Текст книги "Верховники"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

ГЛАВА 4

Новый год даже у самых несчастных вызывает надежду, самым счастливым даёт веру в свою судьбу. И как хотелось одинокому человеку, случаем заброшенному в Москву, чтобы приветливо открылись и для него чьи-то двери. Ни в одном городе не хочется так расстаться со своим одиночеством, как в новогодней снежной Москве, а ведь Михайле пришлось побывать за свою странную и неустроенную жизнь и в Стокгольме, и в Лондоне, и в Амстердаме, и в Санкт-Петербурге. И так хотелось в свои тридцать лет иметь и покой, и счастье, и семью. Неужто актёрам отказано в этом счастливом отдохновении, как отказано сгорбившемуся, сразу постаревшему, стоило им выйти из театра, Максиму Шмаге. Они шли на постоялый двор в жалкую камору Михайлы, потому как у Шмаги не было даже и такой отдельной каморы. Преславный медеатор ютился у герцогини Мекленбургской вместе с другими актёрами в общем флигеле для дворни.

Актёры шли усталые, потому что никогда так не устают господа комедианты, как в праздники, когда и начинается для них самый тяжёлый и утомительный труд. Герцогиня Мекленбургская уже переоделась и умчалась во дворец, на новогодний машкерад; дворня в её отсутствие сидела за присланным с барского стола пивом и гданьскою водкою, весь дворец герцогини был полон новогодней праздничной суеты, и только в театре шли репетиции. Даже сейчас, шагая вслед за Михайлой, Шмага весь ещё был погружен в театральные заботы, и мысли его как-то перескакивали от неисправной малой люстры до далёкой Испании, где бродил по благоуханным апельсиновым рощам Дон Жуан, сопровождаемый слугой своим Филиппином.

Михайло и Шмага из тихих переулков свернули к Моисеевскому женскому монастырю и угодили вдруг в шествие славильщиков. И понесло оно их с собой, завертело, закружило. Оленьи морды, святочные хари, толстобрюхие турки, пьяные монахи и бравые солдаты – вся честная развесёлая ряженая компания кричала, визжала, ухала и распевала коляду.

 
Коляда, коляда,
Посконная борода! —
 

кричали мальчишки, которые, как вестники праздничного шествия, летели впереди ватаги.

 
Отпирай ворота,
Выноси пирога!
Кто даст лепёшки,
Золоты окошки! —
 

выводил красивым высоким женским голосом бравый солдатик, закутанный в длинный кавалерийский плащ.

 
Кто даст каши,
Золотые чаши! —
 

подхватил Шмата. Дон Жуан и Филиппин легко вошли в общий хоровод, круживший по московским улицам. Из одних домов выносили пироги и пиво, вино и жареных гусей, из других – яйца и творог, в третьих приглашали за стол!

 
Уродилась коляда
Накануне Рождества
За рекой за быстрою!
 

Михайло очнулся только в большом трактирном зале постоялого двора. Бас его гремел, покрывая музыку мужиков-ложечников, отбивавших комаринскую.

– Твой голос, Мишенька, – чистый звон! – говорил Шмага, – Герцогиня, она хоть и зверь, а в голосе смыслит. Веришь ли, когда ты рявкнул мне: «Фи-лип-пине!» – она аж икнула, а это, всем ведомо, у неё первый знак удовольствия.

Перед глазами плыл деревянный трактир с домашним теплом и домашними запахами: кислых щей, наливок, мочёных яблок, сушёных грибов. По витой деревянной лестнице загремели пьяные – спускали здесь тоже по-домашнему, в шею по лестнице.

Шмага полез целоваться с голосистым солдатиком, сорвал с него треуголку. По плечам солдатика рассыпались золотистые волосы. Солдатик сорвал маску.

   – Батюшки, да это же Дуняша, – протрезвел Шмага.

За общим столом ахнули: ай да баба! Дуняша вскочила, бросилась на улицу. Михайло с трудом нагнал девушку.

   – А что? – спросила она сердито. – Может, я в последний раз гуляю? – В голосе её были нежданные слёзы. Сказала уже тихо, без вызова: – Продать меня хочет барыня. Немцу одному, Левенвольде. – И притихла, съёжилась под горячей рукой Михайлы.

У Моисеевского женского монастыря чадили два выносных очага. Монахини бойко торговали блинами. Коляду монахини не подавали. Известное дело, коляда не христианский – языческий обычай.

На Неглинном, расчищенном от снега пруду в эти новогодние дни усатый, очень серьёзного вида русский немец или голландец какой предлагал желающим новое и неслыханное развлечение. Возле его палатки толпились мальчишки, знатные баре и барышни, простой народ разного звания. Всем было любопытно и всем было страшно первыми выйти на лёд на голландских железках. Рядом, с соседних гор лихо мчались салазки – старая и надёжная забава. А здесь...

Наконец один господин, – румянощёкий, полный, затянувший живот в короткие бархатные штаны, – сбросил подскочившему лакею шубу, переобулся в голландские башмачки с железками, оттолкнулся и покатил по гладкому льду, оставляя за собой две ровные серебристые полоски, протянувшиеся через весь пруд к мельнице-ветряку. В толпе ахнули.

– Василий Никитич, не упади! За тобой ещё недописанная российская гиштория! – крикнул ему вслед молоденький кареглазый офицерик. Две хорошенькие девушки, которых сопровождали офицер и Василий Никитич, прыснули в рукав, глядя, как заколебался отважный конькобежец на повороте. Но Василий Никитич Татищев[23]23
  Татищев Василий Никитич (1686—1750) – русский историк и видный государственный деятель. Автор выдающегося исторического труда «История Российская с самых древнейших времён...» в 5-ти книгах, а также других сочинений исторического, географического и философского содержания.


[Закрыть] недаром несколько лет прожил в Швеции, где и выучился искусной забаве. Он сделал изящный пируэт, выпрямился и стремительно понёсся по кругу. Барышни забили в ладоши. Дуняша не выдержала, тоже захлопала. Девушки и офицерик оглянулись с любопытством.

   – Прокатимся? Аль боязно? Я ведь тоже обучен этой забаве, – предложил Михайло.

Дуняша задорно тряхнула головой.

   – Нисколечко не боюсь!

Михайло с ревностью перехватил горячий взгляд офицерика.

Когда Дуняша, в шубке, наброшенной на плечи, и полосатой широкой юбке, выкатилась, боясь упасть, на лёд, офицерик рассмеялся: «Браво, Коломбина!» – и, обратившись к барышням, разъяснил:

   – Да ведь это актёрка толстой герцогини.

Девушки – княжна Варвара Черкасская с подругой, Натальей Шереметевой, – вздёрнули плечиками: «И мы не боимся! Дорогой Антиох, будь нашим учителем!» И Антиох Кантемир[24]24
  Кантемир Антиох Дмитриевич (1708—1744) – русский писатель и дипломат. Сторонник реформ Петра I. В 1732—1744 гг. – посол в Англии и Франции. Один из зачинателей русского классицизма и сатирического направления в русской литературе XVIII в.


[Закрыть], проклиная в душе своенравных красавиц, выкатился на лёд.

Даже сбитенщики бросили свои самовары, чтобы посмотреть на новую смешную забаву. Антиох Кантемир и его дамы, в мехах и высоких причёсках, напоминали диковинные фрегаты, колеблемые штормом. Но и кавалер и дамы держались стойко и смеялись, даже падая. И вслед им сначала бесстрашные мальчишки, а за ними и ухари молодецкие заскользили, полетели по льду.

ГЛАВА 5

Василий Никитич Татищев, ещё возбуждённый утренним гуляньем и коньками, не без удовольствия переодевался к вечеру. Ещё бы, наконец он добился своего, и упрямый и гордый старик, первенствующий член Верховного тайного совета князь Дмитрий Голицын согласился принять его и показать древние рукописи, столь нужные для составления гиштории российской. Друзья Василия Никитича по учёной дружине – преосвященный Феофан Прокопович[25]25
  Феофан Прокопович (1681—1736) – русский церковный деятель, учёный, писатель. Один из сподвижников Петра I. После его смерти стоял во главе так называемой «учёной дружины», которая объединяла прогрессивных писателей, отстаивавших петровские реформы.


[Закрыть] и князь Кантемир – недолюбливали старого Голицына, не столь за его старобоярскую спесь и гордость, сколько за неуважение и открытую насмешку над иными делами великого покойного монарха Петра I. Василий Никитич мнение друзей своих о старом князе разделял, но с оговоркой, зная, что друзья его в сём случае имеют и личное неудовольствие против Голицына. Преосвященный Феофан встревожен был открытой дружбою между первенствующим членом Верховного тайного совета и Феофилактом Лопатинским, тверским архиепископом и его, Феофана Прокоповича, открытым недоброжелателем; Антиох Кантемир же переносил на этого верховника всю ненависть к старшему своему брату Константину Кантемиру, женатому на дочке Голицына и получившему благодаря закону о майорате[26]26
  ...благодаря закону о майорате... – Майорат – порядок наследования, при котором имущество умершего владельца переходило нераздельно к старшему из сыновей.


[Закрыть] почти всё состояние покойного батюшки, господаря Молдавии Дмитрия Кантемира.

Поэтому поездку свою в Архангельское Василий Никитич решил хранить в тайне. К тому же встреча носила и другой, не научный, а политический характер. В конечном счёте даже Феофан и Антиох соглашались, что старый Голицын – единственная фортеция противу безудержного разгула временщиков, князей Долгоруких.

Всем было ведомо, что только гордый Голицын осмеливался ещё явно оспаривать в Верховном тайном совете голоса временщиков – скорых родственников Петра II.

Потому Василий Никитич, хотя и порешил скрыть поездку от своих друзей, ехал в Архангельское с чистой совестью. Настроение его было превосходное, и, по-молодому перепрыгивая через ступеньки, он сбежал с крыльца строгановского подворья, где проживал на правах друга и родственника барона Сергея Строганова. Вскоре парадный выезд (Василию Никитичу как статскому советнику и хранителю Монетной конторы надлежала по регламенту четверня цугом) мчался уже по праздничным новогодним московским улицам.

У харчевен и лавок возле Василия Блаженного была теснота от новоманирных карет, старинных рыдванов, извозчичьих роспусков. Василию Никитичу беспрестанно кланялись, и он кланялся, все покупали, и он (слаб человек!) не удержался, остановился у выносных очагов, что возле старой Комедиантской храмины, и купил жареной рыбы. Ел, уютно устроившись на атласном сиденье, и сам себя оправдывал: старый-то князь, по слухам, скупёхонек, так что на ужин в Архангельском рассчитывать нечего.

Карета с трудом пробиралась через Китай-город. Гомонили, кричали торговые ряды: иконный, седельный, котельный, красильный, шапочный, суконный смоленский, суконный московский. Проезжали ряды рыбный, селёдный, луковый, чесноковый, калашный. Валил народ из кабаков и погребов питейных, плясали мужики возле выносных кружал. Глаз радовало яркое цветное платье купчих и приказчиков, катилось вдоль Большой Ильинской разноцветное шествие приезжего люда, алыми, лазоревыми, вишнёвыми буквами и картинками поражали пёстрые вывески. Сие была Москва! И Василий Никитич, как истый москвич, не мог не порадоваться на эту праздничную суету и сутолоку.

«А ещё говорят, скудно живём! Товару, словно Волга разлилась». Статский советник Татищев состоянием дел российской коммерции был отменно доволен. А ведь и тут не обошлось без старика Голицына. Увольнение коммерции от строгого регламента – его рук дело!

Василий Никитич задумался: «Удивительный человек князь Дмитрий! Для близорукого взгляда – боярин; на словах полный ревнитель старины, враг иноземцев и иноземных обычаев; для государственного взгляда (а Василий Никитич уже по роду своей службы в Монетном дворе – чеканном сердце государства Российского – был человеком государственным или, как тогда отмечали, дельцом) старый Голицын на деле и есть подлинный продолжатель петровских преобразований. Прочие члены Верховного тайного совета являлись в него нерегулярно, фортуна их была переменчива, и многие, как Толстой или Ментиков, с вершин власти были сброшены в Соловки аль Берёзов[27]27
  Многие, как Толстой или Меншиков, с вершин власти были сброшены в Соловки аль Берёзов... – Толстой Пётр Андреевич (1645—1729) – граф, дипломат, сподвижник Петра I. Предок Л. Н. Толстого участвовал в следствии по делу царевича Алексея. Был сенатором и президентом Коммерц-коллегии, начальником Тайной розыскных дел канцелярии. В 1727 г. по сфабрикованному под руководством А. Д. Меншикова обвинению в заговоре против императрицы Екатерины I был сослан и умер в 1729 г. в каземате Соловецкого монастыря. Меншиков Александр Данилович (1673—1729) – государственный деятель, полководец. Ближайший сподвижник Петра I. При Петре II подвергся опале и умер в ссылке в сибирском городке Берёзове в 1729 г.


[Закрыть], и только этот старый князь осуществлял какой год подряд ту преемственность в делах, без которой немыслимо правильное действие государственного механизма.

Карета меж тем выкатилась к праздничным балаганам на Москве-реке. Судя по пёстрым вывескам, в балаганах показывали: птицу страус, что чрезвычайно скоро бегает, имеет особенную силу в когтях и ест сталь, горящие уголья и разного рода деньги; бородатую женщину; великана гермафродита; дочь некоего Репки, что, будучи всего трёх лет от роду, играет на гуслях двенадцать пьес. Празднично зазывали волынки, трубили рога, гудели гудки и сопелки, гремели бубны, заглушая звонкие крики мальчишек-разносчиков:

 
Здесь пироги горячи
Едят голодные подьячи!
Вот у меня с лучком, с перцем,
С свежим горячим сердцем!
 

Василий Никитич опять не удержался (бес любопытства двигал многими его поступками), остановил карету у высокого, только что отстроенного балагана.

Толстый мужик-зазывала, в матросских штанах, обращался с помоста к собравшейся толпе, перекрикивая в медный рожок гомонящую публику.

Василий Никитич опустил окошко кареты, и вместе с колючим январским воздухом ворвался пронзительный голос зазывалы, сообщавшего, что сейчас выступит «отменная английская мастерица». Из балагана и впрямь выскочила тоненькая вертлявая девица, бойко сделала книксен почтенной публике.

– Оная девица, – гремел медный рог зазывалы, – обе ноги вокруг своей шеи обвивает подобно галстуку...

Кто-то невидимый в балагане ударил в громовые тарелки. Девица опять сделала книксен.

–...Закладывает свою левую ногу на правое плечо...

Девица задорно и без стеснения улыбалась прямо в лицо Василию Никитичу.

   – ...Всем туловищем на руках стоит, а главу подведёт под самую поясницу... – Снова прогремели тарелки, а лукавая девица, делая книксен, выставила хорошенькую ножку в белом чулке. Василий Никитич крякнул, схватился было за ус, да вовремя вспомнил – сбрил!

   – ...Правую ногу оная девица подымает и, обратясь кругом, подпрячет под плечо, а на другой ноге стоит неворошима! – ревел мужик басом. Лучезарно улыбалась молоденькая Венера, и всё поплыло перед глазами Василия Никитича. «Бесовка! Настоящая бесовка!» Такая же вот, в бытность его в Швеции, довела Василия Никитича (сие он держал в глубокой тайне не токмо от домашних, но и от друзей) до дуэли с неким французским жантильомом. Хорошо, Василий Никитич – старый солдат, под Полтавой ещё стоял в первой линии, отбился от француза, а иначе...

«Ах, амуры, амуры!» – Татищев был влюбчив и знал за собой эту слабость.

   – Младенец двух лет показывает разные экзерциции[28]28
  ...показывает разные экзерциции, – Экзерциции (лат.) – упражнения.


[Закрыть], – ревел в медный рожок мужик-зазывала.

Но что за экзерциции, Василий Никитич так и не успел узнать. Как вихрь налетели конные – в богатых, опушённых мехом плащах, в шляпах со страусовыми перьями. Толпа только ахнула – девицу стащили с помоста, перебросили поперёк лошади. Василий Никитич высунул было голову: «Кто такие? Как смели? Я статский советник!» Один из конных крикнул презрительно: «А хотя бы и сенатор!» Другой нагайкой сбил треуголку с головы Василия Никитича. В толпе узнали конных, ахнули: «Царский любимец!» Тут и Василий Никитич опознал Ивана Долгорукого. Сгоряча было выскочил из кареты, да куда там: конных и след простыл. Надобно было бы лететь жаловаться – а куда жаловаться, если император все жалобы на Ваньку Долгорукого передавал его отцу Алексею Долгорукому. Василий Никитич махнул рукой, буркнул кучеру: «В Архангельское!» Старый Голицын законы блюдёт! Не даст спуску своевольному временщику. Всю остальную дорогу Василий Никитич в окошко не высовывался.

ГЛАВА 6

В полусумраке кабинета князя Дмитрия Голицына поблескивали золочёные корешки книг, матовым жёлтым цветом отливали переплёты из телячьей кожи лейпцигских и голландских изданий. Книги с трёх сторон окружали старого князя. С четвёртой стороны, за высоким окном – Россия.

Василий Никитич, не без любопытства наблюдавший старого Голицына, невольно усмехнулся своим мыслям: из нынешнего разговора с князем выходило, что буйную, страшную, горячую, бредовую жизнь послепетровской России, где всё было невыверено, всё не устоялось, не проверялось на прочность десятилетиями и веками, князь Дмитрий мечтает втиснуть в телячью кожу строгих законов парламентарной юрисдикции. Дико было слушать о том после недавнего происшествия у балагана. «Раз! – удар нагайкой, и треуголка статского советника Татищева валяется на снегу, а сам он с обнажённой головой, под насмешки и улюлюканье черни бессилен супротив двадцатилетнего буяна и кутилы – царского фаворита Ваньки Долгорукого. Вот она, наша российская жизнь! – с горечью думал Василий Никитич. – А ваше высокопревосходительство, оказывается, сравнивает английскую и шведскую конституции – какая вернее и полезнее для России».

О старом Голицыне, мало с кем допускавшем дружескую близость, можно было судить только по его делам, но и тогда складывалось странное и противоречивое мнение.

Известно было, что именно по совету Голицына две трети офицеров-дворян распустили по их имениям на отдых и восстановление хозяйства, по его же совету снова перенесли столицу из Санкт-Петербурга в Москву и урезали кредиты для расширения войны в далёкой Персии.

Всё это шло вразрез с предначертаниями и узаконениями великого Петра.

Но в годы фактического правления того же Голицына сняты были отяготительные поборы, установленные в годы Северной войны, списаны миллионные мужицкие недоимки, отменена строгая регламентация торговли, закрыта Тайная канцелярия, а в 1729 году и страшный Преображенский приказ.

Произведённое общее облегчение отодвинуло на десятки лет новый мужицкий бунт, пострашнее булавинского! Без петровского кнута и дыбы развивались новые ремесла и торговля, росли мануфактуры, прокладывались новые дороги и каналы.

Всё это россияне видели и понимали, а чувства их вылились в одно слово: увольнение! Увольнение от жестокой и обязательной петровской службы, увольнение от постоянных войн, увольнение от регламентации коммерции, увольнение от страха перед Тайной канцелярией, застенками в Преображенском – всё это было дано россиянам вот из этих сухих старческих белых боярских рук. Татищева всегда поражала особая нервность и взволнованность этих пальцев.

И такую великую мелодию могут исторгнуть эти пальцы из бесчувственного инструмента! Но ведь Россия – не орган. Живое тело. Поэтому вряд ли вашему превосходительству удастся произвести ещё одно увольнение – увольнение от самодержавия. Опасное увольнение!

Татищев прикрыл глаза, точно его беспокоил мягкий рассеянный свет от свечей в бронзовом канделябре. Прошептал про себя: очень опасное увольнение. Ведь за увольнение царя-батюшки и мужички могут потребовать себе того... увольнения; коль рушится вершина пирамиды, могут не устоять и низы. Перед сей страшной мыслью даже недавнее происшествие с Ванькой Долгоруким у балаганов показалось нечаянным и пустячным... «балаганным» недоразумением.

«А вы, оказывается, опасный человек, ваше высокопревосходительство!»

Мужчина во цвете сил – высокий, полнощёкий, румяный, – Василий Никитич посматривал на сухонького быстренького старичка не без робости. А ведь почитал себя политическим смельчаком, с самим великим Петром осмеливался спорить, требуя веротерпимости.

Но чтобы вот так – Ванька Долгорукий тебе по шапке, а ты в ответ: ограничить самодержавие! – на это Василий Никитич, самый просвещённый в политических делах учёной дружины, пойти не мог.

«А всё потому, ваше высокопревосходительство, что вы мечтатель, а за окном-то не Англия или Швеция, за окном Россия-матушка!» – хотелось крикнуть Василию Никитичу. Но ведь князь Дмитрий был не только мечтателем, но и первенствующим членом правительства – Верховного тайного совета Российской империи. И Василий Никитич промолчал. И только когда Голицын закончил сравнивать образцы английской и шведской конституции, дипломатично развёл руками и сказал с сожалением: «Всё это так, наше высокопревосходительство, но ведь у нас самодержавный монарх государь Пётр II». Голицын сразу примолк и, повернувшись спиной к окну, бросил сухо: «И то верно. Всё это так: пустые мечтания! – Точно преодолев в себе что-то, добавил уже учтиво: – Перейдёмте-ка в рай библиотеки...»

Каких только книг не было в Архангельском! Вот сочинения Пуфендорфия «Об историях славных царств и статов, которые обретаются в Европе»; диковинная книга «Описания войн, или же Как к погибели и разорению всякие царства приходят» на 140 листах.

Далее книги политичные: «Государь» преславного итальянца Макиавелли; «Дискурсы политичные» Иоанна Христофора Эберта; «Камень опыта политичного»; «Министерство или правительство кардинала Ришелье и Мазарика, с политическим рассмотрением»; «История о державе Французской» Иоанна Дебуссера на 1404 листах; «Новоумноженный политичного счастья ковач»... Книги, книги, тысячи книг!

Как мало было ещё библиотек в России! И с такой, как голицынская, соперничали только библиотеки Брюса, Прокоповича да Еропкина[29]29
  Еропкин Пётр Михайлович (1689—1740) – архитектор. Участвовал в архитектурном оформлении дворцовых ансамблей московских и петербургских пригородов. С 1737 г. возглавил Комиссию о петербургском строении.


[Закрыть]. Но нигде не было столько древностей, сколько в прославленной библиотеке Архангельского.

Любовно перебирал Василий Никитич старинные летописи, хронографы, статейные списки, государевы грамоты и указы, польские и латинские хроники. С тех пор как в 1719 году Брюс убедил его заняться составлением российской истории, не раз приходилось ему держать в руках старинные летописи и документы. И всё же никогда не приходилось видеть столь драгоценного собрания. Во всём угадывались рука и вкус хозяина. Как много рассказал Татищеву подбор книг о думах и замыслах старого князя. Взять, например, сей изограф. Василий Никитич даже вскрикнул, восхищенный, когда князь Дмитрий, с обычной для него молчаливостью, протянул редчайшую грамоту времён Смутного времени и Семибоярщины[30]30
  ...времён Смутного времени и Семибоярщины... – Смутное время, Смута – так называют период русской истории, связанный с событиями польской и шведской интервенции начала XVII в. и крестьянской войны под предводительством И. И. Болотникова 1606—1607 гг. Семибоярщина – боярское правительство в России, захватившее власть после свержения царя В. И. Шуйского 17 июля 1610 г. В его состав входили бояре: князь Ф. И. Мстиславский, И. М. Воротынский, А. В. Трубецкой, А. В. Голицын, Б. М. Лыков и родовитые бояре И. Н. Романов, Ф. И. Шереметев. Семибоярщине не подчинялась большая часть государства. Опасаясь подъёма антифеодального движения, правительство Семибоярщины 17 августа 1610 г. заключило договор с польским гетманом С. Жолкевским о признании русским царём королевича Владислава. 21 сентября 1610 г. оно впустило польско-литовские войска в Москву, передав фактически власть интервентам. Смута прекратилась после освобождения Москвы от интервентов в октябре 1612 г. и с избранием на престол в начале 1613 г. родоначальника династии Романовых Михаила.


[Закрыть]: условия избрания на русский престол королевича Владислава. Бояре требовали, чтобы были расширены их права, чтобы от них зависела перемена законов, чтобы не было казней без приговора боярского и думных людей, что для науки вольно каждому из народа московского ездить в другие государства и государь у них за то вотчины, имения и дворы отнимать не будет. И вот самое главное: король не может требовать никакой подати без согласия думных людей; чтоб во всех случаях государь говорил и уряжал, по обычаю Московского государства, с патриархом и священным собором, со всеми боярами и всею землёю.

Что и говорить – грамота редчайшая! То, что Романовы сожгли все подобные грамоты, и в том числе запись, данную Михайлом Романовым при венчании на царство в 1613 году, Василий Никитич знал наверное. Как же эта попала к старому князю? Ну конечно же из сундуков Василия Голицына, деятеля Смутного времени[31]31
  Ну конечно же из сундуков Василия Голицына, деятеля Смутного времени, – Голицын Василий Васильевич (? —1619) – князь, государственный деятель. В 1610 г. готовил заговор против Василия Шуйского, после его пострижения в монахи выступил претендентом на российский престол. Не получив поддержки Боярской думы, вошёл в состав Семибоярщины.


[Закрыть].

– Habent sua fata libelli[32]32
  Книги имеют свою судьбу (лат.).


[Закрыть]. – Князь Дмитрий спрятал древнюю грамоту в потаённый ларец.

Да, зело любопытный министр и человек открылся в тот вечер перед добродушным Василием Никитичем. Такие вот потаённые властолюбцы готовы на новую Великую смуту, для них общество не регулируемый механизм, а океан, где бывают постоянные приливы, отливы и перемежающиеся бури. Эта и другие несвязные мысли приходили к Василию Никитичу, когда он возвращался из Архангельского. «Ну да всё это и впрямь пустые мечтания, хотя мечтатель и столь видный министр», – твёрдо решил Василий Никитич. Замелькали огни на горизонте, подъезжали к Москве.