Текст книги "Верховники"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

ГЛАВА 4

Крестовая комната была как бы вторым кабинетом старого князя. Князь Дмитрий не столько здесь молился, сколько размышлял о судьбах России, поскольку Россия была его другим богом, пожалуй, более близким, нежели гневно взиравший с иконы Вседержитель. И не случайно любимой иконой Голицына была Святая София – воплощение премудрости и символ тайны мира.

Творческой премудрости как раз не хватало многим российским политикам. «Столь огромная страна и столь мизерабельная, ничтожная политика! Особливо в делах внутренних, где вся она сводится к сохранению старого и нежеланию новых реформ. Казалось, после великих реформ Петра гений политической мысли надолго отлетел от правителей России. Князь Дмитрий пытался на свой лад продолжить дело. И что же? Одни увидели в этом стремление к тирании и стали его врагами, другие – чуть ли не прямой возврат к временам Семибоярщины и стали его вельможными союзниками. И только третьи, самое рутинное дворянство, не желали ничего, кроме самодержавства.

Старый Голицын опустился на колени, перекрестился... Святая София на огненном троне, с пылающими крыльями и огненным ликом, гневно хмурилась на старинной иконе.

И гнев её как бы передавался душе старого князя.

Вошедший секретарь осмелился прервать раздумья Голицына, доложил, что Василий Никитич Татищев прибыл.

Князь Дмитрий с неожиданным проворством поднялся. Лицо его, столь мрачное и горестно-задумчивое, когда он молился, теперь решительно переменилось, точно сместились на нём все морщины, и твёрдо сложилась линия рта, и его лицо стало тем надменным, сухим и породистым голицынским лицом, которое знала вся Москва. Лёгкой и быстрой походкой старый князь прошёл в кабинет.

Василий Никитич Татищев отправился к Голицыну не без некоторого смущения и не без сопротивления своих друзей. Ему указывали на судьбу Ягужинского, советовали укрыться, надёжно спрятаться в ответ на голицынский зов, поскольку верховникам, несомненно, ведомо было, что он, Татищев, главный оратор на тайных дворянских сходках. И уж ни в коем случае не предполагали, что он не только не скроется, но и примет приглашение старого Голицына. Однако Василий Никитич часто делал в своей жизни то, что никто не предвидел, и обычно такие нежданные ходы выходили ему же на пользу. Он не то чтобы привык играть с судьбой, но верил, что иногда самые рискованные поступки приносят удачу, в то время как самые продуманные и осторожные действия ведут к несчастью. Признался же однажды Василий Никитич Петру Великому в том, в чём никто в Российской империи не осмелился бы признаться, опасаясь костра: в зарождающемся в нём неверии в Бога.

И что же: когда Пётр услышал, что он, Василий Никитич, не верит ни в каких богов, а верит только в разум, великий государь столь был поражён его откровенностью, что, хотя и сделал ему словесный выговор, с тех пор почитал его интересным человеком и частенько вёл с ним споры о Боге. Во время этих споров, а точнее разговоров, о Боге и человеческом предопределении, Василию Никитичу часто начинало казаться, что Пётр I не столько его, Татищева, сколько самого себя стремился убедить в существовании божественного Промысла.

Так же и в другом случае, когда Василий Никитич командирован был на Урал управлять тамошними государственными заводами... Тогда он бесстрашно обличил всесильных Демидовых в неправых делах. И опять судьба отметила сей поступок. Когда стали искать, кому ведать Монетным двором Российской империи, понадобился, само собой, честный человек, и все вспомнили о Василии Никитиче, и он получил место управителя.

Потому, получив приглашение Голицына, которое многие рассматривали как ловушку, Василий Никитич приглашение принял. Вспомнилось ему и новогоднее посещение старого князя, и откровенный разговор с ним.

«Союз его с Долгорукими – союз вынужденный. И цель у них общая токмо по видимости. – В этом Василий Никитич, в отличие от друзей, был убеждён по всем поступкам князя Дмитрия. – Ведь в конечном счёте только князь Дмитрий и его брат Михайло помешали взойти на престол Катьке Долгорукой...»

Василий Никитич Татищев сидел в уже знакомом кабинете старого Голицына и, как нигде в Москве, чувствовал себя в покое и безопасности. Возможно, оттого, что он в те годы уже собирал материалы для истории России, мысли его носили общий, а не частный характер. И в старом Голицыне Василий Никитич видел не столько всесильного министра, по одному приказу которого его могут заковать в кандалы и сослать в Сибирь, а одного из тех немногих на Руси людей, для которых общий интерес всегда стоял выше интереса частного. И разногласица у Татищева с князем Дмитрием, следовательно, выходила только из-за разного понимания, в чём он кроется этот действительный государственный интерес будущих судеб России.

В тот тревожный февральский вечер разговор Татищева был для старого князя непростой. То была отчаянная попытка перетянуть на свою сторону учёную дружину, сторонников и прямых наследников Петра I.

   – Ясно определите, сударь, границы ваших политических чаяний, и вы увидите, что они совпадают с тем пределом для самодержавия, который готовит Верховный тайный совет... – настаивал Голицын.

   – Каковы же будут способы государственного правления? – с лукавым простодушием спросил Татищев.

   – Извольте! Вот мои просьбы... – На столе появилась пачка голландской бумаги, исписанной твёрдым голицынским почерком. Голицын был дальнозорок и потому читал бумагу, отодвинув лист подальше от глаз, – получалось не без торжественности.

«Не персоны управляют законами, но законы управляют персонами!» – громко сказал он. «Что ж, это громогласное заявление прольёт елей на раны всех пострадавших от временщиков и мздоимцев...» – подумал Василий Никитич. Да и следующее разъяснение Голицына: «Верховный тайный совет существует ни для какой собственной того собрания власти, но только для лучшей государственной пользы», – многих, опасающихся тирании Совета, успокоит. Василий Никитич про себя примерял, как воспримут эти голицынские способы в особняке Черкасского.

Было ясно, что всех устроит и обещание Голицына впредь «всё шляхетство содержать, как и в прочих европейских государствах, в надлежащем почтении», освободить дворян от службы в низших чинах, производить в офицеры через кадетские роты.

Василий Никитич не без внутренней радости принял также уверение Голицына, что отныне повышение в чинах будет идти «только по заслугам и достоинству, а не по страстям и мздоимству». Для «птенцов гнезда Петрова», выбившихся наверх через свои многие труды, ратные подвиги и способности, эта уступка со стороны родовитой знати имела немаловажное значение. Взял на примету Татищев и ещё одну уступку со стороны Голицына: «не назначать в Верховный тайный совет более чем двух человек из одной знатной фамилии». Впрочем, как понял Василий Никитич, пункт сей касался более Долгоруких, поскольку Голицыных в Совете было всего двое. И подумал, что в главном его прожект и прожект князя Дмитрия по-прежнему расходятся. Ведь ни отменять Верховный тайный совет, ни заменять его Сенатом Голицын не соглашался.

«Верховный тайный совет есть власть исполнительная. Сенат – власть судебная, создаваемые палаты – высшая и низшая – будут нести бремя власти законодательной. Разделение властей – вот мой политический принцип!» – ясно и чётко заключил Голицын. За этой ясностью стояли годы политических раздумий, которые начались для Дмитрия Михайловича в Киеве, где он был образцовым генерал-губернатором, продолжались в Петербурге, когда он вместе с Фиком по указу Петра I подготавливал административную реформу и для того сравнивал политические системы разных стран, и закончились в Москве, где он, будучи первенствующим членом Верховного тайного совета, мог на деле убедиться, сколь нужно в государственном механизме чёткое разделение властей. К этой мысли Дмитрий Михайлович пришёл не как политический прожектёр (во Франции примерно в те годы к этому политическому принципу пришёл знаменитый просветитель Монтескье), а как практик-администратор, но от этого нисколько не снижалась его заслуга перед отечественной историей. И Василий Никитич, политические помыслы которого были весьма туманными и заключали постоянные колебания между самодержавием и ограниченной монархией, понял вдруг, что Голицына, как человека твёрдого принципа, ни ему, ни его единомышленникам ни в чём не переубедить. Ведь из принципа разделения властей вытекал и общий характер прожекта Голицына: монархия, которая делит исполнительную власть с родовитым Верховным тайным советом.

Петровские дельцы, собравшиеся в доме Черкасского, желали, наоборот, монархии, ограниченной чиновным Сенатом. На первом месте для них всегда стояла петровская Табель о рангах.

Сейчас, в беседе со старым князем, Василий Никитич ясно уловил эту разность. И сколько бы ни уламывал его дале князь Дмитрий, Василий Никитич упрямо уходил от прямой поддержки прожекта Голицына.

   – Да ведь наши прожекты, сударь, – раздражался князь Дмитрий, – сходятся в главном, сходятся на ограничении самодержавства! Разве недостаточно того для общего уговора? – Старый князь перегнулся через маленький кофейный столик, разделявший собеседников, и взглянул прямо в глаза Татищеву.

Василий Никитич взгляд выдержал.

   – Вот вы сами, сударь, побывали несколько лет тому назад в Швеции. Вспомните, как в этой несчастной стране, разорённой её безумным королём Карлом XII, нашлись силы, понявшие, сколь опасно доверять всю полноту власти одной персоне, и учредили подле короля сословный риксдаг...

Василий Никитич помнил, конечно, высокие черепичные крыши Стокгольма, укрытые снегом, скрип полозьев финских санок, мохнатые ели вдоль дорог. По поручению российской Берг-коллегии он объездил тогда десятки горных заводов, изучая на опыте искусные и полезные машины, размещая там русских учеников и вербуя в Россию добрых маркшейдеров. По тайному же поручению Петра I он посетил тогда и многие замки и имения шведской знати, выясняя, есть ли какая возможность для зятя Петра, герцога голштинского Карла Фридриха, занять шведский престол? Вот здесь Василий Никитич и ознакомился на практике со шведской конституцией, которая ограничивала самодержавную власть королей аристократическим риксдагом. И, раздавая царское золото, самолично убедился, насколько может быть продажна и неравнодушна к злату самая родовитая знать Европы.

«Что же о наших верховных говорить? – пронеслось в голове Василия Никитича, – На одного честного Голицына всегда найдётся десяток мздоимцев. Да ежели рассудить, и не было у нас на Руси ни рыцарей, ни аристократии. Что дворяне, что бояре – все мы малые и большие холопы великого государя!» Василий Никитич заёрзал в кресле, как на раскалённых угольях, но Голицын словно не замечал его нетерпение, приводил свои сильные резоны.

   – Возьмём царствование солдатки Екатерины Алексеевны... Вам, как члену Монетной конторы, ведомо, что самый большой расход сей самодержицы, семьсот тысяч рублей, произошёл от покупки венгерских и шампанских вин, до которых покойница была великая охотница. И как можно было возводить пьяную бабу на престол! А поди ж, крикнула её гвардия императрицей, и никто слово не молвил... – Князь Дмитрий даже с кресла поднялся, взволнованно прошёлся по широким половицам кабинета.

   – Мотовство государыни мне, конечно, известно, – молвил Татищев осторожно. – За последний год её правления потрачено было шесть с половиной миллионов рублей при общем доходе государства в шесть миллионов. Отсюда и порча серебряных монет, и выпуск лёгких медных денег произошли! – Татищев, как и Голицын, близко к сердцу брал государственный интерес.

   – Да эта императрица всем нам показала, что где госпожа самодержица, там и господин дефицит! – едко рассмеялся князь Дмитрий. – Хорошо ещё для российской казны, что матка-солдатка недолго царствовала, утонула в море разливанном. А то ведь подходил последний час, когда армии и флоту платить было уже нечем, а во дворце знай песни поют! – Бывшему президенту Камерц-коллегии Дмитрию Михайловичу памятен был тот день, когда казна оказалась совсем пустой и платить офицерам флота и армии и впрямь было нечем. – Выход нашли тогда, отпустив часть офицеров по домам, для исправления имений. Да и матушка-самодержица в последний час испугалась, сократила расход на венгерское. Правда, на другой же день заказала данцигские устрицы... – Голицын усмехнулся при сем воспоминании, снова прочно уселся в кресло напротив собеседника.

   – Я согласен, что особа женского полу на троне вынуждает ввести некие ограничения на самодержавную власть... – поспешил заявить Василий Никитич. – И мой прожект те ограничения включает.

   – Но ваш прожект разрушает Верховный тайный совет, то есть власть исполнительную.

   – Власть исполнительную я полагаю передать Сенату, снова вернув ему титул Правительствующий, – молвил Татищев, только сейчас осознав, по какому тонкому льду несутся его санки. Шутка ли – выходит, он предлагал действующему правительству прямую отставку. А с властью не шутят! Вишь как Голицын гордо вздёрнул голову, отрезал:

   – Сенат – верховный суд империи, и токмо! Разрушать Верховный тайный совет – нарушать принцип разделения властей! Мой принцип!

Да, с властью не шутят! А он, Василий Никитич, похоже, положил голову в пасть льву! Татищев беспокойно завертелся, затем спросил:

   – Ежели высшая палата будет состоять из дворян, то из кого же составится палата низшая?

   – Из купечества и посадских людей.

   – Как в Англии? – уточнил Василий Никитич.

   – Да, как в Англии и Швеции... – задумчиво ответил князь Дмитрий. – Мне кажется, – продолжал он с нежданным для Татищева внутренним жаром, – из всех народов англичане самый счастливый и достойный зависти. Их жизнь не может быть жертвою порочных страстей другого, их имущество защищено от всякого насилия.

А Василий Никитич за окном княжеского кабинета увидел вдруг огромную заснеженную страну: от Петербурга до Камчатки. Управлять этой махиной так же, как маленькой Англией? Нелепица, нелепица!

   – Англичанам нечего бояться ни немилости монарха, ни ненависти министров и куртизанов! – горячился князь Дмитрий. – Их превосходная конституция – грозная охрана от посягательств, гарант от неправды.

«А как вы крепостного мужика-то впишете в свою конституцию, ваше сиятельство? – усмехнулся про себя Татищев. – Мужику не конституцию, мужику, дабы он не бунтовал, вера в царя-батюшку потребна!

Нет, Россией всегда будут управлять не законы, а персоны, хотя персона женского полу на престоле и неудобна. Ох неудобна...» Василий Никитич вспомнил ходившие уже по Москве слухи о Бироне и его влиянии на Анну. Он мысленно перекрестился на образ Святого Филиппа в старинном киоте.

Ведь Святой Филипп Русской Православной церкви – это в миру убиенный опричниками Ивана Грозного знатный боярин Фёдор Колычев. Бесстрашный и гордый человек, восставший против безмерных казней и мучительств.

«Да, у потомков бояр с самодержавством давние счёты...» – подумал Василий Никитич, отводя глаза от пламенного взора Святого Филиппа.

   – Вот вы человек умный, способный, а в чинах ходите средних. Несправедливо! – Князь Дмитрий с едва прикрытой хитрецой взглянул на лобастого Татищева, положил ему руку на колено и продолжал доверительно: – А ведь вы, Василий Никитич, – да, Татищев не ослышался, сей гордый верховник назвал его как равного, по имени-отчеству, – принадлежите к славному роду смоленских Рюриковичей, коий не уступает самым вельможным фамилиям нашего государства.

Василий Никитич даже покраснел от удовольствия.

   – Вы начали ныне, Василий Никитич, работу над историей отечества и, как никто другой, знаете законы политики и народные начала. Так что же мешает вам принять мой прожект и взять назад свой собственный? Ведь в главном-то, в крепкой узде для самодержицы, мы с вами согласны.

«Согласен-то согласен, ваше сиятельство, но всё дело в том, кто эту узду в руках будет держать! – подумал Татищев. – В нынешнем Верховном тайном совете четверо Долгоруких! А фамилия бывших временщиков многим – кость в горле! Да и мне самому памятно бесчестие от Ваньки Долгорукого!» Но вслух Василий Никитич эти соображения не высказал. Он любезно улыбнулся старому князю и дипломатично спросил, какое место тот отводит в своём прожекте немцам.

Князь Дмитрий вспыхнул:

   – Речь идёт о способах правления Россией, так при чём тут немцы? А впрочем, всем ведомо, что немцы рады бы оставить нас пребывать в прежнем рабском состоянии.

   – Немец смеётся там, где русский караул кричит, ваше сиятельство! – поддакнул Василий Никитич.

   – Точно так! Все нынешние беды России от соединения противного чиновного племени с остзейскими выходцами.

Татищеву показался вдруг ужасно одиноким этот чудаковатый старик, который один идёт против твёрдо укоренившегося в России мнения: куда нам без немцев? Течение политической беседы прервала любимая десятилетняя внучка старого князя, Наталья, ворвавшаяся в учёный кабинет с громким криком:

   – Дед, ты не забыл обещаньице?! Ночной лов, ночной лов, выходи, рыболов! – Лукаво кося на гостя, девочка закружилась на одной ножке.

И Василию Никитичу открылся ещё один Голицын – нежный и заботливый дед. Смущённо разводя руками и посмеиваясь, князь Дмитрий пояснил Татищеву:

   – Каюсь, каюсь! Обещал сегодня внукам вечернюю забаву – рыбу ловить из проруби! Придётся исполнить. Не желаете ли составить компанию?

   – Конечно, он желает! – весело решила за Татищева девочка, и скоро весь дом уже заходил ходуном.

Тогдашнее Архангельское мало походило на роскошный дворец, выстроенный впоследствии Юсуповым, но зато имело свою старомосковскую красоту. Воздвигали его те же мастера, что рубили дивные палаты для Тишайшего Алексея Михайловича в Коломенском. Только в Коломенском всё было построено с царским размахом, поражало величием замысла. В Архангельском, напротив, всё было частным, небольшим по размерам: сказочная филигрань – искуснейшее изделие резчиков по дереву. Боярские хоромы с замысловатыми узорами наличников, с причудливыми балясинами, подпиравшими высокое крыльцо, девичьим теремом, украшенным резными петухами и диковинными зверушками, высеребренные инеем, точно приплыли из старинной сказки.

Дедовский сад с рябинами и малинником, с берёзами и высокими тополями, с кружащимися над вершинами деревьев птицами, по весне и летом был простой и весёлый, как цветистый сарафан молоденькой боярышни, а зимой перекликался через гладкое снежное поле с холодной синевой дальнего леса. Сама усадьба широко раскинулась по обеим сторонам деревенского проезда: по одну сторону высились боярские хоромы с высокой крышей кокошником и красной трубой, по другую чернели под снежными шапками овины, скирдник, конюшни и конопляник.

Через огромные старинные сени, уставленные вёдрами, ухватами, пузатыми кадушками и бадьями, можно было попасть в парадные покои, обставленные английской мебелью из красного дерева. Гляделись в высокие венецианские зеркала портреты строгих напудренных вельмож – родственников старого Голицына. Клавикорды наигрывали контрдансы и менуэты, осторожно потрескивали расписные голландские печки.

Но ежели гость из сеней завернул не в парадные покои, а в низенькие двери, то рисковал заблудиться среди бесчисленных чуланчиков, закоулков, клетушек, маленьких низеньких горниц с широкими дубовыми лавками вдоль стен и непременным древним киотом с лампадками. Настоящим украшением этих комнатушек были огромные русские печи, расписанные всевозможными травами, единорогами, цветными невиданными птицами и прочими диковинными зверями, сведения о которых были почерпнуты из «Космографии» Косьмы Индикоплова. И никакой мороз не был страшен в домашних покоях, воздвигнутых ещё отцом Дмитрия Михайловича, князем и боярином Михайлой Голицыным, сидевшим во времена патриарха Никона и Ордин-Нащокина курским и белгородским великим воеводою.

По всем этим горницам, спаленкам и комнатушкам с превеликим раздольем носилось и шумело младшее поколение голицынского корня, внуки и внучки старого князя. Сыновья же несли царскую службу в заморских краях. Младший, Алексей, вёл переговоры с чопорными грандами в знойном Мадриде; старший, Сергей, оберегал интересы России в мокром унылом Берлине. Но все их дети, жёны и домочадцы жили вместе со старым князем.

Когда князь Дмитрий в накинутом на плечи полушубке и валенках, с острогой в руках, сопровождаемый детворой, несказанно обрадованной вечернему развлечению, вышел на крыльцо, он напомнил Василию Никитичу сказочного домового.

«Посмотрел бы кто из иноземцев в сей миг на нашего первого министра! – улыбнулся было Татищев, но тут же поймал себя на мысли: – А ведь, пожалуй, именно сейчас в сём гордом вельможе живёт истинно народный дух!»

На прудах уже чернело множество людей – боярская дворня очищала от снежных заносов лёд, пешнями долбили проруби. В зеркале прудов отражались яркие звёзды.

По знаку старого князя дворня развела огромные костры возле прорубей на расчищенном пруду. Пробиваясь сквозь лёд, огненный свет от костров радужным цветным колоколом спускался в ледяную воду. Сквозь прозрачный лёд было видно, как растревоженные рыбы поднимались к пробитой проруби. Важно плыли лещи и окуни, стайками носилась плотва, и вдруг чёрной молнией пронеслась щука. И тут же княжеская острога ушла под воду, и через минуту полупудовая рыбина забилась на блестящем льду под восторженный шум детворы.

«А рука-то у старого Голицына твёрдая, крепкая ещё рука!» – не без внутренней тревоги отметил Василий Никитич.

Ловко били острогами и старшие внуки Голицына, и скоро золотистая рыба билась на чёрном ледяном подзеркальнике прудов.

Василий Никитич был отпущен из Архангельского с миром, отведав на ужин крепкой домашней ухи с гвоздикой.

И, только прощаясь, старый князь молвил пророчески:

– Попомни, Василий Никитич! Будем едины – устоим! Не будем – всем нам, как тем рыбам бессловесным, на льду биться! В единстве сейчас залог счастливой фортуны!

На том и расстались.