Текст книги "Закаленные крылья"

Автор книги: Симеон Симеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

– Товарищ полковник, пять минут назад приехал инспектор.

– И где он сейчас? – как-то безучастно спросил я.

– В штабе.

– Хорошо!

Для многих не имело никакого значения, кто приедет: инспектор или генерал Захариев. Раз идет расследование, проверяющий может начать допрос с кого угодно. Но через четыре-пять часов летчики уже в недоумении перешептывались, что инспектор спрашивает совсем не о том, чем ему надлежит интересоваться, а ориентирует все дело в нужном ему направлении. Чаще всего он задавал такие вопросы: «Почему вы торопитесь летать в сложных метеорологических условиях? Почему увлекаетесь штопором? Не проявляют ли ваши командиры поспешность из-за больших привилегий, которые предусматриваются для них по некоторым приказам?» Инспектор не столько задавал вопросы, сколько хотел заставить опрашиваемых подтвердить все, сказанное им. Летчики, выслушав его, возмущались. Они не понимали, чего он от них требует. Не могло все это быть поручением министра и генерала Зимина. Люди выходили из кабинета, где устроился инспектор, растерянные, в полном отчаянии.

Во мне теплилась надежда, что хотя бы в конце выслушают и меня. Я уже знал, на что нацелены основные обвинения, и хотел как можно скорее встретиться с инспектором. Я не лелеял никакой надежды на то, что мы поймем друг друга. Мной овладела мысль, что надо не молчать, а рассказать все, о чем мы говорили со Стефаном накануне его гибели. Я знал, что вокруг этого трагического случая ведется сложная игра, дело упирается в нечто такое, к чему следует прикасаться весьма осторожно. И все же я терпеливо ждал, что инспектор меня вызовет. Но как же я поразился, узнав, что инспектор отбыл в Софию, так и не встретившись со мной! [115]

На следующий день мне приказали явиться в министерство, где по результатам расследования созывалось совещание.

Я не отказался пожать руку инспектору. Он разговаривал со мной так, словно ничего и не произошло. Но за маской благопристойности совсем не трудно было заметить во взоре моего собеседника его истинные чувства. Вызванные на совещание остальные товарищи беседовали между собой. Я долго всматривался в лицо генерала Захариева. По внешним признакам не следовало судить о скрытых мыслях, но во мне возникло беспокойство. Неизвестность начала изводить меня.

Появление старшего начальника прервало все разговоры. Он занял свое место:

– Вижу, что все в сборе. Тогда начнем!

Инспектор начал откуда-то издалека. У него был хрипловатый металлический голос, и он прекрасно им владел. Если приходилось высказывать сожаление по поводу чего-нибудь, он говорил на низких тонах, если же нужно было заострить свою мысль, пускал в ход высокие. В тот раз инспектор придерживался середины, и это придавало его изложению весомость и убедительность. Все слушали его с вниманием.

– Да, товарищи, мы никогда не сможем быть застрахованными от подобных случаев, такие вещи в авиации случались, но вопросы, связанные с обсуждаемым здесь несчастным случаем, нужно рассматривать обстоятельнейшим образом, потому что, по-моему, в нем, как в фокусе, сконцентрировались существенные недуги авиации. Да, как в фокусе, осмеливаюсь повторить это и беру на себя ответственность за свои слова. Может быть, они и не придутся по душе некоторым, включая и командующего военно-воздушными силами.

Все невольно посмотрели на генерала Захариева, ожидая, что тот остро отреагирует на такое серьезное обвинение. Но генерал продолжал держаться спокойно и отнесся к словам инспектора с явным безразличием и равнодушием.

Докладчик продолжал, по-видимому удовлетворенный смелостью своих суждений, и, разгорячившись еще сильнее, сразу же перешел в атаку.

– С некоторых пор Симеонов, как командир части, насаждал среди летчиков, я бы сказал, порочные стремления [116] летать в сложных метеорологических условиях, преследуя цель получить повышение по службе и прочие блага. Я буду говорить, товарищи, не скрывая истины. Расследование, которое мне поручили провести, вскрыло ряд фактов, несовместимых с нашей моралью. Неподготовленных летчиков, не освоивших еще даже самые элементарные фигуры пилотажа, соблазняли щедрыми обещаниями повышения по службе, и эти летчики, судите сами, в своем самозабвении уже воображали, что умеют летать и даже выполнять штопор. Но кому нужно все это, товарищи? – Инспектор на минутку замолчал, бросая пронзительные взгляды на присутствующих, и продолжил: – Извините меня за резкость, но я буду откровенным до конца. Это нужно было прежде всего командованию части, которое в этой разнузданной кампании преследовало корыстные цели. Такова логика, товарищи. Такие выводы сами собой напрашиваются из неумолимых фактов…

Неимоверным усилием воли мне удалось сдержать волнение.

Инспектор продолжал:

– И самый неумолимый факт – это случившееся со Стефаном Ангеловым. Не отрицаю, он был хорошим летчиком. Но происшедшее весьма поучительно, потому что наши хорошие летчики страдают головокружением от успехов и руководствуются личными побуждениями, толкающими их на то, чтобы любой ценой добиваться повышения по службе. Вы видите сами, товарищи, как дорого можно поплатиться за мелкие страсти. Из наших летчиков мы должны воспитывать патриотов с высокой коммунистической моралью, а не авантюристов и карьеристов. В этом я лично усматриваю вину товарища Симеонова.

Инспектор сел, и в просторном кабинете воцарилась напряженная тишина. Поверив в то, что подобным аргументам никто не посмеет что-нибудь противопоставить, инспектор утопал в блаженстве и со снисходительной улыбкой поглядывал на поднимающегося из-за стола командующего ВВС.

– Товарищи, в отношении фактов, которые привел инспектор, я ничего больше не могу добавить. Он вел расследование и отвечает за это. Но я хотел бы остановить ваше внимание на другом. По существу, здесь [117] очень мало говорилось о самом несчастном случае. Инспектор был летчиком, но ни словом не обмолвился о том, как он сам объясняет случившееся. Он пустился в поиски каких-то вторичных причин и обстоятельств гибели летчика, но, несмотря на это, картина катастрофы не прояснилась. Позвольте мне высказать свое мнение. Попытаемся объяснить причины нервной депрессии, которая отмечалась у майора Ангелова в последние дни.

Спокойное начало выступления генерала Захариева вызвало у инспектора сильное замешательство.

– О погибших надо говорить с уважением, это элементарная человеческая обязанность! А инспектор не пощадил ни мертвых, ни живых! Я лично знал Стефана Ангелова, и мне стало обидно, когда я услышал от инспектора, что наш товарищ погиб потому, что добивался новых званий и должностей. Если это справедливо, то тогда нужно поверить и тому, что все советские летчики в Отечественную войну погибали, чтобы удовлетворить свои мелкие страстишки, а не во имя больших, возвышенных идеалов.

– Протестую против извращения смысла моих слов! – гневно прервал его инспектор.

– Извините, у меня хватило терпения вас выслушать, ни разу не прервав, прошу сделать то же самое! С точки зрения летчиков, о которых вы так много говорили, происшедшее со Стефаном Ангеловым – это героический случай. Я удивлен, товарищи, что не кто-нибудь другой, а бывший летчик, каким когда-то был инспектор, не вник в суть дела. Мы готовим военных летчиков по утвержденным программам и по рекомендациям наших советских товарищей, и нужно отдать должное нашим пилотам: они вкладывают много огня и любви в свою трудную профессию. Сам факт, что сейчас летчики повсеместно готовятся к выполнению самых сложных фигур высшего пилотажа, означает, что они созрели и для самого сложного задания. Что же касается несчастного случая, то я искренне обескуражен странными мыслями, которые развивал здесь перед нами инспектор. Катастрофа является фактом. Согласимся, что она произошла вследствие неподготовленности летчика или технической неисправности. Но именно этого комиссия не смогла установить. Допустим и другое: что виновен только летчик, не сумевший выйти из штопора. [118] Но отдаем ли мы себе отчет в том, что значит овладеть искусством выполнения этой фигуры? Это и есть тот самый путь, идя по которому наши боевые летчики сумеют овладеть полным диапазоном скоростных и высотных качеств реактивных самолетов. Пока что выполнение штопора кажется сложным, рискованным, но именно это завтра сделает наших летчиков более смелыми, более дерзкими в воздушных боях. При нормальных темпах следует обучать наших летчиков таким фигурам высшего пилотажа более года, а мы сейчас делаем это за несколько месяцев. Если в этом случае будут выявлены виновные, мы будем судить их без компромиссов, но героям нужно отдать должное. Для меня Стефан Ангелов – герой…

– Прошу, чтобы командующий говорил по существу! С помощью общих фраз мы не установим истины! – крикнул инспектор.

– Я и говорил по существу. – Генерал Захариев сел и удивил этим всех присутствующих, уверенных в том, что его выступление еще не кончено. Но командующий точно знал, когда нужно остановиться. Те, кто пришел на совещание колеблющимися или настроенными равнодушно, сразу же ощутили неприязнь к инспектору. Я сидел мрачный и подавленный, считая, что такой ход обсуждения дает инспектору возможность протащить свои взгляды.

– А вы, товарищ Симеонов, что можете сказать?

– Товарищи! – взволнованно начал я. – Выскажусь по вопросу, который здесь никем не затрагивался. Буду говорить, как летчик. Есть причины гибели Стефана Ангелова. Всегда в подобных случаях есть причины. Добросовестное расследование могло бы их обнаружить.

– Я их указал! – вскипел инспектор.

– Вы их обошли молчанием! Вы не были заинтересованы в том, чтобы раскрыть подлинные причины.

– Это глупости!

– Нет, не глупости. Вы приехали на аэродром в М., но не пожелали даже встретиться и поговорить со мной.

– У меня на это есть свои соображения, и я не обязан…

– Да, сейчас вы откровенны. У вас действительно есть свои соображения. Вы не хотели встречаться со [119] мной, ибо боялись, что я, быть может, знаю о вашей встрече со Стефаном Ангеловым. Вы пытались свалить на меня все грехи, чтобы запугать меня и чтобы я начал спасать собственную шкуру, забыв о Стефане. Нет, товарищ инспектор, что бы со мной ни произошло, я не смогу забыть своего самого близкого друга. Сейчас он мог бы быть среди нас, если бы перед полетом не оказался морально травмирован. Вот в чем причина! В воздухе летчику надлежит быть предельно спокойным, способным размышлять хладнокровно! Это азбучная истина. Вы сделали так, что майор Ангелов нарушил это золотое правило, и он погиб. Вот как обстоит дело, товарищи. Я сам узнал об этом от Стефана за день до катастрофы. Никогда я не видел, чтобы этот волевой человек плакал, но в тот день он не смог скрыть слез. За день до несчастного случая инспектор, допрашивая его, целых десять часов продержал Ангелова в своем кабинете и при этом не предложил ему даже присесть. От инспектора Стефан, буквально сломленный, приехал прямо ко мне.

Наступила короткая мучительная пауза.

Председательствующий обратился к инспектору:

– Это дополнительный материал для расследования. Что вы скажете по этому вопросу?

– Одно нельзя смешивать с другим! – задыхаясь, ответил инспектор.

– Выходит, что мы можем говорить неделю, месяц и так и не докопаться до истины. Симеонов, можете ли вы сказать еще что-нибудь?

У меня напряглись все мышцы. Челюсти словно парализовало, и я испугался, что никогда не смогу их разжать. Я вцепился пальцами в края тяжелого дубового стола, будто готовился его поднять.

– Скажу. Правда, расследование не дало никакого фактического материала, но в этом виновен тот, кто вел следствие. Совершенно очевидно, что он больше всего старался выгородить себя.

– Это поклеп! – крикнул инспектор. – Факты остаются фактами, и вы задумайтесь над ними! Я хотел помочь вам опомниться. Не ждите никакой пользы от медвежьей услуги, оказываемой вашими покровителями. Не сваливайте на другого свою вину! Вы еще очень молоды, и подобное поведение не делает вам чести! [120]

– Товарищ инспектор! О какой вине идет речь, почему вы все еще пытаетесь вводить всех в заблуждение?

– Как вы смеете так разговаривать со мной?! – закричал инспектор.

– Смею, потому что вы убили Стефана Ангелова!

Инспектор изо всех сил ударил кулаком по столу. Послышался оглушительный треск, а потом наступила тишина. Председательствующий проявил благоразумие. Он поспешил закрыть заседание.

Вскоре на аэродром в М. снова прибыл генерал Зимин. Случилось так, что он попал прямо на занятия. А когда они закончились, он подошел поздравить летчиков.

– Как я убедился, мои советы сделали доброе дело. Вижу перед собой первоклассных летчиков. Вашей подготовке могут позавидовать многие наши летчики.

– Товарищ генерал, ваши советы причинили нам немало беспокойства, но – и это главное – помогли добиться больших успехов в боевой подготовке.

– Как это так? Кто-то усомнился в советской методике?

– Это длинная история.

– Рассказывайте! Рассказывайте!

Выслушав меня, генерал Зимин горестно произнес:

– Очень неприглядная история! Но такие летчики – золотой фонд нашей авиации, и время не властно вычеркнуть их из нашей памяти.

* * *

В результате всех этих перипетий я пришел к выводу, что в тяжелые минуты всегда нужно искать опору в коллективе.

Я всегда считал, что, каким бы ни был командир, чем выше его ранг, служебное и общественное положение, тем больше он должен общаться с людьми и искать в них опору. А чем своевременнее я обращался за помощью в политорганы и партийные организации, тем успешнее, увереннее и безболезненнее удавалось оздоровить обстановку и залечить раны. И снова мы продвигались вперед – шаг за шагом, полет за полетом. Этого требовала от нас партия и наша славная, очень тяжелая, но всегда заманчивая и целиком захватывающая человека профессия – профессия военного летчика. [121]

Часть третья. Тревожные ночи

1

Однажды осенью 1952 года в М. доставили экскаватор, и с его помощью в короткое время был вырыт глубокий котлован. Потом в котлован поставили один из тех огромных ящиков, в которых к нам прибывали реактивные самолеты. Строительство велось под личным наблюдением командира соединения. Создавалось впечатление, что вершится нечто очень важное. Весь ящик поместился в котловане, сверху его засыпали землей, и, если бы летчики не видели экскаватора, они даже не заподозрили бы, что под землей оборудовано целое помещение. Туда принесли печку, вывели наружу трубу и, разумеется, опробовали, есть ли тяга. Печка работала безупречно, но летчики, наблюдавшие за устройством этого помещения, скептически покачивали головой. Они знали, что в первую же неделю доски ящика пропитаются влагой и, сколько ни благоустраивай помещение, оно никогда не станет похожим на жилое. Летчики уже догадывались о его предназначении и окрестили землянкой, хотя полагалось называть его домом дежурного подразделения.

В тот же день я вызвал к себе в кабинет капитанов Савву Нецова и Виктора Атанасова. Мне не понадобилось объяснять им смысл того, что они оба уже видели собственными глазами. Я просто хотел зачитать им приказ командования, к выполнению которого они должны приступить.

– Сегодня ночью вы заступите на боевое дежурство! [122]

– Ясно, товарищ полковник!-улыбнулся Савва. – Мы уже успели рассмотреть свое будущее жилище. Оно не очень удобное, но… вытерпим как-нибудь. Чем-то напоминает военную обстановку.

– Войны нет, – перебил я, – но для нас она все равно что началась. Возможно, уже этой ночью вам придется вести бой. У нас есть сведения, что вражеские самолеты нарушают границы воздушного пространства нашей страны. Их нужно будет уничтожать.

– Значит, это война, необъявленная война! – не уступал Нецов. – И следует признать, что они не глупы: знают, когда нас провоцировать.

Я делал вид, что хочу вести откровенный разговор, ну а Савва – тот охотно принимал всех в собеседники. По характеру это был сдержанный человек, но если дело принимало серьезный оборот, он воспламенялся. Внешне Савва напоминал массивную бронзовую статую и невольно этим вызывал к себе уважение. Когда-то, еще в военном училище, курсанты не сразу приняли его в свою среду, потому что он был родом из Софии, а софийцы, по их мнению, должны становиться артистами, писателями, журналистами. А Савва, кстати, имел артистические наклонности и, опять же по их мнению, вместо того чтобы жить себе в свое удовольствие, зачем-то пошел по трудному пути летчика. Так думали многие еще год назад. Но софиец оказался двужильным и более выносливым, чем многие крестьянские парни.

– Именно так! Знают, когда нас провоцировать! – согласился я с Саввой. – Нарушители появляются преимущественно ночью, а мы только начали осваивать ночные полеты. А много ли у нас таких пилотов, которые могут летать и вести бой ночью? На пальцах пересчитаешь! Но это не самая большая беда. Болгары – способные люди и быстро научатся всему, что нужно. Мы должны собственными силами обнаруживать вражеские самолеты. Есть данные, что эти непрошеные гости уже не раз нарушали наши границы.

– Из-за таких гостей, товарищ полковник, возможно, завтра придется нам поминки справлять, – вставил Савва.

– Ты шутишь, Савва, однако сейчас не время для шуток. Самых опытных, самых смелых мы посылаем в бой. Вот какая ситуация. Верю, что когда настанет час, [123] вы окажетесь лучшими летчиками, чем наглые воздушные пираты, в своем ослеплении вообразившие, что нашли, как у нас в народе говорится, село без сторожевой собаки. Мы должны дать им такой отпор, чтобы они потеряли всякое желание в другой раз перелезать через наш плетень. Подготовьтесь к боевому дежурству. Возможно, уже этой ночью вам придется действовать.

По всему авиагородку разнеслась весть о том, что летчики заступают на боевое дежурство. Ведь завтра придет черед и других! А потом потянется бесконечная вереница тревожных ночей, множество событий и происшествий будут переплетаться одно с другим, а затем забываться, но первой ночи никто не забудет, как никто не забыл первого дня войны или первого дня, проведенного в партизанском лагере. Человек всегда заполняет эти первые дни своими волнениями, своими странными предчувствиями. Именно так все происходило и в ту ночь. До этого все выглядело совсем по-другому, и вдруг что-то изменилось: люди, недавно еще встречавшиеся в столовой аэродрома или семьями ходившие друг к другу в гости, сейчас молча смотрели один на другого или расспрашивали о том, как прошло боевое дежурство их товарищей, не произошло ли чего-нибудь.

В ту ночь Савва Нецов отложил дружеский ужин. Его жена, которая в другом случае надула бы губы, теперь молча пыталась скрыть слезы. Напрасно Савва пробовал ее успокаивать, утверждая, что это дежурство такое же, как и любое другое. А когда он вышел во двор и быстрыми шагами направился к землянке, то и сам почувствовал, что началось нечто серьезное, почти неотличимое от настоящей войны. Странное дело: миллионы людей продолжали заниматься своими мирными делами, а здесь, в маленьком, утопающем в зелени уголке земли, и жены, и дети, и родители летчиков думали о бое, который, возможно, уже в первую ночь дежурства летчикам придется вести в небе.

Нецов вошел в землянку. Остальные – Виктор Атанасов и техники – опередили его. В печке бушевал огонь. Керосиновая лампа давала мерцающий свет, и лица офицеров в этом освещении выглядели еще более напряженными и таинственными.

– Если не имеешь ничего против, я заступлю на дежурство первым, – сказал своему коллеге Нецов. [124]

– Мне все равно. Ведь никто не знает, кому из нас придется вылетать.

– Тогда я пойду.

Савва не имел обыкновения прощаться с товарищами, но, прежде чем отправиться к выходу из землянки, сказал Виктору:

– Если мне доведется участвовать в бою, буду драться не на жизнь, а на смерть.

Виктор и техники поднялись с небольших деревянных нар. Кто-то пошутил:

– Черт возьми! Ведь империалисты берегут свою шкуру! Может быть, они вообще не прилетят, если знают, что мы их поджидаем?

А уже на взлетной полосе Нецов сказал технику, сопровождавшему его к самолету:

– Посмотри, какое полнолуние! Наверное, соблазнятся и прилетят.

Молодой техник пожал плечами:

– Савва, а тебе не боязно? Я слышал, что первый бой всегда отличается от всех последующих.

– Не знаю. Когда вернусь, расскажу…

Они подошли к самолету. Савва двигался неуклюже – боевое снаряжение стесняло движение. Он забрался в кабину, пристегнулся ремнями, закрыл фонарь над головой и в таком положении стал ждать.

Ему предстояло провести в самолете целых два часа, если за это время не придется взлететь. А ночь стояла холодная, земля и воздух казались ледяными. И как бы хорошо ни защищали стенки самолета, Савва все же почувствовал, как постепенно начинает замерзать. Чтобы не думать о неудобствах, связанных с дежурством, он решил все свое внимание сосредоточить на посторонних вещах. Вспомнил Софию, Витошу. Увидел их покрытыми зеленью. Вспомнил, как танцевал вальс, вспомнил улицы, деревья и людей, нежный шелест шелкового платья.

Савва попытался представить себе, что идет в опере. Может быть, исполняют «Аиду»? Но почему именно об «Аиде» он подумал? Не о гробнице ли вспомнил, в которой заживо погребли влюбленных? Возможно, в партере заняли места и его друзья и никому из них даже в голову не придет, что их Савва сидит в кабине самолета под стеклянным колпаком, крепко привязанный к [125] сиденью ремнями. Он пытался вспомнить некоторые арии, но мелодия все время ускользала, и он почувствовал, что вокруг него только пустое пространство.

«Арии, аплодисменты, цветы… – мысленно перечислял Савва. – Портреты артистов публикуют бесконечно, они известны повсюду, а мы живем и уходим незамеченными. Но насколько шире и величественнее наша сцена – все небо! И насколько же мы, летчики, более крупные мастера! Если будем играть фальшиво, то упадем со сцены – и конец! – Он нахмурил брови и мысленно продолжал разговаривать с самим собой: – А я сам, какой я артист? Смогу ли хорошо спеть дуэт с моим партнером? И каким будет этот дуэт? Публикой станут звезды, дирижером – луна, а оркестром – пушки!»

Его мысли прервал легкий стук по кабине. Это пришли его сменить.

– Савва, скучно было? – спросил Виктор.

– Какая там скука, браток! Я посмотрел «Аиду».

– О какой еще «Аиде» ты грезишь? Как я погляжу, ты весь окоченел. А в землянке, браток, благодать! Просто не хотелось уходить оттуда!

– Придумай и ты себе что-нибудь, чтобы не скучать!

В ту ночь не произошло того, чего все ждали с таким напряжением, но наши ночные бдения в землянке продолжались. К дежурствам подключили и других летчиков, и землянка стала тесна для ее обитателей. Несмотря на неудобства, летчики играли в шахматы, читали книги или просто разговаривали о воображаемом бое, представления о котором всегда отличаются от действительности.

Прошло еще несколько ночей в бездействии, но в большом напряжении. И вдруг…

Один за другим с грохотом поднимались с взлетной полосы самолеты.

Савва Нецов верил, что ему раньше других удастся обнаружить вражеский самолет. Он набрал высоту. Темно-оранжевый цвет неба ограничивал поле зрения. И все-таки Савва верил: если подойдет близко к незваному пришельцу, то непременно обнаружит его. Он знал, что враг осторожен, как вор, летая над долинами и руслами рек, прижимается низко к земле, чтобы уберечься от зенитной артиллерии и прежде всего от реактивных [126] самолетов. Маневрируя то влево, то вправо, Нецов потерял надежду встретиться с глазу на глаз с хитрым и коварным нарушителем. Да это ведь все равно, что искать иголку в стоге сена! Если бы он хоть знал направление, в котором движется нарушитель, то тогда мог бы его настигнуть и атаковать!

Неожиданно совсем рядом с ним раздался подозрительный треск.

– Что вы делаете?!-закричал Савва. – Куда смотрите?

Но никто его не услышал. Снизу зенитчики открыли ураганный огонь по его самолету. Он поспешил ускользнуть из зоны обстрела.

«Вероятно, здесь недавно пролетел нарушитель, – быстро сообразил Савва. – Они там так усердствуют, что чуть и меня не отправили ко всем чертям!»

Уйдя от огня зенитной артиллерии, Нецов сделал еще один круг над расстилавшейся под ним огромной равниной, но все, как и раньше, выглядело совсем спокойным. Нецов направил свою машину к М., и, когда пролетал над Н., снизу снова начали стрелять. На сей раз Савва утратил самообладание и начал яростно ругаться.

– Слепцы вы этакие! Остановитесь, протрите свои глаза!

Вокруг него рвались снаряды. Он наблюдал за разрывами сквозь стеклянный колпак, и это напоминало ему детство, когда при сильном дожде он, бывало, любил следить за тем, как лопаются пузырьки в лужах. Ему всегда очень нравилось смотреть на них, а еще больше – самому выскочить на улицу и вымокнуть до нитки. Но в этот момент он здорово перепугался этих смертоносных пузырей, которые взрывались совсем рядом с его самолетом. Савва не знал, пробита ли обшивка самолета, повредили ли его. Он ждал, что машину охватят языки пламени, и хладнокровно старался уйти от стремительно настигающей его смерти. Наконец он выскользнул из плотного огневого вала, продолжавшего нависать над большим городом, как грозовое облако.

А внизу, на земле, на командном пункте ругали зенитчиков.

– Но как же быть?. Ведь пролетел и самолет противника! – гудел кто-то в трубку. [127]

– Пролетел и улетел. Вы его должны были сбить. Научитесь отличать свои самолеты от чужих.

Савва выпустил шасси, и самолет, словно все еще сердясь на артиллеристов, со свистом пронесся по бетонной полосе.

2

Безрезультатные блуждания по ночному небу приводили к тому, что люди валились с ног от усталости и напряжения. Однако полеты продолжались. Летчики стали напоминать шахматные фигуры, которые следуют строго по своему пути в определенном для этого квадрате. Каждый пилот старался изучить свою зону так, чтобы знать ее как свои пять пальцев. Но, несмотря на это, нарушители все-таки проскальзывали между пальцами. И только на следующий день приходили сообщения о том, над какими пунктами пролетел вражеский самолет. Если же он ночью разбрасывал листовки, то сам обозначал свой маршрут. Специалисты внимательно изучали эти маршруты нарушителей. Отмечали их на карте и, нужно сказать, делали это довольно точно. Однако что толку в этом, если мы не знали времени их прилета на нашу территорию.

Тяжелая, изнурительная схватка с нарушителями едва только начиналась, и люди пока не накопили опыта. В качестве первой меры против вражеских самолетов была организована густая сеть наблюдательных пунктов. Идея оказалась очень простой, но, как впоследствии выяснилось, весьма эффективной. В пограничные и внутренние районы страны были разосланы группы солдат. Ночью солдаты несли дежурство, и, если через ближайшее к границе село пролетал самолет, они выпускали сигнальную ракету. Над вторым и третьим селом также взвивалась ракета. Таким образом отмечался маршрут нарушителя, и наши самолеты, несшие дежурство в зоне, без особого труда смогли бы его обнаружить и сбить.

Так началась необъявленная война в воздухе, которая без существенных перерывов длилась целых четыре года. И трудно приходилось не только летчикам. Солдатам на наблюдательных пунктах оказывало помощь все население. А если ночным пиратам удавалось забросить [128] диверсантов, в их поимку включалось и пограничное ополчение. Партийные и молодежные клубы превращались в боевые штабы. Молодежь, да и взрослые люди были готовы к действиям в любой момент. И, находясь в томительном ожидании, эти некомпетентные в авиационном деле, но полные энтузиазма патриоты ругали летчиков за то, что те «спят» и до сих пор не сбили ни одного вражеского самолета. Но простим им эту несдержанность. Наши помощники не знали ни о землянках, ни о бессонных ночах защитников воздушного пространства, ни о том, что иногда одному человеку приходилось делать по четыре-пять вылетов за ночь.

Опыт в борьбе с нарушителями накапливали и летчики, и расчеты на командных пунктах, и командиры.

Мы снова собрались на совещание: Савва Нецов, Соколов, Пенчев, Трифонов, Цеков, Калудов, Димов и Божилов – все наши постоянные часовые неба. Они входили в кабинет, немного смущаясь, наверное полагая, что их вызвали, чтобы они дали ответ, до каких же пор они без всякой пользы будут бороздить небо. А они могли бы доложить, что при каждом полете заглядывают буквально во все уголки своей зоны. Но есть ли смысл оправдываться и ссылаться на то, какого огромного напряжения и скольких физических сил стоило им все это?

– Да, товарищи, мы должны предпринять что-нибудь, чтобы выбраться из тупика. Давайте обсудим и решим, как действовать в дальнейшем. Савва, тебе не хочется поделиться с нами своими соображениями?

– Что я могу сказать? Меня мучает совесть из-за того, что мы попусту блуждаем по небу и как будто играем в жмурки, – подчеркнул Нецов последние слова.

– Товарищ полковник, мы делаем все, что в наших силах, – добавил Пенчев.-Если нам удастся обнаружить самолет, то каждый из нас готов идти хоть на таран. Весь вопрос в том, как его обнаружить. Нарушитель имеет известные преимущества перед нами. Он летает на винтовых самолетах, на малых высотах и малых скоростях, а мы его преследуем на реактивных самолетах.

– Вы правы, Пенчев, но из ваших слов следует, что мы можем играть в жмурки до бесконечности. [129]

– А что делать?

– Вот для этого я и вызвал всех вас, чтобы вместе все обсудить. Я рассчитываю на вашу помощь. Нарушители всегда летают низко над землей, а мы летаем высоко. И это, по-моему, является причиной того, что мы не можем их обнаружить. А если мы станем летать ниже, чем они, и наблюдать за ними снизу на фоне освещенного неба?

– Но ведь мы летаем на реактивных самолетах, и такое просто невозможно. Значит, придется пересаживаться на винтовые? – вставил кто-то.

– Незачем нам пересаживаться, – быстро уловил я его мысль. – Заметьте и другое! Мы все помним винтовую авиацию. Из сопла самолета всегда вырывается синеватый огонек. Он хорошо виден снизу, и по нему можно обнаружить самолет в небе. Обстоятельства требуют, чтобы мы летали на меньших высотах, чем нарушители.

Наступила мучительная пауза. Никто не ожидал подобного предложения.

– Но это же зона смерти, – растягивая каждое слово, сказал Нецов. – По крайней мере, так нас учили.

– Мало ли чему нас учили, Савва! Практика и жизнь показывают, что о многих вещах в книгах не сказано. Нас никогда не учили, что можно освещать взлетную полосу фонарями, а мы с их помощью начали проводить ночные полеты. Слава богу, никто не разбился при посадке. Нужно доказать, что мы можем летать и на высоте сто метров. А когда докажем, то постепенно летчики перестанут бояться этой зоны смерти. Спрашиваю вас, товарищи, кто из вас готов последовать за мной?