Текст книги "Верховники"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

ГЛАВА 3

В 1066-ти вёрстах к северу от Тобольска, на крутом обрывистом берегу реки Сосьвы, близ впадения её в могучую Обь, в 1730 году стояла северная фортеция державы Российской – Берёзов. Построен берёзовский острог был ещё в 1593 году, при последнем государе из династии Рюриковичей Фёдоре Иоанновиче воеводой Никифором Трахионтовым для владычества над остяками. Тогда же Берёзов был обнесён рвом и валом, на коем воздвигнута была деревянная стена с башнями. Миролюбивые ханты и манси, по-тогдашнему остяки и вогулы, и не думали нападать на Берёзов, так что фортеция сия никогда не понадобилась против неприятеля внешнего, но рано стала применяться для ссылки государевых ослушников. Место было столь уединённое – с одной стороны тундра и Северный Ледовитый океан, с другой тайга и непролазные болота Васюганья, – что казалось, самой природой место сие было предназначено для ссылки.

И поскольку среди ссыльных есть своя цепочка, то предшественниками Долгоруких по оной были Меншиковы. История любит жестокую иронию, и, возможно, о том и думал Алексей Григорьевич Долгорукий, когда комендант острога майор Петров указал ему на небольшую деревянную церквушку и могильный холмик близ неё и сказал просто: «Здесь покоится Александр Данилович Меншиков, и сия церковь Рождества Богородицы срублена им собственноручно».

А перед глазами Алексея Григорьевича стояла в тот миг иная церковь – каменный пышный храм в поместье Меншикова, Ораниенбауме. Именно там, на освящении церкви, за несколько дней до падения всесильного голиафа, Алексей Григорьевич и видел Меншикова в последний раз в первых числах сентября 1727 года.

Храм в Ораниенбауме был роскошный, с позолоченными маковками, лепно расписанный изнутри и снаружи. Пел замечательный княжеский хор на клиросе, густые рулады выводил нарочито выписанный Меншиковым для сего случая басистый протодиакон из Москвы. Когда светлейший князь и сопровождавшие его занятные вельможи вышли из храма, всех оглушил громкий ружейный залп Черниговского полка, стоявшего в каре вокруг церкви. Полк приветствовал генералиссимуса войска российского, Александра Даниловича Меншикова. С моря встречным салютом громыхнули в честь полного адмирала Меншикова тяжёлые пушки с кораблей, стоящих на рейде у Ораниенбаума, и белые подушечки пушечных выстрелов поднялись в синее погожее небо. Грянула музыка в честь наречённого тестя императора Петра II, князя Меншикова[87]87
  ...в честь наречённого тестя императора Петра II князя Меншикова... – Дочь А. Д. Меншикова Мария была обручена с императором Петром II 23 мая 1727 г. В этом же году Меншиков был подвергнут опале и вместе с семьёй выслан вначале в своё имение Раненбург, а затем в Берёзов. Мария Александровна Меншикова умерла в Берёзове 26 декабря 1729 г.


[Закрыть], горделиво вступившего на бархатную дорожку, протянутую от церковных ступеней. Александр Данилович, с обычной кичливостью вздёрнув свою гордую голову, шёл навстречу приветственной музыке, навстречу судьбе.

Таким и запомнил Меншикова Алексей Григорьевич – в золочёном кафтане, в рубашке из тонкого голландского полотна, заколотой булавкой с крупным яхонтом (говорили, другого такого яхонта во всей Европе не сыщешь), орденской лентой через плечо, опирающимся на осыпанную алмазами трость с золотым набалдашником (трость сию именовали калишской, поскольку то был дар Петра Великого за Калишскую викторию). Однако, несмотря на весь сей внешний блеск и великолепие, Александр Данилович душою был тогда уже смутен, ох смутен! И Алексей Григорьевич ведал причину той смуты. Не было среди гостей самого дорогого и желанного, наречённого зятя Меншикова, – императора Петра II. И Алексей Григорьевич улыбался в тот час про себя, наверное зная, что государь-то развлекается с сыном его Иваном псовой гоньбой. И зря улыбался, зря, выходит, насмехался и готовил погибель светлейшему! Колесо фортуны переменчиво, и теперь он, Алексей Григорьевич, другой наречённый тесть Петра II, стоит перед могилой своего собрата в том самом Берёзове, куда когда-то Долгорукие сослали Меншиковых. «Ирония истории порой безжалостна!» – воскликнет современный читатель. «Провидение Божие!» – токмо и молвил Алексей Григорьевич, отойдя от могилы Меншикова. Но в душе его что-то оборвалось, и он понял вдруг, что, как и Меншиков, никогда уже он не выберется из этих лихих мест и зарыт в землю будет здесь же, рядом со своим бывшим недругом. И это предчувствие скорой кончины окрасило все последние месяцы жизни Алексея Григорьевича в Берёзове. Предчувствие ещё более возросло после того, как через несколько недель после прибытия в Берёзов скончалась жена, Прасковья Юрьевна, подхватившая жестокую простуду на пути из Тобольска в Берёзов.

«Не кручинься, батюшка! Попомни другого великого мученика, князя Хилкова! – до последней минуты подбадривала старая княгиня Алексея Григорьевича. – Сколь великие муки снёс в свейских темницах сей благородный страдалец, а не лишился ни бодрого духа, ни мужества... – Перед кончиной жар у княгини спал, и она говорила с Алексеем Григорьевичем внятно и разумно, вспоминая отца своего, князя Хилкова, бывшего посланца державы Российской в Швеции, заточенного в самом начале Северной войны в Стокгольме в темницу, но не отступившего от своей родины и двадцать лет проведшего в заточении. – А вы, дети, живите дружно...» – только и успела наказать старая княгиня своим чадам и к вечеру тихо скончалась.

Но дружной жизни в семье Долгоруких не было с самого начала поселения в Берёзове. Алексей Григорьевич и порушенная невеста сразу заняли всю ссыльную избу в остроге, в которой когда-то жили Меншиковы, а молодым – Ивану и Наталье – выделили сарай. Вот когда пригодилась Наташе Николкина шуба. Полночи она проплакала, кутаясь в шубу, из-за коварства мужниной родни, а когда проснулась, от холода зуб на зуб не попадал. Вскочила, выбежала во двор, – батюшки, конец сентября, а вокруг белым-бело. Ночью над тундрой и тайгой выпал первый снег.

– Что же будем делать, Иванушка? – А Иван стоит рядом, токмо глазами на снег хлопает. Попросимся, мол, обратно к батюшке, авось потеснятся, пустят. Но Наташа к старому и ворчливому свёкру, что выгнал их из дома, обращаться не пожелала, бросилась к приставу майору Петрову. В первый день пристав, правда, показался ей офицером жестокого и крутого нрава, когда прогнал Долгоруких прямо с реки в острог, минуя казацкое поселение, где они хотели хотя бы молочка с дороги попить. Но то было вечор. А нынче, после отъезда конвойцев в Тобольск (те поспешали вернуться, пока не застынут реки), Наталья застала перед собой совсем иного человека.

Майор Василий Петров был коренной сибиряк, вся нелёгкая служба которого прошла по дальним таёжным острогам и поселениям. И настоящим родным его домом была тайга. Был он прирождённый охотник и рыболов, и царская служба была простым довеском при сих его любимых занятиях. Невольным наездом Долгоруких майор был недоволен равно с самими ссыльными. Токмо избавились от последышей Меншикова – младшую дочь его и сына Александра возвернули в столицу, и Петров, по первой пороше, навострил лыжи на охотничью заимку, – так нет же, Москва шлёт новый обоз!

К тому же Алексей Григорьевич держался с ним на пристани столь кичливо, что майор рассвирепел. Сам Александр Данилович Меншиков не обращался с ним так, как этот царский псарь. Да и Екатерина Долгорукая что порох – того и гляди взорвёт вверенную майору фортецию. Хотя, ежели рассудить, что из того, что она незадачливая царская невеста? Мария Меншикова в том же звании обреталась, а сколь была тиха, кротка и до людей приветлива.

   – Здесь её и похоронили, голубушку. Да вот и могилка её – рядом с могилкой батюшки! – Майор показал Наташе на маленький могильный холмик с простым деревянным крестом. – Ну а что у тебя, дочка? Что за нужда? – с потаённой улыбкой обратился он к раскрасневшейся на морозце молоденькой и хорошенькой княгинюшке. И Наталья ту потаённую и ласковую улыбку у этого большого, нескладного и сурового на вид военного уловила и искренне поведала о своих ночных горестях.

   – Да, хорош свёкор-то, хорош! Да и золовушку такую лучше кочергой привечать! – прогудел майор, зайдя в ледяной сарай, где расположились молодые. – А ты-то чего рот разинул? – напустился он на Ивана. – Я думал, вы все там вместе расположились, а он вон что надумал – в сарае ночевать! Это тебе, батюшка, не Москва, это Сибирь. Тут зимой такие морозы ударят – птицы мёртвые с лёту камнем вниз падают. А ты в сарай?! Поселю я вас, друзья мои, пока в баньке. Самое что ни есть тёплое место во всём остроге.

В тот же вечер, лёжа на полке жарко прогретой баньки (на полок была накинута медвежья полость – щедрый дар охотника-майора), Наталья впервые почувствовала, как легонько толкнул её кто-то изнутри, и ахнула – точно, маленький. Она бросилась было с радостной новостью к входящему мужу, но отпрянула. Князь Иван по-своему отметил свою встречу с Берёзовым – его качало, как в крепкую морскую качку.

Относительно пристава Наталья не обманулась. Майор Петров и впрямь оказался добрым и достойным офицером. Уже через неделю, по просьбе Наташи, он разрешил Долгоруким выходить из острога и вольно гулять по Берёзову. По переписи 1727 года городок тот насчитывал 400 дворов служилых сибирских казаков, три церкви и три питейных кружала, воеводский двор и приказ.

Очень скоро с нечаянным визитом к Алексею Григорьевичу пожаловал и сам местный воевода Андрей Бобровский. Воевода был маленького росточка, лысый, но в шубе из таких дивных соболей, что у Екатерины Долгорукой, бывшей тут же в комнате, глаза вспыхнули от восхищения.

   – Вот, изволите видеть, вотяки-с! Народ неучёный, а соболя и белку бить великие мастера! И песцов приносят. Отличный мех у песцов. Особливо ежели песец голубой!

   – Как голубой! – встрепенулась Екатерина. – Мы так на Москве и не видали!

   – А так и голубой! Да что далече ходить, у супруги моей, Матрёны Поликарповны, шуба из чистых голубых песцов. Красотища! Матрёна Поликарповна вас завтра на пельмени зовёт, вот и посмотрите её шубу!

   – Да можно ли? – усомнился было Алексей Григорьевич.

   – Да отчего же нельзя!.. – рассмеялся воевода. – Пристав ваш добрейшей души человек, непременно вам разрешит! Да и не до вас ему – он не сегодня-завтра на лыжи встанет и махнёт на охотничью заимку, поминай как звали!

Петров и впрямь дал своё полное согласие и на недоумение Алексея Григорьевича рассмеялся:

   – Ходите себе по городу вольно! Да и куда вы денетесь из Берёзова-городка? Там, – майор указал на противоположный низкий берег, устланный до самого горизонта снегом, – тундра и ледяной окиян-море, позади – тайга бездорожная! – И отрезал жестоко: – Выхода вам отсюда нет!

Алексей Григорьевич так и осел! Впервые столь явственно представил себе, в какие дали занесла их недобрая царская воля.

Вскоре от всех этих небывалых потрясений и перемещений Алексей Григорьевич заболел и вслед за своей супругой преставился, так что молодые Долгорукие остались сами по себе. И потянулись ссыльные годы.

Самым страшным были однотонность и однообразие их существования. Казна выдавала Долгоруким на душу рубль в день. Деньги в сих краях были дороги, и рубль шёл в цене высоко. Можно было купить и мяса, и молочка, не говоря уже о рыбе. Рыба была разных сортов: и осетрина, и нельма, или белорыбица, и свежая, и вяленая, и копчёная. И зимой и летом. Баловал их и пристав царский майор Петров. Особливо заботился о Наталье. С охотничьей своей заимки то и дело присылал ей разную дичину, а однажды приволок собственноручно целого лося. Свалил его под самым городком. Майор сам разделал лося охотничьим ножом, вырезал для Натальи отборные куски. А когда та бросилась благодарить, покраснел словно мальчишка.

По первой же весне Наталья родила первого сына Мишу, и крестным отцом у мальчика опять же был царский пристав. Но не было ни няньки, ни кормилицы, и Наталья сама выходила и вырастила сына до пятилетнего возраста, а там, глянь, снова на сносях. За всеми материнскими хлопотами и заботами Наталья и оглянуться не успела, как пролетело семь лет. Быстро бежали годы и для меньших братьев Ивана. Они подрастали, сдружились с ребятнёй местных казаков, вместе с ними рыбалили, купались, зимой катались на санях, запряжённых собачьими упряжками. Только вот учились неохотно, и сколько Наталья ни билась с ними, не могла их обучить никакой иноземной грамоте. Иван тоже сдружился, – но не с охотниками и рыболовами, а с местными «аристократами» – боярским сыном Кашперовым, казачьим атаманом Лихачёвым да таможенным чиновником Тишиным. Этим, что лето красное, что зима студёная, каждый день праздник! «Мы все тут, Ваня, люди ссыльные, битые жизнью, ломатые!» – плакался Ивану Тишин, который повадился ходить прямо к Долгоруким. И всегда являлся с четвертью ярой водки. Наталья его на порог не пускала, зато Екатерина, то ли назло невестке, то ли оттого, что Тишин с неё глаз не сводил и именовал не иначе как государыня-невеста, стала привечать Тишина. Бывало, когда Тишин с братцем Иваном садились за стол, и сама подсаживалась, угощалась рыбкой, выпивала чарочку-другую.

Из всех молодых Долгоруких горше всех была ссылка для Екатерины. Наталья была занята детьми, братья Ивана – нехитрыми деревенскими забавами, сам Иван – водкой и картами. А чем ей прикажете заниматься? С воеводихой Матрёной о соседках судачить?! Ведь нарядами с ней всё одно не померяться, забьёт голубым песцом! И вот сидела одна в своей комнате, перебирала свои платья, сшитые к царскому венчанию, а ещё боле перебирала в памяти сладкие воспоминания. Но и тех было немного – всё унесло время. Тут даже пылкая забота Тишина была кстати. Смешно было взирать на его комичную позитуру. Маленький, кривобокий, а туда же – смотрит умильными глазками, тянется. Однажды, правда, ненароком полез было целоваться (до того упился, садовая головушка) – пришлось дать по рукам. На другой день очухался, на коленях ползал, просил прощения. Сие Екатерина любила и потому простила. И снова потянулись скучные немотные вечера.

И вдруг в эту темень огненной петардой ворвался бравый флотский офицер Михайло Овцын. Примчался не с юга, из Тобольска, а нагрянул в Берёзов с севера, с Обской губы, где по приказу Адмиралтейства производил разведку океанского берега. Очнулся после тишайшей белой ночи таёжный городок, глянь, а на реке стоит корабль с белоснежными парусами, словно морская сводная чайка залетела в тихие воды Сосьвы. Все бросились на берег, не удержалась и Екатерина, пошла вместе с младшими братьями. А с корабля сбегает видный молодцеватый офицер, щёлкает ботфортами – разрешите представиться, сударыня, капитан-лейтенант Михайло Овцын. Сдёрнул треуголку, склонился в почтительном комплименте. А когда поднял лицо, увидела сахарные зубы, кошачьи усики, весёлые серые глаза с зелёным отливом. И поняла вдруг по-бабьи – пропала! Дальше как в омут бросилась – начался великий амур. Овцын послан был Северной экспедицией описать Обскую губу и её окрестности. И шлюп «Надежда» всё лето бороздил устье Оби, а на зимнюю стоянку прочно стал у Берёзова. В городских кружалах появились весёлые матросы, а в доме Долгоруких бросил якорь бравый лейтенант Овцын, для пущей важности именовавший себя капитаном, а на морской манер капитан-лейтенантом. Человек он был лёгкий на подъём, по врождённой натуре широкий и беспечный. Быстро сдружился с Иваном и его компанией, стал на «ты» с приставом и воеводой, весело шутил с Натальей. Младшие братья в нём души не чаяли, когда, распалясь, тёмными ненасытными вечерами Овцын рассказывал им о неведомых морях и далях, штормах и ураганах. От него самого, казалось, пахло солёной морской водой и свежим зюйд-зюйдом. И Екатерина ничего не могла поделать с собой – у неё кружилась голова от одного вида прелестника. Потому, когда взял однажды за руку, ответила пожатием на пожатие, и в тот ненастный вечер он остался у неё в светёлке. На другой день о том было ведомо всему городку. Но Екатерина словно забыла о своей всегдашней гордости и надменности – несла любовь свою, словно адмиральский флаг. Стала мягкой, весёлой, отзывчивой. Охотно помогала Наталье в её хозяйстве, играла с Мишуткой, стала учить балбесов (так именовала она младших братьев) французскому языку и различным политесам. Екатерина, казалось, жадно нагоняла всё, что упустила за семь лет ссылки. Поджидала она своего милого с такой тревогой и нетерпением, что сама на себя дивилась. А потом думала – и в самом деле не чудо ли, что с моря, из-за океана, за тысячи вёрст от столиц явился к ней вдруг такой амантёр, коего и при дворе-то не встретишь?

В городке, само собой, о сём амуре судачили. Осуждали редко, – потому как жёнка ссыльная и радоваться надобно, что послал ей Бог такого молодца в её неволе. Но иные и осуждали – не христианское, дескать, то дело! Боле всех возмущался Тишин. Сей таможенник даже к царскому приставу подступал: женские нравы-де Катька Долгорукая смущает, подаёт местным девкам дурной пример! Но бравый майор в ответ токмо захохотал оглушительно: у меня-де в столичных инструкциях насчёт ссыльных амуров ничего не записано! А коли с тобой, Тишин, государыня-невеста отказалась шашни иметь, то чему тут удивляться – сравни себя с Овцыным!

В тот же вечер пьяный Тишин подкараулил Екатерину во дворе острога. Услышал скрип её валенок, напрягся и прыгнул на Катьку как таёжная рысь, повалил в сугроб, стал целовать столь дорогие когда-то, а теперь ненавистные глаза, губы. Екатерина сначала испугалась, а потом так больно укусила его за губу, что Тишин взвыл. Екатерина из-под него кошкой взлетела на крыльцо, и поминай как звали.

А на другой вечер, когда Тишин мылся у себя в баньке, что стояла на заднем дворе, двери распахнулись, и в дверях выросли три привидения. В одном из них Тишин сразу опознал Овцына.

   – Ну вот что, други мои! Держите сего селадона за ручки и ножки, а я сейчас замочу хворостину в уксусе, – рявкнул капитан. Боярский сын Кашперов и атаман Лихачёв бережно перевернули Тишина на живот, сели на руки и ноги. Овцын согнул хворостину, попробовав на свист, и ударил с оттяжкой, словно матросским линьком. Тишин взвыл – не столько от боли, сколько от стыда и обиды. Но когда супостаты ушли, громко посмеиваясь, в груди у Тишина разгорелось ровное и неутолимое пламя мести – и к Овцыну с дружками, и ко всему семейству Долгоруких. Но чтобы вернее погубить их, надобно было снова с ними подружиться. И Тишин, невольно восхищаясь сам собой, снёс все насмешки, переломил свою гордыню, ползал, яко червь, у ног государыни-невесты и вымолил-таки прощение, вновь стал вхож в дом к Долгоруким. Одна Наталья заметила как-то за общим столом его ненавистный взор, который метнул и с трудом скрыл Тишин, и сказала о том мужу. Но Иван отмахнулся – пустое! Да и любит сей Тишка сестрёнку, яко пёс верный!

И ох как горько пришлось вскоре Ивану платить за своё столь явное легкомыслие. На масленицу Тишин зазвал к себе в гости именно Ивана и затеял с ним политичный разговор. Всем в Берёзове ведомо было, что после третьей или четвёртой чарки Иван великий был охотник посудачить о своём прежнем высоком положении. Так вышло и на сей раз.

   – Бирон?! Сей самозваный дюк у меня ещё в Петербурге в ногах валялся! Мечтал получить чин камер-юнкера, а вышел ему тогда – шиш! Ну а вице-канцлер? О! Генрих Остерман – старая лиса. Но сколько раз со слезами просил меня о дружбе. Подличал и заискивал. Всем ведомо, как он предавал своих прежних покровителей: и Крюйса, и Шафирова, и Меншикова!

   – Ну а государыня? – осторожно подливал в чарку Тишин. – Что о ней скажешь?

И тут Иван брякнул:

   – Да какая она, к чёрту, императрица! Немчура проклятая, шведка! Села на престол волей случая – царица случайная! Знаем, за что она этого жеребца Бирона жалует!

   – Да как можно, как можно так говорить о государыне?! Молись за неё, еженощно молись! – забормотал Тишин, и от того бормотания Иван даже протрезвел:

   – А что, донести хочешь? Где тебе доносить, ты ныне сам сибиряк. Впрочем, хотя и доносить станешь, тебе же голову отсекут!

   – Ишь ты, отсекут! – смеялся Тишин, выпроваживая пьяного Ивана из избы. – А писец у меня за стенкой для чего посажен? Свидетель и самовидец!

На другой же день Тишин крикнул у пристава: «Слово и дело!»

   – Опять ты, Тишка, смуту разводишь?! – Петров только что прибыл с охотничьей заимки и весь был полон таёжной свежестью. С видимой неохотой он согнулся за непривычным для него канцелярским столом, взял было бумагу. Глянул в окно – по острожному подворью мела лихая позёмка. «Быть бурану!» – подумалось майору, и он снова сердито воззрился на Тишина. Но Тишка стоял на своём непривычно стойко и снова крикнул дребезжащим дискантом: «Слово и дело!»

   – Не кричи, дурак! – хмуро сказал Петров. – Часовых разбудишь!

Донос на князя Ивана Петров прочёл медленно, дважды.

   – Князёк – болтун, конечно, болтун, так твою... – выругался майор мрачно. – Но Наташа-то с детками на кого останется? – И Василий Петров торжественно разорвал донос перед носом Тишина и бросил в печку на тлеющие угли. – Ты что, не ведаешь правило, что доносчику первый кнут? – глухо спросил при том пристав, глядя, как огонь корёжит листки. И столь грозно повернулся к Тишину, что тот в сей же миг улепетнул за дверь. «Заяц, чистый заяц!» – добродушно рассмеялся майор. Но время всем показало, что в Тишине таился настоящий волк. На другое же утро с таможни в Тобольск поскакал нарочный от Тишина, и «слово и дело» аукнулось в сибирской столице, а ещё через месяц прозвучало в Тайной канцелярии в Санкт-Петербурге.

Весной 1738 года, в самый разлив, когда Сосьва разлилась на пять вёрст и Берёзов-городок превратился в остров, на реке появился дощаник, и с дощаника того сошёл розовощёкий господин в партикулярном немецком платье, но с явной офицерской осанкой.

«Глянь-кось, какой чудной дяденька!» – звонко крикнул малец у пристани, и все с откровенным любопытством воззрились на заезжего немца. «Да, тут дядюшка не совсем продумал моё инкогнито – сие не Петербург, где в подобном наряде можно затеряться в толпе на Невской першпективе!» – сердито размышлял капитан Ушаков о глубоком прожекте своего дядюшки, главы Тайной канцелярии Андрее Ивановиче Ушакове, – прибыть тайно в Берёзов и на месте выявить все обстоятельства насчёт заговора Долгоруких.

– Капитан Ушаков, из Петербурга, прибыл инкогнито, – сообщил он приставу Петрову и воеводе Бобровскому, вручая им письмо от главы Тайной канцелярии. Сибиряки отвели взоры, дабы не усмехнуться открыто. Ушаков ту невольную усмешку уловил и решил: коль машкерады не задались, будет действовать иными способами. В тот же день он заявился к ссыльным и объявил Долгоруким, что прислан из Петербурга, с ведома самой императрицы, дабы позаботиться об их участи. Но что-то настораживало в ледяной вежливости и воспитанности этого молодого человека, точно от него веяло сырым казематным холодом. И, глядя в эти ясные голубые глаза, не хотелось ни просить, ни жаловаться – потому как всё перед ним напрасно, – подумалось и Ивану, и Наталье, и Екатерине. Долгорукие держались с Ушаковым холодно, сторожко, не откровенничали.

Зато Тишин, вызванный тем же вечером к столичному гостю, излил ему душу, подробно описав действия злоумышленников и ту свободу, кою давали им местные власти.

   – Вы запишите, всё запишите на бумагу... – единственно о чём просил заезжий путешественник, и даже Тишин вздрогнул – ледяной тюрьмой повеяло от этого вежливого обращения.

Перед отъездом в Тобольск Ушаков вызвал к себе пристава Петрова, спросил жёстко: ведома ли ему инструкция Тайной канцелярии? По той инструкции Долгоруким строжайше запрещено сообщаться с жителями, иметь при себе бумагу и чернила и ходить им токмо в церковь под крепким караулом?

Петров взглянул в эти голубые водянистые глаза и ответил честно:

   – Да, ведомо!

   – Отчего же не соблюдал? – искренне изумился молоденький капитан.

«Да оттого и не соблюдал, что вокруг живая жизнь, а не мёртвые предписания!» – хотел было ответить Петров, но понял, что этот примерный племянничек своего дяди всё одно его не поймёт, и пожал плечами.

   – Так-так! – холодно заключил Ушаков и с тем убыл в Тобольск.

А как только спала вода, в Берёзов-острог прибыли барки с солдатами и доставили берёзовцам нового царского пристава майора Карпова и нового воеводу – бывшего преображенца, Фёдора Шульгина, разжалованного из гвардии за ёрничество и многие пьяные безобразия. И Долгорукие сразу поняли, что их и впрямь ждёт полная перемена в судьбе, и перемена та будет горькая. Первое, что сделал новый пристав, – определил Ивана в одиночную камеру, где ему почти не давали есть. По ночам Наталья молила караул, как тать прокрадывалась к тюремной решётке, передавала Ивану еду, шептала ласковые, ободрительные слова.

Но чем могла она его ободрить – сама ссыльная и снова на сносях.

Между тем острог заполнился взятыми под арест по делу Долгоруких берёзовцами. Привели во двор воеводу Бобровского, атамана Лихачёва, боярского сына Кашперова. Вслед за тем взяли под арест Овцына и иных матросов его команды, привели в острог и местных священников, коим исповедовались Долгорукие. На дальней охотничьей заимке Фёдор Шульгин лично взял бывшего пристава Петрова. Привезли бывшего майора в телеге, со связанными сзади руками. Несмышлёныш Мишутка выскользнул у Натальи, бросился к Петрову: крестный, крестный, ты гостинцу мне из лесу привёз? Бывший пристав в ответ только улыбнулся горько: себя вот привёз, Мишенька!

Всего по делу Долгоруких новые ретивые начальники забрали шестьдесят человек. Взяли даже тётку Аксинью за то, что она приносила Мишутке для игры двух утёнков. Но поскольку нужен был заговор, то и Аксинью с её утятами охотно пришили к делу. В начале сентября 1738 года на отдельной барже мнимых заговорщиков повезли в Тобольск.

Наталья прибежала на пристань, когда Ивана уже увели в трюм. Она кричала, билась, рвала на себе волосы, падала в ноги Шульгину и Карпову, просила о последнем свидании с мужем. Но инструкция запрещала свидания, и свидание дозволено не было. А дабы Наталья не смущала своими криками Берёзов-городок, где и без того намечалось немалое шатание среди народа, вызванное неслыханными арестами, Шульгин приказал на время посадить Наталью на гауптвахту. И Наталью заперли в солдатской темнице. Здесь у неё начались преждевременные схватки и родился сын. Восприемником второго сына стал караульный солдат.

Иван так и не узнал о рождении мальчика. В Тобольске его заперли в одиночную камеру, надели ручные и ножные кандалы и приковали к стене. Капитан Ушаков не доверял никому из сибиряков и допрос вёл самолично, по жёсткой петербургской инструкции. Прежде всего спрашивал о разговорах Ивана с Тишиным. Иван упорствовал, запирался. Тогда его в первый раз подняли на дыбе. Иван закричал страшно, чувствовал, как выворачивают у него кости, и боль пронзительную, и сознался, что беседы вёл. «Ты сам тем спас Тишина от первого кнута, а жаль!» – не без насмешки заметил Ушаков, вытирая платочком мокрые руки. В темнице было сыро и зябко. «Ещё простудишься по здешним морозам!» – Ушаков ушёл, дал костоправам время вправить Ивану вывернутые кости. На втором допросе Ушаков пытал, почему Иван не сдал дипломы на гофюнкерский и обер-камергерский чин и рукописную книгу о коронации Петра II, найденные у него при аресте.

   – Сии дипломы дороги мне как память о покойном государе! – со спокойным мужеством ответствовал Иван.

   – Это хорошо, что у тебя появилась память! – усмехнулся Ушаков. – Вспомни-ка, что ты знаешь о подложном завещании, составленном тобою с Василием Лукичом? Не помнишь? Ну что же, продолжим пытку сию по регламенту, и ежели упрямец сей после дыбы не винится, то, вправив кости в суставы, пытать его тако... – Ушаков покосился на прикованного к стене Ивана и продолжал: – В тиски кладут большие пальцы пытаемого: от руки на среднюю полосу, от ног на нижнюю. – Палачи подкатили к Ивану специальное сооружение из трёх железных полос, установили на уровне рук. Затем руки Ивана уложили между двух полос и начали завинчивать. Иван побледнел и лишился сил от жестокой боли. Даже не крикнул.

   – Плохо, плохо, поспешили, черти! Тиски сии надобно применять с разбором и умением, потому редко кто после сей пытки выживает. Тонкая немецкая штучка, я её специально вёз из Петербурга... – словно сквозь кошмарный сон доносился Ивану гнусавый голосок Ушакова.

   – Глянь, да ведь он очухался, господин капитан! А не применить ли к нему татарскую пытку... – долетел до Ивана голос Тишина, и подумалось – а этот-то тут зачем?

По совету Тишина на голову Ивана набросили узел с петлёй, просунули в неё палку и стали крутить верёвку. В голове Ивана кровь пошла кругами, перед глазами всё померкло. Очнулся он, снова прикованный к стене, а на стульчике перед ним словно наваждение сидел голубоглазый Ушаков. Улыбался и говорил:

   – Ожил, вот и славно, что ожил! А всё этот дурак Тишин со своей татарской пыткой! Нет, мы люди европейской манеры и дале поступать с тобой будем по-немецки. Ну что, всё вспомнил насчёт подложного царского завещания? Ах, так и не вспомнил? Тогда начинай, ребята! – И здесь на голову Ивана упала капля ледяной воды – одна, другая. И он вдруг ощутил, что голова его обрита наголо. А капли падали одна за другой, и в голове нарастал страшный, мучительный звон, перед глазами поплыли кровавые круги, и, чтобы избавиться от этого бреда, он начал рассказывать – и про семейный совет Долгоруких, и про все разговоры на этом совете, и о завещании, которое подмахнул он собственноручно за государя императора Петра II.

   – Значит, завещание то было в едином экземпляре и ты передал его своему батюшке, а князь Алексей сжёг то завещание после кончины государя?

   – Так! – еле слышно прошептал Иван.

   – Ну это мы ещё проверим! Вздёрнуть его ещё раз на дыбе!

Но все дальнейшие пытки ничего не дали, и по приказанию Тайной канцелярии Иван в начале 1739 года был отправлен в Шлиссельбург. С ним в эту страшную крепость были отправлены и другие соучастники мнимого заговора: капитан-лейтенант Овцын, пристав Петров и воевода Бобровский. Бабку же Аксинью по распоряжению капитана Ушакова выпороли для острастки и вернули обратно в Берёзов вместе с иными «страшными» заговорщиками.