Текст книги "Закаленные крылья"

Автор книги: Симеон Симеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

– И немного несговорчивый, – весело добавил я.

– Почему это несговорчивый?

– Так мне кажется. Я все о том же случае…

– А, понимаю! Вы правильно сделали, что не наказали людей. Вы гордый человек, а я люблю гордых. Пощадили виновных, чтобы не унижать себя. Я и сам так бы поступил. – Генерал Зимин задумался и продолжал: – Но со штопором будьте осторожны! Не позволяйте делать штопор, если летчик нездоров, не упускайте из поля зрения и отношения летчиков в семьях. Тяжелая и требовательная у нас с вами профессия, не считается ни с должностями, ни со званиями.

Я обратил внимание на то, что на одного из присутствующих слова генерала произвели особенно сильное впечатление. Этим человеком оказался Стефан Ангелов. Мой взгляд невольно остановился на его лице. Оно слегка побледнело, да и вид у друга был какой-то задумчивый, [99] рассеянный. Я знал его иным, и эта внезапно овладевшая им меланхолия весьма меня удивила и обеспокоила. Около полуночи, когда офицеры разошлись из столовой, мы возвращались вместе со Стефаном, и я без обиняков спросил:

– Что с тобой происходит? Ты что-то скрываешь от меня?

– Ничего подобного, браток! Я немного переутомился, вероятно, от полетов.

– Ты не обманываешь?

– Эх, ну какой же ты! Если будет что-то, неужели от тебя я стану это скрывать? Ведь ты для меня самый близкий человек!

– Тогда прости неуместную подозрительность.

Стефан крепко пожал мне руку и, не сдержавшись, сказал:

– В моей жизни все в порядке, но, если бы это и было не совсем так, будь уверен, я не стал бы обращать внимание на какие-то там глупости. Моя любовь – это небо. За него я готов все отдать и ради него все забыть.

– Еще раз прошу тебя простить мой вопрос. Теперь я вижу, что ты остался прежним, да ты никогда и не станешь другим. А сейчас – до свидания!…

6

Накануне весь день и всю ночь в районе крупных маневров сосредоточивались «восточные» и «западные». Тысячи людей выполняли свои сложные задачи с упорством и деловитостью. После недавнего дождя дороги развезло, и это затрудняло передвижение танков, грузовиков, тягачей и обыкновенных конных повозок. Эта пестрота – современная техника и гужевой транспорт – не нарушала общей гармонии. Тогда, в 1952 году, устаревшее и новое дополняли друг друга: пехотинцы передвигались с места на место в пешем строю, а на дальних аэродромах летчики в современных реактивных самолетах ждали команды «На взлет».

Люди закапывались в землю на протяжении десятков километров, чтобы замаскировать себя и артиллерию. Работали молча, независимо друг от друга. Что происходит слева и справа, в соседнем взводе, в соседней [100] роте, солдаты не знали, но они чувствовали, что там тоже кипит работа, которая на следующий день обеспечит им надежную оборону. Маневры должны были проводиться в условиях, максимально приближенных к боевым. Что задумал противник, «восточные» не знали, но все – от солдата до генерала – были полны напряженной тревоги и готовности отбить его атаки. Люди закапывались глубоко в землю, и по одному этому можно было судить, что у них нет намерения отступать.

Ночь выдалась влажная и холодная. Кругом все стихло. Даже и приглушенный шорох осенних листьев, раздававшийся время от времени, навевал тоску. А может быть, люди в военных шинелях бодрствовали в своих тесных, неудобных блиндажах и окопах и обостренным слухом пытались уловить, откуда последует удар артиллерии и авиации противника? Ведь тот находился где-то совсем рядом.

На небольшой, но достаточной для наблюдения за местностью высотке расположился командный пункт авиации «восточных». В рощице в окопах были замаскированы средства связи и управления. На аэродромах летчики не спали, как не спали в ту ночь и солдаты в окопах, артиллеристы в блиндажах, танкисты в танках и бойцы в обозах. Начальник штаба Сретенов выслушивал отрывистые доклады оперативного дежурного, отдавал распоряжения.

Все шло хорошо. И все-таки еще рано было утверждать, что охватившая летчиков уверенность принесет победу. «Западные» тоже жили мыслью о победе и в своих планах наступления наверняка не упускали из виду самого опасного противника – реактивную авиацию, «миги». К маневрам авиационные подразделения готовились упорно. Для участия в воздушных «боях» выделили самых опытных летчиков, а это создало и много дополнительных забот. Кое-кто считал, что им пренебрегли, отстранив, якобы из-за недостаточной подготовки, от участия в маневрах. Кто-то затаил обиду на командиров, считая, что они отдают предпочтение одним, а к другим относятся, как мачеха к пасынкам. Конечно, подобное положение было нежелательным явлением. Если бы командиры поддались натиску обиженных, ничего хорошего их не ждало. В конце концов командование соединения решило не обращать внимания на эмоции отдельных [101] товарищей и строго и бескомпромиссно выполнять приказ.

Начинало светать. Закутавшись в полушубки и зеленые маскировочные накидки, люди на командном пункте подразделения продолжали свою напряженную работу. Предполагалось, что «западные» предпримут наступление рано утром. Вряд ли они отложат его на более поздний час. Вместе с начальником штаба соединения мы устроились всего в нескольких шагах от блиндажа, где расположилось боевое управление, готовые в любой миг занять свои места. Едва заметная тропинка вела через кусты прямо на высотку, откуда хорошо просматривалась расстилавшаяся перед нами равнина, укрывшая в своих складках десятки тысяч бойцов, командиров и боевую технику. Вдали виднелись такие же ложбинки, рощи, холмы и возвышенности, и именно в этом направлении были устремлены взгляды и командиров, и солдат. Над пространством, замкнутым со всех сторон горами, установилась зловещая тишина. Бинокли приближали к нам «западных», но, разумеется, людей рассмотреть не удавалось, видны были только раскисшие дороги и сонные деревушки. Нет слов, противник мастерски замаскировался.

Неожиданно самая дальняя полоса равнины, казавшаяся безжизненной, покрылась сотнями маленьких язычков пламени. Эти огненные язычки – это знали все – исходили из дул орудий, и через секунду-другую вслед за этим послышался свист снарядов, а меньше чем через минуту раздались оглушительные взрывы. Противник начал методично перепахивать снарядами землю, на которой стояли «восточные». Наступил решительный час, когда «восточным» предстояло показать, насколько прочно и умно они построили свои оборонительные позиции и сколько времени смогут выдерживать мощный натиск – день, два или больше.

Артиллерийская канонада длилась более сорока минут, и казалось, ей не будет конца. Похоже, что «западные» уже первым ударом решили обескровить противника. На многие километры стелился густой дымок, создавая трудности для наблюдения за местностью. Но даже сквозь низко стелющиеся облака пороховых газов с командных пунктов удавалось заметить развернувшиеся к бою танковые колонны. Фронт «восточных», почувствовавших [102] опасность, подготовился к бою. Тысячи людей, затаив дыхание и напрягая мускулы, ждали развязки. «Западные» бросили в атаку авиацию. Низко над полем промчалась первая эскадрилья винтовых «илов». Зенитная артиллерия не стала серьезным препятствием для авиации противника. Чтобы обеспечить полный успех для своих штурмовиков, «западные» поторопились выслать им прикрытие. Над равниной появились реактивные Як-23, которые кружились высоко в небе, своими энергичными маневрами охраняя «илы».

Пришла пора вступить в действие «мигам».

Всех находившихся на командном пункте охватила нарастающая тревога в связи с тем, что должно было произойти буквально через десять – пятнадцать минут. Будет ли все так, как мы хотели, зависело теперь только от смелости и опытности летчиков.

Со скоростью молнии первая четверка рассекла небо и вклинилась в строй вражеских «илов» и «яков». Реактивные самолеты разделились на пары. Одни низко над землей стремительно атаковали штурмовики, а другие отогнали «яки». Через минуту-другую в бой вступила вторая четверка, третья. Бойцы по всему фронту вздохнули с облегчением. Большинство солдат, да и офицеров, впервые видели «миги» и, не зная, как оценить их появление в критический момент, в изумлении только восклицали:

– Нет, вы только посмотрите, как они разнесли в пух и прах противника! Вот это сила!

– Так ястребы гоняются за воробьями!

– Вот увидите, те не посмеют больше показаться, ничего, что это не настоящий бой, – уверяли пехотинцы, среди которых было много только что призванных из запаса. Им, естественно, и во сне не снилось, что их маленькое государство может располагать подобным оружием.

– А я как увидел телеги и лошадей, так и сказал себе: значит, мы пока еще очень бедные, раз не отказались от гужевого транспорта – ораторствовал пожилой пехотинец, скорее всего – вчерашний крестьянин. – А на деле все вышло иначе. Есть у нас и реактивные!

– А я другому удивляюсь, – подкручивал усы его сосед. – Действительно, есть у нас реактивные – ну и [103] что ж? Но вот как такое могло статься: болгарин, который всю свою жизнь управлял только телегами да воловьими повозками, как он смог вдруг оседлать эти диковинные самолеты? Вот этого никак не пойму! Когда же их сюда доставили? И когда мы научились на них летать? Выходит, что мы, болгары, умные люди!

– Смотрите! Смотрите!

Все с восхищением и удивлением следили за ходом учений: и мобилизованные из запаса, и офицеры, и даже члены правительства, наблюдавшие за маневрами со специально оборудованной вышки.

– Товарищ полковник, вас вызывают к телефону!

Ну, нашли время звонить! Кому-то, вероятно, делать нечего, вот и решил помешать мне наблюдать за воздушным боем, когда за минуту до этого в него вступила группа Стефана Ангелова. Я смотрел и радовался. Меня переполняли самые нежные чувства к другу. Я просто сожалел, что не имею возможности высказать ему это лично. Что-то красивое и мужественное было в атаке, которую вел Стефан. Его эскадрилья, несмотря на бешеную скорость, действовала, как единый организм, который расчетливо распределял свои силы и удары. Успех группового воздушного боя поистине во многом зависит от командира!

Мне сказали, что звонят с командного пункта «восточных», Я взял трубку. Со мной заговорил один из заместителей министра народной обороны.

– Алло, алло! – гулко звучал его голос. – Слышите меня? Кто сейчас в воздухе?

– Ангелов, товарищ генерал! А в чем дело?

– Если бы вы находились здесь, то не спрашивали бы!

– Не понимаю вас, товарищ генерал! – недоумевал я. – Что случилось?

– Ничего особенного. Просто так спрашиваем. Это не похоже на маневры, это уже настоящий воздушный бой!

– Товарищ генерал, майор Ангелов летает отлично. В чем же дело? – позволил я себе переспросить.

– А в том, что здесь все в восторге. Хотят знать фамилию командира группы.

Вечером, когда бой затих, я не выдержал и связался с Ангеловым. [104]

– Эй ты, сорвиголова, сегодня все лавры достались тебе. Ну как там у тебя?

– Да что может случиться? Мои летчики готовы хоть спать в самолетах. Даже силой не могу их оттуда вытащить. Все убеждены, что снова будет бой.

– А в остальном?

– А в остальном все по-старому: те, кого не включили в полеты, просто бесятся.

– Смотри, как бы они тебя не искусали! – засмеялся я.

– Положительно, надо иметь нечеловеческие нервы, чтобы выдержать такое. Ты бы видел, какие они насупленные и сердитые!

– Держись и не вздумай капитулировать, а то придется тебя наказывать.

«Восточные» оборонялись упорно, «западные» наступали с остервенением и все никак не могли прорвать фронта. Во время разбора, который вскоре состоялся, руководство отметило, что маневры протекали не так, как это предусматривалось предварительным планом. И этот факт командование оценило положительно. Масса людей в шинелях и мундирах внесла свои поправки. «Западным» нужно было прорвать оборонительные системы «восточных» и глубоко вклиниться в их тылы, а это как раз им и не удалось сделать. Высокую оценку получили действия «мигов», которые сорвали все планы «западных». Но бои пока продолжались, и до разбора еще было далеко. А может быть, поворот в событиях наступит в последний момент? Мы с нетерпением ждали высадки воздушного десанта «западных».

Пока продолжались маневры, на аэродроме в М. разыгралась такая сценка. Летчики сажали свои самолеты на бетонированную взлетную полосу и быстро готовили их к повторному полету. Техники сразу же окружали их, чтобы лично из уст летчиков услышать, как прошел предыдущий «бой». И те рассказывали, как смешно и беззащитно выглядели и «яки» в небе, и пехота на земле. На пехотинцев не производили впечатления ни артиллерийский огонь, ни танки, но как только показывались в воздухе самолеты, они, словно парализованные, становились не способными на какие-то действия.

Калудов шагал по рулежной дорожке, окруженный толпой слушателей, жестикулировал и, опьяненный всем [105] пережитым, взахлеб рассказывал о воздушном «бое». Он умел разжигать в людях любопытство, но в тот раз даже не подозревал, что подобные разговоры только подливают масла в огонь. Из всех летчиков наиболее болезненно реагировал лейтенант Игнатов. Он размахивал рукой и говорил громко, чтобы все его слышали:

– Выходит, что одни могут вести бой, а другие, видите ли, не дозрели!

– Ну хватит, хватит, ведь это не последние маневры. Довольно тебе ворчать, – успокаивал его Драганов.

– Да, это не последние, но ведь вы не знаете, что делается в моей душе! Чего стоит летчик, которому не доверяют? Из него ровным счетом ничего не получится.

– Игнатов, мы не знали, что ты настолько честолюбив, – вмешались другие летчики. – Все проглотили горькую пилюлю и примирились, а ты все об одном твердишь.

– Честолюбив? – поморщился тот.-Пусть будет так. А почему не скажете другое: Игнатов не трус!

Уже три дня товарищи слышали от него одну и ту же песню. Другие летчики, которых тоже не допустили к участию в маневрах, примирились с этим, а он оказался неутомимым, ходил то к одному, то к другому, то к третьему, настаивал, чтобы ему разрешили вылет. Ему отказывали, но Игнатов не отчаивался. В конце концов он добился своего. Первым сдался заместитель командира по политчасти капитан Венчев. Но он лично не имел права дать разрешение и начал обрабатывать командира полка. Венчев провел с ним целую беседу: мол, маневры являются не только маневрами, они должны показать высокое боевое мастерство личного состава.

– Вот видите, они продемонстрировали уже высокую политическую сознательность людей. Случай с Игнатовым весьма характерен. Почему бы нам не пойти на небольшой компромисс? – настаивал Венчев.

– Хорошо, пусть летит, – разрешил командир части.

А в районе занятий командный пункт уже сворачивался. Мы вскочили в газик и направились в О., где сосредоточивались войска, танки и артиллерия. «Западные» в тот день должны были продемонстрировать взятие города, и именно поэтому «восточные» спешили сконцентрировать свои силы. Шофер гнал машину по неровной и петляющей дороге. Мы хотели вовремя добраться [106] к окраине города, чтобы занять удобное место и оттуда наблюдать за одним из интереснейших моментов маневров. Но «битва» за О. разгорелась еще до нашего прибытия. Машине пришлось свернуть с дороги и ехать через поля и луга. Как только мы прибыли на наблюдательный пункт, перед нашими глазами раскинулся весь район, где развернулось «сражение». На О. наступали танки и пехота. Мощные взрывы сотрясали землю. «Западные» бросили сюда все свои силы, чтобы сломить оборону. Штурмовики засыпали бомбами позиции «восточных», а транспортные самолеты уже высадили в нескольких местах десантников.

– Ты ничего не слышишь? – обратился ко мне командующий войсками. – Это не твои «миги»?

– В самом деле, слышу шум моторов, но это не мои. Я не отдавал приказа вылетать.

– Как это не твои? Вот же они! Идут с востока.

Без моего приказа, не поставив меня в известность, взлетело звено. Как и в предыдущие дни, реактивные самолеты стремительно налетели на вражескую авиацию, и завязался ожесточенный «бой». Застигнутые врасплох, штурмовики и транспортные самолеты нарушили строй и перешли к обороне. «Миги» пустились преследовать их. Я мучительно пытался, понять, откуда и по чьему приказу могли появиться истребители. Мой взгляд остановился на одном истребителе, который бешено преследовал своего противника. Чтобы выйти из опасного положения, противник набирал высоту и делал разворот. Летчик на «миге» не отставал. Он атаковал с завидным упорством. Последнее, что увидели люди с земли, было черное облако дыма. Самолеты столкнулись… Побледневший от пережитого напряжения, я стоял, словно прикованный к месту. Кто этот несчастный, который заплатил жизнью двух экипажей за свой безумный поступок? Неужели Игнатов?

– Такого финала я не ожидал! Поедем на место происшествия!

Газик помчался к месту катастрофы. Подавленный, я за всю дорогу не промолвил ни слова. Молчали и другие. В нашей бешеной гонке, в сущности, не было никакого смысла. Когда мы вышли из машины на широкую поляну, то увидели только разбросанные вокруг мелкие обломки самолетов. [107]

И вдруг послышался чей-то голос:

– Товарищ полковник, разрешите доложить. Задачу не выполнил.

Я повернулся и увидел – передо мной стоит лейтенант Игнатов.

– Гриша, ты ли это? Живой!

Напрягая все силы, перепуганный и бледный как мертвец, летчик пытался стоять навытяжку.

– Как ты спасся, человече?

Игнатов, потрясенный случившимся, стоял передо мной словно оглушенный, ничего, казалось, не понимая.

– Ты слышишь меня, Игнатов? Как ты спасся?

– Я катапультировался, товарищ полковник.

– Как это катапультировался? Ты сам не знаешь, что говоришь! Просто ты вылетел из самолета.

– Не знаю, товарищ полковник. Ничего не помню, – бормотал Игнатов.

– Иди в газик, отдохни и приди в себя! – Я проследил за ним глазами: он шатался как пьяный. – Неужели такое возможно? – не скрывая изумления, спросил я.

– Такое бывает только один раз на миллион случаев. Он действительно не знает, что с ним произошло. В момент столкновения Игнатова выбросило из машины. А парашют раскрылся сам. Игнатову выпало счастье остаться в живых…

– Чтобы его судили?…

Вскоре все выяснилось. Оказалось, что командование «восточных» решило в последний момент устроить эффектное зрелище и отдало приказ о вылете реактивных самолетов…

7

За несчастный случай с Игнатовым лично я не нес ответственности, но не следовало оставлять без последствий вину его непосредственных командиров. Мы еще не пришли в себя после происшествия с Игнатовым, как на нашу голову свалилась новая беда.

Однажды ко мне в кабинет неожиданно вошел Стефан. Он выглядел как много ночей не спавший и истощенный человек или, точнее, как больной, который, собрав последние силы, поднялся с постели. Он едва держался [108] на ногах и, не проговорив ни слова, тяжело опустился в кресло. Стефан едва дышал, а я боялся даже спросить, что случилось. Я все еще находился под тяжелым впечатлением от происшедшего с Игнатовым и опасался, что Стефан, возможно, пришел с новым известием подобного рода. Но все же одному из нас нужно было начать.

– Что с тобой происходит, браток? – спросил я.

– Браток, говоришь? Сейчас ты или откажешься от такого брата, или полюбишь его еще сильнее.

– Да что случилось?

– Я возвращаюсь из Софии. С поезда прямо сюда.

– Из Софии? Что ты делал там? – с еще большим недоумением продолжал я.

– Дай мне стакан воды! – попросил Стефан.

Он пил медленно, с трудом, маленькими глотками, а взгляд его. блуждал, и перед каждым глотком Стефан глухо ронял несколько слов.

– Меня… срочно вызвал… инспектор. Я выехал… вчера утром. Предчувствовал, что все это… не к добру.

– Ну что ты там мог предчувствовать, Стефан? Для меня все это как гром среди ясного неба, – подсел я к нему.

– Помнишь, когда я прибыл сюда для освоения штопора, ты тоже спросил, что со мной? Я скрыл тогда от тебя. Не думал, что дело повернется так серьезно. Какие только обвинения не обрушивались на мою голову! Я чувствую, что сойду с ума. Сначала все показалось мне таким глупым, смешным, я даже считал ниже своего достоинства вступать с кем-нибудь в споры. Но сейчас, сейчас, когда они хотят представить меня чуть ли не… Это меня просто убивает! Если бы ты только мог себе представить, что я пережил! Целых десять часов он допрашивал меня у себя в кабинете и ни разу даже не предложил сесть.

Встретив сочувствие у самого близкого друга, Стефан мало-помалу начал вновь обретать душевное спокойствие.

– Какими он располагает фактами, чтобы тебя так допрашивать?

– Никакими. У меня безупречное прошлое, и если он будет еще сто раз меня допрашивать, все равно не обнаружит во мне опасного врага. Но я не понимаю: [109] из-за чего все это началось, чего хочет от меня инспектор? Ведь он вчера видел меня впервые, а все обо мне знает только в извращенном виде. От него я услышал о себе самые неприятные вещи. Как только он меня не называл – карьеристом, тираном, авантюристом.

– Ты карьерист и авантюрист? Дорогой мой, ты страдаешь из-за своей доброты. Тебя оклеветали.

– Это уж точно, браток! – вздохнул Стефан. – Мало внимания я обращал на то, что делается на земле, весь жил небом. Когда на земле меня уж совсем донимали всякими кознями, я спешил улететь в небо и там хоть немного освободиться от своих забот. В нашей летной профессии столько силы и чистоты! Она как будто мгновенно дает тебе крылья, и ты, освободившись от житейской суеты и столкновений с ничтожествами, целиком попадаешь к ней в плен. Там человек еще сильнее любит жизнь и с чистой верой воюет за красивое настоящее и прекрасное будущее. Не знаю, случалось ли с тобой подобное? Не могу себе представить, как бы я жил, если бы у меня отняли небо! Тогда со мной было бы покончено.

– Что такое ты говоришь?

– Не хочу тебя обманывать, друг: к тому идет дело.

– Эту мысль выбрось из головы! Слышишь?! – встряхнул я его за плечи.

Мысль о расставании с небом снова ввергла Стефана в отчаяние.

– Не бывать тому, что задумал инспектор!-сурово и гневно, подчеркивая каждое слово, сказал я. – Этому не бывать! Землю перевернем, но этого не допустим! Пойдем к генералу Захариеву. Поверь мне, он докопается до истины.

Больше Стефан не смог себя сдерживать и, спрятав лицо в ладони, расплакался. Трудно и мучительно было смотреть на то, как плачет офицер.

– Ну хватит! Все будет в порядке, все встанет на свои места.

– Ты мне подарил искру надежды, и я расчувствовался. Дай мне успокоиться! Это не проявление слабости. Если бы это была слабость, то я расплакался бы перед инспектором. Там я держался достойно, как и подобает летчику. Но здесь, у тебя, – другое дело, ты мне [110] подаешь руку, и я верю, что правда восторжествует. Слезы летчика – это не обычные слезы!

– Стефан, слезы летчика не проявление слабости. Его слезы – это крик души человека, борющегося за правду. Летчик плачет и тогда, когда при овладении небом теряет товарища. Его слезы – это бурное проявление души, готовой бороться, отстаивать правду! Помнишь, как мы хоронили Валентина? Никто не смог произнести надгробное слово – все плакали. И те слезы все мы приняли как клятву продолжать общее дело до конца! Я буду рядом с тобой при всех обстоятельствах.

– А сейчас я пойду, чтобы тебе не мешать, – поднял голову Стефан.

– Я тебя провожу. Не надо ехать поездом. Тебя отвезут на моей машине. И еще вот что: жене ни слова, нет смысла ее тревожить.

– Она ни о чем не узнает.

В тот день я отложил множество своих дел, потому что хотелось побыть одному. Я отнесся к своему самому лучшему другу по-товарищески и остался доволен тем, что он ушел обнадеженный, но, когда я заперся в своем кабинете, меня начали донимать черные мысли, доставлявшие беспокойство. Имело ли смысл, например, уверять Стефана в том, что я смогу его защитить? Пока что опасность исходила от инспектора, и те, кому он угрожал, шансов оправдаться, как правило, не имели. Несколько лет назад инспектор проводил полеты, во время которых один из самолетов из-за крайне плохой организации посадки почти полностью уничтожил целое стадо овец. Этот случай так и остался в истории авиации под названием «овечья история». На совещании генерал Захариев, желая извлечь урок из этого происшествия, довольно остро съязвил: «Инспектор, как Дон-Кихот, сражался со стадом овец». А тот поклялся: «Покуда жив буду, этих слов Захариеву не прощу!» Возможно, в тот момент и зародилась та неприязнь, которую инспектор уже открыто проявлял по отношению к генералу Захариеву.

Так вот откуда идет вся эта история! Наконец что-то начало проясняться!

Генерал Захариев, поняв, что Стефан – прекрасный человек и отличный летчик, по своей инициативе сделал его командиром. Может быть, именно поэтому инспектор [111] и захотел состряпать обвинение, чтобы косвенно уязвить командующего? И он не остановится ни перед чем, пока не добьется своей цели.

Совершенно подавленный, я вышел из штаба. Направился к аэродрому, где проводилась предполетная подготовка. Я хотел побыть среди летчиков, поглощенных работой, с единственным желанием заняться чем-то и забыть о случившемся.

На следующее утро я уже не запирался в штабе. Мне предстоял напряженный рабочий день. Я решил непременно полетать. Мне уже неоднократно приходилось испытывать благотворное влияние полета после тревог и забот, возникавших в моей жизни. Даже осенняя погода, хмурая, неприветливая, сразу же переставала меня угнетать, как только я поднимался в небо.

В ту самую минуту, когда мой самолет исчез из виду, дежурный телефонист принял тревожное сообщение:

– Минуту назад разбился самолет…

– Какой самолет?! – охваченный волнением, крикнул дежурный.

– Вы слышите меня? – едва доносился откуда-то издалека чей-то испуганный и неясный голос. – При выполнении штопора с майором Ангеловым случилось большое несчастье.

– Как же я такое передам? – Дежурный отложил трубку в сторону.

Товарищи, находившиеся рядом, услышав, что речь идет о какой-то беде, окружили дежурного офицера.

– Ну как я это передам?-шептал побледневший дежурный. – Нет, у меня не хватит сил сообщить об этом полковнику Симеонову. Майор Ангелов был его самым близким другом.

– Через десять минут полковник Симеонов приземлится, – сказал кто-то.

– Нет-нет, я не могу! Не могу!

Печальная весть уже облетела комнаты, коридоры, вырвалась наружу и настигала каждого, как осенняя изморось. В небе уже слышался гул моего самолета, идущего на посадку.

Во всех случаях, когда я выходил из самолета, летчики спешили меня окружить. Но в тот раз… Я не нашел поблизости никого, но в первые мгновения не придал этому значения: я вернулся из полета с такими [112] свежими чувствами и не хотел растерять их так быстро. Первые двое летчиков, встреченных мною, сделали вид, что не заметили меня, и поспешили удалиться. Точно так же поступали и остальные. Только тогда что-то тревожное зародилось в моем сознании. «Вероятно, наказали Игнатова, – подумал я. – А ведь обещали не трогать его. Именно это, другого не может быть!» Я посмотрел налево и там, у ангара, увидел Игнатова. Я так удивился и растерялся, что направился прямо к нему, но и Игнатов быстро повернулся и скрылся в ангаре. Я остановился. И только единственный – Соколов – осмелился ко мне подойти. Покачиваясь, как тяжело больной, с мертвенно бледным лицом, он приблизился ко мне и доложил:

– Несчастье, товарищ полковник! Большое несчастье! – Пытаясь рукавом смахнуть хлынувшие слезы, он со стоном выдавил: – Осиротели мы! Стефан, наш Стефан погиб!

Пораженный услышанным, я едва удержался на ногах. Пытаясь сохранить равновесие, я пошел вперед быстрым неровным шагом, но потом вернулся и сказал Соколову:

– Пусть сообщат, что я вылетаю к месту катастрофы.

– Но как же можно? В таком состоянии вы не должны лететь! – возразил Соколов.

– Возьму себя в руки.

Я приземлился на аэродроме, где служил Ангелов, через каких-нибудь полчаса после случившегося. Ко мне направились убитые горем пилоты. Кто-то пытался объяснить, как произошло несчастье, но я ничего не слышал и в сопровождении летчиков поспешил на командный пункт. Вокруг суетились врачи и санитары, но, в сущности, их присутствие было излишним. Связь между нашим вчерашним разговором и сегодняшним событием приводила меня в ужас и делала бессильным. Не было нужды расспрашивать, как это все случилось.

А очевидцы рассказывали:

– Он казался таким усталым, но старался держаться спокойно. Перед тем как сесть в самолет, почему-то долго разговаривал с детьми, будто предчувствовал беду.

– Не понимаю! Что делали его дети на аэродроме? [113]

– Он привел их с собой, чтобы они здесь играли. Сказал, что утром проводил жену на рынок и ему не с кем их оставить дома.

– Вы сообщили в Софию о случившемся?

В тот момент я почувствовал, что готов расплакаться. Мне не хотелось больше слышать ни слова.

– Так точно, сообщили. Лично генералу Захариеву.

– Что сказал командующий?

– Сказал, что такой летчик, как майор Ангелов, не мог не справиться с самолетом.

– Хорошо, что так думает и командующий.

Других мыслей я не высказал вслух. Надеялся, что командующий сам прибудет для расследования причины катастрофы и по совести докопается до истины.

8

Этой трагедии можно было бы избежать, если бы у Стефана не началась нервная депрессия. Другие пока еще гадали, как могло случиться, что один из самых лучших летчиков потерял самообладание, а мне причины были предельно ясны, и именно поэтому я с нетерпением ждал начала расследования. Я надеялся, что командующий во всем разберется, и тогда, может быть, виновники гибели Стефана получат по заслугам.

– Симеонов, как самочувствие? – Я узнал голос генерала Захариева. – Не отчаивайся! Не унывай!

– Товарищ генерал, ждем, когда вы прибудете для расследования причины катастрофы. Настроение летчиков сейчас никак не назовешь хорошим.

– Знаю, знаю! Именно поэтому звоню, чтобы тебя предупредить, что посылают не меня, а инспектора авиации. Он выехал сегодня утром.

– Этого не может быть! – почти крикнул я.

– Что это за тон? – ответил командующий с легким укором. – Приготовьтесь встретить его и создайте ему все условия для работы.

– Слушаюсь, товарищ генерал!

– Подожди! Подожди же! Что с тобой делается? Нужно спокойнее смотреть на вещи. Рано или поздно этот кошмар закончится. Ну, будь здоров…

Я положил трубку. Слова утешения, сказанные командующим, [114] не избавили меня от мрачного настроения, а только еще больше усилили беспокойство.

– Ясно! Все ясно! – Я даже не замечал, что говорю вслух. В дверь кто-то стучал, но я ничего не слышал. Только когда Соколов просунул в дверь голову, я пришел наконец в себя и кивнул, чтобы тот вошел.