Текст книги "По дуге большого круга"
Автор книги: Станислав Гагарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)
Впервые его увидели у Бергена норвежские рыбаки.
Случилось это в 1776 году, и Короля приняли за морского змея.
И немудрено. Никогда раньше не встречали люди Сельдяного короля. Необыкновенная, диковинная рыба с тонким, сжатым с боков телом длиною в шесть метров, серебряной мантией из мелких чешуек, лазоревым плавником на спине и головой, вовсе человеческой в профиль, увенчанной веером-короной.
Старые капитаны рассказывали мне, что шествует Король во главе косяков сельди. Рассказывали об океанской диковине многие, но рыбаки – не охотники, и никто не сказал мне, что видел Сельдяного короля на палубе своего траулера. И когда вдруг понял, что должен навсегда уехать из Калининграда, то решил по совету Володи Павловского отправиться в Мурманск. Я надеялся найти там забвение, душевный покой, и далеко-далеко, едва ли не в подсознании, маячила светлая мысль о необходимости поймать рыбацкую Жар-птицу, встретиться с Сельдяным королем.
И вот уже несколько лет работаю в Мурманском тралфлоте, дважды в год выхожу из Кольского залива, чтоб из конца в конец бороздить Mare tenebrosum – Атлантический океан.
Только не нашел я до сих пор Сельдяного короля, не скрестились наши пути. Да и то сказать – мало что осталось от его королевства… Но я жил и трудился среди людей, тех, кто ежедневно встречается с его подданными и доставляет их на праздничный стол оставшимся на берегу. Обыкновенная соленая селедка, приправленная луком, подсолнечным маслом и горошком, так хорошо идет она и с жареной, и с отварной картошкой…
Вспомните иногда за праздничным столом и о них, рыбаках, уходящих на сотню и более суток в холодное и неуютное море. Эти люди не кичатся необыкновенным трудом, но заслужили особое уважение. Пусть говорят иные, что заработок заставил рыбаков бросить дом на берегу и обречь себя на добровольное изгнание в океан. Все это так. Человеку нужен кусок хлеба с достаточным слоем масла на нем. Все это так… Только не хлебом единым жив человек. У каждого уходящего в море есть собственный Сельдяной король.
Мне, увы, пока не везло, не встретил Сельдяного короля. Ну что ж, пусть здравствует Король!
…Мы сидели в «Дарах моря». Когда-то учились с этим парнем вместе в мореходке. Потом Борис распределился в Мурманск да так и остался здесь навсегда. В Заполярье женился, завел двух отличных парнишек, был я у него дома. Теплый, сердечный дом.
– К черту Баренца, – сказал Борис. – Я открыл это море в тридцатый раз.
– Выпей кофе, мастер! – сказал старший механик и придвинул ему чашку с остывшим напитком.
– Погоди, дед, я с ним закончу…
Борис опустил мне руку на плечо.
– Ты, Волков, чудак, – сказал он неожиданно трезвым голосом. – Вот я снова пришел, а ты уходишь… Только ничего и в этот раз в океане не видел – одна вода. «Вода-вода, кругом вода…» Правильная песня. И ничего, кроме воды. Никаких Королей там нету. Ты гоняешься за привидением. Не находишь, что это пошло?
– Не понял тебя, Боб.
– Ну то, что ничего другого, кроме воды, в Атлантике нет. Вода… И немного рыбы. Чуть-чуть… Как крупинок в баланде, какую нам давали во время войны для укрепления здоровья. Ты помнишь баланду, Волков?
– Помню, Боб, помню.
– А теперь мои салажата нос воротят от доброй пищи, и Зинка им особо харч готовит. Отцу одно, а им другое… Ты можешь это понять, мой старый мореходский друг?
Я пожал плечами.
– Не можешь… Я тоже. А в океане – вода. И наплевать мне на королей. Все это бредни поморов-трескоедов. Они до сих пор рыбьи кости за борт бросают, верят, что съеденная рыба вернется к ним с новым мясом. Чудики, а?
– Погоди, Семеныч, – остановил своего капитана дед. – Кончай травить… Ведь я сам архангелогородский…
– А, так ты тоже трескоед! То-то удивляюсь: с чего я в тебя, «дедуля», такой влюбленный?! Ладно, извини, ежели что не так. Это я кореша старого вразумляю. Король, король… План надо делать, Игорек. А главное – бабы у тебя до сих пор нет. Не мотай головой! Нету… По глазам вижу. Ладно, буду двигать к родному причалу, пора уже. Нельзя жену обижать, верно, Волков? Они и так судьбой обижены, рыбацкие наши жены. Какие б ни были мы герои в океане, каких бы звезд ни вешали нам за рыбу на грудь, а личный, мужской, план не выполнить нам до гробовой доски. В вечном долгу мы перед женами, Волков.
…Вчера меня пригласили в ПИНРО – Полярный институт рыбного хозяйства и океанографии. На моем траулере пойдет в море экспедиция. Заместитель директора по науке захотел познакомиться со мной, обговорить некоторые детали. В конце разговора я спросил о Сельдяном короле.
– Слыхал о таком, – ответил ученый. – И кажется, он есть в нашем ихтиологическом музее. Прошлым летом, помню, Короля привезла экспедиция Ненахова.
Он пригласил этого самого Ненахова, и тот подтвердил, что Сельдяного короля самолично сдал в музей.
Втроем мы отправились туда. Каких там только рыб я не увидел! И двухметровая треска, под стать ей ростом морской окунь («Ему сто пятьдесят лет», – заметил Ненахов), рыба-капитан, сабля, аргентина, морской угорь, нототения… Одним словом, музей.
Смотрительница его смутилась, когда научный заместитель спросил о Короле.
– Помните, я привозил такую рыбу с моря, – сказал Ненахов.
– Помню, конечно…
– Так где же она?
– Вы же знаете, Виктор Васильевич, что у нас посуды не хватает… Новые образцы промысловых рыб некуда определять. Мы, значит, и того… Выбросили Короля. Он уже портиться начал.
Сегодня отходим.
К обеду на судно опоздал, задержался в Тралфлоте. Вхожу в кают-компанию, чтоб попросить у буфетчицы стакан чая. Наша Полина стоит ко мне спиной, протирает вилки. Возле нее вертится электрорадионавигатор, пижонистый такой малый, из черноморских. Спрашивает Полину: «Будешь моей женой?» Она не задумываясь отвечает: «Женой от Нордкапа до Нордкапа?»
Полину знаю неплохо. Она больше десяти лет ходит в море, да и со мной уже третий рейс. С нею хлопот не бывает. Если и заведет дружка, то все у нее проходит аккуратно, и даже помполит мой, враг всякого «разложения», беспомощно разводит руками, потому как Полина ни одной зацепки ему не дает. А в этот раз бедному Дмитрию Викторовичу забот достанет. Кроме Полины, судовые женщины из новеньких, с ними всегда бывает труднее.
Впрочем, надо сказать, что разговоры про «любовь» на море по большей части остаются только разговорами. Судовая обстановка отнюдь не способствует сближению между мужчинами и женщинами, работающими четыре или шесть месяцев в океане в условиях одного и того же судна. Только людям на берегу, и особенно рыбацким женам, это представляется в ином свете.
Конечно, «имеют место быть», как любит выражаться наш помполит, разные романтические и попросту «истории», но весьма редко. А вот в силу того, что про один и тот же случай рассказывают моряки, переходя с судна на судно после каждого рейса, молва удесятеряет нехорошую славу «морских» женщин, хотя они подчас скромнее многих осуждающих их береговых сестер.
Как ни странно это выглядит на первый взгляд, но именно их малочисленность на судне, шесть-семь женщин из обслуживающего персонала на сотню молодых, здоровых мужчин, способствует обстановке воздержания. К этому добавляется и то обстоятельство, что судовые условия не позволяют ничего скрыть от посторонних глаз, еще одно препятствие к сближению. Командиры, живущие в отдельных каютах, в подавляющем большинстве люди семейные, по приходу в порт их будут встречать жены, и женщины на судне знают об этом. Матросы живут в общих каютах, а для любви всегда требовалось уединение, его на судне не так-то просто найти. Кроме того, в среде моряков едва ли не с первого рейса укореняется убеждение, что судовые женщины относятся ко второй категории, что ли, а вот те, что на берегу, эти – да… Заблуждение, конечно, только оно определяет их отношение к буфетчицам, поварихам, официанткам, прачкам.
Но это чутко схватывают женские души, в них рождается подсознательный протест. Они ведь точно знают, что и неплохой вроде малый, а подъезжает с любезностями не от всего сердца, а для утоления мужской жажды. И добро, хоть и потом бы, в другом мире, на земле, утолял, а то ведь понимает: любить будут от «Нордкапа до Нордкапа»… Есть такая формула для обозначения «любви в море», и, стало быть, только в море. Мне и самому доводилось наблюдать, как меняется психология мужчин, их отношение ко всяким судовым связям по мере приближения траулера к самому северному мысу Европы, за которым восемнадцать часов хода до Мурманска. Все береговое стремительно растет в цене, и так же быстро обесценивается все то, чему еще недавно придавалось значение, что через сутки-двое будет оставлено вместе с судном. Человек уже не хочет верить, будто именно он мог обещать нечто, строить общие планы на береговое завтра. А если и помнит об этом еще, то с легким сердцем списывает на морские условия, в которых каким только образом не поступишь. Ну а сейчас это все позади. Нордкап все ближе и ближе… Впереди – берег, долгожданный, таинственный, полный истинных жизненных благ, они не чета жалким корабельным радостям… Психологическая модель примерно такова, думаю, и моряки ее честно примут, да и не только они виноваты в ее существовании.
И пусть знают жены моряков, что страхи их необоснованны. Если и выступаю за отзыв всех женщин с флота, то по другим причинам, психологическим. Убежден, что тяготы долгого рейса переносились бы легче, если б морякам ничто не напоминало о недоступном береге. А женщины на судне хоть и настолько к концу рейса примелькаются, что и пола их вроде не различаешь, они, конечно, напоминают все-таки, напоминают…
Да и других хлопот с ними много. Однажды чуть было в морозильной камере труп не привез в Мурманск.
Наша прачка с мужем была в рейсе, мотористом Васей Сукачевым. Работали мы на банке Браунс, у берегов полуострова Новая Шотландия, серебристого хека там брали, осталось промышлять недели три. Приходит она к врачу и просит сделать аборт. Тот ни в какую, не имею, мол, права, и отсылает прачку ко мне. Иным кажется, что аборт вроде и несложная вещь, только никто с точностью, никакой врач не скажет, чем все это может кончиться. А тут еще судовые условия, открытое море, и наш доктор спец по этой части неважнецкий, терапевт по профессии, прав у него делать такие операции нету.
Говорю ей: «Какая в этом необходимость? Ты замужем, детей у вас нет, скоро в порт, рожай себе на здоровье». – «Нет, говорит, не буду рожать». – «Терпи, говорю, до порта, время позволяет. Или пересажу на плавбазу, там все сделают. Или домой отправим на попутном судне, тут вроде «Капитан Демидов» собрался в Мурманск… А муж, кстати, о твоем намерении знает?» – «Нет, говорит, не знает…» – «Так посоветуйся с ним, а завтра приходи, будем думать»…
Ушла, вроде бы убедил ее. А ночью будят меня. Умирает, мол, наша прачка. Сама над собой кощунство учинила… Известное дело, большая потеря крови. Пытаясь устранить кровотечение, судовой врач использовал все местные средства, но, не будучи специалистом, справиться с бедой не мог.
На утреннем капитанском радиосовете флагман собрал в эфире судовых врачей, и сообща порешили бежать нам в Галифакс, случай, мол, тяжелый, необходимы стационарные условия.
Случай, действительно, оказался тяжелым. Когда мы примчались в канадский порт Галифакс и передавали больную карете «скорой помощи», заблаговременно заказанной по радио, врач Питер Наливайко из госпиталя Святой Виктории, обслуживающего моряков, сказал мне, пересыпая украинскую речь английскими словами, – он был выходцем из украинской общины, еще до революции основанной в Канаде:
– Хиба ж можно таку зверству над собою вчинять? She is скаженна баба… Трошки б ишшо – eight or ten hours и – death, смерть…
Было время, когда в установлении равноправия между мужчинами и женщинами через разрешение слабому полу заниматься исконно мужскими делами существовал некий смысл. Но этот процесс, на мой взгляд, зашел слишком глубоко. Мужчины забыли о различиях в психологии и физиологии женщин… Может быть, эта забывчивость нам удобна, и мы используем жен, дочерей и матерей своих там, где сами давно перестали работать. Настала пора серьезно подумать о новом раскрепощении женщин, об освобождении их от равноправия с нами.
Глубоко убежден, что женщин нельзя посылать на работу в море, хотя бы на промысловых кораблях. К сожалению, они снова уходят в дальние и долгие рейсы.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯСедьмой день плавания. Утром в первый раз бросили экспериментальный трал, в порядке обтяжки оснастки и тренировки экипажа. Пусто, конечно… Трал пелагический, разноглубинный. Рыбы в придонье становится все меньше, будем гоняться за косяками в поверхностных слоях океана.
До побережья Исландии двести двадцать миль. В рубке смотрю по карте на иззубренные берега этого странного острова, где вулканы и гейзеры соседствуют с вечными льдами. Вспоминаю Эйрика Рыжего и его сына, Лейва Счастливого, за пятьсот лет до Колумба открывшего Новый Свет, страну Винланд.
Едва слышно шепчу неудобные для русского произношения названия на карте: впадина Рейдарфьярдардьюн, отмель Лаунганесгрунн, порт Сейдисфъёрдур, бухта Хьеродефлоун…
Снова вытащили трал. Научники регулируют приборы. Трал принес четверть центнера дерьмовой рыбы путассу. Тощая, бледная немочь, а не рыба. Матросы называют ее «потаскухой». Было там и несколько кальмаров.
Следующее траление принесло уже полцентнера сельди. Андрей Петрович, руководитель экспедиции, сварил из сельди отменную уху, пригласил меня отведать. Рассказал, о чем толкуют мои ребята на траловой палубе. Он ведь больше общается с матросами, нежели я.
Один из добытчиков говорит:
– Море всегда накормит. Никогда его не брошу.
– А мне лишь карман поднабить, – ответил второй. – Поднаколочу бабок – и на берег.
– На машину коплю, – вздохнул третий. – Повезет в этом рейсе – должно хватить уже…
– С Волковым пролова не бывает, – сказал кто-то еще.
– Эх, вы, мать вашу эдак, – обложил всех трал-мастер. – К морю относитесь, как к проститутке. Удовлетворились – и в сторону. Волосаны!
Тринадцатый день рейса. Ночью приснилась Галка. И стало мне так грустно, во сне еще грустно, защемило сердце, по-моему даже плакал. Проснулся на смене вахт второго штурмана и старпома, понял, что больше не уснуть, оделся и вышел на мостик.
Траулер шел сквозь группу других кораблей. Собрались здесь в основном дрифтеры. Они с вечера выметали сети и теперь качались на них. Зыбь от позавчерашнего шторма еще не улеглась. В этом сонмище огней и буев, ограждающих дрифтерные сетные порядки, нам нечего делать, трал здесь не спустишь…
– Идем на южный край группы, Игорь Васильевич, – доложил старпом. – Оно, конешное дело, рыбы там – кот наплакал… Вся рыба здесь.
Он обвел рукою вокруг. Со всех сторон горизонта пестрели рыболовные огни собравшихся сюда со всей Европы дрифтеров.
– Да только с тралом нам в эдакой каше и милю не пройти…
– А зачем вам рыба? – подал голос дежурный научник. – Пока мы на борту – план для вас не существует, вам экспедиционные идут…
– Ваших экспедиционных едва хватит на приличный разгон в «Полярных зорях», – буркнул мой чиф-мейт[20]20
Старший помощник капитана (англ.).
[Закрыть].– Ишь ты, рыба не нужна… Рыбаку она всегда надобна. Сам ли он по себе, или с вами, лоботрясами, болтается в океане, как дерьмо в проруби…
– Да если б не мы, – начал было научник, но я прошел на середину мостика, и по виду моему они поняли, что дальнейших препирательств не допущу, оба умолкли.
«Рано собачитесь, – подумал я. – Ведь всего лишь тринадцатый день рейса…»
Во время завтрака в кают-компании Андрей Петрович принялся рассказывать об овцебыках. Он видел их на Шпицбергене, фотографировал. Сейчас принес снимки, восхищался их, овцебыков, невозмутимостью и своеобразной красотой.
– Реликтовые животные! Современники мамонтов! А какая шерсть… Сплошняком!
– Отрез на валенки, – подал реплику электронавигатор.
Мне он явно не нравился, суетлив больно, всюду обходится без мыла. Вот и сейчас, увидел, как он выскользнул из-за стола, не спросив, между прочим, разрешения у меня, ладно, морковку ему начищу позднее, и вот из репродуктора грянуло: «То ли буйвол, то ли бык, то ли тур…»
Это он рассказ начальника экспедиции музыкально проиллюстрировал.
Дмитрий Викторыч, помполит, заволновался, заерзал на месте.
– Что с вами? – спросил я его.
– Не положено, – сказал помполит. – Эти песни команде слушать нельзя.
– Они что, запрещены?
– Нет, – ответил Дмитрий Викторович, – только их не рекомендуют…
Тут он поднял глаза в подволок кают-компании.
– Там ведь моя вотчина, Дмитрий Викторыч, – усмехнулся я. – Не туда смотрите.
– Да его весь мир слушает! – взвился электронавигатор, но я усадил его взглядом на место.
– У меня люди на фабрике знаете как под него молотят, – вступил в разговор технолог. – Производительность труда повышается на тридцать три процента.
– Как это вы сосчитали? – спросил язвительно дед. – На компьютере небось?
– На арифмометре, – грубо ответил технолог.
Они не любили друг друга, старший механик и мой зам по производству.
Тем временем понеслась песня про комплексную бригаду и зоопарк. Помполит качал головой, и великое сомнение проступало на его лице.
– Кощунство, – произнес Дмитрий Викторович наконец. – Это что же получается? Он против комплексных бригад? А ведь это наиболее прогрессивная форма научной организации труда… Разве я не прав?
Мне стало жалко помполита, и я сказал:
– Шуточная ведь песня, Викторыч, поймите это…
Беда с этими песнями. Ежели по всей справедливости, то трансляция их запрещена правилами техники безопасности вообще. Любая музыка исключается во время спуска и подъема трала, при обработке рыбы на фабрике и палубе, при любых авральных работах. Собственно, это очень просто: взять сейчас и напомнить помощникам соответствующий пункт. Вот и прекратил спор… Но только не знаю промыслового судна, где обходятся без музыки при палубных работах. И прав технолог: под эти песни матросы работают сноровистее, легче. И не опасайся, дорогой Дмитрий Викторыч… Те, кто не рекомендует гонять для матросов песни про тура и зоосад, находятся сейчас за тысячи миль от нашего судна. А если дойдет до них слух – скажу, что сам разрешил, капитанской властью.
Вялый у меня этот первый помощник, безынициативный, целыми днями сидит над списками экипажа, составляет комиссии, комитеты, бюро – все это на бумаге. А общесудового собрания еще не провел, хотя завтра будет две недели рейса…
Перед обедом помполит пришел ко мне со списком тех, кто крепко поддал на отходе, да и в море пытался потянуть хмельное состояние.
– Как мы будем их обсуждать, Игорь Васильевич? Поодиночке или скопом?
Список был длинным.
– Особых нарушений не заметил на отходе, Викторыч?
– Вы предлагаете их всех простить?!
– Ну зачем такие крайности… Только давайте пока без особой крови. Ведь теперь мы в открытом море. Людям работать еще и работать без малого четыре месяца. Конечно, поговорим про этих гавриков, пожучим их… и премию скостим. А вы вот этот документ, Викторыч, посмотрите. Любопытно.
И протянул помполиту «Обязательное постановление начальника Мурманского рыбного порта». Параграф 121-й из раздела «Буксирные работы» гласил: «В случае отсутствия на судне, которое должно буксироваться, необходимого количества экипажа, и если часть его находится в нетрезвом виде, составляется акт в присутствии портнадзирателя о невозможности буксировки».
Лицо у помполита вытянулось, он вернул мне «Постановление», неуверенно улыбаясь.
– Как видите, официальный документ, Дмитрий Викторыч, имеющий нормативный характер, прямо утверждает, что есть-таки у нас «мутильщики» на флоте.
– Вы, конечно, шутите, Игорь Васильевич… Такого теперь не бывает. Может быть, раньше…
– Вы правы. Шучу… Теперь такого не бывает.
После обеда идем компасным курсом шестьдесят градусов, поправка компаса – минус 20. Обходим группу дрифтеров восточнее.
По просьбе научников протопали к зюйд-осту более двух часов, прихватили косячок сельди и начали подводную фотосъемку. Миша Заферман обещал мне подарить фотографии Сельдяного короля. Он видел его прошлым летом в Норвежском море, ухитрился снять на пленку.
Это было бы здорово! У меня есть только рисунки Короля… А фотографии – это уже достоверно. Только вот обманет меня Миша Заферман.
Забегая вперед, скажу: будто в воду глядел. Нет у меня снимков Короля… Одни рисунки да неисполнившаяся мечта.
Вечером радист принес радиограмму из Мурманска. Предписывают идти мне через неделю на Фарерские острова и ждать там БМРТ-412. Он идет домой из Северо-Западной Атлантики. Я передам экспедицию, а сам по дуге большого круга побегу через океан, к другому его берегу, заниматься настоящим делом.
Двадцать первый день рейса. Словно египетские пирамиды выросли вокруг нас каменные конусы Фарерских островов. Лежим в дрейфе в Фугле-фьерде. Наше место: 62 градуса 24,5 минуты северной широты и 6 градусов 41,5 минуты западной долготы.
За кормою – остров Кунё.
Раннее утро. Медленно наползает с востока рассвет. Весело светятся огоньки прижавшихся к скалистым берегам селений Мюгедаль и Видерайде. Подмигивает маяк на мысе Кадлур острова Кальсё.
На мостик пришел радист и протянул мне радиограмму. В ней говорилось, что БМРТ-412 ждет нас у южных Фарер. Либо путаница, либо ну их подальше… Ведь мы же стоим у северных островов.
Рассветает. Попробую перейти западнее, а радисту накажу связываться с ними еще, пусть уточняют свое место.
А днем, пока ждали подхода этих счастливчиков, бегущих домой с полными трюмами мороженой трески, отошли от Фарер подальше и принялись таскать окуня. Подъемы были не ахти, тонна-полторы за час траления, но и то хлеб, окунь шел крупный, годный на шкерку, матросы оживились, соскучились по работе.
Мы подались немного севернее, а по долготе на три градуса к весту. Начальство на берегу все переиграло. Научников возьмет другой траулер – «Добролюбов». А в ожидании его подхода берем окунишку. Его никто ведь не ловит, кроме нас, русских рыбаков. Правда, исландцы промышляют эту рыбу тоже, чтоб делать из нее филе и продавать опять-таки нам. Фосфору много в окуне. Матросы в рейсе наделают балыков из него, так эти высохшие тушки светятся в темной каюте, как гнилушки в лесу. А когда промышляешь рядом с иностранцами и в прилове с треской идет окунь, за кормою чужого судна тянется красная полоса: выброшенный в море за ненадобностью окунь. Вот где расточительство, а?
Экспедицию сдали на следующий день. Ушли от нас Лямин, Щербина, Трусканов, Рычаг, Миша Заферман… Вот ведь какая история. Пока они были на судне, косились на них: отвлекают от дела. А посадили их в шлюпку, погудели на прощанье – и стало грустно.
Отгудев, принялись готовиться к походу. Убрали на палубу и закрепили траловые доски, сам трал тоже ушел к месту, навели порядок на фабрике. Третий штурман подобрал карты на весь переход. По генеральной я прочертил основной курс от точки, которую мы определили по трем пеленгам, благо, видимость была будто по заказу. Дали ход, развернулись, и Фарерские пирамиды еще долго провожали нас, когда курсом в 251 градус по гирокомпасу мы наискосок побежали через северную Атлантику.
…Четвертый день штормит. Моя койка перпендикулярна диаметральной плоскости судна, а качка бортовая. Четвертый день играю с океаном в невеселую игру. «Голова – ноги» называют ее матросы. Игра эта всем обрыдла. Полина разбила в кают-компании дюжину тарелок. Новенькие судовые дамы укачались до единой, лишь наша кокша держится чудесно: у нее двадцать лет морского ценза.
В салоне команды борщи подают матросы, уборку делают они же. Прачка в сине-зеленом обличье доплелась до каюты старпома и отдала заявление. Она просит списать ее с передачей на любое судно, идущее в порт. Старпом заявление принял. Через пару недель она будет вместе со всеми смеяться над собственным малодушием.
К морской болезни привыкнуть нельзя. Не замечать ее – тоже. Можно научиться терпеть. Другого выхода не знаю. Все от нее страдают, в разной степени, конечно. Только не бывает мореманов, которым качка нипочем. Всем от нее плохо.
За обедом в кают-компании, скорее это был не обед, а цирковое представление жонглеров-дилетантов, я сказал второму штурману и старпому: «Будьте особенно внимательны на вахте. Сейчас мы повернем на ветер, и навстречу нам из Датского пролива может двигаться лед. Я получил сообщение, что БМРТ-259, который шел этим проливом неделю назад, распорол себе скулу о льдину».
Штурманы молча покивали головами.
Поворот на ветер значительно снизит скорость да и удлинит наш путь. Придем на промысел с опозданием на сутки. А что делать?
Потом в дверь каюты постучал помполит, он на качку крепкий, принес план новогодних мероприятий. Новый год через три дня. Дмитрий Викторович притащил с собой ворох бумаг и разработанную светлыми умами из Управления тралфлота «Инструкцию по проведению праздников и дней рождения». Не поверил бы, что можно сочинить такое, только сам ее держал в руках и читал основные пункты.
Дал он мне на подпись поздравительные открытки тем ребятам, у кого день рождения случился в океане. «Администрация и общественные организации траулера имярек поздравляют тебя, дорогой имярек, с днем рождения и желают…» И подписи капитана и помполита. Начертал я на одной свою фамилию, переворачиваю ее. Батюшки мои! Мемориал Пискаревского кладбища в Ленинграде! Вторую смотрю, третью… То же самое.
– Викторыч! Неужели у тебя все открытки такие?
– А что, Игорь Васильевич, – встревоженно спросил он, – что-нибудь не так? Красиво ведь и памятник архитектуры. Питер наш опять же… Я под Питером в полку штурмовой авиации служил.
– Так это же кладбище! – вскричал я. – А ты их, Викторыч, ребят наших, с днем рождения поздравляешь… Дошло?
Тут он стукнул себя по лбу и такое завернул, что я на мгновение лишился речи. А еще говорят, что моряки великие доки насчет загибанья… Аэродромная служба и не такое еще может.
Расстроился помполит, а я ему совет дал. Всех ребят опросить, без широкого, разумеется, трепа, и реквизировать у них нормальные открытки. Наверняка каждый прихватил на рейс с десяток. А на этих пусть помполит себе домой приветы посылает… Так и порешили.
Шторм кончился на шестые сутки.
В последнюю ночь старого года перечитывал историю капитана Ахава и Белого Кита. Меня тронул пронзительный дух одиночества, который веет над палубой «Пекода», гоняющегося за Моби Диком. Может быть, оттого и ушли в океан Измаил и его товарищи… Не сумели разделить судьбу с кем-либо на суше и обрекли себя на еще большую изоляцию от всего человечества.
Уже в первой главе романа о Белом Ките Герман Мелвилл пытается объяснить загадочную тягу людей к морю. «Почему всякий нормальный, здоровый мальчишка, имеющий нормальную, здоровую мальчишечью душу, – спрашивает Мелвилл, – обязательно начинает рано или поздно бредить морем? Почему сами вы, впервые отправившись пассажиром в морское плавание, ощущаете мистический трепет, когда вам впервые сообщают, что берега скрылись из виду? Почему древние персы считали море священным? Почему греки выделили ему особое божество, и притом – родного брата Зевса? Разумеется, во всем этом есть глубокий смысл. И еще более глубокий смысл заключен в повести о Нарциссе, который, будучи не в силах уловить мучительный, смутный образ, увиденный им в водоеме, бросился в воду и утонул. Но ведь и сами мы видим тот же образ во всех реках и океанах. Это – образ непостижимого фантома жизни; и здесь – вся разгадка».
Возможно, что во всех нас живет подсознательная память о далеких пращурах. Они жили в невообразимо древние времена, и первая искорка жизни загорелась в них именно в океане. Потом пращуров неистово потянуло на берег, как тянет нас после шестимесячного рейса. Они выползли на сушу, впервые ощутив тяжесть собственного тела, и теперь мы, их потомки, с тоскою глядим на безвозвратно покинутую колыбель всего живого на планете. Безвозвратно ли?
«Капитан Ахав гонялся за Моби Диком, видя в нем олицетворение вселенского зла, – подумал я, откладывая книгу и протягивая руку, чтобы погасить лампу над изголовьем. – А зачем мне так нужен Сельдяной король?»
Уснул незаметно, легко и проснулся от стука в дверь. Меня будили по заведенному правилу в семь утра. Услышав голос старпома, он говорил всегда вежливо «доброе утро», спросил его про погоду.
– Небольшой ветерок, ясно, – ответил старпом. – Зыбайло, правда, не стихает, Игорь Васильевич.
Про зыбь он мог и не говорить. Ее и так ощущал.
На завтрак – уха, сыр, масло, предпраздничные куриные консервы. Командиры мои оживленны и немного грустят. Разговоры о доме, о былых встречах Нового года, о полученных радиограммах с берега. Их вручили не всем, некоторых поздравят спустя неделю, беднягам, праздник будет не в праздник, маяться станут до тех пор, пока не прилетит из-за океана дорогая весточка. Потому пусть примут к сведению жены и близкие моряков: лучше посылать поздравления им недели за две до события. Ведь к празднику на радиоцентрах скапливается множество таких радиограмм.
Особенно мрачен второй штурман, Володя Евсеев. Он недавно женился, молодой жене, видимо, не очень доверяет, хотел даже взять ее буфетчицей вместо Полины. Я не возражал, но в кадрах задробили. Вообще-то, если женщинам разрешают ходить в море, то пусть с нею рядом будет законный муж. Лучше, конечно, матрос или моторист, электрик. Штурман или механик с женою под боком – не смотрится это как-то, и перед командой неловко…
После завтрака поднялся на мостик. Из Дэвисова пролива шпарит в правый борт, курсовой угол градусов пятьдесят, ветрище баллов до восьми. Он и валяет траулер с боку на бок, но приемлемо валяет, жить можно.
В обед опять разговоры о береге, о женщинах. Володя Евсеев морщится, нехотя ковыряет вилкой в тарелке. Обед, правда, так себе, хреновый, праздничный будет в восемнадцать ноль-ноль. В это время в Москве наступит уже Новый год. Но мне кажется, что Евсеев чересчур демонстративно обращает мое внимание на заболевший у него вдруг желудок. Не задумал ли он тягу дать с промысла? Чувствую, как ревность прямо-таки рвет в клочья парня.
Проснулся к четырехчасовому чаю, хотя его сегодня и не будет. Сработал рефлекс.
Спустился в салон. Так уже блестит игрушками небольшая елочка, в Мурманске запаслись и держали в морозильной камере, чтоб не осыпались иголки. Снял с елки небольшую рыбку, мой личный улов на 50-м градусе западной долготы. Если когда-нибудь будет у меня дом, а в доме зажгут на новогодней елке праздничные огни, к остальным игрушкам присовокуплю и этот небольшой трофей…
Огромная стенгазета с юмористическим окрасом. Дружеские шаржи. Технолог Павлов бродит среди штабелей из ящиков с тресковым филе. Механики приделали траулеру крылья и воздушные винты на мачтах. Доктор сладко улыбается во сне, окруженный десятком звучащих магнитофонов, он у нас изрядный меломан.
