Текст книги "Верховники"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

ГЛАВА 5

Бригадир Алексей Козлов поспешал в Казань с важными известиями и поручениями от первенствующего члена Верховного тайного совета князя Дмитрия Михайловича Голицына к казанскому генерал-губернатору Артемию Петровичу Волынскому. Собственно, бригадир находился в прямом подчинении брата Дмитрия Михайловича, фельдмаршала Голицына, вместе с которым и прибыл в Москву. Но водоворот последних московских событий так закружил этого петровского новика, что неожиданно для себя он оказался в одном лагере со старым боярином и тем более охотно выполнял поручения князя Дмитрия, что их выполнял и его прямой начальник фельдмаршал Голицын. Дело, по которому он поспешал в Казань, было важным и безотлагательным: надобно было срочно перетянуть на сторону верховников столь важную и известную в самых широких кругах дворянства персону, каким был казанский генерал-губернатор Артемий Волынский[76]76
  Волынский Артемий Петрович (1689—1740) – государственный деятель, дипломат. Губернатором в Казань был назначен Екатериной I в 1725 г. В 1738 г. он стал членом Кабинета министров. Волынский был автором проектов государственного и экономического устройства России. В 1740 г. стал жертвой интриг Бирона, Остермана и др., был обвинён в замыслах государственного переворота и казнён.
  А. П. Волынский – герой известного романа И. И. Лажечникова «Ледяной дом».


[Закрыть] – восходящая звезда последних лет царствования Петра Великого. В Персидском походе бригадир близко сошёлся с Волынским. Козлов первым со шпагой в руках под жестоким огнём, почитай, в обнимку со смертью, взошёл на дербентские укрепления и получил чин бригадира из рук самого Петра. Отличившийся в походе Волынский взлетел выше. Но Алексей Козлов не завидовал ему – в сорок лет он ещё твёрдо верил в свою фортуну. Да и сделано немало. В девятнадцать лет ещё безусым корнетом сражался в лейб-регименте светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова под Полтавой, а ныне – шаг до генеральского звания. Бригадир заворочался под бобровой боярской шубой (подарок князя Дмитрия): высунул голову из-под тяжёлого тулупа, коим был укрыт поверх шубы денщиком Васькой, уселся поудобнее в санях, переваливавшихся через сугробы заснеженной дороги, яко фрегат на волнах, и закурил трубочку. Думы были высокие, как эти ели под снежными шапками. Проезжали заповедный корабельный лес.

Как все петровские соратники, бригадир любил живое и общее дело, но все большие дела в России, казалось, прекратились после кончины великого государя. При Екатерине и Петре II Россией правили временщики – сначала Меншиков, затем Долгорукие, а для них важным было не общее дело, важным был собственный интерес. И новые люди остро ощущали этот отход от общего дела, направленного к счастью и приращению Российского государства. Ранее они служили этому делу и за свой ум, толковость, умелость, отвагу получали чины и звания, обходили высокородных по службе. При временщиках всё кончилось. Треть офицеров была распущена по домам за ненадобностью, армия сокращена, флот захирел, продолжающаяся дальняя и малая война с Персией не приносила ни лавров, ни славы. Все реформы были вдруг приостановлены, и недавно бурлящая, полная силы и великих замыслов Россия словно села на мель. Самодержавная власть при Петре Великом опережала своё время, а при наследниках стала отставать от него. Вот отчего у многих петровских сподвижников, а их были ещё тысячи, рождалась мысль, что самодержавную власть надобно ограничить, не допустить, дабы страной и впредь правили фавориты. Только если Голицын хотел ограничить самодержавие из аристократической гордости, Козлов и ему подобные хотели это сделать ради общего служения государству Российскому. Но на какой-то час их интерес сошёлся, и когда Козлов спорил на собрании у Черкасского с Татищевым, он спорил от чистого сердца, а не потому, что был верным сторонником старого боярина Голицына.

Вспомнив тот спор и находя всё новые доказательства своей правоты, которые он тогда не успел привести Татищеву, бригадир сердито потушил свою трубочку и снова нырнул под тяжёлый ямщицкий тулуп и бобровую боярскую шубу. Стало тепло, покойно. Сани на заснеженной дороге плавно поднимались и опускались с сугроба на сугроб, и под эту убаюкивающую качку бригадир и не заметил, как провалился в глубокий и сладкий сон.

Проснулся он от ругани ямщика и Васькиных причитаний. Сани стояли неподвижно, лошади брюхом сели на глубокий снег. Вечерело.

   – Эвон снега навалило! Пока обоз чей-то дорогу не пробьёт, в жисть не проехать! – причитал Васька.

   – Что же, нам и ночевать среди дороги? – сердито спросил бригадир ямщика.

   – Зачем же ночевать? Здесь ночевать, барин, негоже. – Ямщик прищурился, хитро взглянул на офицера. – Тут, в версте от дороги, богатейшее имение вдовицы одной есть, княгини Засекиной. Только что просёлок ихний проехали. Там людишки весь проезд уже расчистили. Путь верный.

   – Чёрт с тобой, вези куда знаешь! – рассердился Козлов и снова нырнул под тулуп.

Но спать уже не мог. Вновь перед глазами стояла тревожная, полная слухов и открытых споров Москва, где решались сейчас судьбы Российского государства. И снова пришла мысль, что, может, зря он в сей решающий час согласился мчаться за сотни вёрст от столицы – как бы не упустить свой случай. Ну да и в поездке есть свой резон. Удержатся верховники у власти, князь Дмитрий сей услуги, чай, не забудет. Кто-кто, а Голицыны умели ценить верных людей – это бригадир знал по своей службе у фельдмаршала.

Козлов сердито засопел, вынырнув из-под шуб и тулупа, крикнул: «Васька, трубку!» Васька, сидевший бок о бок с ямщиком, весело обернулся, подал трубочку. Морозец крепко пощипывал щёки, нос, уши, которые никак не закрывала форменная треуголка. С окрестных полей и пажитей поднимался морозный туман. Однако лошади весело бежали по твёрдому расчищенному зимнику, и скоро ямщик как бы в радостном изумлении воскликнул: «Да вот и Засекино!», указывая кнутом на многие десятки черневших за замерзшей рекой изб. Село Засекино, судя по всему, было-таки изрядное. Но сани свернули не к селу, а налево и выехали на берёзовую аллею, ведущую к стоявшим на холме барским хоромам.

   – Княгинюшка-то здешняя любит гостей принимать да потчевать! Скучно ей одной, право! – Ямщик, повернувшись к бригадиру, весело оскалил сахарные зубы в беспечальной улыбке.

   – Как ты смеешь так о барыне судачить! – поднял было бригадир офицерскую трость, но тут же опустил, потому как вдруг обожгла мысль: «А вдруг здесь твоё семейное счастье?» В свои сорок лет бригадир всё ещё был холост – жениться мешали беспрестанные походы и царёва служба.

На широком барском подворье незваного гостя встретили приветливо. Подбежавшие холопы быстро распрягли лошадей и увели ямщика в людскую избу, денщика в поварню, а степенный и важный старик, отрекомендовавшись здешним управляющим Степаном Фёдоровичем, пригласил господина офицера от имени княгини в боярские хоромы отужинать чем Бог послал. Хоромы и впрямь были боярские, сложены ещё при царе Алексее Михайловиче Тишайшем из могучих дубовых брёвен, столь крепко пригнанных одно к одному, что никакой мороз дому сему был не страшен.

В знак особого уважения к гостю (бригадирский чин деревня почитала наравне с генеральским) сама княгиня, дородная и нарумяненная женщина, на вид лет сорока, в высоком русском кокошнике и широкой телогрее, лебёдушкой выплыла на высокое крыльцо и встретила гостя по старинному обычаю – из своих рук поднесла ему пышный каравай домашнего, ещё тёплого хлеба и солонку с солью. Эта нежданная хлеб-соль тронула какие-то заветные струны в сердце Алёши Козлова – вспомнилась незнамо отчего покойная матушка, которая вот так же хлебом и солью потчевала дорогих гостей в их новгородской деревне. Растрогавшись, он забыл все европейские политесы и троекратно облобызал княгиню.

«Эге, а щёки-то наша княгинюшка-то никак свёклой натирает!» – через минуту рассмеялся бригадир про себя, входя вслед за хозяйкой в низкую, но просторную горницу и оглядываясь по сторонам с изумлением, точно он перенёсся из восемнадцатого века во времена первых Романовых.

Не только Святой угол, но вся горница была уставлена иконами и лампадками, длинные прадедовские лавки вдоль стен застелены белой холстиной, а задник высокой русской печи, выходивший в горницу, расписанным лазорем, и среди дивных лазоревых цветов мирно паслись голубые единороги. «Отпей, батюшка, с дороги медку домашнего, потешь сердце ретивое с моими соседями любезными, а я помолюсь у себя в молельне за твоё здравие, да и к вечернему застолью всех вас позову!» Голос у княгини был глубокий, с горловыми переливами, задушевный голос, и голос тот бригадиру понравился. Деревенские знакомцы княгини, Никодим Гаврилыч и Феофил Ипатыч, по старинному обычаю в пояс поклонились новому гостю, представились. Затем Феофил Ипатыч – низенький, тучный, румянощёкий весельчак, предложил выпить медку, который у княгинюшки Авдотьи в этом году недурен, а Никодим Гаврилыч сел под образа и воззрился на бригадира с явной неприязнью.

«Эге, да ты никак, братец, жених!» – с насмешкой оглядел бригадир сухопарого и долговязого Никодима Гавриловича, похожего на лысую цаплю.

Тем временем Феофил Ипатыч колобком катался вокруг нового гостя, самолично наливал ему в кубок огненного мёда, с видимой жадностью расспрашивал о Москве.

   – Я ведь и сам, признаюсь, при государе Петре Алексеевиче десять лет прослужил в Москве по канцелярской части и даже удостоен офицерского чина по Табели о рангах.

   – Тоже мне, офицерский чин – коллежский регистратор! Бумагомаратель ты, а не офицер! – бросил из своего угла презрительно Никодим Гаврилыч.

   – А у вас и того нет! Отвертелись за своими мнимыми хворями от царёвой службы, а теперь туда же – жениться на Авдотье Петровне! Да она и смотреть-то на вас не хочет, лебедь наша белая! – ответил Феофил Ипатыч.

   – Да уж не вы ли её прельстили, с брюхом-то своим? – воинственно привстал со скамьи Никодим Гаврилыч.

   – Полноте, все мы начинали с малого! – примирительно сказал бригадир и, дабы утихомирить враждующих женихов, принялся рассказывать о нынешнем московском смятении. То ли медок был крепок, то ли снова вспомнилась гудящая, как улей, Москва, но Алексей Козлов с такой горячностью стал выкладывать московские новости, что на другой день себе удивлялся: и чего распустил язык перед деревенщиной? Но тогда его словно понесло.

Он не знал, что из столовой комнаты внимала ему сама княгинюшка.

«Иоанн Златоуст! Чистый Иоанн Златоуст! – радовалась княгиня, вслушиваясь в речи бригадира и отдавая распоряжения управителю, что и как подавать на стол. Речь бригадира была, по правде сказать, для княгини совсем тёмной, – Говорит, словно бисером вышивает, – думала княгиня и усмехнулась в душе: – Да только перед кем бисер-то мечешь, перед женишками моими, голью мелкопоместной, Филькой и Никодимкой!»

Княгиня задумалась, прошла в свою спальню и, пока девки подавали новомодное платье, порешила: «А ежели сей бравый воин и впрямь холост, как его денщик Васька о том на кухне болтает, то возьмусь-ка я за дело как следует и разом оженю его на себе. Оженила же я князюшку Ваню Засекина, оженю и Алёшу Козлова. Имя-то какое сладкое – Алёша! Да и мужчина он видный. – Княгиня сладко потянулась, сбрасывая исподнюю рубашку, подошла к большому венецианскому зеркалу, купленному управителем аж в самом Петербурге, оглянула свою крупную дородную фигуру и вдруг показала себе язык: – Баба в сорок пять – ягодка опять!»

Словно проснулась в ней отчаянная сенная девка Дуня, что пятнадцати годков от роду отравила любовным хмелем вдового и бездетного князюшку Ваню Засекина, и тот перед Нарвским походом не токмо женился на ней, но и завещал ей своё немалое имение. Видели в последний раз Ванюшку во время первой Нарвской баталии[77]77
  ...во время первой Нарвской баталии... – Русская армия потерпела поражение под Нарвой в начале Северной войны в ноябре 1700 г.


[Закрыть], когда дворянская конница Шереметева ударилась в бегство и хлынула на мост через реку Нарову. Был на том мосту и Ванюша – нещадно работая плетью, пробивался на другой берег, да не пробился: рухнул мост в ледяные воды, и принял Ванюша вечную купель.

Так и осталась она вдовою. Но девка она была сметливая, да и батюшка мельник был ещё жив, помог советами. Отбилась в судах от Ванюшкиных родичей – завещаньице-то, слава Богу, составил Ванюша в Москве, по строгому государеву закону. Отстояла Засекино, а в нём восемьсот душ, на хлеб-соль хватит.

Девки надели на Дуню кружевное французское бельё, дружно запричитали: ах, какая у нас матушка красавица! Княгиня довольно покрасовалась перед зеркалом – знают французы толк в женских уборах, попробуй отгадай в сей кружевной пене, какой её возраст. Спасибо государю Петру Алексеевичу – доходят до нас теперь французские снадобья и притирания.

Авдотья Петровна достала коробочку с французскими румянами и вдруг покраснела так ярко, что и румяна были непотребны: вспомнила, что при встрече незваного гостя спешила и натёрла щёки по старинке: свёклой. Поди, целуя-то, и угадал?

За тридцать лет вдовьей жизни княгиня стала стеснительной. Хотя и ходила молва о дюжих ямщиках, любивших заворачивать к вечеру с главного тракта к Засекину: греют, мол, по ночам боярыню-то, – замуж Авдотья Петровна так и не вышла. В Петербург и Москву ехать боялась – политесу не обучена да, по правде сказать, и писать-то научилась больше по судебным бумагам. Впрочем, не одна она боялась петровских ассамблей. Вон Собакины, природные дворянки, а в Москву и носа не казали, остались в девах. Да и тяжба с родичами Засекина была жестокой – шла без малого двадцать лет, так что жизнь Авдотья Петровна знала не столько с радостной, сколько с тёмной её стороны.

И тем паче сейчас поразила неслыханная радость: какого молодца занесло во вдовью светёлку! Ну да и она ещё хороша. Княгиня погрузилась в широкую немецкую робу и приказала горничной властно: «Подавай парик!» Расчесав локоны парика, как свои природные волосы, Авдотья Петровна, шурша парчовою робою, величаво вплыла в горницу звать дорогих гостей к ужину.

Мебель в столовой, к удивлению бригадира, вся была новоманирная, немецкой или рижской работы, стены обиты французской тканью. В стоявших по углам канделябрах были зажжены восковые свечи, и в их свете были видны на стенах две парусины. В одной из них бригадир без труда разгадал Авдотью Петровну, а на другой был изображён черноусый мужчина в богатой собольей шубе.

«Муж мой покойный, князь Засекин Иван, – важно ответила княгиня на вопрос бригадира и неизвестно к чему добавила: – Шуба-то его соболья в рундуке до сих пор цела, я её против моли табаком посыпаю!»

Пиршество началось с молитвы: «Достойно есть...» Засим из дверей, ведущих в поварню, показалось целое шествие холопов в домотканых кафтанах, и на столе явились копчёный язык, рябчики в молочном соусе, тетерева со сливами, куриные пупки, гусиные шейки, холодная печёнка, разные соленья и приправы и огромное блюдо со студнем.

Водка под закуски была подана домашняя, душистая анисовая. Хозяйка встала, поднесла бригадиру почётную чарку, скорее похожую на кубок Большого орла, который случалось Козлову пивать на петровских ассамблеях. Дабы не уронить свою мужскую честь, бригадир выпил залпом, затем склонился в поклоне, поцеловал на польский манер (в Речи Посполитой в Северную войну он провёл многие годы) белую ручку хозяюшки, с которой произошла столь внезапная перемена. На пороге встречала его русская боярыня, а в столовой предстала французская маркиза.

«Теперь у нас будет, мадам, прямое и порядочное правление государства, коего никогда прежде не бывало», – обращался бригадир уже только к хозяйке, чувствуя, что тонет в омуте её прекрасных чёрных глаз.

Сидевший напротив бригадира Феофил в ответ на эти смутные речи даже рот приоткрыл от восхищения.

Никодим Гаврилыч, напротив, никаких новостей не любил и весь смысл жизни усматривал в том, чтобы всё шло раз навсегда установленным порядком. А в Москве, судя по речам бригадира, верховные покушались на сердцевину порядка – самодержавную царскую власть! Было от чего оторопеть. Впрочем, для Никодима Гаврилыча сей офицерик был заезжий щенок, а не преобразователь отечества, и он и слушать бы его не стал, ежели бы не Дуня (за десять лет своего неудачного сватовства он настолько свыкся с Авдотьей Петровной, что называл её про себя Дуней), стрелявшая в бригадира чёрными глазками куда метче, чем сам Никодим Гаврилыч бил в зайцев. А ведь он по праву почитался первым охотником в Муромском уезде.

И потому надлежало этого мальчишку примерно наказать или, на крайний случай, выставить в смешном свете перед княгиней.

Никодим Гаврилыч сердито прервал расходившегося в речах гостя:

   – А ежели государыня оные глупые кондиции в Москве разорвёт, что тогда?

Бригадир ощупал зашитое в кафтане письмо Голицына, глянул холодно на эту лысую цаплю и не сказал, отрезал:

   – Ежели императрица нарушит своё слово, не быть ей на троне, мы и без неё обойдёмся!

   – Да как же так, батюшка, без царя жить! – всплеснула красивыми руками хозяйка, – Нет, что ни говори, свет мой, а без царя нам нельзя. Все мы царские рабы, потому и своих рабов имеем. Царь в нас властен, оттого и мы в своих рабах властны!

   – А что же, можно и без царя! – решительно поддержал бригадира Феофил Ипатыч. – Объявим, как в Польше, бескоролевье и поживём всласть. Каждый шляхтич в огороде будет равен воеводе.

   – Известное дело, есть у нас и такие – всю жизнь без царя в голове ходят! – съязвил Никодим Гаврилыч.

Феофил Ипатыч выпад сей принял и запустил в Никодима Гаврилыча блюдом с холодной телятиной. Никодим Гаврилыч бодро ответствовал миской с холодцом.

   – Ах ты, батюшки мои светы! Срам-то какой! – бросилась разнимать их Авдотья Петровна.

   – Однако же какие здесь страсти бушуют! – рассмеялся бригадир, наблюдая, как дюжая княгиня подвела друг к другу незадачливых женихов (сенные девушки вытерли их лица и кафтаны чистыми рушниками) и заставила троекратно поцеловаться. После чего поднесла всем гостям по чарке еневра. Бригадир выпил и с трудом перевёл дыхание, насмешливо заметил женихам:

   – А что, господа, правду говорят: крепок пир дракою?!

Меж тем по знаку хозяйки внесли первую горячую перемену блюд: жареного гуся с мочёными яблоками, подрумяненного поросёнка, набитого гречневой кашей, бараний бок с салом, горячие домашние колбаски с новоманирным овощем – картофелем.

   – Ты, чаю, свет мой, и не ведал, что в нашей глуши научились картошку растить? – спросила Авдотья Петровна, – У вас и в Москве, почитай, не на каждом столе овощ сей встретишь. Это всё управитель мой Степан Фёдорович старается. Ездил в Ригу с целым обозом за мебелью да и привёз картофель. Ешь, свет мой, кушай! Сил тебе, страннику, много надо... – Княгиня как-то странно посмотрела на бригадира.

Меж тем Феофил Ипатыч снова завёл высокий и политичный разговор.

   – Вот вы говорили, сударь, кондиции установят пределы самодержавной власти. Я мыслю, как в Польше?

   – Никакой Польши на Руси не будет. Знаю я Речь Посполитую, в Великую Северную войну исходил её с нашим воинством вдоль и поперёк, и ничего там хорошего, окроме вечной смуты, не видел, – сказал бригадир.

   – Так ведь и я о том же твержу – не быть на Руси польскому беспорядку! – обрадовался Никодим Гаврилович внезапной поддержке. – Все блага на Русь, яко манна небесная, сыплются от власти самодержавцев.

Однако бригадир токмо рассмеялся:

   – Ни Польши у нас не будет, ни к старому самодержавству возврата нет. Полагаю, будет у нас, как в Англии иль в Швеции, – Конституция!

   – А что, батюшка, – прервала его хозяйка, – Конституция, она царского рода аль из Долгоруких?

Здесь, к смятению Авдотьи Петровны, бригадир выскочил из-за стола и, схватившись за голову, стал бегать от печки-голландки к окну и обратно, бормоча нечто невразумительное. «Дикость! Невежество! Тьма! Толща!» – только и могли разобрать княгиня и её женихи. Наконец бригадир остановился, прижался широкой спиной к дышащей жаром печке и сказал решительно:

   – Просвещения на вас нет, вот оно что!

Тут и Никодим Гаврилыч, и Феофил Ипатыч согласно поднялись из-за стола: «Кто его знает, этого офицера, прикажет ещё выпороть ради этого самого Просвещения. Вишь как в лице стал суров, одно слово: «Бригадир!»

   – Да куда же вы, гости дорогие? – засуетилась княгиня. – У нас ещё щи на третью перемену!

Но женихи столь дружно твердили о дальней дороге, надвигающейся метели, неотложных делах, что поневоле пришлось их отпустить с миром. Щи, наваристые, густые, ели вдвоём.

Бригадир думал, что и не съесть ему щец – лопнет от сытости, да куда там! Сам не заметил, как умял миску, столь было вкусно. Хозяюшка под щи трижды наливала чарку еневра, но и еневр уже не обжигал горло, только вот бригадир становился от него всё сонливей и сонливей. Гудела вновь затопленная печь, гудела метель за окном, куковала кукушка в старинных часах. Морил сон.

   – Васька! Постель! – приказал он после последней чарки еневру Авдотье Петровне, принимая её за своего верного денщика, и Дуня отвела бригадира в опочивальню и сняла с него сапоги. Давно она, после Ванюши, ни с кого сапог не снимала, а тут вздрогнуло бабье сердце, когда она увидела его вот таким: мирным, покойно спящим, со светлой улыбкой на лице. Не удержалась, поцеловала, а потом сорвала с себя французский парик и немецкую робу и нырнула к нему под одеяло, прижалась холодным боком, погреться.

Утреннее пробуждение бригадира Козлова было ужасным: незнакомый дом, незнакомая комната, незнакомая кровать, незнакомая женщина.

«Ба, так это я никак с хозяйкой любовные шашни затеял. Впрочем, любовь та по её воле, и я ничего не упомню!» – хладнокровно рассудил бригадир.

Через час он уже сидел за столом, пил китайский чай и ругался с ямщиком. По всему выходило, что дорогу замело этой ночью надолго, даже по просёлку и по тому не проехать.

   – Вот придёт обоз из Нижнего в Москву, тогда и проедем, а сейчас снег лошадям по брюхо, право слово! – лукавил ямщик, получивший от барыни немалый задаток.

Сама барыня выплыла из задних комнат как ни в чём не бывало: природные русые волосы уложены венчиком, на ногах пёстрые казанские сапожки, на плечи накинута соболья шубка. Барыня собралась показать господину бригадиру своё хозяйство. Делать было всё одно нечего, и, кляня родимые дороги, бригадир поплёлся за Авдотьей Петровной.

А смотреть в имении было чего! В тёплом коровнике стояло стадо на сотню коров, да и коровы-то голландки – чистые, гладкие.

   – Прикупил, по моему приказу, Степан Фёдорович на Москве. Там в Измайлове скот племенной.

На утреннем морозе Авдотья Петровна разрумянилась так, что и парижские румяна ни к чему. «Соболья шапочка и шубка сидят на ней ладно, с фасонцем, – отметил про себя бригадир, – а как засмеется да покажет ровненькие зубки, ей-ей, не дашь более тридцати годков!»

Меж тем Дуня тащила его уже в амбар, полный разными припасами. Переливалось в её руках отборное зерно – сортовое, к посеву.

   – Я, мил друг, на круг тыщи пудов с этим зерном беру.

В птичнике гоготали белоснежные гуси, квохтали куры, грозно шипели откормленные орехами индюки и индюшки.

   – Да тут у тебя целое воинство! – заметил бригадир, а про себя с грустью подумал, что у него в новгородской деревеньке и пяти дворов, поди, не осталось. Да и не был он там, почитай, двадцать лет – с тех пор, как схоронил сначала отца, а затем маменьку. Жил на царское жалованье и не хулил судьбу – покойный-то батя, что греха таить, чтобы с голоду не умереть и сына на ноги поставить, хоть и был дворянином старинного роду, а сам землю пахал. А вдовица меж тем завлекла его на мануфактуру. В одной избе пряли тонкую льняную пряжу, в другой ткали из неё льняное полотно, в третьей десяток девушек (да все прехорошенькие) вышивали узоры по тому полотну.

   – Возьми, батюшка, мой презент! – важно сказала княгиня. – Льняные рубашечки на твоё плечо!

   – Да как же ты мой рост угадала?

   – А пока ты, сокол мой ясный, спал, по указу моему Машка да Палашка, вишь головы потупили, тебя, батюшка, обмерили, ну тебе рубашечки и сшили проворно. Они у меня скорые, на все руки мастерицы, – Княгиня усмехнулась, поглядела лукаво.

«Да, крепко ведёт хозяйство вдовица. Жениться на такой – себя потерять!» – усмехнулся в драгунские усы бригадир. Смеялся Алексей Козлов в душе боле над собой, потому как признался сам себе, что неплохо бы жениться на сей вдовице и зажить спокойно, большим барином в деревне, отставив свои дерзкие замыслы. «Нет уж, увольте, примаком быть – мало чести добыть!» – тут же рассердился на себя бригадир, гусем вышагивая вслед за Авдотьей Петровной на конюшню.

Здесь он, как кавалерийский офицер, нашёл многие упущения: и овёс лошадям конюхи давали не так и не в те сроки, и стойла холодные – сквозняк морозный лошадок насквозь продувает, и кони больные стоят рядом со здоровыми.

   – Да я бы этого конюшего и на версту к коням не допускал! – сердито выговаривал бригадир княгине, поглядывая на конюшего Митьку – ловкого малого с воровато бегающими глазками.

   – Не женское это дело, конюшня! – охотно сокрушалась княгиня. – Сама я ведаю, сокол ты мой, – здесь потребна мужская рука! – И нежданно приказала конюшему: – Митька! Покажи-ка барину того арабского скакуна, что ты осенью у персианина в Астрахани сторговал. – И пока Митька открывал заветное стойло, простодушно сказала: – Я ведь, свет мой ясный, каждую осень баржу с хлебом в Астрахань отправляю. Я им хлебушка, а они мне рыбку красную, арбузы, овощ разный. А этой осенью дурак Митька коня у персидского купца сторговал. Коник славный, да только ездовой, не упряжённый. Заложили его в мою одноколку, а он возьми да и понеси – думала, смерть мне в этом черте арабском явилась, даже поводья отпустила. Ан нет! Спасибо коньку – свалил одноколку в сено, а там мягко!

   – Как же вы, сударыня, такого красавца да в упряжь! Грех это! – Бригадир с видным восхищением разглядывал арабского скакуна. Конь горячо вздрагивал, бешено косил глазом. – Какой красавец! – Бригадир потрепал чёрную гриву. Под его сильной рукой конь задрожал, склонив голову.

   – Ишь, враз признал нового хозяина! – как бы в радостном изумлении воскликнула Авдотья Петровна.

   – Кто новый хозяин-то? – удивился бригадир.

   – Да кто, кроме тебя, сокол мой ясный! Не Митьке же, увальню, на нём скакать, хотя, признаться, он и седло нарядное к коню прикупил. Митька, покажи барину седло!..

Когда скакуна вывели во двор, он при виде ярко блестящих под морозным солнцем сугробов нежданно извился на дыбы, так что Митька, двое конюхов и прибежавший в конюшню Васька с трудом удержали коня, дружно повиснув на узде.

   – Васька, сахару! – приказал бригадир, наверное зная, что в необъятных карманах Васьки всегда есть кусок сахару. Конь взял сахар с руки бригадира горячим языком и, показалось, даже глаза приоткрыл от невиданного удовольствия. А Козлов, скинув плащ и шпагу на руки Ваське, взлетел в седло, вихрем пролетел по двору и помчался по заснеженной аллее. Скакун грудью пахал сугробы, взвивался на дыбы, пытаясь сбросить наездника, но в бригадире словно снова проснулся лихой драгун Алёшка Козлов – сидел на коне как влитой.

   – Алёша, убьёшься, мой свет, убьёшься! – причитала княгиня, глядя, как несётся застоявшийся жеребец.

   – Не боись, не убьётся! Мой бригадир у самого светлейшего князя Меншикова в лейб-регименте служил, только в Полтавской баталии под ним трёх лошадей убило, а здесь, эка невидаль, арабский скакун! Да у господина бригадира конь будет послушной собачкой... – лениво успокаивал перепуганную боярыню верный Васька. И впрямь, когда через час бригадир вернулся к конюшне, гордый конь послушно нёс своего наездника.

   – Что ж ты необъезженных коней покупаешь? – сердито бросил бригадир Митьке, лихо соскакивая с коня. – Не конь, а чёрт, княгинюшка! Спасибо за славный подарок!

«Каков молодец, так разрумянился от быстрой скачки, словно десяток годков сбросил», – залюбовалась княгиня. А Алексей Козлов распоряжался уже по-хозяйски: Ваське наказал насухо обтереть жеребца и накрыть попоной, конюшему – насыпать полные ясли отборного овса. И эта его распорядительность ещё более нравилась Авдотье Петровне, столь приятно было услышать в хозяйстве зычный командирский мужской голос. И сказала вроде совсем некстати:

   – К вечеру, батюшка, мы в мыльню сходим. Потрём спинку друг дружке. А то ведь я всё одна, всё одна...

И столь сильно было её нетерпение, что за вторым утренним столом княгиня сама вдруг предложила своему избраннику руку и сердце. Бригадир про себя так и присвистнул. А опомнившись, сказал жёстко:

   – У тебя, душа моя, тысяча душ, а у меня в моей новгородской «вотчине» и десяти не будет. Так что, окроме чина и государева жалованья, я гол как сокол. Но горд – и в примаки не пойду.

   – Да что ты, Алёша, какой ты примак! И слово-то какое нерусское. Жених ты для меня светлый, сокол ясный!

   – Спасибо, королева моя! – молвил бригадир, крутя чёрный ус. – Ежели по правде рассудить, никто меня столь не любил и любить не будет! Потому, как знать, может, я и вернусь, когда на Москве новые порядки утвердим.

С крыльца смотрела Авдотья Петровна, как отъезжает на арабском скакуне её сокол ясный.

Княгиня увидела, как обернулся лихой наездник и прощально помахал треуголкой.

Через двое суток бригадир Козлов прибыл в Казань и предстал перед генерал-губернатором Артемием Волынским. Тот не чинился, дружески обнял боевого товарища. Затем сел за стол, нахмурился, прочёл письмо князя Дмитрия.

   – Великие замыслы, великие замыслы у Дмитрия Михайловича! И дай ему Бог удачи! А ты чего запоздал, друже?

И только потом узнал бригадир, сколь много крылось за тем вопросом. Ведь пока нежился Алёша Козлов у княгини, гонец от Остермана опередил его и доставил Волынскому известия, что, почитай, вся дворянская Москва недовольна правлением верховников. Вот отчего поспешать в Москву Волынский отказался за многими делами.

   – Да и тебе, друже, не советую класть раньше времени голову на плаху! – мрачно сказал Волынский, словно видел тот эшафот, на котором через десяток лет по приказу Анны Иоанновны и Бирона казнят и его самого, и друзей-конфидентов. – Оставайся-ка лучше у меня, переждёшь в Казани смутное время. Скоро, боюсь, будет всем не до конституций и вольных прожектов!

Но бригадир уже знал, где остановиться. Проезжая через Муромский уезд, он свернул на знакомый просёлок и пересел из саней на лихого арабского скакуна.