Текст книги "Закаленные крылья"

Автор книги: Симеон Симеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Прежде всего, как-то совсем интуитивно, подозрение пало на Гошо, – может быть, потому, что с первых же дней он выглядел каким-то запуганным и угодничал перед офицерами и фельдфебелем. Подобное поведение Гошо дало курсантам повод заинтересоваться им самим, его происхождением и связями. Выяснились любопытные факты. Дядя этого курсанта был руководителем правых «земледельцев»{2} в Шумене, одним из тех оппозиционеров, которые уже в первые месяцы после освобождения показали свои волчьи зубы. Оказалось, что этот человек недавно приезжал в Казанлык, а в прошлое воскресенье сам Гошо ходил на вокзал. То ли провожал, то ли встречал кого-то. А может быть, он отправлял украденную пишущую машинку?

Комитет снова собрался в ангаре на совещание. На сей раз мы высказывались более резко и решительно.

– Все улики ведут к нему, и все-таки мы не располагаем никакими доказательствами, чтобы его прижать, – с отчаянием проговорил Валентин. – Что предпримем?

– Товарищи, да вы понимаете, в какое время мы живем? – вскочил Стефан. – В революционное! Мы имеем право сами вести допрос, если сочтем необходимым. Только один процент за то, что Гошо не вор, а остальные девяносто девять – против. Так зачем же церемониться? Сегодня же ночью выведем его во двор и побеседуем с ним!

– Значит, по-партизански? – засмеялся Илия Тотев. – Он заговорит, потому что трус.

– Товарищи, я согласен, но давайте не прибегать к крайностям, – посоветовал Емил Луканов. – Все же не будем забывать об одном проценте!

– И я так думаю, – согласился Валентин. – Если в конце концов окажется, что мы не правы, то извинимся перед Гошо.

Вчетвером мы отправились в спальное помещение, чтобы арестовать Гошо и вывести его во двор для допроса. Сначала, смертельно напуганный, он молчал, а потом под дулами нацеленных ему в грудь пистолетов совсем раскис. Он понимал, как с ним поступят, если он признается. Гошо жил среди нас, изучил наши принципы и знал, что мы ничего ему не сделаем, если не будет доказана [24] его вина. Поэтому он решил отпираться во всем, пока не сдадут наши нервы и мы не оставим его в покое.

– Ложись на живот, – скомандовал Илия Тотев, – и подумай. Если будешь молчать…

– Товарищи, на что это похоже? – В голосе Гошо послышались плачущие нотки. – Говорю же вам, я не крал машинку!

– Ну тогда прочитай «Отче наш» и отправляйся на небеса! – пригрозил Стефан и взвел курок пистолета.

В задуманную нами игру не входило намерение стрелять, и выстрел, раздавшийся столь внезапно, заставил нас вздрогнуть. Стефан выстрелил случайно, и пуля впилась в землю рядом с лежащим Гошо. Эта невольная ошибка Стефана положила конец комедии. Убежденный в том, что с ним уже не шутят, Гошо вскочил, потом снова рухнул навзничь как подкошенный.

– Не убивайте меня, я все скажу! Все!

– Говори, негодяй!-с презрением произнес Валентин. – Говори! Хотим знать: ты просто уголовник или наш политический враг? Говори!

Гошо заговорил глухим прерывающимся голосом. Чувствовалось, что сейчас он противен самому себе. Только поздно, слишком поздно Гошо просил о снисхождении.

На следующий день его в школе уже не было.

4

О небе мы, будущие летчики, имели все еще весьма земные представления, но изо дня в день оно все сильнее притягивало нас, завладевая всеми нашими помыслами. И в мечтах, и в сновидениях мы уже не расставались с ним. Небо казалось нам и совсем близким, и в то же время далеким, незнакомым и таинственным. Гуляя в свободные от занятий часы около аэродрома, мы неизменно обращали свои взоры вверх, к небосводу, и тщательно изучали его, как изучают дом, в котором только что поселились. Хрустальный голубой купол неба, бледно-зеленоватые небесные просторы неудержимо влекли к себе, и мы уже видели себя здесь полноправными хозяевами. Но пока мы овладели только основанием [25] этого дома и еще не успели причаститься к неотразимой красоте огромного купола. Мы знали о небе по рассказам, и оно вырисовывалось в нашем воображении как нечто почти фантастическое. Среди старых летчиков мы, курсанты, нашли и трех-четырех сочувствующих нам, и их искренние, безыскусные рассказы рождали в нас мечты. Летчики, в том числе и те, кто относился к нам недоброжелательно, были для нас смелыми людьми, пережившими самые невероятные приключения. Поэтому мы, кому еще только предстояло помериться силами со своими недоброжелателями, ни разу не позволили себе задеть их профессиональное честолюбие. Если бы не различия во взглядах, то мы, бывшие партизаны, и военные летчики стали бы хорошими товарищами.

Через месяц отношения между нами обострились. Мы вступили с нашими противниками в открытый поединок. Внешне поводом послужило необычное поведение Илии Тотева. Мы принимали его таким, какой он есть, но кое-кто его чудаковатость воспринимал как вызов и личную обиду. Уж на что упрям был Индюк, но и тот не сумел заставить Илию спать в пижаме или, более того, проявлять больше взыскательности к своему внешнему виду. Небрежное отношение Илии к своей внешности было не проявлением лени, а своеобразным протестом. Внешний лоск, удобства, заботы о своем туалете он ненавидел, считая их буржуазными предрассудками. В столовой он отказывался даже от ложки и вилки, хлебал суп вырезанным краешком хлеба. Этот чудак с трудом поддавался цивилизации, и мы оставили его в покое: пусть себе живет, как хочет. Впрочем, за внешней грубостью Илии легко удавалось обнаружить, что у него широкая душа человека, готового отдать всего себя людям, даже пожертвовать жизнью.

Однажды мы увидели, что столовая приобрела совсем непривычный вид: со столов исчезли белые чистые скатерти и красивые тарелки. Вместо тарелок на столах стояли грубые алюминиевые миски, наполненные протухшей квашеной капустой. Сначала никто не понял, что произошло и чем объяснить такую резкую перемену. Мы словно попали в тюремную столовую.

Послышался глухой ропот:

– Они глумятся над нами! [26]

– Это нам в наказание, товарищи! – Валентин вышел вперед и попросил тишины. – Мы воюем с беспорядками, которые господа офицеры хотят нам навязать, а они вместо того, чтобы наконец опомниться, доходят до крайностей. Прошу вас, товарищи, давайте и на сей раз сохраним самообладание. У нас с вами прекрасная закваска, и, несмотря на все препоны, мы станем летчиками, даже лучшими, чем они сами.

– Давайте вызовем ротного и потребуем объяснения! – выкрикнул кто-то.

– Вот он! Прибыл как раз вовремя.

Поручик вошел торжествующий, словно победитель, остановился в дверях и окинул нас холодным взглядом. Мы не садились. В столовой установилась напряженная, ледяная тишина. Все ждали, что предпримет поручик. Мы услышали, как звякали подковки его сапог, как он прищелкивал языком, когда проходил между столами. Потом поручик снова вернулся к двери, и в его глазах то и дело вспыхивали гневные огоньки.

– Нравится вам это? – спросил он.

– Господин поручик, – угрожающе произнес Стефан Ангелов, приблизившись к нему, – не воображайте, что вы напали на беззащитное стадо. Вы забываете, что времена изменились.

– Курсанты! – загремел голос поручика. – Пора наконец понять, что вы служите в болгарской армии и обязаны подчиняться ее уставам. Если вам здесь не нравится, вы можете уйти, но тот, кто останется, обязан подчиняться своим командирам. Вы хотите поставить себя над своими командирами, подорвать их авторитет и дисциплину в армии. Именно поэтому командование решило наложить на вас взыскание в такой форме, хотя оно и не столь строгое, как вы заслужили.

– Какое еще наказание? – вышел из себя Лазар Белухов. – Вы позволяете себе относиться к нам, как к заключенным концлагерей!

– Неужели? – ехидно улыбнулся поручик. – Напротив, мы возвращаем вас в вашу естественную среду, в которой нет места буржуазным предрассудкам, – проговорил он и демонстративно покинул столовую.

– Недобитый пес! – громко обругал его Илия Тотев. – Мало мы им давали взбучки, товарищи, мало! Если [27] бы мы лучше потрудились, они не посмели бы огрызаться.

Сначала мы подумали, что наложенное на нас взыскание продлится день-два, и ничего не предприняли, чтобы защитить себя. А командование, как оказалось, и не намеревалось отменять свой приказ. Прошла неделя, и положение все ухудшалось и ухудшалось. В протухшей квашеной капусте мы находили червей. Курсанты просто голодали, и кое-кто из нас уже был готов учинить самовольную расправу над офицерами, а те, возможно, только того и ждали, чтобы еще больше усложнить обстановку и потребовать вмешательства военного министерства. Со своей стороны мы надеялись, что, может быть, конфликт будет улажен мирным путем. Партийное руководство решилось на смелый шаг – потребовало встречи с начальником училища полковником Михалакиевым. Как ни странно, но большинство из нас никогда даже не видели начальника, но зато все ощущали присутствие этого ловкого закулисного режиссера. Именно поэтому все с волнением ждали предстоящей встречи. К ней готовились почти как к бою. Мы знали, что предстанем перед опытным и хладнокровным противником, и без конца репетировали свой разговор с полковником о требованиях курсантов.

К всеобщему удивлению, полковник Михалакиев не отклонил и не отсрочил этой встречи. Он как будто стремился к ней больше нас. В его кабинет мы вошли вчетвером.

– Ну, кто будет говорить? – спросил полковник, равнодушно взглянув на нас. Мы заметили, что у сидящего перед нами пышущего здоровьем и силой человека на редкость отталкивающий взгляд зверя, как будто бы обдумывающего, продемонстрировать свое безразличие к жертве или с остервенением наброситься на нее.

– Я буду говорить, господин полковник, – вышел вперед Валентин.

– Хорошо, – согласился Михалакиев и пристально посмотрел на него. Холодная маска на лице полковника не выдавала никаких чувств. – Хочу знать: чего вы требуете?

– Мы пришли протестовать против условий, введенных с вашего согласия и превративших военное училище в концентрационный лагерь. [28]

– Только из-за этого вы и явились?

– Не только из-за этого, господин Михалакиев! – взорвался Стефан. – Мы пришли научить вас, как нужно вести себя с партизанами. Нам кажется, что вы меньше всего имеете оснований забывать о том, что произошло в Болгарии.

– Этот упрек вы адресуете лично мне или вообще офицерам? – спросил раздраженно Михалакиев и приподнялся с кресла.

– Понимайте как вам угодно.

– Ну хорошо, тогда вы принуждаете меня к откровенности. Не вам решать, останемся ли мы служить в армии, и не нам, сможете ли вы нас заменить. А раз так, я не интересуюсь, кем вы были прежде: для меня вы солдаты, и я имею полное право поступать так, как сочту целесообразным.

– Это и есть ваш ответ? – ощетинился Илия Тотев. – Значит, вы берете на себя всю ответственность за создавшееся положение? Кажется мне, господин полковник, что вы не отдаете себе отчета в том, что победителями являемся мы, а вы – побежденными.

Эти слова очень задели Михалакиева, и он не смог сдержаться:

– Господа курсанты, если вам здесь не нравится, можете отправиться на фронт. Там условия куда лучше. Я своих приказов не отменю. Вы свободны.

Мы, четверо курсантов, вышли в коридор и стали совещаться.

– А теперь что мы будем делать? – спросил Валентин, встревоженный и растерянный. – Наши переговоры провалились.

– Мы еще повоюем! – Мой голос прозвучал твердо и бескомпромиссно. Трое моих товарищей недоуменно посмотрели на меня:

– Как же мы будем воевать?

– Друзья, Михалакиев сейчас над нами смеется. Давайте же признаемся, что он сумел поставить нас в унизительное положение и мы позорнейшим образом покинули его кабинет, – целиком отдавшись своим чувствам, вслух рассуждал я. – Будет обидно, если мы не добьемся своего.

– Ну хорошо, всем ясно, что тебя это задело, – [29] прервал меня Илия Тотев. – Скажи, что же ты предлагаешь?

– Предлагаю объявить забастовку.

– Забастовку? Вот это можно обсудить! Будем бастовать до тех пор, пока они не прекратят свои безобразия, – согласился Стефан Ангелов.

– Нужно все хорошо обдумать, – одобрительно произнес Илия Тотев и негромко, но весело стал напевать известную песню «Партизан к бою готовится».

– Товарищи, не спешите, – остановил нас Валентин.-Мы можем или выиграть, или потерять все, и тогда раз и навсегда придется проститься с небом. Давайте трезво обдумаем создавшееся положение. Если мы предложим нашим товарищам начать забастовку, все до единого нас поддержат. Но мы не имеем права ошибиться. Не имеем! Обстановка во всей стране тяжелая, и мы не можем подливать масла в огонь. Ну, может ли кто-нибудь из вас предположить, что наш Центральный Комитет не отдает себе отчета в том, что происходит в армии? Это исключено! Именно поэтому он и направил в армию коммунистов в качестве заместителей командиров. Подумайте сами, что означает забастовка в армии. Это же равносильно бунту!

– В этом нет ничего опасного, – замахал руками Илия Тотев. – Наоборот, уверяю тебя, что нас даже похвалят за тот урок, который мы дадим господам офицерам. И мы немного разбираемся в политике, Валентин, партия нас послала учиться на летчиков, а не в концентрационный лагерь. Песенка господина Михалакиева уже спета, и, если мы ему намылим шею, никто не станет его защищать. Я – за забастовку.

– И я! – воодушевленно поддержал его Стефан.

– Вы меня не поняли, товарищи, – возразил Валентин. – В принципе и я согласен.

– Тогда о чем же мы спорим? – пожал плечами Илия Тотев.

– Не спорим, а обсуждаем.

– Вот теперь ты мне нравишься.

– Раз мы собираемся объявлять забастовку, то нужно выработать условия для переговоров. По-моему, они должны выражаться в следующем: во-первых, нас должны начать по-настоящему обучать; во-вторых, отменить этот тюремный режим; в-третьих, не принуждать нас [30] молиться. Впрочем, о молитвах, пожалуй, можно и не говорить, ибо мы их уже отменили…

– Браво, Валентин! Здорово соображаешь! Тебе предоставляется слово, чтобы сформулировать условия, а нам – остальное… – уже совсем по-деловому заговорил Стефан.

– А нам – организация забастовки!

Сколько времени понадобилось для того, чтобы нас покорила идея начать забастовку и чтобы мы отдались ей со всей невоздержанностью нашей буйной молодости? Не больше чем полчаса. Нас поддержали курсанты. Так маленький ручеек, пробившийся на поверхность где-то на горной вершине, начинает расти, бурлить, увлекая за собой все новые и новые ручьи и потоки. Офицеры, издали наблюдавшие за возбужденной и шумной ротой, наверное, подумали, что причиной оживления стало какое-то событие, происшедшее вне школы. Никто не успел узнать, что произошло, потому что мы быстро ушли в спальное помещение, которое сразу же сделалось похожим на растревоженный муравейник.

Должно быть, только полковник Михалакиев разгадал наши намерения. Он распорядился разыскать фельдфебеля и послал его к нам выяснить, что случилось. Как раз наступило время ужина. Как всегда подтянутый и надутый, Индюк приблизился к казарменному помещению, но уже у дверей его встретила вооруженная охрана.

– Сюда входить нельзя! – раздались гневные голоса, в которых звучала и угроза. – Назад! Назад!

– Вы что, сдурели? Стройтесь, пора идти на ужин! – не очень уверенно скомандовал Индюк.

– Господин фельдфебель, иди и доложи: пусть выбросят эту еду свиньям и курам.

– Эй, подождите, что это такое?

– Ну же, божий человек! Ты слышал о забастовке?

– О господи! – еще больше перепугался простоватый фельдфебель. – Этого только не хватало на мою голову! Вы будете бастовать, а я за вас отдуваться? Когда паны дерутся, у холопов чубы трещат.

Отчаявшийся и перепуганный, Индюк смешно засеменил к штабу, где в кабинете Михалакиева его уже ждали несколько офицеров. Задыхаясь, потеряв со страху разум, фельдфебель едва смог проговорить: [31]

– Забастовка! Забастовка, господин полковник!

– Вот этого я не ожидал! – нервно вздрогнул Михалакиев. – Господа офицеры, чем закончится вся эта история, одному богу известно. Но в наших интересах пресечь зло в самом зародыше. – Потом полковник вспомнил о замершем по стойке «смирно» фельдфебеле и спросил:

– Что ты видел у них там?

– Ничего не видел, господин полковник. Заперлись изнутри и у входа поставили часовых с винтовками. Они стали злыми, ну настоящие бандиты…

– Значит, так, – прикусил губы Михалакиев, – начнем переговоры. Может, нам повезет. Займитесь ими! Осведомляйте меня обо всем!

Два офицера, сжимая кулаки от злобы, поспешили к казарме. Как только мы их заметили, трое курсантов выскочили из казармы и поторопились встретить офицеров на подступах к зданию.

– Господа офицеры, дальше мы не имеем права вас пустить! – решительно и с достоинством начал один из наших часовых. – Если вы не подчинитесь, мы не отвечаем за последствия. Мы объявили забастовку, и если вы желаете, то можете сейчас поговорить с представителями роты. Уполномочены ли вы вести переговоры? Если нет, то не вмешивайтесь в это дело.

Резкий тон смутил офицеров, и они переглянулись.

– Мы-то уполномочены, – ответил русоволосый поручик. – Но с вами ли мы должны разговаривать?

– Нет, не с нами. Подождите здесь.

Курсанты откозыряли, по-военному повернулись и ушли в помещение казармы.

Старший по возрасту офицер плюнул, и между ними начался нервный и возбужденный разговор. Увидев, что Стефан, Илия Тотев и я приближаемся к ним, они замолчали.

Мы остановились друг против друга.

– Курсанты, – высокомерно обратился к нам русоволосый, – начальник курсов приказал: прекратить безобразие и отправляться строем на ужин!

– Господин поручик, всерьез ли вы это говорите? – поморщился Илия Тотев. – Я думал, что вы гораздо умнее. [32] С забастовщиками так не разговаривают. Если у вас нет намерения вести с нами серьезный разговор, уходите восвояси! Я уполномочен от имени роты вручить вам вот этот документ, где изложены наши требования. Изучите его – и пожалуйте на переговоры. Предварительно заявляем, что мы не уступим ни по одному из пунктов. Когда удовлетворите все наши требования, тогда прекратим забастовку. Вот и все!

Мы втроем вежливо и с достоинством откозыряли и ушли, а офицеры остались на том же месте, ошеломленные и побледневшие.

Как только мы вернулись в помещение казармы, товарищи сразу же окружили нас тесным кольцом.

– Мы произвели большой эффект, – поднялся на стул Стефан. – Они даже не знали, что ответить. Давайте держаться как настоящие мужчины, а там будь что будет. Мы заставим их капитулировать. Нужно быть готовыми к любым неожиданностям.

И тут словно кто потревожил улей: взволнованные ораторы сменяли друг друга, стараясь переговорить всех предыдущих. Все до единого испытывали необыкновенный душевный подъем. И все это не из-за протухшей капусты или алюминиевых мисок. Битва шла за небо. Чем больше его пытались у нас отнять, тем сильнее мы его любили. На земле за свою короткую молодость мы успели совершить много подвигов, но интуитивно понимали, что самый большой подвиг нам еще предстоит совершить, и не на земле, а наверху – в небесной высоте. Наше участие в партизанской борьбе и пребывание в царской тюрьме продолжались лишь год-два, а небо будет принадлежать нам всю жизнь. Там, наверху, поседеют наши волосы, но с неба мы спустимся только для того, чтобы скоротать свою старость. Гневно шумевшие курсанты уже выбрали себе профессию-судьбу и еще до того, как им удалось овладеть этой профессией, знали, как ее защищать.

Три дня мы бастовали, три дня не покидали занятого нами здания и вынудили офицеров принять наши условия, а военное министерство – провести расследование случившегося. С этой целью к нам прибыли командующий ВВС генерал Манчев и его заместитель по политической части. [33]

5

После забастовки дела пошли несколько лучше. Приближался день первого полета, а это вызвало новые волнения. Преподаватели стали более внимательными, хотя все еще были враждебно настроены к нам. Во время занятий, прибегая ко всякого рода уловкам, они внушали нам, своим питомцам, что для нас же будет лучше, если мы начнем готовиться к тому, чтобы стать наблюдателями, а не пилотами. Да и что плохого и недостойного в том, чтобы летать, но не в качестве пилота, а как наблюдатель: сидеть за спиной пилота в самолете и помогать ему во время полета? Подобные проповеди нас больше не раздражали, а только заставляли еще усерднее изучать сложное летное дело. В конце концов мы поняли, что от нас самих зависит, будем мы пилотами или наблюдателями. Это определится уже во время первого полета с инструктором. Если не появится головокружение, если нам не станет плохо, комиссия определит и нашу будущую профессию. Мы предвидели, что инструкторы постараются добиться своего, и ждали, что в воздухе они будут проводить с нами сложные опыты. Последнее слово должна сказать физическая выносливость, а в программе как раз это полностью отсутствовало – мы не занимались спортом, физическими упражнениями, не закаляли волю и мускулы. Поняв, что нам угрожает, мы сами занялись тренировками. Борьбой, состязаниями в беге, прыжками и другими видами спорта мы заполняли все свое свободное время.

Стояли последние дни то сердитого, то солнечного марта, и сочная душистая трава покрыла аэродром. Еще накануне она казалась хилой, а за одну лишь ночь стала намного выше и темнее. Когда какой-нибудь самолет плавно шел на посадку, трава пригибалась к земле и словно бы зарывалась в почву, а потом снова выпрямлялась.

В тот день пришла очередь взлететь десятерым из нас. Набросив свои теплые куртки, мы лежали на траве неподалеку от самолета и испытывали тревожное волнение, которое каждый ощущает перед первым своим полетом. Ждали инструктора и, пока он не появился, тихо разговаривали о предстоящем испытании. Ну с чем его можно сравнить? [34]

– Может быть, с ездой верхом на лошади? – прошептал один. – На норовистом необъезженном коне, который мчится во весь опор, перепрыгивает через изгороди и ямы, а ты вцепился ему в гриву и в любой момент можешь свалиться на землю.

– Может быть, с прыжком с крыши дома? – дополнил второй. – Вы когда-нибудь прыгали с крыши? Сердце бьется так, словно тебя кто-то душит, и только во имя того, чтобы друзья не называли тебя трусом, закрываешь глаза и бросаешься вниз.

– Товарищи, а как мы полетим, в какой очередности? – спросил кто-то.

– Предлагаю бросить жребий.

– Мы так всегда поступали в детстве, когда задумывали что-нибудь рискованное, – вставил другой.

– Незачем лгать друг другу. Все мы волнуемся, так давайте же бросим жребий, – не выдержав, вскочил смуглый парень и, не дожидаясь нашего согласия, вырвал из блокнота листки, написал на них номера и, сложив листки в несколько раз, бросил в фуражку. Потом, словно бы творя заклинание, сосредоточенный и серьезный, протянул нам фуражку, чтобы каждый вытянул свой счастливый номер. Нас беспокоило отсутствие инструктора. Чем больше приходилось ждать, тем сильнее нами овладевала тревога. Позже, когда мы стали настоящими воздушными акробатами, то узнали, что преодоление первого барьера всегда сопровождается сложными переживаниями. Отрыв от земли означает выход в новый мир, а врожденный инстинкт любого земного существа тянет и тянет его вниз. Этот инстинкт и привлекает, и предохраняет, и волнует кровь, мысль, воображение. А что ждет там, наверху? Все-таки это, наверное, не одно и то же – ездить верхом на необъезженном скакуне и летать на самолете.

Мы переглянулись и. поднялись с травы. Человека, приближавшегося к нам, прежде никто не видел. Экипированный для полета, он энергично шагал по буйно разросшейся траве, и смятые стебли ложились под его тяжелыми сапогами. Он подходил все ближе и ближе, и мы уже отчетливо различали черты его лица. Всем нам стало ясно, что это и есть инструктор. Нам не очень-то улыбалось попасть в руки совершенно незнакомого человека. Хотя он и улыбался, стараясь выглядеть приветливым [35] и завоевать наше доверие, но всего этого, казалось нам, недостаточно, и мы чувствовали себя обманутыми, Стефан Арнаудов из Шипки, вытянувший первый номер, отвел меня в сторону и прошептал:

– Земляк, мне кажется, он подвыпил. Ты ничего не заметил?

– Боюсь, что твои сомнения не лишены основания.

– Тогда, может, откажемся от полетов? Что будем делать?

– Давай поменяемся номерами. У меня последний номер. Отдай мне твой, и я полечу первым.

– Земляк, ты решил рисковать?! Подумай еще! – предупредил меня Стефан.

– Да впервой ли рисковать?

Этой минуты я ждал, кажется, целую вечность. В своих мечтах я так и не смог представить, как все это начнется. Тогда мне казалось, что все произойдет так, словно на нас внезапно набросится вихрь и с головокружительной силой оторвет от земли. А получилось совсем не так. Прежде всего пришлось крепко привязать себя к сиденью. Резкими уверенными движениями я опоясал тело ремнями и ощутил себя прикованным к машине, стал как бы ее частичкой, припаялся к ней. А мотор уже ревел. Из открытой кабины я наблюдал, как вращается огромный винт. Сначала появился черный круг, потом мне показалось, что впереди забушевал какой-то огонь, прозрачный и свистящий. Самолет затрясло, задрожали его крылья и хвост, и я почувствовал, как машина оживает, будто она сделана не из металла, а из мускулов и нервов. Вся она напряглась до предела и стала эластичной, готовой совершить гигантский прыжок. Но ей нужно было набраться сил, и только после этого она плавно начала увеличивать скорость. Я был привязан, но, как и машина, неудержимо стремился вперед. Мое тело, казалось, стало таким же эластичным и легким. Сознавая, что самолет еще на земле, я с нетерпением ждал того мгновения, когда колеса оторвутся от нее. Но именно этот самый важный момент я и упустил.

И только когда с обеих сторон деревья и кусты вдруг оказались под крыльями самолета, я понял, что мы уже находимся в воздухе. Мое прежнее представление о головокружительном отрыве от земли исчезло. Если бы я сидел с закрытыми глазами, то даже и не знал бы, летим [36] мы или нет. Поднявшись над аэродромом, самолет словно успокоился. Теперь из его мотора вырывался только постепенно затихающий припев, лишь время от времени прерывавшийся более высокими нотами. Я спешил как можно скорее приспособиться к обстановке. Высокие ноты припева, исполняемого мотором, всегда совпадали с тем, что самолет набирал все большую высоту. А внизу все предметы уменьшались в размерах.

Самолет взял курс на город. Он показался мне миниатюрным, каким-то тихим, а ведь его жители даже и не предполагали, что они живут в таком тихом городе. И крыши домов, и улицы выглядели так, словно их выкроили из какой-то дорогой материи. Высота обостряла чувства. Никогда раньше я не предполагал, что воздух вблизи может иметь голубовато-металлический отблеск. Освещенный яркими солнечными лучами, он казался каким-то твердым и холодным, и в душе невольно возникло беспокойство: не грозит ли опасность самолету? В это мгновение мне так захотелось поговорить с инструктором, он стал для меня, можно сказать, близким человеком. Нас разделяло, по сути дела, совсем ничтожное расстояние, но, несмотря на это, мы не могли ни видеть, ни слышать друг друга. Мне было приятно сознавать его присутствие, и это внушало чувство уверенности. Чем больше самолет отдаляется от земли, тем сильнее сближаются люди, находящиеся в его кабине. В ней они объединены одной судьбой, одной целью…

Но вот показались горы. Перед нашим взором распростерлось нечто невиданное – бесконечная цепь вершин, разделенных безднами будто бы специально для того, чтобы горы не выглядели мертвой громадой. Они то раздвигались, то сближались. Я не надеялся, что смогу обнаружить ту полянку, на которой девять месяцев назад находился наш партизанский отряд. Поляны мелькали, как солнечные зайчики, будто плыли куда-то среди горных хребтов и вершин. А мне так захотелось увидеть именно ту полянку, которая находилась где-то возле небольшого памятника. Я начал искать ее, и сразу же меня охватило чувство невыразимого счастья. Почему? Сам не знаю. Мне захотелось петь и кричать: «Где вы, милые мои друзья? Посмотрите, я лечу, лечу и буду летать, пока бьется мое сердце!»

Но ощущение счастья прошло очень быстро, и начались [37] волнения. Самолет взял курс на Шейново, и я увидел дорогие места, где прошло мое детство: рощу, луга, курганы и речушки. Прежде я не мог себе даже представить, что это разнообразие красок и узоров находится в столь чудной гармоничной связи, совсем как отдельные строфы в поэтическом произведении. Раньше мне думалось, что и роща, и луга, и курганы существуют как-то сами по себе. Оказалось, что нужно посмотреть на них сверху, чтобы почувствовать единство между ними, общность их красоты. Самолет на сей раз не позволил мне долго оставаться во власти охвативших меня, раздумий. Неожиданно я ощутил ужасную тяжесть в области живота и понял, что спокойный полет закончился и инструктор в соответствии с программой приступает к выполнению фигур высшего пилотажа. Я испытал большую радость оттого, что внезапно появившаяся тяжесть не причинила мне особенно неприятных ощущений. Было очевидно, что я неплохо переношу перегрузки. Но машина с ревом взмыла ввысь, а потом стремительно понеслась вниз. Это была знаменитая «мертвая петля», которую инструктор, видимо, умел выполнять мастерски. Мне показалось, что внизу, на земле, гоняются друг за другом и роща, и луга, и курганы, и овраги. Мне доставляло удовольствие наблюдать за этой феерической игрой, ведь я твердо верил в то, что не земля раскачивается, а самолет мечется в воздухе. И вдруг всполошился: ведь «мертвую петлю» следовало делать на большой высоте. Я подумал об этом, но не упрекнул пилота, позволившего себе такой опасный эксперимент. В тот момент он как раз выполнял полет вверх колесами. Мы повисли головой вниз и в самом деле летели низко, чересчур низко, мне даже показалось, что я могу узнать крестьянина, который стоя едет в телеге. Я увидел его в натуральную величину, но огромная скорость в мгновение ока отдалила нас друг от друга. Самолет вывернулся, как угорь, и снова полетел в естественном положении. Он устремился к селу, и под ним пронеслись крыши домов и сараев. Над крышами вздымался купол колокольни. Я еще раз попытался проверить, на какой высоте мы летим… Ориентировался по колокольне. Самолет приближался к ней, а она находилась выше нас. На какое-то мгновение меня охватила тревога: а вдруг мы врежемся? Но самолет буквально [38] рядом с колокольней сделал разворот и устремился на юг. Не успел я вздохнуть с облегчением, как напротив нас непреодолимой преградой возникло огромное ореховое дерево. Все остальное произошло буквально за какие-то секунды. Самолет левым крылом срезал верхушку дерева. Для раздумий не оставалось времени, а предпринять что-либо было уже поздно. В первую секунду я увидел дерево, верхушка которого была как будто отсечена ударом молнии, во вторую секунду та же участь постигла другой орех, справа, а в третью сливовые деревья были раздавлены падающим самолетом… Четвертой секунды не было. На меня навалилась пустота, тьма, небытие, в которое погружаются мертвые.