Текст книги "Верховники"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

ГЛАВА 3

Курляндский герцог Эрнст Бирон никогда не отличался храбростью и мужеством. Ежели и ходил в походы, то только в спальню императрицы, если и брал приступом фортецию, то только женскую. Но за десять лет правления Анны он настолько привык к придворной лести и раболепию, что и впрямь стал считать себя персоной превеликой и избранной Богом.

   – Без меня Россия погибнет! – важно заявлял он Анне, и та безропотно соглашалась с лапушкой. Но соглашались в том и многие вельможи. Покорно склонял перед ним голову тучный и робкий канцлер, князь Черкасский, а его дочка, злоязычная Варвара, вышивала ему бисером домашние тапочки. Другой кабинет-министр, Генрих Остерман, всегда внешне ему покорен, а третий кабинет-министр Артемий Волынский сложил уже свою главу на плахе. После казни Волынского власть Бирона казалась как никогда прочной.

Как вдруг случилось неожиданное: заболела Анна.

   – Это наказание мне, за Артемия! – сказала она Бирону, жестоко мучаясь от каменной болезни в почках на широкой постели, так хорошо знакомой курляндскому герцогу. – Не хотела я тебе отдавать его голову. И вот – кара Божья!

   – Что за глупости ты говоришь, Анхен! Подожди, выздоровеешь, и мы с тобой ещё постреляем зверей в вольере! – убеждал Бирон свою подругу, но сам уже не верил в это, вглядываясь в тяжёлое отёчное лицо императрицы. Плакала верная Бенигна, суетились доктора – в сумраке царской спальни стоял густой запах горьких лекарств.

Анна знаком попросила Бирона склониться над ней и молвила хрипло, но отчётливо:

   – А ты не боись! Небось! – И откинула голову.

И Бирон понял, что всё, конец. Анне конец. Ему стало страшно. Пошатываясь, он вышел из опочивальни, где столпились придворные и министры: обер-камергер Левенвольде, высочайший пруссак фельдмаршал Миних, хитроумный Остерман. В руках Остермана было подписанное Анной завещание в пользу сына её племянницы Анны Леопольдовны младенца Иоанна.

   – Да разве может дитя такой страной, как дикая Россия, управлять? Если герцог Бирон при нём регентом не будет, то мы, немцы, все пропали! – громко твердил собравшимся барон Менгден, президент Юстиц-коллегии по эстляндским и лифляндским делам, в явном расчёте, что его слова услышит герцог. И Бирон услышал.

Вот он, выход! Анхен правильно шепнула ему: небось! Бирон поднял голову и пригласил вельмож к вечеру в свой дворец на совет.

Первыми во дворец фаворита прибыли фельдмаршал Миних и Левенвольде. Фельдмаршал вошёл в кабинет своей обычной деревянной негнущейся походкой, заученной ещё на прусских плацдармах. Его по-лошадиному вытянутое лицо было бесстрастным, голова вздёрнута, взгляд скользил мимо.

«Ну ничего, я знаю, что ты меня ненавидишь, но Менгден правду молвил – куда вы без меня денетесь», – подумал Бирон и громко спросил фельдмаршала:

   – Слышали, граф, что говорят министры о правительстве?

   – Нет, не слышал! – отвечал Миних холодно, по-солдатски.

   – Они говорят, что не хотят сделать так, как в Польше, чтоб многие министры в Совете сидели, – закинул пробный камень фаворит.

Миних не успел ответить, как только что вошедший вместе с Черкасским граф Алексей Петрович Рюмин, недавно определённый Бироном кабинет-министром на место Волынского, тотчас поддержал своего патрона.

   – А думаем мы с князем Черкасским одно: кроме его светлости, герцога, некому регентом империи Российской быть! – Роковые слова были произнесены, и все согласно склонили голову.

Однако Анна не сразу подписала декларацию о назначении Бирона регентом. Она ещё боролась за жизнь, дала широкое помилование, чтобы бывшие узники молились за неё. Но в царствование своё Анна была столь жестокосердна, что никакие молитвы ей не помогли. 17 октября 1740 года императрица скончалась. Всего за день до кончины Анна сделала последний подарок лапушке: подписала указ о назначении его светлости, герцога курляндского Бирона регентом при младенце-императоре Иоанне VI.

Немецкое правление в России продолжалось ещё год: сначала правил Бирон, через три недели с горстью гвардейцев его свергает Миних, затем фельдмаршала отстраняет от власти старший интриган Остерман, и правительницей империи провозглашается мать младенца-императора Анна Леопольдовна.

Вся эта немецкая чехарда осточертела наконец русским, которые, как известно, долго запрягают, но быстро ездят. И вот, к немалому удивлению главы Тайной канцелярии Ушакова, оказалось, что дело о принцессе Лавре отнюдь не закрыто. И на политической авансцене выступает дщерь Петра Великого, цесаревна Елизавета.

ГЛАВА 4

Все годы правления Анны цесаревна Елизавета жила в великом страхе.

Не забыть было ужас ушаковского розыска, когда до второго обморока секли Мишу Петрова, ошельмовали за неприличную пьеску подружку Мавру Шепелеву, сослали в Сибирь любимца Шубина.

– Помни мою доброту, я прощаю! Но ежели ещё какие пьески надумаешь в своём Покровском разыгрывать, смотри! – Анна погрозила тогда пальцем и так страшно зыркнула, что у Елизаветы сердце зашлось. Вот и жила цесаревна десять лет в великом страхе, в кругу немногих верных людей – камер-юнкеров братьев Петра да Ивана Шуваловых, камергера Михаилы Воронцова, лейб-хирурга Лестока, нескольких фрейлин. В эти годы она стала набожной, часто хаживала в церковь, где на клиросе и заприметила красавца Алексея Разумовского, простого певчего из хохлов. Пришлось дать отставку Ванечке Шувалову. Но хорошо, что тот не обиделся, понимал, что натура у неё роскошная.

В те же годы Елизавета Петровна расцвела. Даже женщины почитали её первой красавицей при дворе, и жена английского посланника леди Рондо писала с восторгом: «Принцесса Елизавета красавица. Она очень бела; у неё не слишком тёмные волосы, большие и живые голубые глаза, прекрасные зубы и хорошенький рот. Она расположена к полноте, но очень мила и танцует так хорошо, как я ещё никогда не видывала».

Однако танцевать при Анне Иоанновне цесаревне доводилось нечасто. Ей приходилось жить или в Покровском, или в своём небольшом доме у Смоленского монастыря. Исчезли и женихи, а ведь при батюшке Петре Великом её сватали и за короля Франции Людовика XV, прозванного Желанным, и за французских принцев де Конде и Бурбона, и за сына дюка Орлеанского герцога Шартрского.

Матушка Екатерина I, правда, была скромнее: прочила свою младшенькую за двоюродного братца герцога Голштинского, мужа Анны Карла Августа, князя-епископа Любекского, да тот прежде времени помре.

Анна же Иоанновна порешила насчёт неё жестоко: быть ей в девках, не то ещё один претендент на корону российскую объявится. «Хватит с меня «голштинского чёртушки», сына покойной Анны Петровны». И потому на большие придворные балы цесаревну звали неохотно, тем более что даже китайский посол, увидев Елизавету, заявил императрице: «Из всех этих прелестных придворных дам я считаю цесаревну прелестнейшею, и если бы у неё не были так велики глаза, то никто бы не мог, взглянувши на неё раз, не умереть после этого от любви».

При дворе тогда много смеялись над этой китайской учтивостью, но, заметив тень на тяжёлом лице императрицы, замолкли, и Елизавета долго плакала в тот вечер и порешила вести себя ещё более осторожно: являться на дворцовые приёмы токмо по именному приглашению.

Посему ничего удивительного, что при дворе цесаревна и её маленький двор с облегчением вздохнули, узнав о кончине Анны.

– Да что хорошего было в царствование этой русской курляндки! – громко рассуждал у неё за столом Иван Шувалов. – В прошлую турецкую войну Миних сотни тысяч русских солдат положил за взятие Очакова, Кинбурна, Козлова и Хотина! А что толку: после всех викторий позорный мир заключили.

   – Ты, пожалуй, Ванюша, лишнее выпил! – рассмеялась Елизавета, показывая свои сахарные зубы сидевшему за столом французскому послу маркизу де ля Шетарди.

Маркиз понимающе улыбнулся, а Иван Шувалов ещё более горячился:

   – А что наша Анхен в России делала? Умнейшим людям Василию Лукичу Долгорукому и Артемию Петровичу Волынскому головы отрубила, родовитых князей в шуты определила, а казну всю Бирон и его банкир иудей Липман разокрал...

   – Ты насчёт Бирона вот что, ты насчёт герцога потише! Он власть! – Елизавета нахмурилась. Придворные замолкли. Всем было ведомо, что с Бироном у Елизаветы Петровны были ныне свои надежды. Регент увеличил содержание её двора до 50 тысяч рублей, стал часто наведываться с визитами к цесаревне, и при большом дворе распространились слухи, что регент замышляет женить на цесаревне своего сына Петра Бирона.

   – Регент, конечно, власть, но власть временная. А вы, ваше величество, дочь Петра Великого, и никто здесь ничего поделать не может! – вмешался вдруг в разговор французский посол.

   – Вы это к чему? – Мелкие, ещё почти незаметные морщинки набежали на чистое чело Елизаветы.

   – А к тому, что по любому закону власть регента зависит от перемен! – продолжал улыбаться француз. И оказался провидцем. На другой день прискакавший из Зимнего дворца гонец принёс известие об аресте Бирона Минихом.

   – И переворот тот фельдмаршал совершил с восемью десятками солдат, ваше величество. А ведь за вами, ваше величество, дай знак, вся гвардия пойдёт! – дятлом твердил после того Елизавете её верный друг Лесток.

   – Да вся ли пойдёт? – вырвалось однажды у Елизаветы.

   – А вы побольше гвардионцев привечайте, тогда и пойдут! – улыбнулся в усы маркиз де Шетарди, присутствовавший при разговоре. И на немой вопрос, прочитанный во взгляде Елизаветы, склонился в галантном поклоне: – Мой христианнейший король Франции, Людовик Пятнадцатый, не забыл свою наречённую. Нужные суммы будут.

Елизавета Петровна начала устраивать у себя ассамблеи для гвардейских солдат и сержантов. В Зимнем над этим сначала посмеивались, но потом самые догадливые люди в окружении правительницы Анны Леопольдовны заволновались. Её фаворит, саксонский посланник граф Линар, по осени даже из-за границы письмо прислал, где предлагал немедля отстранить от цесаревны Лестока и выслать за границу де ля Шетарди. Немедля правительница объявила о тех препозициях своей сестрице-цесаревне.

Елизавета поняла, что ей угрожает опасность. К тому же стало известно, что правительство решило отправить из столицы на войну со Швецией всю гвардию. А куда она без гвардии? Надобно было действовать, но кто поведёт солдат? У Елизаветы ведь не было своего Миниха. Придворники Воронцов и Шувалов для гвардии были людьми малоизвестными, Разумовский как бывший певчий ничего не значил, да и нельзя было его вводить в игру, скажут ещё господа гвардионцы: только что избавились от конюха, как уже на шею нам хотят посадить певчего!

Надобно было возглавить подвиг самой.

Поутру 24 ноября 1741 года к цесаревне явился бледный от волнения Лесток, показал Елизавете два рисунка: на одном она сидела на троне с короной на голове, на другом изображена была в монашеском платье с орудиями пыток вокруг.

   – Что вы желаете? – напрямик вопросил Лесток. – Быть императрицей или быть заточенной в монастыре, а конфидентов ваших узреть на плахе?

И Елизавета решилась. Вечером того дня она долго молилась перед образом Богоматери. Тогда же дала обет в случае удачи отменить в России смертную казнь. В два часа ночи она вышла к своим приверженцам, надев на платье кирасу. Все поняли, что она сама решила стать своим Минихом.

В двух санях заговорщики отправились к съезжей казарме Преображенского полка. Она знала, что солдаты этого первого полка российской гвардии, полковником которого был когда-то её отец, чтят как никто память Петра Великого. Её приверженцы вывели из казарм первую гвардейскую роту полка.

   – Знаете ли вы, чья я дочь? – обратилась цесаревна к солдатам. Голос её дрожал, ведь теперь всё зависело от солдатского решения. И прозвучал дружный ответ:

   – Знаем, матушка! Все видели, что ты дщерь Петра Великого. Веди нас, матушка, мы перебьём всех твоих супостатов!

   – Умерьте кровожадность! – Елизавета обрела теперь полную уверенность. – А теперь за мной в Зимний.

Караулы в императорском дворце, те же преображенцы, не оказали никакого сопротивления и перешли на сторону цесаревны. Елизавета вошла в опочивальню правительницы, за ней толпилась целая рота гренадер.

Впрочем, проснувшаяся правительница приняла сначала их за обыкновенный караул и недовольно спросила цесаревну:

   – Куда так рано?

Елизавета, у которой внутри всё дрожало, громко ответила:

   – Сестрица, пора вставать!

Тут только Анна Леопольдовна сообразила, что гренадер слишком много для простого караула, и бросилась в ноги цесаревне. Елизавета её подняла, приказала гренадерам посадить Анну, её супруга, принца Антона Ульриха, и младенца Иоанна в сани и отвезти в свой дворец.

Так бескровно совершился ещё один переворот, который некоторые сгоряча объявили национальной революцией. И впрямь, в ходе переворота арестовали в своих домах важных немцев: старого недруга Елизаветы, главу «немецкой партии» при дворе Генриха Остермана, креатуру Бирона, президента Юстиц-коллегии Менгдена, фельдмаршала Миниха, незадачливого жениха цесаревны принца Людвига Брауншвейгского, графа Левенвольде и бывшего гвардейского капитана, а ныне генерал-майора Альбрехта, который так много способствовал своими караулами в 1730 году краху верховников.

Поначалу Остермана, как главного виновника жестокой казни Долгоруких в Новгороде и фактического правителя государством при Анне Леопольдовне, приговорили было к колесованию, а фельдмаршала Миниха за то, что беспощадно положил сотни тысяч русских солдат в турецкой войне, к четвертованию, но Елизавета Петровна не забыла свой зарок отменить смертную казнь по восшествии на престол – помиловала обоих.

Миниха сослали в Пелым, Левенвольде в Соликамск, Менгдена в Нижнеколымск, а Генрих Остерман угодил в тот самый город, куда он сослал сперва Меншикова, а затем Долгоруких – в Берёзов. Здесь хитроумный властитель мог вдоволь погоревать о превратностях судьбы и помолиться о прощении грехов в деревянной церковке, построенной ещё Александром Даниловичем Меншиковым.

Елизавета Петровна, по своей доброте, и не подумала, однако, ссылать вместе с отцом его сыновей, а только перевела их из гвардии в армию и дочку сама выдала за полковника Толстых.

Сразу после переворота вспомнила Елизавета Петровна и о тех несчастных, которых сослали по делу верховников. Фельдмаршалу Василию Владимировичу Долгорукому вернули прежнее звание, чин и почести. Восстановили в их правах уцелевших после зверской новгородской казни молодых князей Долгоруких: Николая, Алексея и Александра. Освободили из монастырского узилища и вернули ко двору государыню-невесту Екатерину Долгорукую, разыскали на Камчатке бывшего амантёра цесаревны гвардии сержанта Алексея Шубина, которому дали чин генерал-майора и наградили орденом Александра Невского.

Однако вернувшись в Санкт-Петербург, Шубин вскоре понял, что в прежний фавор ему не попасть. При новом дворе Елизавету Петровну плотно обступили Шуваловы, Разумовские и Воронцовы. И посему Алексей Шубин удалился в пожалованные ему нижегородские имения.

Хотя при дворе новой императрицы и преобладали в основном русские фамилии, иноземное влияние отнюдь не уменьшилось. В первые годы правления Елизаветы Петровны все дела вершил знакомый уже нам лейб-медик Лесток, тесно связанный с французским посольством.

Елизавета Петровна действительно по-французски говорила лучше, чем по-немецки (готовили-то цесаревну на престол королевы Франции), однако немцы в Санкт-Петербурге занимали влиятельные посты. Недаром сразу после переворота командовать всем петербургским гарнизоном императрица поручила принцу Гессен-Гамбургскому. Но особенно «немецкая партия» при дворе усилилась после того, как новая императрица объявила своего племянника, сына герцога голштинского и Анны Петровны, принца Голштинского Петра, наследником престола и вызвала его в Россию. Даже Бирон получил в конце 1741 года послабление и был переведён из Пелыма в Ярославль. Ему определили приличное денежное содержание в 8000 рублей, и сыновья его Густав и Карл вскоре получили полную свободу. Питательной средой, которая взращивала немецкое влияние при дворе, было остзейское дворянство. Все эти немецкие барончики из Эстляндии, Лифляндии и Курляндии открыто говорили, что они служат не России, а онемеченному дому Романовых, и за то пользовались особенным расположением российских самодержцев.

Переехав в Зимний дворец, Елизавета Петровна, как-то осматривая залы, узрела рядом с портретами грозного батюшки и весёлой матушки и свой портрет, кисти Ивана Никитина. Собственно это был не законченный портрет, а этюд, на котором лёгкая, улыбающаяся и как бы воздушная, Лизанька-Лизавета летела в танце, навстречу судьбе.

   – А что, барон, хороша я была в юности? – не без восхищения заметила Елизавета барону Сержу Строганову.

   – Вы и сейчас, матушка государыня, первая красавица в России! – галантно раскланялся барон.

   – Что же, может, ты и прав, но тогда я была куда счастливее и беспечнее! – взгрустнула императрица о прошедших годах. И вдруг по-государственному озаботилась: – А где же наш персонных дел мастер? Где Иван Никитин?

   – Ваше величество! – Строганов рад был заступиться за прежнего знакомца. – Ивана Никитина, государыня, и его брата Романа ещё Анна Иоанновна перед самой кончиной, а затем и Анна Леопольдовна освободить из ссылки повелели. Но наш заплечных дел мастер Андрей Иванович Ушаков указами теми пренебрёг. Он ведь может играть царскими указами, наш Андрей Иванович, – заметил барон не без язвительности.

   – Ну, со мной-то он не поиграет в кошки-мышки! – Елизавета нахмурила соболиные брови, вспомнила, как она проходила у Ушакова по розыску о пьеске «Принцесса Лавра».

В тот же день Ушаков был приглашён во дворец.

   – Ты что же, Андрей Иванович, думаешь, что коль ты глава Тайной канцелярии, то и царскими указами играть можешь? Немедля вернуть из ссылки живописцев братьев Никитиных и представить их во дворец! И помни, я тебе не сестрица, сама прослежу по сему Делу.

Ушаков был отпущен со двора с такой ледяной холодностью, что понял: не забыла Елизавета Петровна давнего розыска и никогда ему не будет того доверия, которое имел он во времена бироновщины. Но и с должности уходить не хотелось, и в тот же вечер Андрей Иванович распорядился:

   – Разыскать и вернуть из ссылки братьев Никитиных и выдать на их возвращение нужные суммы.

Впрочем, разыскивать Никитиных долго не пришлось. Оказалось, что, как только они были переданы Сибирскому приказу, судьба их получила значительное облегчение. На необъятных просторах Российской империи даже Тайной канцелярии было за всем не уследить. И вопреки приказу Ушакова о жестокой ссылке, сибирский генерал-губернатор Бутурлин и митрополит тобольский Антоний Стаховский своей волей оставили братьев в главном сибирском городе Тобольске.

Генерал-губернатор пожелал иметь свой парадный портрет и портрет членов своей семьи, а Антоний Стаховский давно хотел обновить иконостас в тобольском соборе. О Никитиных же, и особливо об Иване, как первейшем российском живописце, наслышаны были оба, митрополит к тому же был другом Феофилакта Лопатинского и Аврамова, и потому ссыльные получили и мастерскую, и возможность заниматься своим делом. А поскольку работы было много, то скоро в Тобольске и вспоминать перестали о приказе Ушакова загнать художников на берега Ледовитого океана.

Но конечно же, как всякие ссыльные, братья мечтали о скором возврате в родные места. Роману, правда, было легче – подле него в ссылке были жена и дети, – а вот на Ивана всё чаще находила такая тоска, что хоть голову в петлю. Даже бодрящие сибирские морозы не могли разогнать чёрную ипохондрию. Оттого Иван стал часто болеть, ослаб грудью.

Известие об освобождении его поначалу взбодрило, вместе с братом он скоро собрался в дорогу. Тронулись ранней весной и ехали с трудом, потому как стали таять реки. Уже за Уралом в одной речонке недалеко от Уфы весь небольшой обоз Никитиных принял ледяную купель. Добрые кони вынесли, но Иван так застудился, что стал харкать кровью. Пришлось остановиться в небольшой деревушке на берегу реки Белой. Там знаменитый российский Тициан и нашёл успокоение в простой мужицкой избе.

Хоронили Ивана на небольшом сельском погосте, стоявшем на самой круче над рекой. Внизу грохотал ледоход на Белой, а над маковкой маленькой церквушки высоко плыли весенние облака.

«Не такие ли весенние облака неслись где-то и над куполами венецианских соборов, и свежий ветер с Адриатики внушал такие надежды! – грустно размышлял Роман, вглядываясь в бескрайнюю снежную равнину за рекой. – Что же, не все надежды брата сбылись. Но в истории российской запечатлел своё имя как первейший персонных дел мастер. И имя мастера не вычеркнуть никакой Тайной канцелярии! История российская, она и дале течёт, как река под кручей. И кто знает, кем будет в ней мой вихрастый малец!» И Роман бережно прижал к себе старшего сына, словно угадав, что он не даст угаснуть роду, станет известным русским архитектором и продолжит славу фамилии.