ты понимаешь, Волков, – продолжал рассказывать Женька, – она выселила рябовскую жену с ребятишками из двухкомнатной квартиры и вселила в свою однокомнатную…
– А что же сам Рябов? – воскликнул я.
– В море был… Журавская так заявила его жене… Вас, дескать, трое и нас трое… Пацан у нее уже родился. Но ваша семья неполная, без отца, а у нас, дескать, теперь комплект. Вот такая козья морда… В университете здороваться с ней перестали, хотели на моральный разбор тащить… Да не тут-то было! Она любого сама вытащит… Походили вокруг да около – и отступились. Связываться с Журавской – себе дороже.
– Да, удружил ты Рябову знакомством. Тебе не икается в море?
– Икается, – мрачно проговорил Федоров. – Только ведь и Рябов не мальчик. Хотел к нам в университет поступать… Вот их и свел. Думал: пригодится Рябову сия дама для дела.
– И пригодилась, – сказал я. – А может быть, он нашел свое счастье? Чего это мы за него разохались…
Женька хмыкнул.
– Если Рябов и не запил с горя, то исключительно из самолюбия. Не может как все… Смириться с тем, что он один из многих, для него смерти подобно. Уж я-то его знаю, в мореходке пять лет спали в кубрике бок о бок и за одним столом сидели. Да… Ты вот, Игорь, тоже такой. Знаешь, прежде я к тебе с надраем относился, думал: много понимает о себе, весь эдакий…
– Волосанистый, что ли? – спросил, усмехнувшись, Федорова.
– Нет, волосанства в тебе ни на грош не было, Игорь… Каким-то отодвинутым от людей ты казался. А понял о тебе сермяжную правду, когда на процессе твоем сидел… Беда, она, корешок, лучше всего просвечивает человека. Думаешь, не разгадал, что не тебя судят, а ты сам себя судишь за гибель «Кальмара»?
– Хватит обо мне, – прервал я Женьку. – Признал, что не волосан, – и ладно… Что еще нового в Калининграде?
Женька хватил себя по лбу кулаком.
– Черт, – сказал он, – самая интересная новость! Но… Погоди, не могу рассказывать. Ты ведь сказал: о Рябове ни слова. А новость связана с ним. Косвенно, правда, а связана.
– Не паясничай, Жак, – притворно строгим голосом сказал я. – Не то будешь ты у меня шестигранный волос. И в судовом журнале это явление обозначу. Для потомков.
– Слушаю и повинуюсь, мой капитан… Тогда внимай: Стас Решевский снова в море, и его направили к Рябову дублером.
…Время близилось к полуночи. Салон моей каюты был ярко освещен. Я сидел в кресле и смотрел на переборку, где отсвечивало бликами изготовленное в Японии стереоскопическое изображение Колумбовой «Санта-Марии».
Стас Решевский ушел в море. А как же Галка? Ведь она продолжала оставаться его женой, будь что иначе, Федоров не преминул бы сказать мне об этом. Значит, она смирилась? И позволила Стасу уйти в океан… Знать, не выветрилось у меня чувство к ней, если и сейчас, когда прошли годы, не могу без душевного трепета думать о ней. А злости давно нет, даже пытаюсь оправдать ее…
ГЛАВА ШЕСТАЯДождевая капля упала капитану на лицо. Он поднял голову, посмотрел на темно-серые облака. Облака закрыли половину неба и продолжали шириться. По часам следовало появиться автобусу, но автобус не появлялся, и толпа ожидавших его заворчала. Новые капли окропили горячий асфальт. Волков улыбнулся, взял дорожную сумку в другую руку и приготовился ждать. Автобуса или дождя – ему все равно.
Капли зачастили, стремительно уменьшилась светло-синяя часть неба, в темной его стороне сверкнуло… «Начинается», – подумал Волков, и тут за стволами высоченных сосен замелькало вишневое тело автобуса.
Автобус казался полупустым, но Волков вошел в него последним, и ему одному не досталось места. Едва отъехали, наверху загрохотало, и рванулся к земле оглушающий ливень, такие Волкову доводилось наблюдать, пожалуй, лишь в тропиках, и водитель тоже изумился, сбросил газ, придвинул машину к обочине, повел медленнее.
«Везучий ты человек», – подумал о себе Волков и вдруг почувствовал, как потянули его за рукав.
Волков поворотился, он смотрел в лобовое, залитое струями воды стекло и теперь отвел глаза, повернул голову вправо и увидел светловолосого мальчика. Мальчик поднялся с сиденья и тянул Волкова за рукав.
– Тебе одному нет места, – сказал мальчик. – Обидно тебе, да? Садись, дядя.
Волков улыбнулся. «Ишь ты, клоп какой, – растроганно подумал он. – О чужом дяде позаботился…»
– Спасибо, малыш. А как же ты?
– Я к маме на колони сяду.
И тут Волков увидел маму.
Мама была как мама, разве что кос таких Волкову давно не доводилось видеть, не в чести косы у нынешних женщин, то ли не по моде, то ли волос не хватает, вот косы Волков и заприметил. Мама не сразу вникла в завязавшийся разговор, думала о своем, глядя в окно, или просто любовалась ярившейся грозой, потом до нее дошел смысл сыновних слов, она густо покраснела, стремительно отодвинулась к стенке, притянула к себе мальчонку.
– Садитесь, пожалуйста, – проговорила она. – Извините.
Волков продолжал улыбаться, поступок мальчугана, скорее та непосредственность, с какой он уступил место, привела Волкова в благодушное настроение, хотя во все дни пребывания в этом лесном краю его не оставляло ощущение умиротворенности и покоя.
– Пожалуй, сяду, – сказал Волков, осторожно опускаясь на сиденье.
Между ним и женщиной осталось пространство, будто они, не сговариваясь, создали вдруг пограничную полосу.
Письмо от Жака Федорова капитан траулера «Рязань» Игорь Васильевич Волков получил у берегов Юго-Западной Африки, в Уолфиш-Бее, когда подошел к рефрижератору «Алексей Венецианов», чтоб передать на него четыреста тонн серебристого хека. «Венецианов» доставил из Мурманска почту, с ней и пришла весточка от Женьки.
А через три месяца «Рязань» уже швартовалась в Мурманске, на Петушинке, у новых причалов рыбного порта. У Волкова выпадал по срокам отпуск, траулер ставили в ремонт на шесть недель, тут и решил капитан навестить Евгения Федорова, глянуть на хваленую его Мещеру, куда Федоров уехал двумя неделями раньше.
Федоров встретил Волкова в Рязани и сразу увез капитана рыбачить на озере Тинки, купаться в Оке, дышать сосновым воздухом монастырского бора в Солотче.
Сам Федоров пропадал на острове, где пятый год уже расположилась станом морская дружина имени Евпатия Коловрата – летний спортивно-трудовой лагерь для «трудных» подростков. Федоров каждый летний отпуск занимался дружиной, поскольку детство провел в приюте и сам в свое время числился в «трудных», хотя слово тогда такое еще не придумали… Но и о Волкове Федоров не забывал. Приводил его к себе в лагерь, еще один капитан – это же чудо для рязанских мальчишек… Бывало, и так заскакивал к Волкову, вдвоем они купались на речке, валялись на пляже, толкались по улицам, заполоненным курортниками и туристами, любовались башнями-мачтами монастыря или бродили среди желтых сосновых стволов утопившего поселок леса.
В этот день Женька не пришел, и утром Волков уехал на автобусе в село Аграфенина Пу́стынь. Федоров советовал посмотреть тамошнюю церковь, некогда в нее упрятали княгиню Аграфену, мать последнего рязанского князя, мечтавшую о московском престоле для сына.
Церковь оказалась скромной, тихой, и местность вокруг ей под стать. «И в самом деле пу́стынь», – подумал Волков. Ему захотелось представить, как водворяют сюда гордую княгиню, но привычные образы суриковской картины не дали родиться самостоятельному видению. Капитан оставил попытки разглядеть прошлое. Он подумал, что сознание его скроено иначе, он, конечно, не умеет возвращаться в тринадцатый век и разговаривать там с Бату-ханом.
И вот сейчас, в автобусе, сквозь грозу идущем к Солотче, Волков почувствовал, что ему не хочется начисто отказывать себе в воображении. Наверно, дар проникновения в то, что уже было, и предвидение должны быть присущи каждому человеку. И капитан усмехнулся неожиданному внутреннему протесту, подавил вновь возникшее желание заговорить с соседкой и принялся, искоса поглядывая, придумывать судьбу.
Волков вообразил большой город на Севере, скажем Норильск, а может быть, и Архангельск, Магадан. Там она работает, видимо, третий срок. Прежде окончила где-то в России институт, возможно, и в Рязани, уехала по распределению, встретила парня, родила вот этого милого обормота, а летом отдыхает в Солотче, лучшего не найти места для мальчишки. Ездили в город, то ли к родным, то ли на смотрины, отец остался на пляже, отцы не любят трястись в автобусах, а то и отпуск ему не дали, и сейчас он холостякует в скучной квартире за тысячи километров от мещерского рая.
Женщина она добрая и спокойная. Наверное, врач, и по внутренним болезням, они всегда добрые, или детский. Век, правда, особый, но такая вот женщина, с косами, она позволит себе завести к этому парнишке девчонку, а может быть, и братик образуется, тут мы пока решить бессильны. А позднее, лет через десяток, этот, ее муж который, втемяшит себе в башку, что ему не хватает любви и свободы, станет выбрасывать коники, по дурости и уйдет к другой, а эта, гордая, будет страдать втихомолку и растить детей, а ночами плакать в подушку. Но вот уж требовать в парткоме, чтоб ей вернули мужа, жаловаться на него никогда не станет. А он, этот гад…
Тут Волков рассмеялся. Он удивился внезапно возникшей ненависти к выдуманному им подонку, даже зубами едва не скрипнул. Надо же! До чего увлекся… Рассмеялся он вслух, и соседка повернулась, удивленно глянула на капитана.
– Простите, – сказал Волков, смутившись, а женщина улыбнулась ему.
«Надо сказать ей что-нибудь, – подумал капитан, – надо заговорить…»
– Хороший у вас парнишка, – сказал Волков. – Смышленый такой… Как тебя зовут?
– Ленька, – ответил мальчик, он был несколько великоват уже, чтоб сидеть у матери на коленях. Волков заметил это, хотел подняться, чего им тесниться, но подумал, что этим разрушит доброе движение души мальчишки, лишит его смысла, и остался сидеть.
– Леонид, значит? – спросил он.
– Нет, просто Ленька, для Леонида я еще не дорос.
– А насколько ты уже вырос? – спросил Волков. – Лет тебе уже сколько?
– Семь недавно было.
– Значит, идешь в первый класс?
– Иду. Но я уже читать и считать умею.
– Сам выучился, – сказала его мать. – Вообще я против, чтоб детей до школы учили грамоте, но Леня сам…
– А что ж, если сумел, это неплохо, – заметил Волков.
Он лихорадочно покопался в памяти, пытаясь найти что-либо относящееся к проблемам воспитания детей, но тема эта была для него чуждая, и Волков решил переменить разговор.
– Отдыхаете здесь? – спросил он. – Прекрасные места…
– Да, – согласилась женщина, – здесь хорошо… Мы в доме отдыха с Ленькой, в Солотче.
– А я в Полкове, у друга остановился. И в Солотче часто бываю, рядом ведь.
– Значит, встретимся, – заключил Ленька. – Я – так с удовольствием. Хороший дядя, правда, мама?
Мать его покраснела, отворотилась, легонько прижала Леньку к себе, молча предостерегая от новых вопросов.
– Почему ты так решил? – спросил Волков.
– Очень просто, – сказал Ленька. – Такой сильный сразу нашел бы место, а ты один стоял, всем уступил, а сам стоял.
– Незнакомым дядям нельзя говорить «ты», – сказала женщина.
– А мы уже знакомы, вон сколько разговариваем, и себя я уже назвал. А тебя как зовут?
– Игорь Васильевич Волков, – представился, улыбаясь, капитан.
– Дядя Игорь, значит…
Он помолчал немного и вдруг спросил:
– А можно я буду звать тебя просто Волков?
– Ленька! – сказала мать.
– Можно, – сказал капитан. – Отчего нельзя. Зови.
– Хорошо. Теперь ты, мама, свое имя скажи.
Мать его снова покраснела.
«Ну и парень», – подумал Волков.
– Нина Александровна, – сказала женщина. – Окладникова.
– Очень рад, – отозвался капитан. – Спасибо тебе, Ленька.
– Не за что, – ответил мальчишка. – Теперь разговаривайте, вы ведь знакомые, а я в окно буду смотреть, сейчас лес тут красивый пойдет.
Корабельные сосны начинались у самой Солотчи, на них действительно стоило смотреть и смотреть… Гроза неожиданно прекратилась, еще немного – будто ее не бывало. Солнце осветило блестящую дорогу и освеженный лес. Автобус мчался все веселее, Волков принялся рассказывать о посещении Аграфениной пу́стыни. Нина слушала не перебивая, хотя куда лучше капитана знала о судьбе последних рязанских князей. Она ведь не только преподавала историю в школе, но и готовилась писать работу о князе Олеге Рязанском и его потомках. Только сейчас Нина понимала, что перед ней обыкновенный русский человек. Сейчас он столкнулся с неизвестным ему куском прошлой жизни его народа, искренне взволнован этим. Так пускай и унесет в памяти это волнение, не надо наполнять его душу профессиональными знаниями. Он, этот Волков, куда интереснее сейчас в наивной непосредственности своей и радости приобщенья к прошлому.
И Нина слушала его, не выдавая ничем своей осведомленности, а Волков, поощряемый ее вниманием, все говорил и говорил, теперь его слушал и Ленька. Впрочем, он и раньше, наверно, держал ушки на макушке, когда любовался лесом, а сейчас откровенно смотрел капитану в рот. Но любая дорога кончается, а их общая была совсем не так длинна, как теперь им всем этого хотелось.
На остановке в Солотче Волков хотел было сойти тоже, но решил, сочтут, вернее, она, Нина Александровна, сочтет неприличным, ведь он недвусмысленно сказал: еду в Полково…
К узкой, покрытой желтой хвоей тропинке скользнула мышастого цвета белка. Она повертелась, смахивая сухие иголки хвостом-метелкой, и вдруг застыла, тараща черные глазенки на замершего в изумлении капитана.
– Не бойся, – сказал Волков, – я не кусаюсь.
Услыхав человеческий голос, белка на мгновение прижалась к земле, затем резко отпрыгнула в сторону, к стволу сосны, и стремительно взлетела по нему. Теперь ей было не страшно, и белка с любопытством поглядывала на капитана, поцокивала.
– Пойду дальше, – сказал ей Волков, – дружбы у нас не получилось.
«Не так это просто, чтоб получилась дружба, – подумал Волков. – Одного моего желания мало. Но бывает, и оба хотят того же, а дружба между ними не возникает».
Прошло три дня после встречи в автобусе. Волков бродил в окрестностях деревни Полково, берегом Оки и лесом, ловил рыбу, много читал, но к Солотче в странствиях Волков не приближался, и все потому, что Нина и Ленька не ушли у него из головы, он постоянно думал о них, сердился на себя и не позволял себе отправиться туда, где обитали эти двое.
Когда ему стало казаться, будто он позабыл обо всем, Волков с удивлением обнаружил, что находится в монастырском сосновом бору, не заметил, как перешел сюда из главного Мещерского леса, а впереди закраснел уже трехмачтовый Иван Богослов. Тут он и повстречался с белкой, поудивлялся уживчивости ее с людьми, но вот его белка к дружбе не допускала, умчалась вверх по сосне… Волков вздохнул и вышел на прибитую дорожку, исхлестанную змеями-корнями, она и вывела его на площадь перед монастырем.
Полдень миновал, площадь дышала жаром и была пустынна. Посвистывая тормозами, выпыхтел из золеного коридора автобус. Дальше автобус не шел, развернулся, обкатил площадь и пристыл у входа в монастырь, выпустив из раскаленного чрева ошалелых рязанцев, те не задержались, сразу подались вниз, к реке.
Волков почувствовал, что жар донимает и его, надо идти купаться.
«Пить хочется», – подумал он и взял левее, чтобы заглянуть в кафе.
Там творилось нечто ужасное. Толчея, шум, очередь у буфета, бессвязные разговоры за столиками. Словом, дым коромыслом, и к тому же немыслимая духота.
Волков напился у водопроводной колонки и побрел к пляжу.
Вода была теплой, но освежиться позволяла. Капитан поплавал-поплавал, затем вышел на песок и едва улегся, подставив солнцу уже успевшую потемнеть спину, как по спине легонько хлопнули ладошкой и Ленькин голос спросил:
– Ты где пропадал, Волков?
Капитан перевернулся и сел.
– Ленька, – сказал он. – Здравствуй. А я тебя искал…
Ленька стоял перед ним в красных трусиках и с зелеными ластами в руках.
– Как же ты нас искал? – спросил Ленька. – Долго очень… Мы живем, где монахи жили, гостиница там сейчас. Пятая келья, вот.
– Но ты же мне не сказал про это?
– Верно, не сказал… Но можно и так найти, по фамилии.
– Не догадался… Прости, Ленька.
– Ладно, – сказал Ленька, – прощаю. Геологов я особо люблю.
– Но ведь я не геолог.
– Разве? – разочарованно спросил Ленька. – А я тебя представлял… Даже играл с тобою в уме.
Он сидел рядом с Волковым, худенький, коротко остриженный мальчик с глубокими, внимательными глазами, они стали грустными, эти глаза, и капитан вдруг пожалел, что он вовсе не геолог.
– А может быть, ты летчик? – с надеждой спросил Ленька.
Волков покачал головой:
– Нет, Ленька, я капитан.
Глаза у Леньки вспыхнули.
– Капитан? – неожиданно осевшим голосом спросил он, скорее прошептал. – Ты – капитан?
– Ну да, – подтвердил Волков. – Самый что ни на есть.
– Вот здорово! – восхитился Ленька. – По Оке плаваешь?
