Текст книги "Ключ от всех дверей"

Автор книги: Софья Ролдугина

– Поблагодарю – снова, – тихо ответила я. Со дна кружки поднимались веточки от ягод и медленно тонули вновь. Вечный переход… Вверх и вниз. А смысл остается прежним. – Как называется песня?

– «Баллада о невозвращении».

– Правильнее было бы сказать «Баллада о несбыточной мечте», – усмехнулась я. – Нет, это не мой страх, – добавила я задумчиво. – Я давно разучилась мечтать…

– А зря, – укорил меня менестрель, тоскливо глядя на опустевшее блюдце из-под пирогов. – Не все мечты обречены на несчастье.

– А несбыточные?

– Кто в этом мире может определить, какая мечта – несбыточная, а какая – нет? – философски пожал плечами Райниккен, отхлебывая из кружки остывший настой. Я заметила, как хозяин шепнул что-то мальчишке-разносчику, указывая на наш стол. Неужто решил-таки накормить музыканта? Или эта песня была последней за ночь и пришло время платить? – Чего вы желаете, леди Лале?

– Счастья, – механически откликнулась я и залилась краской. Ох, нашла время перед первым встречным душу выворачивать.

– А разве счастье – это так много? – усмехнулся певец и с шумом отодвинул кружку. – Запомните, милая леди, не всегда перемены равносильны потерям. Иногда нужно просто заглянуть в свое сердце… И тогда в руке окажется не опал, а бриллиантовая корона. Прощай, Лале!

– Что? – растерянно вскинула я голову.

Лавка была пуста. На столе стояли две пустые кружки и блюдце с крошками от пирога.

Постой-постой… Этот Райниккен назвал меня Лале… Хотя я и не думала представляться! Да и откуда-то знал о моих размышлениях про опалы и бриллианты… Неужто только что снова привет от наставника передали?

Я скрипнула зубами. Это уже ни в какие ворота не лезет. Где был Холо, когда мне пришлось задремать на поле среди подсолнухов? Вот по тавернам посылать своих дружков-подружек он может, а как жизнь и рассудок мне беречь…

Тьфу на него. И на эту таверну. И на пироги с мясом. Пойду-ка я на улицу.

Ночь приблизилась к середине. Через несколько часов небо начнет бледнеть, а предутренняя прохлада достигнет своего пика. Ветер пробежит по макушкам деревьев, шевеля сосновые иглы и березовые листья, огладит спокойную речную гладь и ворвется в рассвет вместе с обжигающе золотыми лучами солнца. А пока…

Я задрала голову.

Луна сияла в темном бархате неба, как начищенная серебряная монета. Осколки звезд мерцали и перемигивались, словно барышни, назначающие свидание непонятливым кавалерам. Из трактира, оставшегося далеко позади, доносился шум голосов и звонкие гитарные переборы. То ли Райниккен вернулся в мое отсутствие к исполнению своих обязанностей, то ли еще нашелся менестрель, готовый развлечь публику за ужин и пару монет.

Продавать талант… Право, какая глупость. Когда живот от голода подводит, конечно, не до гордости, но петь по трактирам, особенно с таким даром… Этого Райниккена бы нам во дворец – вышел бы прекрасный друг маэстро Танше… Или соперник. Творческие люди так непредсказуемы! Да и Тарло ревновать будет…

Мои мысли скакали с одного предмета на другой. Словно я сама запрещала себе сосредотачиваться на чем-то. Ведь стоит замереть на мгновение в этой темной, порочной ночи, как издевательски-услужливая память подкинет жар трепещущих пальцев, оглаживающих виски, и мед на губах…

Прочь мечты, Лале. Что бы ни говорил менестрель, опал все же лучше бриллианта. Слишком велик риск, что, погнавшись за счастьем, я упущу сам смысл своей жизни. А этого мне не нужно…

Задумавшись, я не заметила, как ноги привели меня обратно к гостинице. Подняться или еще побродить? Ах, пропади оно пропадом! Спать хочется уже неимоверно, хоть под порогом в клубочек сворачивайся. Не проснусь – значит, такова моя судьба.

Дверь в комнату отворилась почти бесшумно. Конечно, я поленилась топать по лестнице своими ногами и даже доставать ключ – все равно никто не видит меня. Интересно, а Мило уже…

Ох…

Фигуру, застывшую на подоконнике, трудно было не узнать.

– Слезай, дурачок, – ласково попросила я. – Простудишься. Или убьешься.

– Здесь всего-то третий этаж, – рассеянно отозвался Мило, взъерошивая волосы, и осекся. – Госпожа…

– Да, Мило? – улыбнулась я почти сонно.

Небо за окошком светлело. Скоро поднимется ветер, пробежит по макушкам деревьев… и так далее… И что со мной творится?

– Госпожа, я… – Авантюрин спрыгнул с подоконника и сделал шаг, другой, третий на заплетающихся ногах… и упал, как подкошенный, роняя и меня, утыкаясь лицом в мои колени. – Простите меня, Лале, пожалуйста, простите… Я позволил себе немыслимое. Прошу вас, забудьте об этом вечере, пусть все останется по-прежнему… Пусть я буду мальчиком, учеником, да хоть комнатной собачкой! Только не уходите, прошу! – Он сорвался на всхлипывающий крик.

Я ласково провела рукой по его волосам. Этот шелк никогда не спутается. Рыжий, белый, золотой…

– Ты всегда будешь моим мальчиком, Мило. – Пальцы погладили его по щеке. Мокро… – Ну, что же ты плачешь, ведь уже взрослый… Знаешь ведь, что никуда я от тебя не денусь. Ты слушаешь хотя бы иногда, что тебе говорят?

–  Иногда. – С губ Мило слетел нервный смешок.

– То-то и оно, – вздохнула я. Повторять, что без дорогого ученика мне не прожить, я не стала. Все он помнит. – Значит, забыли?

– Забыли, госпожа… Благодарю вас за терпение.

Он еще что-то говорил – без сомнения, важное и нужное. Извинялся, и обещал, и просил… Но моя голова все ниже и ниже склонялась к вытертым доскам пола. Четыре дня не спать… Пожалуй, это было…

…безрассудно…

Я погружалась в мир грез. А там, в мире действительном, глупый мальчишка продолжал обнимать мои колени, шепча:

– Простите, госпожа… Но все-таки я вас…

…люблю?

Может быть…

Глава шестнадцатая,
в которой Лале рассказывает легенду и натыкается на след

 
О, горькие, вечные воды моря!
Вы ласковы, сонны и чуть ленивы,
В терпении с камнем отвесным споря,
Вы точите берег неторопливо.
 
 
Ах, мне бы настойчивость вашу, волны,
Уверенность бы, что за мной победа…
Но слабое сердце сомнений полно,
И руки слабеют за сердцем следом.
 
 
Мне б знать, что однажды падут преграды,
Как скалы те, что над водой нависли,
Что я овладею однажды кладом,
Что это – не просто мечты и мысли…
 
 
Но если желаньям моим не сбыться,
То жизнь тогда станет пуста, нелепа.
И – вниз… со скалы… чтобы с морем слиться…
Увидеть тебя… устремиться к небу…
 
 
…у самой воды обернуться птицей…
 

– Мило, умолкни, прошу тебя, – взмолилась я, не выдержав. Ученик только пожал плечами и обратился к невольным его слушателям и случайным нашим попутчикам, щуря темные, как самые глубокие омуты, глаза:

– Добрые люди, скажите, я мешаю вам?

– Что ты, что ты, юноша, – торопливо прошамкала неаккуратная старуха, подтягивая поближе узел со своими вещами. Морщинистые, до черноты загорелые руки островитянки слабо подрагивали, но причиной тому была вовсе не старость или неровная дорога. – Спой нам еще. Уж больно песни сердечные…

– За душу берут, – вздохнул мужчина, восседавший на сундуке, и бережно оправил женин платок. Супруга ничего не сказала, лишь кивнула, а в глазах у нее блестели слезы. – Увы, печальные, но – красивые…

– Так и жизнь у нас не веселая, – откликнулся возница, подхлестывая лошадей. – Пой, юноша. От музыки и дорога короче делается…

Мило улыбнулся и повернулся ко мне.

– Видите, госпожа, – склонил он словно бы покорно голову. Под светлыми, золотисто-рыжими ресницами посверкивали насмешливо очи. – Мне хочется петь, а люди желают слушать. Если вам не нравятся эти песни – не слушайте. Лягте, поспите. Когда мы остановимся на ночлег, я разбужу вас.

Ах, паршивец! Ну, погоди!

– Пожалуй, я так и поступлю, Мило, – изобразила я зевок – в отличие от игры ученика, моя выглядела вполне достоверно. – Не забудь меня в телеге.

Только дернувшийся угол рта выдал разочарование мальчишки, когда я стала заворачиваться в плащ, устраиваясь поудобнее на жестких мешках. Поворочалась немного и затихла, продолжая прислушиваться к разговорам и поглядывать на Мило из-под густой челки.

 
Равнодушно к менестрелю
Сердце ветреной княжны.
Больно ранит, словно стрелы,
Ваше злое «не должны…».
 

Ну и Мило! Ну и негодяй! Опять за свое!

Откровенно говоря, последние два дня стали для меня сущим мучением и жестоким испытанием выдержки и хладнокровия. А виной всему было безрассудное поведение ученика. И одной ночи не минуло с того поцелуя, который я милостиво согласилась простить неразумному мальчишке, как Авантюрин опомнился, поднабрался нахальства и стал вновь терзать мои нервы. Не знаю, какое чувство мучило меня сильнее: страх, что Мило разочаруется в наставнице и исчезнет, или опасение, что рано или поздно он все-таки добьется своего. Напрямую о своих желаниях Авантюрин больше не заговаривал, но все его жесты были пропитаны тайным смыслом. Взять хоть эти песни, которые ученик взял манеру распевать!

 
Пусть знатностью с тобой мы не равны,
Любовь сословиям и титулам не верит.
Я верю, что любовь откроет двери
И впустит в сердце дуновение весны…
 

«Откроет двери», как же! Вот ведь шутник…

Я тихонько фыркнула, пряча улыбку за воротом плаща. С течением времени постоянные намеки стали уже не раздражать, а забавлять и даже… умилять? Право же, совсем размягчилось мое глупое сердце вдали от дворца и обязанностей, от бдительных взоров вельмож и властной руки королевы Тирле… Вдали от зеркал в полный рост, бесстрастно отражающих презабавную пару: статный, уверенный в себе и – чего уж таить-то? – красивый юноша с темными, затягивающими очами и маленькая, рыжая, язвительная женщина, лицом и телом больше напоминающая девочку.

 
Я полюбил прекрасную колдунью,
О, горе мне!
Моя душа холодной ночью лунной
Горит в огне…
 

…И каждой строчкой, каждым словом, каждым вздохом воспевал Мило неравную, безответную любовь. Но если на одно мгновение представить… только на одно, большего позволить себе не могу… что я осмелилась бы ответить ему взаимностью… то что тогда?

Трагедия? Катастрофа? В яблочко, дорогая Лале.

Неравенство наше очевидно, но имеет совсем другую природу, нежели это представляет себе Мило. Если хорошенько поразмыслить, какое превосходство на моей стороне? Возраст? О, сомнительное преимущество для женщины. Опыт? Как недавно заметил ученик, жизнь моя проходила в стенах дворца, и мира за его пределами я не знаю. Что же тогда?

Власть? Мудрость? Красота?

Ха, ха, три раза ха! Даже Шелависа имела больше влияния на умы и настроение придворных, рыжий мошенник из таверны оказался мудрее и хитрее меня, а что до внешнего облика… Ее величество Тирле, рано поседевшая, большеротая, с колючим взглядом и та выглядела женственней своей верной шутовки.

Сейчас я мила мальчишке, потому что недоступна. Он видит во мне этакий недосягаемый идеал: наставница, спасительница его жизни, вечная насмешница… Но уберите пьедестал, на который Авантюрин возвел свою госпожу, и что останется?

Весьма раздражительная, инфантильная, беспомощная особа с деспотичным характером, вздорная, неразумная и капризная. Да еще и бессмертная к тому же, – вот незадача!

Кажется, во мне нет ни единого качества, которым можно без зазрения совести хвастаться и говорить: вот то, что оправдывает смысл моего бытия. Но если задуматься, то следом придет и другая мысль: «Неудивительно, что ты, Лале, осталась в одиночестве». Возможно, в моих бедах виноват не тысячу раз проклятый ключ, а я сама…

Нет, нет, отставить самоуничижение! До добра такое настроение не доведет. Да и раз ученик нашел во мне что-то, достойное любви…

Ох, неужели я всерьез помыслила о романтических отношениях с Мило?!

Чудеса, да и только.

Ну-ка, Лале, засыпай, пока не додумалась до чего-нибудь поинтереснее. Тем более что ночью ты вновь не смыкала глаз, и теперь веки словно наливаются свинцом, все тяжелея, тяжелея… и слышится тихий, тонкий перезвон колокольчиков…

…Открываю глаза. Вокруг – сизое марево, ледяной туман с привкусом гари. Под ногами – маленькая каменная площадка, холодящая босые ступни, только и хватает места, что шаг сделать. Вверху и внизу – одинаково темная, равнодушная бездна.

– Где я? – срывается с моих губ.

Эхо подхватывает: «Где… де… де…» Глухой грохот нарастает, как лавина, и вскоре моя опора, ненадежное мое убежище начинает дрожать и осыпаться по камешку. Медленно, неотвратимо.

«Что же делать? – бьется в висках отчаянное. – Что мне делать?»

Каменный пятачок становится все меньше, опасно близко ломкие края, убегающие в пропасть ручейками серого песка и неровной гальки.

– На помощь! – кричу я, и звук моего голоса вновь отражается от невидимых скал, становясь громче и громче. Трещина пронзает плиту под ногами, разбегаясь губительной сетью-паутинкой… А потом голые пятки соскальзывают по осыпающимся камням, раздирающим в кровь нежную кожу, я беспомощно взмахиваю руками, ощущая спиной хищную пустоту…

…и падаю в теплые, уютные объятия.

– …Мило? – прошептала я, распахивая ресницы.

Кругом было темно. Небо усыпали сверкающие, как хрустальная крошка, звезды. Шелестел листвой ночной лес. Поодаль, за повозкой, потрескивал костер, выпуская вверх одинокие оранжевые искры, быстро гаснущие на холодном ветру.

– Поймал, – улыбнулся Мило. В неверных отблесках пламени выражение его лица казалось то жадно-голодным, то исполненным трепетной нежности. – Не стоило вам засыпать у края телеги, госпожа. Говорят, что тот, кто дремлет на грани, не важно на какой, рискует позабыть дорогу в явный мир.

– Охотно верю. – Я зябко передернула плечами, против воли склоняя голову к теплому, надежному плечу Мило. Ткань дорожного плаща пахла не пылью и не солью, а медом и земляникой – острый, горьковатый и упоительно нежный запах. – Давно мы остановились?

– Всего оборот назад, – успокоил меня ученик. – Вы так сладко спали, что я не решился будить вас…

Я вздернула подбородок, с вызовом глядя в невинные глаза мальчишки:

– Неужто просто сидел рядом и караулил, пока изволю проснуться?

Золотые ресницы дрогнули и застенчиво опустились.

– О, госпожа, – прошептал он так лично, так сокровенно, что по спине пробежали мурашки. – Поверьте, мне никогда не надоедает на вас смотреть… – и словно бы невзначай облизнул губы.

Я не пойми от чего смутилась и отвернулась, стремительно краснея.

– Полно шутить, Мило. Спусти-ка меня на землю. Есть хочется – просто сил нет.

– Как пожелаете, – с едва заметным разочарованием вздохнул ученик, выполняя мою просьбу.

Но, оказавшись на твердой земле, вместо радости и облегчения, я почувствовала легкое сожаление. Что это со мной, право?

– А касательно утоления голода – к трапезе приступим через малый оборот. Разносолов не обещаю, но пахнет рыбная похлебка весьма аппетитно.

– Сам готовил? – растерянно спросила я, принюхиваясь. Ароматы в воздухе и впрямь витали замечательные.

– Увы, нет, госпожа, – покаянно повесил голову Авантюрин. – Боюсь, мне из сушеной рыбы и горстки овощей такого шикарного кушанья не состряпать. Заботу о наших желудках взяла на себя добрая Сара.

Передо мной живо встал образ хрупкой темноволосой женщины, кутающейся в шерстяной платок даже по летней жаре.

– А, супруга уважаемого Сазо? – вспомнила я имя мужчины, в чью телегу мы напросились попутчиками. Он направлялся к побережью и не прочь был подвезти «бродячих сказителей» за несколько монет.

– О нет, – задорно расхохотался Мило, и звук этого смеха рассыпался в бархатной темноте мягким серебром. – Сазо – так зовут возницу. А господин, который согласился нас подвезти, – уважаемый Менатеру Галька, купец из Дома Раковин и Песка.

– Точно-точно, – обрадовалась я. – А седую женщину из островитян зовут Каре-Ток. Будто камешки стучат!

– Надо же, – неожиданно усмехнулся Мило. – А мне-то думалось, вы не слышали ничего, – так старательно уши зажимали всю дорогу.

– О, дорогой мой, совсем ты стыд потерял. – Мои слова были исполнены укоризны. – Споришь с наставницей, упрекаешь ее… И как язык поворачивается?

– А меня в детстве ворон в язык клюнул! – не растерялся Авантюрин, и я уже не смогла хорошенько разозлиться после таких слов. Оставалось только посмеяться да рукой махнуть:

– Пойдем уже, остряк… Сядем поближе к костру – что-то я в телеге замерзла.

Мило поклонился почтительно, будто он был во дворце, у трона ее величества, и с достоинством произнес:

– Прошу, госпожа. Следуйте за мной.

На ночлег купец велел остановиться у небольшой рощицы, чтобы хворосту хватило на всю ночь. Конечно, на телеге под рогожкой имелось несколько связок, но прижимистый, как и все торговцы, Менатеру предпочел не растрачивать запас, а, напротив, увеличить его при случае. Чем ближе к морю, тем меньше в округе лесов, значит, и дров взять будет неоткуда, а в степях у самого побережья хищных тварей даже больше, чем среди могучих сосен и елей Дома Зверей.

– О, госпожа сказительница проснулась! – воскликнул купец, увидев, как я выхожу из-за телеги. – Подходи к огню, милая Лале, садись.

– Благодарю, – скромно склонила голову я и украдкой шепнула ученику: – Лале? Ты открыл им настоящие имена?

– А что в этом плохого, госпожа? – так же тихо ответил он, расстилая передо мной на земле рогожку. – Наши попутчики никогда не бывали севернее Дома Зверей, так что в иноземных именах не разбираются… Разве что в островных. Аристократ, крестьянин – так на слух и не различат. Милош, Рамил, Милоро – довольно распространенные прозвания в южных и восточных землях, и все они сокращаются одинаково – Мило. С виду я вполне сойду за местного жителя, а большего и не требуется. Что же касается вашего имени… – Он окинул сидящих у костра быстрым взглядом, но никому до нас дела не было: Сара вытирала тряпицей миски и ложки, купец осторожно снимал с огня готовую похлебку, а старая Каре-Ток, которую согласились подвезти лишь из уважения к ее годам, безучастно смотрела в темноту между деревьями. – Как зовут придворного шута, знают разве что в столице, а попробуй отъехать чуть подальше – и вспомнят вас только как последнюю из рода Опал. Не тревожьтесь, госпожа, – добавил ученик, усаживаясь рядом со мной и протягивая миску для похлебки. – «Если можешь избежать лжи – говори правду, – считают на побережье, – ибо из маленького каждодневного лукавства складывается потом большая беда».

– Мудрые люди эти побережники. – Губы мои изогнулись в улыбке. – Я не тревожусь, Мило, просто спрашиваю, как к тебе обращаться, чтобы впросак не попасть. Да назовись мы хоть самими посланниками Тирле, вряд ли нам поверят. Не похожи на знатных путешественников – так себе господа, то ли менестрели, то ли просто бездельники.

– Ну какие же бездельники! – горячо воскликнул Менатеру, услышав лишь последнее слово. – Ты, Мило, столько хворосту собрал за пол-оборота, что на всю ночь хватит. Да и всю дорогу песнями нас развлекал – и не заметили, как время пролетело. Давай-ка сюда свою миску, Лале… Смотри не обожгись, милая, – похлебка только-только с огня.

– Благодарю… Говорите, всю дорогу развлекал? Значит, теперь моя очередь, – улыбнулась я, принимая полную миску. Сказать по правде, рыбные блюда мне не особенно нравились, но эта густая, ароматная похлебка была столь восхитительна, что в животе заурчало. – Знаю я пару презанятных историй, которые с удовольствием поведаю вам за кружкой травяного настоя…

И тут в моей непутевой голове родилась превосходная идея. Подмигнув Мило – мол, учись, мальчик, – я добавила, словно невзначай:

– Но хлеб сказителя – это легенды и мифы. В южных краях мне прежде бывать не приходилось, в отличие от моего спутника, и поэтому буду счастлива, если услышу какую-нибудь историю о старинных временах в обмен на свой рассказ.

– Справедливо! – согласился купец. Вдалеке от города, от соперников, готовых каждое неосторожное слово повернуть против собрата по торговле, Менатеру оживился, даже помолодел. В свете костра в темно-русых волосах седина стала почти незаметной, карие глаза заблестели, и даже фигура не казалась уже такой полной, обрюзгшей, будто всего за день пути дородный купец похудел. – Но сначала воздадим должное похлебке, что приготовила моя добрая жена Сара!

– Благодарность Саре! – с готовностью подхватила я и встрепенулась: – Постойте, а где возница, уважаемый Сазо?

– Спит в телеге, – успокоил меня торговец. – Ему костер сторожить первому, вот и отдыхает. Не беспокойся, милая Лале, отведай лучше похлебки.

– С удовольствием последую вашему совету.

Первую ложку мужчина, по обычаю, выплеснул в костер.

По моему мнению, пустая трата припасов, да и запах от горелой рыбы и моркови не слишком приятный, но бывалые путешественники считают, что таким нехитрым способом можно умилостивить духов дороги. Словно выказываешь уважение: мол, спервоначала вы откушайте, а потом уж и я остаточки приберу. И что с того, что «остаточков» – полный котелок?

А похлебка и вправду оказалась чудесная. Не знаю, в голоде было дело или в искусстве госпожи Сары, но вкусней этого незамысловатого кушанья мне давно не случалось пробовать. Я умяла целых две порции под изумленным взглядом Мило. Удивлялся ученик вполне закономерно: последние дни ему приходилось не по одному обороту уговаривать меня попробовать хотя бы кусочек. А здесь – мало что съела все без капризов, так еще и добавки попросила. Когда я с удовольствием облизнула ложку, наслаждаясь последними каплями, Авантюрин посмотрел на меня почти с умилением, как добрая мать на непослушного, но любимого ребенка.

Тем временем забулькал котелок с водой. Сара взяла на себя обязанности радушной хозяйки и разлила по чашкам кипяток, заваривая смесь душистых трав и сушеных ягод. Мило осторожно вручил мне напиток, а потом подмигнул и, словно заправский фокусник, вытащил из сумы два мятых пирожка с фруктовой начинкой. Я чуть не прослезилась от радости – так обрадовалась сладкому. Думала, что до самого города терпеть придется. Ах, какой же замечательный, заботливый у меня ученик!

– А теперь – прошу, поведай нам какую-нибудь любопытную историю, сказительница. – Разомлевший от вкусной еды купец щурился, словно кот. – Али передумала?

– Ни в коем случае, – задорно улыбнулась я. – Напротив, есть у меня легенда в запасе, которая непременно вам понравится.

– О любви? – впервые подав голос, тихонько спросила Сара. Светлые ее волосы выбились из-под платка, завиваясь крупными кольцами.

– О любви, любезная Сара. – Я легко согласилась.

– Жаль, – огорчился купец. – Мне хотелось бы услышать историю о сражениях.

Вот ведь… мужчина! И пузо у него от эля отросло, и плешь пробивается, а он все туда же – желает сказок о битвах! Что ж, хочет – так получит.

Я смешно округлила глаза, взмахивая руками:

– Но позвольте, сударь, эта легенда – и о сражениях тоже.

– О сражениях и о любви? – удивился господин Менатеру. – Разве такое может быть?

– Может, – уверенно кивнула я, а Мило фыркнул, срывая тонкую травинку и прихватывая ее губами. Он понял, что за история сейчас прозвучит. Еще бы, ведь эта легенда была первой среди тех, что я рассказывала ему. – И даже больше… Она о том, как битвы и предательства породили самое прекрасное чувство – любовь.

Каре-Ток вздрогнула, словно очнувшись от сна, и посмотрела на меня светлыми, удивительно ясными для столь преклонных лет глазами, сияющими на обветренном, загорелом лице, как звезды.

– Стало быть, история-то с моралью? – прошамкала она. – Добро. Много мне довелось историй переслушать, да разумных среди них – и двух не наберется.

– Эта – как раз из таких, – уверила я старую женщину, мечтательно улыбаясь. – А началось все четыре столетия назад, в Доме Зверей, когда возжелал власти молодой и жестокий царевич Каор Черный Змей…

…Дом охватила война. Сражались все со всеми – верные прежнему правителю с вассалами нового, бедные – с богатыми, крестьяне и простой люд – со знатью. Никто не оставался в стороне, но каждый выбирал путь по себе. Клан Лисиц хитрил. Заячий – путал следы. Вороны добивались победы обманом. Куницы били исподтишка. Медведи – те дрались против всех, смело, открыто и безрассудно.

И только мудрый Волчий клан не стал проливать кровь, укрывшись от битвы в дремучих лесах.

Десять лет длилась смута. Дом лежал в руинах. Поля зарастали сорняками, горели терема и целые деревни, мор вздымал крылья там, где люди не успевали хоронить убитых. Но Каор не отступал ни перед чем, огнем и мечом прокладывая путь к трону, и однажды, в день, когда само солнце умылось кровью, подчинил себе последних непокорных.

Медленно поднималась страна из пепла. Гарь зарастала зеленой травой, отстраивались разрушенные усадьбы, отступали болезни. А Черный Змей, теперь уже законный государь, а не бунтовщик, правил твердой рукой, щедро оделяя сторонников и жестоко преследуя непокорных. И в недобрый час вспомнил он о Волках, так и не присягнувших новому правителю. Долго искать мятежный клан не пришлось – всего через месяц возвратились гонцы из лесов с ответом: «Нет над нами государя, а только лишь высокое небо. Не можем мы обещать верной службы тому, кто в крови утопил землю».

Еще трижды направлял Каор посланников к Волкам, но ни один не добился клятвы. Последнего так и вовсе за частокол не пустили – осыпали насмешками да велели убираться восвояси. Не стерпел Черный Змей такой строптивости. Вызвал самого страшного своего слугу, чьего имени никто не знал, а звали его просто Охотником, и повелел ему силой или хитростью, но вырезать всех Волков до последнего.

«Никого не жалей, – приказал Каор. – Старик или ребенок, мужчина или женщина – все должны умереть лютой смертью».

Эти жестокие слова кольнули сердце даже безжалостного Охотника, но не мог он ослушаться приказа. Склонил он голову покорно и молвил: «Я исполню твою волю. Но это будет последнее, что я сделаю для тебя, а после – не ищи меня ни среди врагов, ни среди друзей».

Так сказал Охотник, и царь не стал ему перечить. Главное – непокорных изжить, а там хоть гори оно огнем.

День миновал, ночь пролетела, а за ней еще день и еще ночь… На третий закат вышел Охотник к поселению, где жили Волки. Не как воин, открыто – как подлый убийца, во тьме. И так велика была его сила, так совершенно искусство, что ни один из Волков, что был в деревне, не пережил ту ночь, всех настигла коварная сталь. И лишь одна девочка сумела спастись, ибо днем заплутала в лесу и вышла к родному дому лишь на рассвете, когда Охотник уже скрылся.

А там – крови по колено, горя по горло. Воют духи предков, словно волки, ищут покоя…

Плачь, Последняя, одна ты на свете осталась!

Три дня собирала Волчица хворост для погребальных костров. А в ночь запылал огонь, обратил тела в пепел – и обрели духи свободу от этого мира. Но каждый, исчезая, оставлял Последней частичку своей силы и наказ отомстить за смерть, шептал о седом Охотнике – об убийце во тьме, да о жестоком царе Каоре, приказавшем не щадить никого. И лишь последняя душа обмолвилась: «Месть сладка, смерть легка. Трудно жить и прощать».

Но Последняя, хоть и была еще ребенком малым, в тех кострах сожгла свою жалость, и сердце, и саму жизнь свою.

День миновал, и ночь пролетела, а за ней еще день, и еще ночь… Так прошло двадцать лет. Давно уже заросло травой и молодыми соснами пепелище Волчьей деревни, а сама память о ней изгладилась. Загремело на всю страну имя Последней Волчицы, прославилась она делами великими. И малый, и старый – все знали о прекрасной деве, не знающей пощады в бою. И так славили Волчицу, что сам царь приказал наградить ее золотом и землями и представить пред его очами.

Привели Последнюю. Гордо выпрямился Каор на троне и произнес такие слова: «Слава твоя велика, но нет у тебя ни дома, ни богатства. Присягни мне – и получишь все, что пожелаешь, и даже больше».

Но только рассмеялась Волчица, грозно сверкнув потемневшими от гнева очами, как хрустальные осколки в лицо бросила: «Нет надо мной государя, а есть только небо. Не присягну я тебе, изжившему мой род».

Молвила так – и через миг оказалась у трона. И никто – ни слуги, ни стража – не сумел ей помешать. Холодная сталь коснулась горла Каора, и одолел правителя страх.

«Пощади! – взмолился он. – Пусть мои губы отдали приказ, но забрала жизни твоих родичей рука Охотника. Ты найдешь его в дальней усадьбе, у Холодного озера, за Ореховой лощиной». – «Трусов не люблю, – усмехнулась Волчица, – но более не люблю предателей», – и ударила клинком.

От крови багряными стали ее русые косы. Гордо подняв голову, покидала она царский терем, и такой яростью светились очи, что никто не решался ее остановить.

Охотник, услышав о смерти Черного Змея, лишь улыбнулся печально: «Теперь настал и мой черед».

Путь до Холодного озера за седмицу проходят, а Волчице дорога вдвое длиннее показалась, хоть и пролетела она ее вполовину быстрее, ибо с каждым шагом все яснее вспоминался наказ духа: «Местъ сладка, смерть легка. Трудно жить и прощать».

Повергнет Волчица во прах последнего врага… А что с нею дальше станет? Ведь прав был Каор: нет у Последней ни дома, ни богатства. Никто не ждет ее… А слава… Что слава? Год прошел – и умолкли людские пересуды.

Долго ли, коротко ли – вышла Волчица к терему Охотника. Входит в первую комнату – там пусто. И во второй, и в третьей… Лишь потом догадалась она в сад спуститься. А там, под цветущими яблонями, ждал Волчицу враг, от чьей руки весь род ее погиб.

Увидел Охотник Последнюю… и встал на одно колено.

«Бей, – говорит. – Я давно тебя ожидаю».

Глядит на него Волчица – а рука не поднимается.

Не стар Охотник, да сед – много горя видел.

Голубы его очи, как река в ясный день, а Волчице все чудится в них пепел хлопьями да кровь алая.

Меч легко опустить… но что дальше делать?

«Почему же ты медлишь? – молвит Охотник. – Не за смертью ли ты моей пришла?»

А Волчица вдруг рассмеялась – и решилась.

«Нет, – качает головой. – Не за смертью. За жизнью. Ты мой род погубил, клан разорил – тебе его и из праха поднимать».

Так и осталась Последняя жить в доме Охотника. Весной вплела в его волосы брачную ленту. Осенью – сын родился. Старший. Леаром назвали – Счастливым.

Ведь умереть – это легко. А ты жить попробуй.

Я замолчала. Потрескивал костер. Глаза Мило горели восхищением, как много-много лет назад, когда он впервые услышал из моих уст эту легенду. Чувствуя сухость в горле, я отхлебнула давно остывший настой.

– Чудн ая легенда… – выдохнул купец. – Никак не пойму, то ли страшная, то ли светлая.

– Светлая, – уверенно сказала Сара. – Ведь сын родился, – улыбнулась она.

И ведь не поспоришь.

– Ну, а вы что скажете? – повернулась я к Каре-Ток. – По сердцу пришлась легенда?

– Ой, по сердцу, – согласилась женщина. В глазах ее блеснули слезы. – Да только я уже слышала ее… Давным-давно, от супруга своего покойного. Он тоже сказителем был, все земли исходил… Спасибо, что напомнили мне о нем. Словно опять свиделись, эх… А в благодарность позвольте мне поведать вам короткую историю. Нет в ней ни любви, ни особого смысла… Сорок лет назад, когда я еще была молодой и беспечной, встретился мне один странник. Сколько времени прошло, а я все его помню: не особенно высокий, да статный, сероглазый, коса длинная – соль с перцем, а в ней лента желтая. А одежа вся – черная-черная, хоть бы нитка цветная. Много историй рассказал он тогда мне и моему мужу, но одна запомнилась особенно – о Господине Волн Морских.