Текст книги "Закаленные крылья"

Автор книги: Симеон Симеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

И опять первым откликнулся Нецов:

– Черт побери, я уже дважды смотрел смерти в глаза! Наверное, и высота сто метров не так уж страшна.

– Может быть, когда-нибудь историки скажут, что мы совершали безумство! – темпераментно воскликнул Соколов. – И пусть говорят! Мы воюем и, если будем более смелыми и дерзкими, победим!

Я закрыл совещание, скорее походившее на дружеское собеседование, а буквально через полчаса молва уже облетела аэродром: перечислялись имена тех, кто [130] готовится в эту ночь летать на предельно малых высотах.

– Если это произойдет, – подхватил заместитель командира по политической части, – то и среди нас появятся герои.

– А почему бы им и не появиться? – У летчиков заметно повысилось настроение.

Как и месяц назад, во время маневров, когда все пилоты стремились во что бы то ни стало летать, так и сейчас экипажи эскадрилий и частей жили мыслью догнать и сбить вражеский самолет. Едва смеркалось, а на аэродроме уже начиналась напряженная работа. Самолеты взлетали один за другим: уходили на дежурство в свои зоны или просто с учебными целями, чтобы овладеть мастерством ночных полетов. Но особенным уважением пользовались те летчики, которые еженощно с риском для жизни преодолевали зону смерти.

3

И в довершение всего в М. начали готовиться к ночным стрельбам по конусу. А поднять конус в воздух – дьявольски трудное и опасное дело. К самолету привязывали длинный стальной трос. Когда самолет начинал набирать скорость на взлетной полосе, трос извивался, оставляя за собой огненный след, как будто полукилометровая молния прорезала тьму осенней ночи. Через мгновение молния исчезала вместе с взмывшим в небо самолетом. Это выглядело эффектно для всех тех, кто находился на аэродроме, но для пилота всегда представляло собой большой риск. Если пилот допустит хоть одну ошибку – конец! Испытания для него начинались в воздухе. Когда он летел по направлению к Среднегорью, с земли его брали в клещи лучи прожекторов зенитчиков. У зрителей – военных с аэродрома и крестьян, живущих на равнине, – рассекающие небо огненные ленты, которые на какое-то мгновение то пересекались, то расходились в разные стороны, создавали впечатление, что на их глазах происходит борьба гигантов. Но, в сущности, это была всего лишь предварительная разведка, ощупывание неба, в котором затерялась мошка – таким крошечным казался с земли реактивный самолет. Но земное чудовище ловко пользовалось [131] своими щупальцами, и через минуту-другую его жертва уже была схвачена. А что все это значило для летчика? Бывали случаи, когда летчики, попав неожиданно в мощный поток света, лишались способности управлять самолетом. Вот тогда-то и начиналась борьба не на жизнь, а на смерть, лишь бы вырваться из ослепляющих лучей прожекторов. С земли самолет, схваченный, как в клещи, лучами прожекторов, представлял собой красивое зрелище: на небе появлялась гигантская подвижная пирамида, а на вершине ее – маленький самолет. Некомпетентные люди заблуждались, думая, что это редкое счастье – плыть в золотистом потоке света. В данном случае задача прожектористов состояла в том, чтобы лучами поймать конус, а летчик-перехватчик обязан был поразить мишень.

Ночной стрельбе по конусу летчики обучались упорно, до изнеможения. На первый взгляд могло показаться, что эти мужчины забросили и свой дом, и своих близких. И даже странным выглядело то, что вокруг авиагородка продолжается мирная жизнь, когда в нем все жили как на войне. Летчики вылетали преследовать неприятеля, спали в землянке, хотя их дома находились совсем рядом. А тех, кто все же уходил домой, часто будил сигнал тревоги, и тогда весь аэродром становился похожим на растревоженный муравейник. Людям словно больше и не о чем было говорить, кроме как о тяжелых испытаниях, выпадавших им каждую ночь. Они забыли и о большом городе, еще совсем недавно манившим их своими бесконечными развлечениями. Если же изредка туда и доводилось попадать кому-нибудь из них, то они испытывали такое чувство, будто перенеслись совсем в другой мир.

Любое драматическое событие комментировалось в столовой аэродрома. Она стала как бы единственным местом, где мужчины позволяли себе передохнуть, дать волю языкам и поспорить в свое удовольствие.

В столовой собирались младшие, и старшие офицеры, все время остававшиеся начеку в ожидании, что кто-то войдет с известием о только что случившемся происшествии. Поэтому каждого показавшегося в дверях все пристально осматривали, но, если тот тихо садился за стол, на него уже никто не обращал внимания. Но как только появлялся кто-нибудь, не успевший еще [132] остыть от пережитого возбуждения, его тотчас же плотным кольцом окружали все находившиеся в помещении люди.

– Сразу после того, как я сделал разворот над Марицей, – бурно жестикулируя, начинал летчик, – как вдруг вижу: надо мной что-то то вспыхивает, то исчезает, как будто кто-то курит трубку. Во мне все взыграло: ну, разбойник, попался, теперь я тебя проучу! Сделал еще разворот и стал набирать высоту, но от него, проклятого, и следа не осталось. Просто стыдно рассказывать.

– Эх ты! Как же ты упустил его? – огорчались слушатели.

– Давненько уже ничего интересного не случалось, – с сожалением проговорил младший сержант с пушком над верхней губой.

– А нам театральные сенсации ни к чему, – возразил старший лейтенант с пышной кудрявой шевелюрой. – Ненавижу их! Мне вовсе не хочется стать действующим лицом какой-нибудь сенсации. Может быть, всем кажется, что это очень эффектно – летать на высоте сто метров и стрелять по конусу. А для меня это нервотрепка, это, чтобы не употреблять громких слов, преждевременная старость. А мне еще нет и тридцати. Поэтому вот что я вам скажу: если мне однажды ночью приведется обнаружить подлеца, то я согласен пойти хоть на таран. В моей душе накопилось столько ненависти, что я едва ли смогу удержаться.

Летчики привыкли ждать, комментировать самые различные события, обсуждать, хвалить или сожалеть о том, что не они, а другие совершили то или иное. Следующей ночью, такой же холодной и спокойной, как и все предыдущие, я снова застал летчиков, занятых работой. Закончив последние приготовления к полету, я поднялся в кабину, но прежде, чем включить двигатель, внимательно проследил за взлетом самолета с конусом. Вскоре и этот мой полет станет похожим на все остальные, а в то время он меня волновал и заставлял задумываться. Я неподвижно сидел в кабине, наблюдая за поблескивавшим стальным тросом. Вот он вспыхнул на какое-то мгновение и снова исчез. Теперь и мне пора вылетать вслед за конусом и преследовать его, обнаружить, а когда он попадет в скрещение лучей прожекторов, [133] расстрелять пулеметными очередями. Но разве можно все это описать?!

Всмотревшись в даль, в направлении Среднегорья, я обнаружил, что все небо заволокли темные грозовые облака, то и дело там вспыхивали молнии. А именно туда пролегал мой маршрут. До самых гор небо оставалось сравнительно чистым, и я не торопился догонять самолет с конусом, чтобы открыть стрельбу по мишени. Во что бы то ни стало это надо сделать над Среднегорьем, в зоне, определенной для стрельбы по воздушным целям.

Через минуту-другую после получения разрешения на взлет я уже оторвался от земли. И снова посмотрел на Среднегорье, которое теперь показалось мне похожим на зловещую гряду извергающихся вулканов. До этого мне редко приходилось наблюдать подобное. Еще в детстве я узнал, что такое Балканские горы, вселяющие в людей ужас, едва грозовые облака скроют их вершины и оттуда начнут доноситься раскаты грома. Но на земле можно увидеть только, как тучи надвигаются на горы, как порывы ветра поднимают облака пыли, а потом начинается проливной дождь. С самолета же летчик мог наблюдать за зловещим небесным механизмом, который, приводя в движение бесконечное число своих деталей, обращался с горами, как с беспомощной детской игрушкой. Стояла осень. Вспышки молний и раскаты грома в эту пору казались необычными. Разбушевавшийся воздушный океан в свете молний выглядел еще более страшным. Когда яркий свет вспышки задерживался на какое-то мгновение, мне удавалось заметить самолет с конусом, уверенно следовавший по своему маршруту. Мне доставляло огромное удовлетворение то, что у нас подобрались смелые, бесстрашные летчики, готовые лететь хоть в самое пекло. В кучевых облаках исчезал то самолет, то конус. «Смотри-ка! Кажется, мой партнер Филипп Цеков задумал заманить меня в эту трясину, чтобы я, сколько ни преследовал его, так и не смог попасть в мишень! Но как бы он ни маневрировал, я все равно сумею поразить цель».

Заняв исходную позицию для стрельбы, я стал ждать, когда вспыхнут лучи прожекторов, казавшиеся после вспышек молний светлячками. Выпустил несколько очередей, но конус оставался неуязвимым. Неточная стрельба [134] еще больше раззадорила меня. Быстро проанализировав свои ошибки, я понял, что стрелял со слишком большого расстояния, поэтому решил исправить ошибку и атаковать с более близкой дистанции. Я нажал на гашетку пулемета и почти одновременно с этим увидел, что самолет Цекова охвачен пламенем. Меня обожгла ужасная мысль: слишком дорогой ценой я расплатился за свою дерзость. Без промедления по радио стал связываться с пилотом. Вызывал его раз, два, три, четыре… Бесполезно! «Должно быть, попал в самолет! – с тревогой подумал я. – Нет, не может этого быть, не может!» В мозгу проносились тысячи зловещих мыслей, они, как осы, жалили меня, и я чувствовал, что все тело от этих укусов словно покрывается волдырями. Поддерживала меня только слабая надежда на то, что, возможно, пилот смог катапультироваться. Но это вовсе не значило, что, спускаясь на парашюте в такую погоду, он сможет спастись!

Я снова оказался над равниной, и надо мной замерцали звезды, а внизу – свет электрических фонарей. И тут у меня перед глазами мелькнул самолет, летевший совсем низко над землей. «Ведь это же Цеков! Так вот куда он запропастился! Но почему же он мне не отвечал?» Я попытался представить себе, что произошло. Должно быть, мои очереди слегка задели и повредили самолет, а теперь Цеков разыскивает аэродром. Но все же это небольшая беда по сравнению с тем, если бы самолет разбился в отрогах Среднегорья. Я с облегчением вздохнул и почувствовал, как ко мне вновь возвращаются силы.

Моя машина коснулась взлетной полосы и со свистом промчалась по ней, постепенно сбавляя скорость. Техники готовили самолеты к следующим полетам, работа на аэродроме шла нормально, и никому даже в голову не приходило, что мне довелось пережить за несколько минут перед этим. Я выпрыгнул из кабины и пошел к самолету Цекова. И только тогда почувствовал последствия пережитого напряжения. Ноги отказывались повиноваться мне, и я, как пьяный, покачивался из стороны в сторону. В двадцати – тридцати шагах от меня стоял Цеков и о чем-то оживленно разговаривал с окружившими его летчиками. Может быть, рассказывал о пробоинах в своем самолете. [135]

Все еще бледный и встревоженный, я подошел к их группе. Цеков дружески улыбнулся мне и доложил:

– Товарищ командир, задание выполнил нормально, но метеорологическая обстановка очень тяжелая.

– Я увидел, что твой самолет охвачен пламенем. Почему не отвечал на вызовы по радио?

– Но как же я отвечу, если у меня перегорела вся электроаппаратура и в кабине стало темно, как в аду?

– Цеков, ведь я же решил, что в самолет угодила какая-нибудь моя пуля!

– И я сначала подумал, что это пулеметная очередь, но потом все понял. Молния попала в мой самолет. Меня так встряхнуло, что я едва удержал штурвал. Я не знал, что и предпринять! Послушайте, вы уже освободились? Давайте отправимся в нашу столовую и отметим это событие! Интересно, сколько у меня прибавилось седых волос?

– Эх, Цеков, какую мы выбрали себе славную и тревожную профессию!

4

Капитан Содев прибыл в Д. из М. и уже с первых недель стал любимцем всех летчиков. Общительные люди находят множество путей к сердцам своих товарищей, а русоволосый красавец Содев был первым среди общительных людей. Перед его подкупающей и чистосердечной улыбкой, перед его поистине любвеобильным и дружеским взглядом не могли устоять даже люди с самым замкнутым характером. В то же время удивляло и то, что этот весельчак отличался смелостью, граничившей с безумием. Но и в этом отношении он выделялся среди множества других смельчаков, которые невольно, хотя бы интонацией в разговорах, с гордостью подчеркивали свою смелость. Содев же, напротив, даже краснел, когда летчики с редким единодушием выражали ему свое восхищение. Но все-таки нам казалось странным, что этот человек то заставляет в минуты воодушевления коллег чуть ли не умирать со смеху, то вдруг становится стеснительным, как девушка.

Аэродром, где служил Содев, на первый взгляд ничем не отличался от остальных аэродромов. Но люди, жившие там вместе с семьями, считали, что они ведут [136] очень скучную жизнь. Они всегда с сожалением твердили, что счастье обошло их стороной, что им не довелось служить, например, в М. или еще где-нибудь. А Содев поспешил сказать, что здесь ему больше нравится. Сначала все подумали, что он шутит. Капитан приехал с молодой красавицей женой. Кое-кто намекал, что ему, может быть, безразлично, где жить, но ей скоро надоест оставаться здесь, среди бесконечной равнины, под раскаленным небом, и она заскучает о Марице, о холмах большого города, о напоенном запахом смолы воздухе Родопских гор.

Но Содев уверял коллег, что влюбился в Добруджу еще со школьной скамьи, когда зачитывался рассказами Йовкова. Вечерами, в свободное от занятий время, Содев часто отправлялся на прогулку вместе с женой. Люди привыкли к их прогулкам и всегда, когда видели, как они гуляют в поле или возвращаются, останавливались и смотрели им вслед с нескрываемым восхищением. Вскоре и другие супружеские пары начали ходить на прогулки. И постепенно все убедились в том, что в этом краю отнюдь не так уж скучно, как казалось вначале. Окрестные пейзажи пробуждали в людях доброту и неповторимые мечты. Первым на красоту этого края обратил наше внимание Содев.

Служба в Д., как и на других аэродромах, оставалась службой, со всеми присущими ей волнениями и тревогами. В то лето там еще не было «мигов», пока только еще обещали, что они прибудут. Но «яки» делали свое доброе дело. Як-23 – тоже реактивный самолет, и пилоты круглосуточно обучались летать на нем. Но больше всего летному составу нравились ночные полеты над морем. Авиаторы с известной опаской отправлялись к морю, потому что эти полеты были насколько красивы, настолько и опасны. При тихой, спокойной погоде звезды отражались в море, и, если летчик был еще недостаточно опытен, он из-за огромной скорости мог легко перепутать, где небо и где море. А летчики в самом деле пока еще не накопили опыта, и Содев выполнял обязанности и командира эскадрильи, и инструктора, и, можно сказать, первопроходца при выполнении сложных фигур высшего пилотажа. Он часто рассказывал о летчиках на аэродроме в М., еще зимой при полетах освещавших аэродром фонарями, а потом освоивших штопор. [137]

– А чем мы хуже? – волновался Содев. – У них и моря-то нет. Хотел бы я посмотреть, как они себя почувствуют, когда их ночью пошлют летать над морем! – И, сияя, он заканчивал свою мысль: – Посмотрите, они нам позавидуют и ахнут, увидев, как мы летаем над морем…

Лето кончалось, но летчики уже успели совершить десятки и сотни вылетов. Заморосили осенние дожди, и равнина действительно стала какой-то однообразной и унылой. Только взлетные полосы, вымытые дождями, сияли чистотой, и колеса самолетов оставляли на них несмываемые следы. Полеты в сложных метеорологических условиях следовали один за другим. Для Содева то лето выдалось счастливым. Осенью его вполне заслуженно назначили командиром подразделения. Довольные тем, что Содев получил повышение по службе, летчики решили собраться и отметить это событие в клубе. Служить с Содевым было легко и приятно.

Потом начались бессонные ночи в выкопанной на аэродроме землянке. Ее оборудовали солидно, с потолком в несколько накатов, чтобы туда не проникала влага.

– Мы далеко от границы, и гады, наверное, реже будут нас беспокоить, – уверяли летчики.

– А может, именно на нас будут совершать налеты? Ведь через море путь для них самый прямой и наиболее безопасный, – сомневались другие.

Как– то незаметно вошло в привычку, что в эту не такую уж тесную землянку собиралось большинство летчиков. Сюда приходили и заместители командиров по политической части, чтобы проводить политинформации. Летчики слушали их выступления, а потом по-своему комментировали услышанное:

– Что войны не будет – это ясно. Но для нас она все же началась.

– А я вот как понимаю все это, – вмешивался Содев. – Раз империалисты начали эту кампанию, то они от нее не скоро откажутся. Годами будут поддерживать эту напряженную обстановку.

– И мы будем киснуть здесь, в этой землянке, пока не состаримся? – удивился Семко Цветанов. – Что за подлость! Эти гады ровным счетом ничего не понимают в правилах хорошего тона! [138]

Летчики рассмеялись.

– В этом нет ничего смешного! – продолжал Семко. – Как посмотрю на вас, вижу, что все вы здесь – молодо-зелено, и вам так и не останется времени ни на любовь, ни на женитьбу.

– Ну а мы вот женаты, так что толку? – подхватил кто-то в шутку. – Спим в этой дыре, а наши жены могут и заскучать на мягких перинах.

– Да будет вам! Им тоже не сладко. Не каждая женщина способна быть женой летчика! – прервал его Содев. – Мы не имеем права обижать их подозрениями. Наши жены не какие-нибудь ветреные особы. Итак, товарищи, вернемся к нашей теме. Империалисты в настоящий момент пытаются прощупать нас со всех сторон, и, если мы не проявим твердости, они, потеряв рассудок, могут пойти на авантюру. Вот почему, на мой взгляд, сейчас от нас, летчиков, больше всего зависит сохранение мира. Если мы будем начеку, у них пропадет всякая охота начинать войну.

– Так-то оно так… – соглашались все.

– Товарищи! – поднялся со своего места Семко Цветанов. – Хочу разъяснить. Когда я сказал, что мы здесь киснем, то вовсе не собирался пугать людей. Разумеется, киснуть никому не нравится, но у летчиков такой характер: чуть их затронь – и они сразу же вспыхивают как порох. А вы представьте себе, что будет, если господа империалисты попытаются досаждать нам в течение ряда лет. Да мы же станем беспощадными в своей ярости и ненависти, и я не завидую тем, кто попадет к нам на мушку!

Семко Цветанов все чаще засиживался в землянке. А раз он оказывался там, то около него всегда поднимался шум и велись горячие споры. Опытный летчик и командир, он ложился спать и вставал с одной только мыслью: как бы сбить вражеский самолет? Он имел привычку, стоя в землянке во весь рост, размахивать руками и пристально наблюдать за ними. Одной рукой он изображал наш самолет, а другой – вражеский. Раскрытая ладонь то взлетала высоко вверх, то резко опускалась вниз, и воображаемый противник словно бы попадал в капкан, из которого ему уже не вырваться.

– Значит, товарищи, именно так надо сбивать этого слабака, и нечего бояться, что он летает лучше вас. Делаете [139] резкий вираж… – Его ладонь снова взвилась вверх, но при этом он так сильно ударил по трубе печки, что тотчас же перед изумленными взглядами собравшихся вокруг него летчиков что-то упало с потолка.

– Эх ты, Семко, всю печку разворотил! – рассмеялся Содев, за минуту перед этим вошедший в землянку. – Если ты так же удачно будешь сбивать и самолеты, то больше ни один не посмеет появиться здесь!

В землянке все рассмеялись.

– Товарищи, ну чего вы ждете?! – крикнул Варбанов. – Ведь землянка загорится, и мы сгорим в ней, как мыши!

Из печки вырывались большие языки пламени. Тесное помещение наполнилось дымом, и все стали чихать и кашлять.

– Нет ли здесь воды? – вмешался Содев.

– Есть, только очень мало.

– Тогда вынесем печку отсюда!

Два человека взялись за ножки печки. Помогли и другие, все еще смеясь и имитируя «атаку» Цветанова.

Правы оказались летчики, утверждавшие, что Д. находится далеко от границы и потому нарушители не посмеют появиться над нашим аэродромом.

Тревогу здесь объявляли редко, но боевых дежурств никто не отменял. Наступила холодная, настоящая северная, зима, землянку совсем занесло снегом, и людям пришлось пройти через много испытаний. Метели бушевали иногда целыми неделями. С помощью специальных машин мы расчищали взлетную полосу, но через час-два снег снова заносил ее. Больше всего доставалось летчикам, по очереди дежурившим в самолетах. Это были все одни и те же люди, и им надоело уже отсчитывать дни, недели. Всегда невыспавшиеся, лишенные самых элементарных удобств, они становились молчаливыми и необщительными. От постоянного пребывания на морозе лица у них обветрились. А ко всему прочему ночью в землянку пробирались крысы. Летчики уничтожали их, но избавиться от этой напасти никак не могли. Крысы искали тепла и спасения от голода. Когда усталость и желание спать брали свое, летчики переставали обращать внимание на своих нахальных гостей, а те только того и ждали. Они отыскивали остатки пищи, своими острыми зубами рвали на куски все, что попадется. [140]

Однажды Иван Борисов с ужасом обнаружил, что крысы отгрызли кончики его ушей. Он так рассвирепел и так ругался, словно имел дело со своими смертельными врагами. А его коллеги нашли, что подвернулся повод немного позабавиться.

– Да мне теперь стыдно перед людьми показаться! – кричал Борисов.

– Это еще почему? – захлебывался от смеха Семко Цветанов. – Именно теперь ты еще больше будешь нравиться женщинам. Как только они узнают, что у тебя такое вкусное мясо, просто не представляю себе, браток, как ты сможешь от них отбиваться…

– Ну как вы можете над этим шутить, товарищи? Как же я теперь буду жить с такими ушами?

– Не злись, Иван!-продолжал смеяться Варбанов. – Уши – это мелочь. Если бы они тебе откусили нос, вот был бы ужас!

– Врачи ему пришили бы резиновый! – не успокаивались шутники.

Летчики продолжали шуметь и смеяться. Смех снова сделал их здоровыми и сильными. Да и сам Иван Борисов начал подшучивать над собой. Он строил рожицы перед карманным зеркальцем, вертел головой и напевал.

– В таком виде я, пожалуй, интереснее. Есть инвалиды без ног, без рук, но инвалидов без ушей еще не бывало. Я единственный.

Все же на следующее ночное дежурство Борисов принес откуда-то специальную крысоловку и установил ее в углу.

– Если попадется хоть одна крыса, она дорого поплатится! – пригрозил он.

Утром, когда летчики проснулись, они начали осматривать друг друга, чтобы убедиться, что больше никто не пострадал. Теперь для Ивана Борисова наступил час мщения. Он приплясывал вокруг Варбанова и кричал:

– Посмотри на свой нос! Посмотри на свой нос!

– А разве его нет? – пялил на него глаза отчаявшийся и перепуганный Варбанов, боясь прикоснуться рукой к носу.

– Он на месте, но стал похож на огрызок морковки!

– Черт побери, это уже ни на что не похоже! – смущенно [141] лепетал летчик. – Да они же могут живьем нас съесть!

Он успокоился лишь через несколько дней, когда рана зажила и нос приобрел свой первоначальный вид.

Вскоре начали поступать сообщения о том, что полеты разведчиков-диверсантов участились, и летчики в Д. в полной готовности каждую ночь ждали, не появится ли нарушитель над их аэродромом. Прошла неделя с тех пор, как прекратились обильные снегопады, и над бесконечной белой равниной сверкали золотистые огоньки звезд. Содев заходил в землянку всякий раз, когда летчики отправлялись на дежурство. Он как будто скрывал от них какую-то тревогу и мрачные предчувствия.

– Вот увидите, дойдет и до нас очередь!-утверждал он, усаживаясь на табуретку и облокачиваясь на нары. – Не удержатся, появятся и здесь, чтобы проверить, как мы охраняем море. Хоть бы нам повезло и привелось вступить с ними в бой при ясной погоде да в лунную ночь.

– Эти негодяи наверняка предпочтут вьюжную ночь, – нарочно вставлял Варбанов, чтобы вызвать командира на откровенный разговор.

– Если это случится во вьюжную ночь, я очень боюсь за всех вас. Не хочу никого обижать, но у вас пока недостаточный опыт ночных полетов в сложных метеорологических условиях.

– Товарищ капитан, неужели это так важно? – вступал в спор Варбанов. – В сущности, мы воюем, а если дело дойдет до боя, то мы готовы броситься в атаку, не размышляя о последствиях.

– Это меня радует, товарищи! – улыбнулся Содев. – Я всегда верил в то, что мои летчики – люди бесстрашные. Но есть еще и боевая дружба, о которой никогда нельзя забывать! Ну кто из вас позволил бы, чтобы погиб его товарищ, и притом из-за того, что он менее подготовлен. Давайте поразмыслим и признаемся, что авиаторы мы пока еще совсем молодые. Нам еще предстоит освоить штопор. Вот почему я искренне вам признаюсь: очень боюсь, как бы эти гады не заявились к нам в плохую погоду! Тогда прошу не обижаться, но более опытные летчики заменят менее подготовленных.

В ту ночь Содев словно бы пророчествовал. [142]

Через двое суток после этого разговора в десять часов в самолете в полной боевой готовности находился Варбанов. Из кабины самолета он наблюдал за снежной равниной, по которой сильный ветер разметывал целые тучи снега. Погода явно портилась. Где-то на горизонте клубились темные облака. Словно предчувствуя приближение бури, звезды едва-едва мерцали. Опытный глаз летчика сразу определил – приближается метель.

Вдруг Варбанов увидел взвившуюся в небо красную ракету.

Из землянки сразу же выскочили все находившиеся в ней в тот момент летчики. Тревога! Варбанов немедленно запустил двигатель. Где-то поблизости зарокотал и второй самолет. Варбанов запросил разрешения на взлет, но с командного пункта ничего не отвечали. Самолет весь дрожал, казалось, и он гневался на задержку. Это передалось и летчику. Он решил посмотреть, что делается у него за спиной, и тотчас же заметил газик, который на бешеной скорости приближался к самолету. «Интересно, что это значит?» – подумал Варбанов. Из машины выскочил Содев, одетый в летный комбинезон. Он рукой показал Варбанову, чтобы тот открыл фонарь.

– Слезай! Слезай! – скомандовал Содев.

Летчики и техники, по тревоге выскочившие из землянки, растерянно смотрели на происходящее: дан сигнал тревоги, а командир приказывает летчику покинуть кабину. Пока Варбанов отстегивал ремни, Содев добежал и до второго самолета и тоже распорядился, чтобы летчик вышел из машины. Все это он проделал, так и не дав никому никаких объяснений, грубо и несдержанно, что никак не вязалось с его характером.

Варбанов вышел из самолета. На какое-то мгновение их взгляды встретились.

– Прости меня за грубость, – заговорил Содев, – но в данный момент это самая большая нежность, какую я могу проявить по отношению к тебе. Неужели ты этого не понимаешь? Ведь ты же погибнешь, если вылетишь! Надвигается буря, страшная буря!

А Варбанов ответил:

– Разве положение настолько серьезно? Но ведь и мне не занимать смелости, и я тоже мог бы лететь!

Содев поднялся в кабину. Все отошли в сторону, и самолет помчался по взлетной полосе, покрытой снегом. [143]

Офицеры сразу же окружили Варбанова.

– Что тебе сказал командир?

– Сказал, что я не должен на него сердиться. Сказал, что в такую метель должен летать он.

– Вот всегда он такой, этот Содев! – пожал плечами Семко. – За товарища готов и жизнь отдать!

Один за другим летчики вернулись в землянку. А ветер все усиливался и усиливался. Темное зловещее облако закрыло небо над равниной, и из него повалили густые хлопья мокрого снега. Дежурные летчики и техники начали волноваться. А удастся ли Содеву в такую погоду отыскать свой аэродром? Все расселись на нарах и приумолкли. Прошло полчаса, а шума двигателя самолета так никто и не услышал. Все закурили, и облака дыма скрыли лица людей, на которых явственно проступали признаки тревоги.

– Черт побери, мне это не нравится! – заявил Семко, погасив недокуренную сигарету. – Давайте запросим командный пункт!

Варбанов поднял трубку телефона и спросил дежурного, почему все еще не возвращается командир.

– С ним потеряна связь пятнадцать минут назад! – сообщил он, ударив кулаком по столу. – Может быть, он сел на другом аэродроме?

– Глупости! – сквозь зубы ответил Семко Цветанов. – Содев не может заблудиться.

– Тогда что же с ним произошло?

– Что, что! Что-то случилось.

Никто не решился произнести вслух то, о чем все подумали.

В ту ночь никто в землянке не лег спать. Больше всех переживал Варбанов. Он впал в уныние. Его мучила навязчивая мысль, что в ту ночь капитан Содев подарил ему жизнь, пожертвовав своей. А может быть, не нужно было, вовсе не нужно было им меняться местами? Снова наступит весна, заколосится золотая пшеница, и никто уже не увидит, как все дальше и дальше в это ароматное желтое море уходят мужчина и женщина, прислушиваясь к таинственному шепоту поля и своих сердец. Варбанов вздрогнул. Как же Содев мог забыть об этой золотистой пшенице?…

Резко зазвонил телефон. Все невольно вздрогнули. [144]

С командного пункта сообщили, что, по всей вероятности, самолет капитана Содева потерпел аварию.

– Да! – глухо простонал Семко Цветанов. – Какая бессердечность! И мы знали, что этим кончится, но не смели произнести это страшное слово.

– Но кто-то должен же его произнести, – вмешался чей-то голос.

– А лучше бы промолчать. Когда люди оплакивают героев, они тем самым оскорбляют их величие. Наши слезы могут только оскорбить его память.

* * *

Обо всем этом мне рассказали другие летчики, но так как этот случай весьма характерен для того, что мы переживали в те годы, то мне хочется надеяться, что читатели извинят меня.

Говорят, что землянка на аэродроме в Д. сохранялась до недавнего времени. А лет с тех пор прошло уже много. И как только соберутся вместе летчики, прожившие в ней в общем целых четыре года, разговор непременно заходит о тогдашнем их командире. И непременно кто-нибудь вставит: «А мог бы остаться жив, если бы в ту ночь наплевал на собственную совесть и не сел добровольно в самолет». Непременно вспомнят и о его молодой красавице жене, которая единственная не поверила в то, что он погиб. До самого последнего времени она жила надеждой, что ее муж жив. И не пожелала, чтобы кто-то другой заменил ей дорогого и любимого человека. Все ждала, что он вернется и они снова, как прежде, отправятся на прогулку в поле золотистой пшеницы.

5

Полеты самолетов-разведчиков продолжались с той же методичностью. Противник по-прежнему использовал полеты на небольших высотах в лунные ночи. Он пока не встречал серьезного отпора, и это поощряло его наглые, вызывающие действия. А мы не располагали радиолокационными установками и пытались обнаружить его примитивными средствами. Именно поэтому нарушители границ рассчитывали на то, что им повезет и удастся избежать встреч с реактивными самолетами. Погоня по [145] всему небу за самолетами противника утомляла летчиков. Ни днем, ни ночью им не удавалось приобщиться к тем радостям, которые предлагала весна. Старшие офицеры обучали младших и одновременно с этим несли боевые дежурства. Для наших пилотов подобное напряжение оказалось свыше их сил. Часто люди, обессиленные, валились прямо на траву и засыпали мертвым сном. Однажды целый час мы искали Соколова. Кричали, свистели ему, нажимали на клаксоны машин, а он блаженно спал в траве, не подозревая, что весь гарнизон поднят на ноги, чтобы разыскать его. А когда Соколова разбудили, он так и не смог вспомнить, когда пришел туда, когда улегся на траву. Несмотря на это, летчики иногда нарушали приказ, но никто их не осуждал, потому что то, что делали они, было выше человеческих возможностей.