Текст книги "О сколько нам открытий чудных.."

Автор книги: Соломон Воложин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Еще о проникновении в подсознание Пушкина

Признаюсь, что свои столь дерзкие попытки проникать аж в подсознание Пушкина я осуществляю на основании уже хорошо известного отнесения его произведения имярек к такому–то стилю. Я не рискую опускаться в столь темные глубины, как подсознание, когда мне самому неясно, где я должен выплыть.

Наткнувшись у Лотмана на микроструктурный анализ, – опять, как всегда у него, без выхода к художественному смыслу целого произведения, – анализ четырех стихов из поэмы «Цыганы», я – в полемическом раже – решил и этот кусок из Лотмана обратить во славу Выготского.

Только надо, – чтоб было понятно, о чем Лотман пишет, – предварительно вникнуть в термины. (Речь пойдет только о гласных буквах.)

1. «Низкого уровня дифференциальные признаки фонем». Лотман рассматривает гласные у–о–а одного очень короткого стиха А. Белого: «У окна» и видит, что <<по признаку «открытость – закрытость» они дадут последовательно градационное возрастание>> [2, 246]. В этих же фонемах этого же стиха он видит общность на шкалах «гласность – негласность» и «передний ряд – не передний ряд». Видимо, ю–ё–я негласные, а у–о–а – гласные. «Э», «ы» – фонемы заднего ряда, видимо. И тогда у–о–а, наверно, ближе к ряду переднему. В другом случае, – в ломоносовском стихе: «Он к Иову из тучи рек», – «о» и «у» соотносятся с явно фонемами переднего ряда «и» и «е». И в таком соседстве «о» и «у» называются Лотманом гласными заднего ряда [2, 246].

Вот качества фонем, обнаруживающие свою изменчивость от близкого соседства с разными фонемами, и есть низкого уровня дифференциальные признаки фонем.

Это признаки малого, так сказать, радиуса действия: ощущаются они только на непосредственно соседствующих фонемах, когда те в подсознании выделены в ряд только гласных. Поэтому при фонологическом анализе – этом выведении подсознания в сознание – Лотман разбивает ряд гласных стиха на группы по три фонемы максимум.

2. А вообще–то в стихах есть более грубые вещи: повторяемость гласных, повторяемость групп гласных, нарушение ожидания уже наметившейся повторяемости. Они воспринимаются, сли можно так выразиться, едва–сознанием.

И вот Лотман рассматривает такую грубую фонологическую структуру следующего четверостишия:

 
Уныло юноша глядел
На опустелую равнину
И грусти тайную причину
Истолковать себе не смел.
 

Не в фонологическом – в композиционном раккурсе это предварение трагедии.

Это первое утро Алеко в таборе. Вчера вечером Земфира привела его в табор, представила отцу как своего возлюбленного. Вчера вечером Алеко решил стать цыганом. Вчера он сделал радикальный поступок. И вот – наутро – смущен и боится разбираться почему. А Пушкин, уже отказывающийся от романтизма, а значит, и от радикализма, уже здесь подспудно внушает нам отрицание этих радикальных ценностей. Внушает и на не вполне осознаваемом (собственном, и нашем) уровне.

Лотман замечает в грубом фонологическом разборе, что в последнем стихе, к концу его, чередование разных гласных, – обычное явление, имевшее место и в первых трех стихах, – прекращается в пользу одной и той же четырежды повторенной «е»:

 
Истолковать себе не смел
и о о а е е е е
 

Теперь – его фонологическое наблюдение, так сказать, тонкое:

<<Разбив гласные фонем в группы по три (это оправдывается еще и тем, что в данном тексте подобная граница почти везде будет совпадать со словоразделами), мы получим следующее:

 
у ы о у о а а е
[Уныло] [юноша] [глядел]
а о у е у у а и у
[На опу][стелую] [равнину]
и у и а у у и и у
[И грусти] [тайную] [причину]
 

Напомним, что в последнем – четвертом – стихе «у» не встречается вообще. Здесь же «у» встречается в самых различных сочетаниях (по качеству и порядку).>> [2, 247].

Перед нами, – как показывает и грубый и тонкий фонологический разбор, – едва осознаваемое столкновение двух качеств: разнообразия с однообразием. Качеств, перед этими стихами сталкивавшихся на уровне вполне сознательном: живописной картины проснувшегося и тронувшегося в путь табора – с воспоминанием о неживописной городской праздности. Смотрите:

 
…Но все так живо–неспокойно,
Так чуждо мертвых наших нег,
Так чуждо этой жизни праздной,
Как песнь рабов однообразной!
 

Вот только то, что сознанием Алеко (ведь с его точки зрения описывалось утро в таборе как разноборазное) воспринималось оптимистически, будучи обобщено до абстракции фонем разбираемого четверостишия едва–сознанием его оптимистически не оценивается. Что–то не так… Алеко еще не понимает, а автор уже наводит.

В сознании героя главенствовала временна`я последовательность. От негативного однообразия в городе он пришел вследствие своего радикализма к позитивному разнообразию в таборе. В едва–сознании – обратная последовательность: за разнообразием сочетания разных гласных вокруг «у» пришло однообразие «е» и утрата главной фонемы (этой «у»). В смысле опасения: не окажется ли разнообразный, но все–таки быт, однообразным, когда новизна пройдет. И не покажется ли тончайшая и, казалось бы, однообразная духовная городская жизнь – разнообразной на грубом фоне.

Замечает же Лотман еще и низкого уровня дифференциальные признаки фонем в первых трех разбираемых стихах, в том, что было (в городе), по сравнению с тем, что стало (в степи). Это уже, так сказать, тончайший фонологический разбор:

<<Если … обратить внимание на то, что сочетание «о – у» активизирует признак открытости [ «о» более открыто, чем «у»], «и – у» лабиализованности [округления губ], «е – у» – ряда [переднего – непереднего] и т. д., то станет очевидно, что в каждом из этих «у» актуализированы различные стороны…>> [2, 248].

Так поскольку все это есть явно подсознательный – для автора – уровень, то именно на нем происходят и другие (увидите какие) перетасовки составляющих. Ведь <<одновременное соединение… явлений в любой схеме… и приведение их в систему [иных] причинно–следственных отношений… составляют основу интуиции>> [1, 179].

И вот во всей этой тонкости соотношений фонем: в столкновении неявно однообразной (а значит, позитивной) повторяемости «у» с явной однообразной (а значит, негативной) повторяемостью финальных «е», в столкновении привычной (то есть негативной) повторяемости «у» с непривычным (т. е. позитивным) ее исчезновением, в столкновении тончайших (а значит, снова позитивных) переливов звучания гласных вокруг «у» с обрывом этих переливов (т. е. снова с негативом), – в общем, в чередующемся столкновении то позитивной, то негативной оценки одних и тех же звуков есть еще одна комбинаторная возможность, авторская – структурная, вневременная. Что если сталкиваются разнообразие с однообразием ради отрицания обоих, – как по Выготскому, ради третьего, катарсиса: ради отрицания самого радикализма перехода от одного к другому? – Тогда на подсознательном авторском уровне почувствуем идею целой поэмы: отрицание романтизма–радикализма.

Лотмана, конечно, не интересует художественный смысл столь тонкой фонологической структуры, вскрытой им самим (для него вскрывание структуры есть самоцель). Но меня–то – интересует. И, я думаю, этот интерес сто`ит проявить контрастно, что я и продемонстрировал.

Литература

1. Абульханова – Славская К. А. Диалектика человеческой жизни. М., 1977.

2. Лотман Ю. М. Структура художественного текста. М., 1970.

Написано в феврале 2002 г.

Зачитано в декабре 2002 г.

Возражения

Островская Н. К.:

Я не понимаю, зачем нужен такой доклад. Во–первых, что: получается, прочел несколько стихов, понял по звукам в них художественный смысл целой поэмы – и не надо читать всю поэму!? Во–вторых, никто ж ничего на слух не воспринял. Да и вообще это какая–то лингвистика. Мы не специалисты в этой области. А ведь к нам приходят на комиссию и люди случайные. Надо не испугать их. Надо ориентироваться на их восприятие.

Реплика

Зная из предпоследних выступлений докладчицы об ее идее предопределенности, мол, для Пушкина случая в жизни и прямом отражении этой предопределенности случая в жизни в пушкинских творениях, в частности, – в «Повестях Белкина», я собрал несколько наблюдений над текстом этих повестей, наблюдений, иллюстрирующих–таки предопределенность случая, но предопределенность не в жизни, а в этом пушкинском сочинении, жизнью не являющемся. Эти мои наблюдения иллюстрируют, в пику докладчице, не жизненную, а, так сказать, художественно–технологическую предопределенность случая. Всё, в том числе и случай, у Пушкина работает на художественный смысл цикла. И этот смысл состоит не в предопределенности случая.

*

Первая случайность, организованная Пушкиным в «Повестях Белкина», есть то, что «ближайшей родственнице и наследнице» Белкина, Марье Алексеевне Трафилиной, «покойник вовсе не был… знаком». Согласитесь, что такое не часто в жизни случается. Все–таки ближайшая родственница и наследница… Наверно, двоюродная сестра матери Белкина, Пелагеи Гавриловны, в девичестве тоже Трафилиной. Пусть Белкин 17-ти лет «вступил в службу в пехотный егерский полк», а в таком полку, вечно меняющем место своей дислокации, двоюродной тете увидеть его было–таки невозможно. Однако и 17-ти предыдущих лет хватало, чтоб хоть однажды да познакомиться. Ан нет: «вовсе не был ей знаком». Вовсе.

Зачем Пушкин организовал эту случайность?

Можно ответить в духе Бочарова, задавшегося вопросом, зачем – всего на две строчки – привлечен Пушкиным ямщик в «Станционном смотрителе», увозивший Дуню с Минским. Ответ будет: чтоб увеличить количество лиц участвующих в повествовании.

Дух работы Бочарова заключается в обнаружении им (особенно хорошо это проиллюстрировано на «Станционном смотрителе») двуединого принципа поэтики Пушкина. С одной стороны, Пушкин обеспечил рамочную, – так ее называет Бочаров, – систему повествования: рамка мальчика из финала, рамка Пушкина, перетянувшая бальзаковскую фразу для описания того, как видит смотритель Дуню, сидящую с Минским в ее комнате в Петербурге, рамка ямщика, увозившего их, рамка смотрителя, охватывающая и рамку Пушкина, и рамку ямщика, но отдельная от рамки мальчика, и т. д. С другой стороны, Пушкин обеспечил как бы размывание этих рамок: <<один рассказ влился и смешался с другим>> [1, 167]. Бочаров тут ссылается на Виноградова, но выделяет курсивом виноградовские слова «слился» и «смешался». Я бы применил слово «консонанс» – благозвучие в слиянии разных голосов.

Это, – я бы назвал ее антислюсаревской (раз Слюсарь – фундатор психологической школы в изучении Пушкина) направленностью. Бочаров возражает на упреки об отсутствии психологической правды в том, например, что смотритель бальзаковскими глазами видит Дуню: <<правда Пушкина, еще не психолога в более позднем смысле, обще`е и шире «психологической правды»… Поэтому так свободно, не нарушая единства рассказа, рядом со сверкающим авторским описанием помещена фраза, «закрытая» целиком кругозором и голосом персонажа: «Смотритель постоял, постоял – да и пошел»…>> [1, 169–170]. И так – всюду, во всех повестях. Слияние голосов нужно было Пушкину, слияние в консонанс. А для этого – как можно больше персонажей надо для каждого эпизода.

Мог же издатель А. П. обратиться за сведениями о Белкине сразу к какому–нибудь соседу Белкина по имениям? Мог. Но тогда одним человеком стало бы в данных повестях меньше. А так – он полнее, этот <<повествовательный МИР – в исконном русском значении живого людского сообщества, той коллективной субъективности, через которую в повествовании Пушкина проходят факты, предметы, события>> [1, 181–182].

Марье Алексеевне Трафилиной, правда, далеко до того ямщика, которому одной строчки хватило и для проявления своеобразного (простонародного) голоса, и для определенной (объективной) точки зрения.

Однако и у Марьи Алексеевны имеется, пусть маленький, но позитивный вклад: она навела А. П. на такого соседа, который очень хорошо знал Белкина. Марья Алексеевна стала первой из того людского сообщества, в котором – по Пушкину – рождается правда, общая для всех. С нее начинается выражение консенсуса в сословном обществе, того художественного смысла цикла, ради которого он и был Пушкиным написан.

Можно сказать, – следуя за Бочаровым, – что даже Марья Алексеевна, имеет свой микроголос: «вовсе не был ей знаком», а в то же время знает о дружбе Ивана Петровича с ненарадовцем. Резкая она и внимательная. Каким–то духом семейной вражды с Белкиными веет от нее. И это тем более явно, что от слов ненарадовца веет духом соседской дружбы. А то и другое, смешиваясь с духом занудности, какой веет от А. П., создает это парадоксальное слияние, о которой Бочаров сказал: <<Но более всего замечательна та незаметность, с которой это происходит>> [1, 163].

*

Следующая явная жизненная случайность – смерть родителей Белкина, «почти в одно время приключившаяся».

Ну а это зачем Пушкину понадобилось?

Это понадобилось, чтоб создать сильный стимул Белкину уйти из армии (причем в 1823 году, за два года до выступления декабристов). Иначе Белкин с большой вероятностью (судя по проявившемуся далее по тексту народолюбию его), оставаясь в армии, – этой кузнице мятежных настроений, – оказался бы в числе декабристов, в числе наказанных. И ему бы в конце 20‑х было не до собирания и записывания рассказов.

Пушкину же – для идеи консенсуса в сословном обществе – нужна была зародившаяся в армии продекабристская направленность Белкина. Чтоб и такая идейная позиция фигурировала в <<коллективной субъективности>>. Вот он Белкина и изъял из армии вдруг и перед восстанием.

Как естественнее всего было это сделать? – Умертвив обоих родителей «почти в одно время».

*

Следующее, что «за нсслыханное чудо почесться может»: Белкин совсем не пил и был до какой–то чрезвычайности скромен с женщинами.

Так это в глазах старорежимного соседа является чудом. Для продекабриста же это правило. Лотман в своей работе «Декабрист в повседневной жизни» пишет о «спартанском» поведении в близких к декабристам кругах [2, 164], о «серьезном» (в пику «игровому», допускающему замену «правильного» поведения противоположным) отношении к жизни [2, 165]. Говорится даже о требовании <<отказа от любви в жизни>> [2, 168]. Или: <<Характерно, что бытовое поведение сделалось одним из критериев отбора кандидатов в общество>> [2, 171] заговорщиков.

И бочаровский <<повествовательный МИР>> в повестях как раз и требует контрастности голосов для приведения их к мечтаемому консонансному совместному звучанию: продекабрист из Горюхина со старорежимщиком из Ненарадова стали друзьями. Крайности – сходятся.

*

Следующая случайность – смерть Белкина от простуды и горячки «на 30‑м году от рождения», достаточно ранняя все же, чтоб быть закономерной, а не случайной. Хоть она и объясняется неквалифицированностью уездного лекаря, «человека весьма искусного, особенно в лечении закоренелых болезней, как–то мозолей…» Мог же быть в уезде лекарь и поискусней?

Но что было Пушкину делать, как не умертвить «автора» за 3 года до опубликования «его» повестей! Пушкин же вознамерился создать новую прозу: ввести в повествовательную норму разговорный язык (что, кстати, соответствовало его тогдашнему идеалу консенсуса в сословном обществе). И ему нужно было вывести эту новую прозу из–под критики своего личного врага, Булгарина, т. е. выпустить повести анонимно.

Вот он повести и выдал не своими, а белкинскими, себя – издателем, а автора – умертвил.

*

Следующий «нечаянный случай» в «Повестях Белкина» это ссора вспыльчивого недавно переведенного в полк офицера, еще не знающего привычек Сильвио за карточным столом, с самим Сильвио, не пожелавшим считаться с его неведением. Вернее, «нечаянный случай» есть даже не случайная, нелепая ссора, а отказ Сильвио вызвать обидчика на дуэль. Неожиданный для офицеров отказ, ибо на их взгляд Сильвио относился к тому типу людей, о котором молодым, недалеким повесам «и в голову не приходило подозревать в нем что–нибудь похожее на робость». Тем более, что Сильвио был невероятно меткий стрелок.

Эта новая случайность такого же рода, как и «чудо» трезвенника и скромника продекабриста Белкина в глазах его консервативного соседа. Новая случайность так же закономерна (а не случайна) для Сильвио, как и трезвенничество для Белкина. Оба – люди прогрессивной породы, которые совсем непонятны тем, кто не дорос до них. Только если ненарадовский помещик и не подавал никаких надежд на рост, на изменение в прогрессивном направлении, то молодой человек, ставший впоследствии подполковником И. Л. П., в глазах Сильвио был не безнадежен – за «романическое воображение», т. е. за неординарность, вообще–то закономерно приводившую в те годы самых больших удальцов в ряды продекабристов, каким Сильвио и стал сам, сначала бессознательно: возмутившись против бездумности прожигания жизни соперником–графом.

Для продекабриста Белкина была принципиально важна первоначальная ошибка насчет Сильвио со стороны еще недоразвитого И. Л. П., так и не развившегося впоследствии и в конце опять не понявшего Сильвио–повстанца.

Для продекабриста Белкина было важно оценить достаточно низко духовное развитие и молодого И. Л. П. и немолодого. В первом случае Белкин присоединяется к позднейшей иронической самооценке постаревшего И. Л. П.: «Недостаток смелости менее всего извиняется молодыми людьми, которые в храбрости обыкновенно видят верх человеческих достоинств…» В финальном для повести случае низость И. Л. П. для продекабриста Белкина проявилась в непонимающей холодности И. Л. П. к поступку Сильвио, ушедшему бороться за чужую свободу и погибшему зря, мол.

Для продекабриста Белкина была важна квалификация недоразвитыми И. Л. П., молодым и немолодым, поступков Сильвио в качестве необъяснимых случайностей.

А Пушкину, – в 1830 году самих продекабристов считавшему все–таки по–своему недоразвитыми, – Пушкину необходимо было отмежеваться от продекабриста Белкина (для чего оставить на его, Белкина, совести оттенок негативизма к И. Л. П., негативизма за то, что этот последний так ни разу и не понял Сильвио).

Так, без объявления, я разобрал еще одну случайность с Сильвио – его уход к повстанцам Ипсиланти.

А это именно случайность для И. Л. П. Так уж построено его повествование: подполковник представляет слушателю, Белкину, вдруг и совершенно не связанный со всем рассказанным им прежде факт, такой же неожиданный и необъяснимый, как когда–то неожидан и необъясним для храбрецов был отказ храброго Сильвио драться на дуэли.

Да и военный чин, с тех пор достигнутый И. Л. П., косвенно доказывает, что благонадежному офицеру, верно служащему своему царю и отечеству, странным должно показаться наемничество к восставшим против законного правительства Турции, с которой у России состояние мира и дипломатические отношения.

Так что поступок Сильвио для И. Л. П. – случайность. А в двойном изложении Белкина и Пушкина она модулируется опять в мечту о консенсусе. Во всяком случае трагический конец, вопреки холодности И. Л. П. и иронии над этой холодностью Белкина, не ощущается ни холодным, ни ироничным. И, конечно, – я не устаю это напоминать, – такой результат, результат модуляции холодности и иронии, нельзя процитировать.

Между рассмотренными двумя случайностями в «Выстреле» есть еще две, касающиеся жребия, кому стрелять первым в дуэлях между Сильвио и графом. Оба раза право первого выстрела было за Сильвио, оба раза он от него отказывался ради жребия, оба раза жребий выпадал графу. И в этом можно опять усмотреть авторскую волю Пушкина. Действительно, все, кроме него в воле жребия пассивны: Сильвио и граф просто рассказали то, что случилось, И. Л. П. и Белкин – пересказали то, что случилось. И лишь Пушкин был властен творить выбор жребия таким или иным.

И что ж Пушкин сотворил?

Сам рок как бы стоит словно на классовой позиции: привилегированному графу – все, безродному Сильвио – ничего. Так это затем, чтоб тем эффектнее была моральная победа безродного над знатным. Граф нравственно побежден и признает поражение. В этом есть залог какой–то осуществимости мечты о консенсусе в сословном обществе.

*

Следующая повесть, «Метель», вся напичкана случайностями. Зато написана она не от первого лица, а от имени Белкина, и настолько вся пронизана его иронией, что это его отношение иррадиирует и на сами случайности. И так как их сумма складывается в очень благоприятный для героини повествования результат (она вышла замуж и за красивого, и за богатого, и за знатного, – гусарский полковник это немало, – и за модного, так сказать, за героя только что окончившейся победоносной Отечественной войны, и по любви, как ей кажется, – за Бурмина; и прежний возлюбленный–бедняк не мешает и не в накладе: Владимир погиб героем в этой войне), – так все немыслимо хорошо случилось для героини, что возникает подозрение, что к этим счастливым случайностям приложила руку мечтательная рассказчица, ровесница героини, девица К. И. Т.

А ирония Пушкина над ироничным Белкиным дает статус девичьим мечтам более авторитетный, чем если бы они звучали для нас просто из уст какой–то девицы К. И. Т. И этот статус – мечта о консенсусе в сословном обществе.

*

И так можно следовать от одной якобы жизненной случайности к другой по всему тексту «Повестей Белкина» и всюду находить объяснение этим якобы жизненным случайностям потребностями Пушкина–автора, потребностями, восходящими в конце концов к необходимости Пушкину выразить свой тогдашний идеал.

Должен признать, что мысль докладчицы о, мол, пушкинской предопределенности случая в чем–то схожа с общественным консенсусом.

Действительно, какого рода предопределение случая могло б быть в принципе? В драмах абсурда Ионеско – очень невеселое для обыденного сознания предопределение. В комедиях Тика, – для рассмотрения нашего вопроса более приемлемых хронологически, – тоже предопределение выглядит для обыденного сознания неважно [3, 53]. Но у кого они на памяти: Ионеско, Тик?! – Ни у кого.

Действительно, с предопределением привыкли связывать Божий промысел. У христиан он ведет – через все перипетии – к покаянию, прощению, воскресению мертвых и к Божьему царству всяческой гармонии. Чем не перекличка с безбожным общественным консенсусом?

Но согласитесь, что и разница – велика.

Пушкин в «Повестях Белкина» от иррационализма, мистики и религии далек. И я не принимаю мысли докладчицы о высшей справедливости случая у Пушкина, во всяком случае – в «Повестях Белкина». Всё у него, повторяю, от идеи, от консенсуса. А так как мои мысли в данной аудитории обычно не воспринимаются, я закончу цитатой из Бочарова, словами «единство», «барельефность» (в пику «горельефности») называющего консенсус и консонанс:

<<Преобладает чувство единства (и не просто «объективного», безличного, внешнего единства совершенно разных лиц и субъектов, но объективно–субъективного, личного единства) всего этого внутреннего многообразия. Многообразие между тем поразительное, универсальное, многокрасочное, многоликое, разноречивое и противоречивое, – такое, которое мы, читая Пушкина, воспринимаем, не ощущая раздельности составляющих…>> [1, 205–206]

Литература

1. Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина. М., 1974.

2. Лотман Ю. М. В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988.

3. Лотман Ю. М. Структура художественного текста. М., 1970.

Написано в апреле 2002 г.

Зачитано в январе 2003 г.

Возражения

Мельникова В. П.:

А не противоречит ли продекабрист–удалец продекабристу–спартанцу (только не отвечайте словами «идейная эволюция», «синусоида идеалов»)?