Текст книги "По дуге большого круга"
Автор книги: Станислав Гагарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)
Не забыли и обо мне, посвятили даже два сюжета. На одном рисунке Нептун вручает капитану ключ от Лабрадора. На втором я сижу на корме с сачком, пригорюнился… А из воды вылезает Сельдяной король и говорит мне:
– От кашалота я ушел.
От акулы ушел.
И от тебя, Игорь Васильевич, уйду.
Ты уж не сердись, дорогой…
И ведь похоже, черти, нарисовали… А откуда они про Короля знают? Не иначе Миша проболтался, Заферман. А может быть, и сам Лямин, это ведь с ним ходили мы в ихтиологический музей.
Потом я гладил брюки. Мне нравится эта работа и уже с первого курса мореходки проделываю ее сам. Дома ли, в море – никому не доверяю гладить брюки. За этим занятием и застал меня помполит.
– С наступающим, Игорь Васильевич! – сказал он мне с порога. – На самообслуживание перешли?
– А я всегда сам себя обслуживаю, Дмитрий Викторович. Мореходская привычка…
– Капитану можно себе позволить, чтоб за ним Полина надзирала, – пожал плечами помполит.
У меня мелькнула озорная мысль спросить его: как бы он отнесся к возможности «разложения» для капитана… Наверное, закрыл бы глаза на этот грех духовный мой помощник. Мне кажется, что он даже как-то любит меня по-своему… И страдал бы оттого, что изменил принципам, но «стучать» бы никуда не стал. И потому не спросил Викторыча ни о чем, прошел с брюками переодеться в спальню.
– А мне Полина костюм отменно отутюжила, – сообщил несколько смущенно помполит, когда я при всех регалиях возник в кабинете. – И рубашку накрахмалила. Помялась в чемодане…
– И правильно, что накрахмалила, – сказал я. – Пошли к народу?
– Тут я сценарий праздника принес, – начал было Дмитрий Викторович. – Не взглянете, Васильич?
– Некогда уже. Да и что я понимаю в сценариях… Идем, комиссар, люди ждут.
В салоне было полным-полно. Отсутствовала лишь вахта: штурман и рулевой стояли на мостике, и в машине оставались люди. Все остальные ждали нас. Едва мы с помполитом вошли, команда оживилась, ну, мол, сейчас развлечемся… Концерт ждали. И я так подумал. Но мой Викторыч пробился к самой елке, где соорудили площадку для артистов с занавесом, и принялся зачитывать доклад. По углам недовольно заныли, но я медленно повел взглядом по салону… Надо ведь поддержать помполита, моя рука, правая ли там, левая, а моя… Хотя и пожалел, что не заглянул в сценарий, доклад бы я, конечно, отменил.
С полчаса томил нас Викторыч, едва праздник в производственное совещание не превратил. Наконец он сел рядом, лоб утер, шепнул мне: «Сейчас вроде спектакля будет. Сам писал!»
Ну, подумал я, держитесь, рыбаки… А тут и Дед Мороз заявился, в нем сразу признали Васю Филинского, рыбообработчика, но сделали вид, будто верят во всамделишного Мороза.
С Дедом Снегурочка пришла – молоденькая подавальщица Галя из матросской столовой. С места в карьер спрашивает Васю – Деда Мороза: «Дедушка, а почему у тебя такая большая палка?»
Тут весь салон едва не свалился на палубу, команда рыдала от смеха.
Вася же, не моргнув глазом, переждал, когда стихнет хохот, отвечал: «Бездельников буду колотить…»
Искоса взглянул на судового драматурга, Викторыч немного недоумевал, почему засмеялись несколько раньше, нежели он планировал, но вид у него был горделивый.
После концерта я поздравил команду, пожелал всем счастливого завершения рейса в новом году, чтоб с берега приходили только добрые вести и на пай пришлось каждому столько, сколько он сам себе прикинул.
– От вас зависит, товарищ капитан! – крикнули из-за угла доброжелательно шутливо.
– Одному мне, без вас, с планом не справиться, – сказал я. – Все мы тут зависим друг от друга. Промысел будет трудным, те, кто бывал уже в лабрадорских краях, об этом знают. Рыбу добывать придется во льдах, в условиях плохой видимости. Будут и штормовые ветры со снежными зарядами, будут и крепкие морозы. Но рыба здесь богатая, и мы возьмем ее, это я вам обещаю… Хотите вы этого или не хотите.
– Хотим! – дружно загорланили мои парни, и светло у меня стало на душе, теперь уже до конца праздника.
Новый год мы встречали трижды. По Москве в восемнадцать часов, значит, если считать по судовому времени. Потом уже в ноль-ноль, по корабельным часам. Едва это случилось, третий штурман, «хранитель времени», отвел часы на шестьдесят минут назад, и, когда они истекли, мы снова встретили Новый год.
Собрались у меня в каюте. Был старпом, Викторыч, пригласил я и деда, но тот время от времени исчезал, не мог расстаться со своими механиками и меня боялся обидеть отказом. Потом я вообще отпустил его, и старший механик с заметным облегчением на душе спустился на правый борт.
А мы подходили уже к району промысла, после завтрака намеревался я бросить первый трал. Перед тем как лечь, вышел ко второму штурману на вахту. Володя Евсеев был в легком подпитии, только новогоднего настроения я не обнаружил в нем. Наказав ему внимательнее следить за обстановкой, здесь возможно присутствие айсбергов, я прошел в радиорубку.
– Получил что-нибудь? – спросил у радиста, кивнув головой в сторону мостика.
– Евсеев-то? – переспросил радист. – Нет, не было для него радиограммы. Может быть, утром. С двух московского поработаю на прием.
К сожалению, ничем не мог утешить второго штурмана, разве что молодую жену его мысленно отругать, могла бы и пораньше поздравить своего рыбака. Тут радист сообщил: поймал суда промысловой группы на УКВ. Я попросил настроиться и услышал, как на чистейшем русском языке польский флагман поздравил советских рыбаков. Потом сообщил, какие у них результаты истекших суток – сорок пять, шестьдесят и даже восемьдесят тонн суточного улова. Молодцы поляки, рыбу ловить они умеют…
Успокоенный польскими сведениями и снедаемый легким зудом нетерпения – скорее бы помочить в воде веревки! – я отправился спать.
В эту первую ночь нового года мне снился забавный сон. Будто я все еще курсант мореходки, нахожусь в гостях у подружки, которой в реальной жизни у меня не было, занимаюсь с нею любовью. Мне почему-то часто снится, что продолжаю учиться в мореходном училище. Проваливаюсь на «госах», меня отчисляют за проступки, стою в наряде по камбузу, опаздываю из увольнения в город. Словом, в этой призрачной жизни у меня проявляются все пороки нерадивого курсанта, которых почти не было на самом деле. Странно… Почему такое происходит?
Так вот, проснулся я оттого, что нашей любви помешали некстати вернувшиеся соседи моей подруги из страны грез. Фея-то была, оказывается, из общежития… Значит, и там, в подсознательном мире, не решен еще жилищный вопрос. Вот мне и в грезах некуда воспарить. Истинно материалистические сны у меня, отражается-таки в них реальная действительность.
Заснуть не удалось. Читал роман Пиранделло «Покойный Маттиа Паскаль». Автор пишет о том, что жизнь полна самых бесстыдных нелепостей, и малых, и больших, только она обладает тем бесценным преимуществом, что совершенно спокойно обходится без глупейшего правдоподобия, которому искусство считает себя обязанным подчиняться.
Действительно, уж более бесстыдной нелепости, нежели мина у мыса Норд-Унст, придумать трудно. И конечно, глупо утверждать, будто то или иное литературное произведение нелепо или неправдоподобно с точки зрения требований жизни.
А утром третий штурман бросил первый трал. Я стоял рядом, не вмешиваясь в его команды, и помощник мой, искоса поглядывая на меня, довольно лихо смайнал многотонную снасть за борт.
Погода словно по заказу, лед довольно редкий. По глубине в 290 метров протащили трал больше часа и подняли около шести тонн крупной трески. Штурман мой победно улыбался. На его долю выпало сделать почин, и начал он вовсе не плохо.
Днем все были оживленны, первые удачные траления принесли возбуждение, приподнятость настроения. Но чем бы ни начинались разговоры на море, кончаются они всегда трепом о женщинах. Сам никогда в обсуждении этой темы не участвую, но и запретить моим командирам тешиться воспоминаниями, добрая половина которых построена, разумеется, на вымысле, было бы жестоко. Кстати, я заметил, что помполита они больше стесняются, боятся ли, нежели меня. Стоит Викторычу сесть за стол, женская тема мгновенно иссякает.
Несмотря на то что подобной болтовней прямо-таки пропитан воздух, следы желания отсутствуют. По крайней мере, о себе могу сказать это со всей определенностью. Почему такое происходит? Свежий морской воздух, размеренность бытия, режим? Или, как об этом попусту треплются на каждом судне, бром, который якобы подсыпает нам доктор в компот… Не знаю, но этим доволен, хоть подобных забот у капитана Волкова нет.
Хлопоты начались именно там, где ожидал. Вечером второй штурман раздобыл у матроса, ведающего судовой лавочкой, несколько бутылок одеколона «Ориган», выкушал их в гордом одиночестве и заявился ко мне, покачиваясь, с категорическим требованием списать его и отправить в Мурманск на первом же судне. У него, дескать, больной желудок, и он вовсе не желает гробить здоровье у черта на куличках…
Разговаривать с ним не стал. Вызвал старпома и приказал уложить в койку. А в ночную вахту на мостик не пускать. До моего особого распоряжения.
Знал, конечно, что и протрезвится он, и прощения просить будет, и что пущу его потом на мостик, но эту вахту он просидит в каюте. Нет наказания страшнее, чем отстранение от вахты в море. Человек уже втянулся в общесудовой ритм, вахта идет за вахтой, и вдруг его вынимают из этого колеса и предоставляют самому себе. Неуютно становится, беззащитен тогда человек от всяческих комплексов, плохо бывает ему…
Пришел старпом и сказал, что Евсеев спит. Никакого желудка у него нет, сообщил старпом, то есть, поправился он, желудок есть, однако ни хрена с ним не приключилось. Здоровый он малый, ишь как «Ориганчик» хлещет… Темнит оттого, что ревность задушила, радиограммы нет от молодой жены. Пусть отоспится, и тогда наутро мы ему почешем спину, заодно и желудок вылудим.
Выслушал я старпома и кивком головы отпустил его. А сам подумал о Евсееве: зачем ты ходишь в море, паренек, коль ревность так тебя съедает? Тут и свихнуться недолго, доводилось мне видеть еще те картины. Сидел бы дома али девку такую нашел, которой бы верил как самому себе.
И тут же вспомнил о Галке. Ведь ей еще больше чем себе верил…
Поздравление с Новым годом от жены второй штурман получил только пятого января.
Сорок пятый день рейса. Перешли в 493-й квадрат. Здесь рыбы поменьше, но и грунт полегче, не так бессовестно рвет тралы.
Настроение паскудное, и не у меня только. Суточное задание не выполняем, в трюмах мало рыбы. Мешает лед, мешает штормовая погода, дрянной грунт, он рвет наши тралы, добытчики едва успевают их латать.
Стою на корме, на траловом мостике, и вижу, как матрос Маренков наподдал сапогом застрявшую в ватервейсе крупную трещину, отфутболил ее к слипу и вышвырнул за борт. Понимаю, что попросту психует парень, все мы сейчас психуем, но глядеть на такое никогда не мог спокойно. И тут бабушку вспомнил, как приехали к ней летом на откорм с моим, так сказать, кузеном Ромкой. А у бабушки ни крошки хлеба. Масло есть, творог есть, молока навалом, корову она всегда держала, а хлеба или там крупы какой – хоть шаром покати. Три дня мы с Ромкой были на молочной диете, а на четвертый раздобыла бабушка пшеницы, разодрала ее на ручной мельнице и сварила нам кашу. Она обильно поливала ее топленым маслом, мы съедали слой, и бабушка маслила кашу снова. Странно, что это не отвратило меня от молочной пищи, наоборот.
Так вот, гляжу на Маренкова, распаляю себя детскими воспоминаниями, а он уже ко второй рыбине примерился. «Объявите, – говорю старпому, – пусть матрос Маренков поднимется на мостик». У старпома голосище зычный, он, рад стараться, гаркнул в микрофон, и матрос пулей взлетел наверх.
– Где ты рос, Маренков? – спросил я у него. – Наверняка в деревне… Угадал?
– В деревне, товарищ капитан.
– И бабушка у тебя была?
– Она и сейчас есть. В Рязанской области живет, Михайловский район.
– Скажи мне, Маренков, как должен хлебороб к хлебу относиться?
– С уважением, конечно. Как же еще?
Отвечал он так, растерянно смотрел на меня, силясь сообразить, к чему я клоню.
– А если б ты кусок хлеба на землю бросил, что бы тебе бабушка сказала?
– Ничего б не сказала, товарищ капитан.
– Ничего?
– Врезала б подзатыльник да подобрать велела, всех и делов. Да и не бросил бы я.
– А разве рыба не тот же хлеб для тебя? И куда ты за ним, этим хлебом забрался… Посмотри кругом. Да такого гибельного места твоя бабушка и измыслить себе не может. Ты понимаешь, о чем я толкую тебе, рыбак?
– Все понял, товарищ капитан. Извините… Как-то не доходило. Хлеб – это понятно, с детства приучен. А тут рыба… Я все понял, Игорь Васильевич.
– Ну иди, Маренков. Будешь в деревню писать, бабушке поклонись от капитана.
Ушел он вниз, а я вспомнил, как третьего дня мы не одну трещи́ну, а пять тонн рыбы смайнали за борт, неловко мне стало перед матросом, он-то ведь хорошо об этом казусе знает.
Рыбы мы тогда наловили много, а технолог не учел, что сейчас январь и мы не в Черном море. На ночь оставил на палубе нешкеренную рыбу, и к утру она заледенела напрочь. Он и приказал ее сбрасывать за борт. Крупную филейскую треску!
Я узнал об этом, когда все было кончено, и застал старпома разъяренно вцепившимся в технолога. Павлов пытался оправдаться, свалить все на штурманов, которые наловили рыбы больше, чем требуется ему, а Гриша мой еще б чуть-чуть и зафитилил технологу плюху. Мое появление едва предотвратило мордобойство.
Конечно, за погубленную рыбу технолога мало линчевать, и я позабочусь на берегу, чтоб в следующий рейс его послали рыбмастером в лучшем случае… Только и чифу надо быть сдержаннее.
По выговору они получили оба.
За обедом сказал помполиту: «Крутите, Дмитрий Викторыч, веселые фильмы в салоне, надо настроение у парней поднять». Нечего крутить, все фильмы смотрели раз по пять, не меньше, отвечает он, надо меняться с другими судами. «Вот придем в новый квадрат, завалимся рыбой, тогда и договоритесь с кем-нибудь поменяться».
Смотрели «Штрафной удар». Боже, какая наивная чушь… Я подумал, что в море надо направлять только комедии и детективы. Никаких серьезных фильмов, ну их, не надо… Ведь и так слишком много думаем о земных проблемах. Когда мы в рейсе, пусть в наших мыслях легкость будет необыкновенная. Мы жаждем оболванивания. Так нам легче переносить тяготы морского бытия.
И в который раз подумал: зачем люди уходят в море? Выражаясь на современном жаргоне, можно уверенно сказать: вовсе мало кайфа в этом балденье. И какая уж тут романтика в изнурительном рыбацком труде… По двенадцать часов в сутки на промысле – не каждому и под силу такое. Желание больше заработать? Сейчас и на берегу можно иметь хорошие деньги. При эдаком вкалывании – двенадцати часов! – на любой строительной работе получишь добрую копейку. И притом будешь ощущать под ногами твердую землю, не станет выматывать душу качка.
И мне показалось, что нашел отгадку. Все очень просто. Мужчины не любят лишних забот и хлопот разного рода. Ведь в море они думают только о работе. Даже не думают – выполняют ее. У каждого есть навсегда закрепленный круг обязанностей, вот они и вращаются в этом круге… Может быть, и не только это. Земля предстает в ином обличье, например. Такой она кажется нам по возвращении в порт.
Вчера Дмитрий Викторыч сказал:
– А не выступить ли тебе, Игорь Васильевич, перед командой? Ободри ребят, они тебя любят…
– Это плохо, когда капитана любят, – сказал я.
– Почему? – изумился помполит.
– Если человека любят, то подсознательно надеются на взаимность. И если таковой не обнаруживается, влюбленный поначалу растерян, он мучается, затем раздражается, и его чувство может перейти в противоположное по знаку. Как ты сам, Викторыч, понимаешь, мне эти страсти-мордасти совсем ни к чему.
Помполит вздохнул и покачал головой:
– Трудный ты человек, Васильич, сложный какой-то… Сколько я тебя знаю – и не могу понять, когда ты шутишь, а когда серьезно говоришь. У тебя и весь ход мыслей какой-то не такой…
– Не наш, значит, ход мыслей?
– Да Бог с тобой, – испугался помполит, – я о другом… Вот и опять ты меня сбил, Васильич. Нет, недаром тебя философом в Тралфлоте называют.
– Первый раз слышу. Это, по-моему, неплохо, а? Философ-капитан… Звучит.
– Не скажи, Васильич, – со вздохом произнес мой помощник. – Начальство не жалует философов. Слава Богу, что ты рыбу ловишь мастерски, а окажись в пролове – тебе философию тут же припомнят. Будь всегда удачливым, капитан. Очень мне не хочется, чтоб когда-нибудь было тебе плохо. Ты вот тут отбивался от матросской любви, а я, хочешь или не хочешь, тоже тебя люблю, потому как чую в тебе доброе, Васильич. Ты думаешь, не замечаю, как всегда стараешься меня поддержать, если маху даю по морской или иной там части? Все примечаю и в актив тебе пишу, не для парткома, а для радости собственной души… А ведь сколько раз ты мог меня дураком на людях выставить? Спасибо тебе, Игорь Васильевич.
Тут уже я засмущался, неловко стало от признаний помполита, захотелось подначить его, чтоб снять некое стесненье, да понял: разрушу славное мгновенье откровенного взаимопонимания, махнул рукой и вернулся к делу.
– Так о чем мне, Викторыч, толковать с командой?
– Я так думаю, что в лоб о рыбе говорить не стоит. Ты, Васильич, начни-ка с Лабрадора. Что он такое есть, где мы сейчас трал бросаем, кто места эти открыл, какие люди живут… А потом к нашим делам перейди. О плане потолкуй, о дисциплине тоже, я тебе и списочек штрафников составил.
Я внутренне поморщился. Любит же он «списочки», прямо медом его не корми…
– А может, без списков? Я ведь и сам знаю, кого похвалить, кого с песочком отдраить.
– Вот и прекрасно! На послезавтра и объявлю, не возражаешь?
– Добро, – сказал я, и теперь вот лежит передо мной стопка листов бумаги, а на ней всего несколько фраз.
Что ж мне рассказать о Лабрадоре? Уже не первый раз прихожу сюда, а берега никогда не видел. Порой ко мне приходит мысль, что и нет за этими двумя-тремя сотнями миль льдов никакого Лабрадора. Определяем мы свое место по системе «Лоран». Берет штурман отсчеты импульсов, отмечает их на специальной карте, наносит точку – вот от нее мы и пляшем, то бишь ведем счисление. Погода – дрянь, солнца и звезд не видно, уточнить место по привычным светилам с помощью мореходной астрономии почти никогда не удается. И вот начинаешь думать: а может быть, мы где-нибудь в Антарктиде? Или в Бристольском заливе? Или перебросило нас в иной мир, состоящий из воды, льда и косяков трески под ним…
Непозволительно капитану размышлять подобным образом. Ведь прошла только треть рейса…
Я вздыхаю и начинаю листать лоцию, уж она мне расскажет о никогда не виденном мной Лабрадоре.
А лоция сообщает, что средства навигационного оборудования на побережье полуострова Лабрадор развиты слабо. Большое мне, судоводителю, утешенье. Впрочем, к берегу лабрадорскому идти не собираюсь… Дальше не лучше. Светящихся знаков мало, полагайтесь на естественные ориентиры. Аэрорадиомаяки ненадежны.
Порт Уэст-Бей у входа в залив Гамильтон-Инлет. Доступен для крупных судов, имеются грузовые средства. Якорных мест достаточно. И то хлеб, подумал я. Хок-Харбор, Каплин, гавань у селения Нейн…
Ремонтная база ограничена. Ясно, поломаемся, дырку в борту получим – потащат в Сент-Джонс, в столицу Ньюфаундленда, там есть доки. Но лучше не надо… Безнравственно транжирить собственные деньги, и совсем уже никуда заставлять государство расплачиваться валютой за твои капитанские ошибки.
Лоцманской службы на Лабрадоре не существует, можно использовать для проверки твоего судна местных жителей. «Эй, Джонни, не желаешь ли провести мой рашен шип в твою канадскую харбор?» – «А как ты мне за это заплатишь, мистер кэптин?» – «А хрен его знает, по каким таким расценкам мне тебе платить, чтоб и не обидеть, и не получить выволочку в Тралфлоте…»
Ага, спасательной службы здесь тоже нет. Ее функции выполняют парни из королевских ВВС Канады в Галифаксе. Так это ж куда, в такую даль обращаться за помощью?!
Никаких дорог на восточном берегу Лабрадора нет. Только охотничьи тропы, а в бухтах – короткие грунтовые дороги. Пароходное сообщение между редкими поселками поддерживается только летом. Население весьма малочисленно. Эскимосы и индейцы на зиму откочевывают с побережья в глубь лесов, а рыбаки с Ньюфаундленда бывают здесь лишь летом, зимой остаются в поселках одни сторожа. От кого они уберегают рыбацкое добро? От белых медведей, однако…
А зима здесь снежная, холодная, ветреная. Господствуют леденящие тело и душу сухие ветры от норда и веста. Они сопровождаются неожиданными шквалами и снегопадами, сие мы изрядно часто испытываем на собственных шкурах.
Беседу с ребятами о Лабрадоре я провел, а утром возник конфликт с собственным старшим помощником. Пришел на мостик, а у него с четвертым штурманом раздор. Мчится старпом с кормового мостика, где он спускал трал, в рулевую рубку и едва не набрасывается с кулаками на Толю Янукова, по дороге едва меня не сшиб… Порывистый парень. Смотрю вокруг – едва, оказывается, не врезали в иностранца, француз, кажется. Пришлось отворачивать со спущенным тралом, того и гляди, получим заверт… Гриша матерится на Янукова, тот огрызается, бордель, одним словом, а не мостик порядочного парохода. Одернул я четвертого штурмана, скомандовал: «Десять лево!» И тут Гриша, потеряв голову, никак остыть не может херсонец, кричит рулевому: «Не надо «десять лево»! Так держать!» Рулевой обалдело переводит глаза с капитана на старпома и обратно, а я спокойно спрашиваю Григорьича о том, кто учил его спорить с капитаном… Чиф задохнулся от подавленного крика, но сдержаться не сумел, выскочил из рубки. Пусть проветрится, тем более и вахта его кончилась, заступил третий штурман.
А трал вытащили благополучно, с ним и двенадцать тонн трески.
Весь день старпом не попадался мне на глаза. Ждал, видимо, вызова на ковер, а я притворился, будто ничего не произошло, хотелось, чтоб Гриша первым сделал свой ход. Уже и помполит тревожно поглядывал на меня, пронюхал-таки Викторыч об утренней перепалке, но я его взглядов как бы не замечал.
Вечером постучали в дверь, и вошел старпом. «Погорячился я, Игорь Васильевич, вы извините, не сдержался…» «Чай будешь пить? – спросил я его. – У меня цейлонский». «А у меня варенье из малины, – оживился Гриша. – Принесу?» «Неси», – сказал я. И на этом порешил снять все вопросы… А чего бодягу разводить? Рыбаки мы или нет? Если он сам ко мне пришел и повинился – все понял, значит, и никакие мои другие слова пользы не принесут, напортят разве что.
