Текст книги "Закаленные крылья"

Автор книги: Симеон Симеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

– Подождите, я вас угощу чем-нибудь, – засуетился Георгий Дамянов. – Совсем забыл об этом. Вы кофе пьете? Другого у меня ничего нет. Мы пока очень бедны. Во всех сферах жизни еще тяжело. Нелегкое нам досталось наследство.

Из Центрального Комитета мы вышли окрыленными, сгорая от нетерпения как можно скорее вернуться к своим в училище.

А что творилось потом на аэродроме в Т.! Наши товарищи сияли от радости, обнимали, качали нас. Состоялся митинг. Офицеры смотрели на все это, вконец озадаченные и растерянные, чувствуя, что их обманули и ввели в заблуждение. Никто из них не предполагал, что мы так легко ускользнем из расставленной нам западни. Все было так хитро ими задумано, но мы оказались более настойчивыми, чем они рассчитывали.

На следующий день прибыл новый заместитель командующего ВВС по политической части Тони Периновский. Этого человека летчики любили. Мы надеялись, что вот-вот придет приказ министра, отменяющий первый, но он не приходил. Мы по-прежнему оставались в Т. Хотелось летать, не терять ни дня, ни часа, но никто и не думал заниматься с нами. Даже капитан Илиев заупрямился, когда мы пришли к нему.

– Ребята, вас есть кому защищать, а с меня кожу сдерут. Да вы же, откровенно говоря, и не военнослужащие, и надо быть сумасшедшим, чтобы летать с вами.

– Господин капитан, – улыбаясь, сказал Валентин, – должен же отыскаться хоть один сумасшедший. Поэтому-то мы и пришли к вам.

– Хитрец! – улыбнулся офицер. – Ну ладно. Капитан Илиев наделал много глупостей, пусть и сейчас рискнет своей головой. Будем летать, завтра же полетим. Нравитесь вы мне. Помните аэродром в К.? А как я вас заставил карабкаться по канату? Тогда я сказал, что, возможно, из вас и получатся истребители. Сейчас [54] же скажу вам всю правду. Лучших истребителей, чем вы, в Болгарии не будет. Вы мне нравитесь. Вы и министров умеете поставить на место, и я полностью солидарен с вами.

8

Через полтора года подпоручик Симеонов, заместитель командира по политической части на аэродроме в Т., снова отправился в Софию и по дороге вспоминал о встрече с Георгием Дамяновым. Теперь мне предстояла другая встреча – с генералом Захарием Захариевым, командующим военно-воздушными силами. Монотонное постукивание вагонных колес в Искарском ущелье заставляло меня забыться, и в моей памяти всплывали дорогие мне образы самых близких друзей – Валентина, Стефана и Илии.

По какому-то совпадению я очутился в том же вагоне, что и в прошлый раз. Я воспринял это как доброе предзнаменование: значит, моя поездка в Софию не будет напрасной. До сих пор все, что мы задумывали и предпринимали, удавалось. Тогда, во время первой поездки, когда Валентин сидел в левом углу, а Стефан – в правом, мы незаметно для себя заговорили о генерале Захариеве и не ошиблись, предсказав, что он станет командующим.

И вот сейчас я находился на пути в Софию, чтобы встретиться с генералом. Я ехал один, но, в сущности, со мною снова были и три моих друга. Закончив военно-воздушное училище в Софии, мы вернулись на аэродром в Т., но уже офицерами. Многое переменилось в авиации. Можно смело сказать: то, что партия планировала, почти полностью было осуществлено. Разумеется, у нас пока еще оставались царские офицеры, только теперь они вели себя отнюдь не так самоуверенно, как прежде. Теперь они сами убедились в том, что проиграли игру. Но все же многие из них, верные своей природе, находили другие методы для того, чтобы создавать нам трудности.

Поводом для нового обострения отношений с ними послужил на первый взгляд совсем незначительный случай. Во время занятий как-то раз вспыхнул спор по техническим вопросам. Царские офицеры предпочитали [55] американские самолеты, а советские машины пытались дискредитировать. И эта их позиция вовсе не являлась случайной. В Болгарию начали прибывать первые советские самолеты, предвиделась также замена и остальной устаревшей техники. Вот здесь и показали свое лицо наши замаскировавшиеся недоброжелатели… Недавние курсанты, ставшие офицерами, правильно оценивали обстановку, сложившуюся в то время в подразделениях военно-воздушных сил. Они считали, что пришел час раз и навсегда покончить со старыми недругами. Выразителями этих настроений прежде всего стали некоторые заместители командиров по политической части.

И вот теперь я спешил как можно скорее добраться до столицы, имея при себе длинный список офицеров, с которыми нам следовало бы расстаться. Должен признаться, что меня волновал предстоящий разговор с генералом, но что касается успешного завершения миссии, то на сей счет у меня не оставалось ни капли сомнения. Один я не смог бы подготовить этот список, потому что подобные важные вопросы мы привыкли решать совместно с Валентином и Стефаном. Мы постарались не допустить ошибок, быть беспристрастными. Увольнение царских офицеров являлось не возмездием за те неприятности, которые они нам причиняли, оно должно было стать закономерным следствием установления народной власти в стране.

В назначенное мне время я ждал перед кабинетом генерала. И когда, остановившись в дверях, увидел сидящего за письменным столом командующего, то сумел справиться со своим волнением и уверенно представился. Торопливым взглядом я изучал генерала, о котором все предыдущие годы мы говорили так много хорошего. Передо мной стоял коренастый, крепкий человек, и его облик внушал уважение благодаря какой-то скрытой в нем силе. Между тем его обаятельное продолговатое лицо свидетельствовало о добром расположении к людям. Глаза излучали мягкий свет.

– Значит, так? – сказал генерал, выслушав мой доклад. – Вы все предусмотрели и учли? Тогда читай, что вы написали.

По тону генерала я не мог определить, как он относится к нашему предложению. Он встал со своего места [56] и, внимательно слушая меня, стал шагать по комнате из угла в угол.

– Читай! Читай! – поторопил он меня, как только я запнулся.

– Господин генерал, боюсь отнять у вас много времени, поэтому лучше оставлю список вам…

– Наоборот, мне очень интересно послушать.

Документ действительно оказался длинным, потому что каждое предложение об увольнении сопровождалось исчерпывающей характеристикой офицера. Правда, много места отводилось описанию прежних грехов, но важнее, конечно, теперешние проступки этих людей. Внешнее равнодушие генерала приводило меня в смущение, и я с трудом дочитал документ до конца. Командующий перестал ходить по комнате и остановился передо мной.

– А вы, случайно, не пропустили кого-нибудь? – строго спросил он.

– Никого! – Обрадованный, я подал документ командующему, но он не взял его, и я, смущенный, вскочил:

– Могу быть свободным, господин генерал?

– Почему ты так спешишь? – ответил он вопросом на вопрос. – Мы еще не поговорили. Или ты считаешь, что в этом нет необходимости? Садись! Садись, нам есть о чем поговорить.

Генерал сел. Кисти его рук успокоились и только, как в самом начале разговора, слегка выбивали дробь. А я не знал, с чего начать.

В ушах гудело, словно после хорошей затрещины. Я не понимал генерала, не хотелось думать, что покину кабинет, ничего не добившись. Не могло случиться так, чтобы наш кумир, в которого мы так верили, чье имя произносили, как молитву, оттолкнул нас, стал защитником наших недоброжелателей…

– Вот ты даже не хочешь меня выслушать, ты полон своими мыслями и, наверное, про себя ругаешь меня за то, что я сразу не поддерживаю ваше предложение. Но ничего, ругай меня! Я не буду сердиться, важно, чтобы ты меня выслушал!

– Слушаю вас, господин генерал!

Я постарался сосредоточиться, чтобы запомнить слова командующего. [57]

– Вы утверждаете, что знаете людей, которых предлагаете уволить из армии. Вот в списке первым стоит имя Мишо Григорова, вашего командира. А настолько ли близко вы его знаете, чтобы с такой легкостью решать его судьбу? Не обижайся, но мне кажется, что вы его совсем не знаете. А я скажу тебе несколько слов о нем. Он из бедной рабочей семьи и много лет скитался, прежде чем достиг нынешнего своего поста. Ну как тебе это объяснить? – на секунду задумался генерал. – Здесь важна не личность, а подход к делу. Я не хочу покровительствовать никому. В отношении остальных офицеров вы, вероятно, правы. Но дело упирается в другое, сынок.

«Мне ясно, во что оно упирается, – быстро подумал я. – В это самое словечко, которое он произнес только что, поскольку оно, а не что другое, согрело меня. Потому что оно сократило расстояние, разделявшее меня с командующим…»

– Ты опять меня не слушаешь, сынок! – заметил командующий.

– Слушаю вас, господин генерал!

– Мы не можем позволить себе заблуждаться, воображать, что всего добились, и посему рубить сук, на котором сидим. Не можем и не будем. С царскими офицерами нам еще придется поработать. Я очень хорошо понимаю ваши чувства, но сейчас не время руководствоваться одними чувствами. Всякая поспешность может нам обойтись очень дорого. Нужно научиться работать даже и с нашими противниками. А в авиации, к сожалению, их у нас еще очень много. Но представь себе, с ними мы работали в тяжелые годы – в сорок пятом, сорок шестом, сорок седьмом. Мы могли их терпеть, когда они явно занимались саботажем и вели себя вызывающе, а сейчас, выходит, уже не можем? Сейчас, когда они стали более смиренными, когда мы встаем на ноги. Я смею утверждать, что мы пустимся в авантюру, если сейчас позволим себе убрать их из авиации. Сейчас мы больше всего нуждаемся в их знаниях и опыте. Поэтому пусть наши заместители командиров по политической части будут на своем месте и по-настоящему занимаются политической работой.

Убежденность генерала значительно подняла мое настроение. [58]

– Сейчас мы будем опираться прежде всего на наших летчиков, но давайте же признаемся: вас еще недостаточно, чтобы решать все задачи, которые должна выполнять болгарская военная авиация. Поэтому царские офицеры нам еще нужны. С теми из них, у кого совсем черное прошлое, мы расстанемся. Но честных, которые будут нам искренне помогать, нужно приобщать к нашему делу. Я позволю себе, сынок, открыть тебе одну тайну. Вскоре мы объявим большой набор в школы летчиков и будем набирать наших парней, ремсистов. Создадим аэроклубы и будем обучать ребят. Вот видишь, надо подумать и о будущем. Настоящую авиацию нам еще предстоит создать. По-моему, только сейчас и начинается настоящая работа: будем пахать, сеять и ждать богатый урожай. Прежде всего необходимо добиться коренного перелома в методике подготовки летчиков и освоить советскую методику. Она нас и выведет на спасительный берег. Она, и наше терпение, и наши трезвые оценки действительности. Вот и все, сынок. Если ты меня правильно понял, буду рад, что нашел еще одного сторонника моих взглядов, а если уйдешь отсюда с прежними мыслями, буду сожалеть, что у меня одним единомышленником меньше.

Первоначальные опасения, что я покину кабинет командующего растерянным и угнетенным, сменились облегчением. Когда вышел на улицу, у меня появилось такое чувство, как будто я побывал у врача, который с удивительным искусством унял мою боль.

Я пока не пытался детально проанализировать происшедшее, но уже радовался своему новому состоянию или, скорее, своему открытию. Прежде я оценивал этого человека по лучезарным страницам его биографии, а теперь увидел его и с другой стороны. Сначала я испугался, как бы он не оказался бюрократом, ибо это стерло бы сияние, окружающее его образ, но потом я начал понимать, что между лучезарностью и серой повседневностью в жизни генерала крепкая, неразрывная связь. В сущности, я видел человека мыслящего, с широким взглядом на вещи.

Но все же получилось что-то странное. Я хорошо знал свой непреклонный, неуступчивый характер. Никому до сих пор еще не удавалось так легко разубедить меня в том, во что я верил непоколебимо, и не только [59] разубедить, но и сделать меня своим горячим сторонником. Еще более странным выглядело мое поведение после того, как я вернулся на аэродром в Т. В известном смысле мне следовало стать защитником офицеров и, может быть, из-за этого поссориться со своими товарищами, если они меня не поймут.

Прежде всего я намеревался поговорить с Валентином, на которого возлагал самые большие надежды. В поступках Валентина всегда сочеталась вспыльчивость, чувствительность и неспокойная, пытливая мысль. Стефан – это уже несколько иной характер: необузданные эмоции, сильный огонь, пылающий в печи. А Илия Тотев способен устроить скандал, особенно и не задумываясь. Он запросто мог обвинить даже и наших генералов в соглашательстве с царскими офицерами.

Вернувшись на следующий день, я вызвал Валентина и передал ему список, при этом зорко следя за тем, как он на все отреагирует. Он сразу же изменился в лице:

– Обругал тебя?

– Какое обругал, брат! Он был сама любезность и, следует признать, сделал из меня своего сторонника.

– Не сомневаюсь, раз он поставил себе целью обработать тебя. Никто не испытал столько на своей шкуре, сколько мы. На чужом горбу всегда кажется, что и сто розг мало. Очевидно, и при социализме эта народная мудрость не утратила своего значения.

– Вот от тебя я меньше всего ждал подобных заключений! Садись, и я тебе расскажу все, вот тогда и делай свои выводы. – И я постарался не упустить мельчайших подробностей вчерашнего разговора. Теперь уже все пережитое и увиденное преломлялось через мой собственный взгляд на вещи. Мысли Валентина – этот бурный поток, который следовало заставить течь по новому руслу, – я опровергал неуклюже, но с энтузиазмом. А он, сначала с недоверием наблюдавший за моими усилиями, потом и сам начал верить в справедливость моих доводов…

Валентин слушал внимательно и с все большим любопытством. Он обладал талантом проникновенно слушать людей и быстро схватывал то, что другим с трудом удавалось усваивать. Когда я закончил свой рассказ, Валентин многозначительно сказал: [60]

– Я понял, какая грандиозная программа стоит перед нашей авиацией. Во имя этого придется пойти и на этот компромисс. Ведь потом мы станем настоящими хозяевами!

– Я знал, что ты меня поймешь. Значит, отныне нам придется учиться гибкости.

С того дня почти незаметно, неощутимо повеял совсем другой ветер, создавший более спокойную обстановку. Неприязнь, проявляемая людьми со вспыльчивым характером, начала уступать место терпимости. Создалась деловая и творческая атмосфера, и возникло благородное стремление перенять все у более знающих и опытных летчиков. Одна за другой начали прибывать советские машины, и споры о качестве советских самолетов постепенно теряли свой смысл и затихали. Самолеты имели отличные тактические и технические данные. Полные энтузиазма молодые офицеры-пилоты быстро осваивали новые советские «яки».

Занятия оказались трудными, связанными с огромными перегрузками. Из самолета мы часто выходили, едва держась на ногах от напряжения и усталости. На летных комбинезонах проступали белые пятна соли и пота…

Во время «воздушного боя» самолет Валентина на небольшой высоте неожиданно свалился в штопор. Машина прикоснулась к земле словно для того, чтобы поцеловать ее и слиться с ней навсегда. Остался только светлый образ Валентина да маргаритки и пионы, что растут на его могиле, обращенные к небу.

9

Молодые о Валентине не знали ничего, кроме того, что в рассказах «стариков» для них звучало как легенда. Вот и пришло время называть нас первенцами (первый выпуск офицеров болгарских народных ВВС), чтобы таким образом отличать от нового набора в двух аэроклубах – Горнооряховском и Пловдивском. Новички часто слышали от нас о Валентине, но он оставался для них только именем, звездой, упавшей с небосвода и сгоревшей в пространстве. Из рассказов следовало, что в смерти летчиков есть нечто красивое и она не так страшна, как смерть на земле. Молодые не пережили [61] ничего – они были еще детьми в те времена, когда партизаны совершали свои подвиги, потом гимназистами, когда курсанты в Казанлыке вели жестокую схватку за свое место в родном небе. В этой схватке сгорел и Валентин. Молодые как будто пришли на все готовое. Перед ними распахнулось уже завоеванное небо. Но они пришли в аэроклубы со своей романтикой влюбленных в жизнь гимназистов, с чувством досады на то, что поздно родились и не имели возможности принять участие в революции, с желанием полетами в необъятном голубом небе наверстать упущенное. Правда, и внизу, на земле, их сверстники находили, где претворить в жизнь свои мечты. Они становились бригадирами, студентами. Земных профессий тысячи, а небесная только одна – полеты, но в этой профессии собраны, как в фокусе, смелость, мужество, риск, романтика, красота и любовь самых сильных.

Парни из нового набора, так и не догнавшие только что ушедшее прошлое, теперь сгорали от неутолимой жажды как можно скорее подняться в небо. Дорога, которая в самом скором времени должна будет увести их ввысь, была расчищена! Перед ними возникала лишь одна опасность: смогут ли они выдержать напряженную программу обучения? Каждый час, каждая секунда их времени оказались до отказа заполненными трудом и учебой. Многим из них за всю жизнь не приводилось прикоснуться даже к обыкновенной машине, а теперь нужно было научиться управлять самой сложной – самолетом.

Запомните, грядущие поколения: тогда в домах, из которых пришли эти ребята, еще не видели даже электрического утюга.

На аэродроме в Г., куда попал только я из нашей четверки, обучалось несколько сот новобранцев. Мне было и радостно, и приятно находиться среди этой пестрой стаи соколов, которая с первых же дней зажила своей особой жизнью. Они носились по плацу, подчиняясь приказам своих командиров, входили в учебные помещения строем, восхищались всем. С Девятого сентября уже прошло несколько лет, и этим молодым людям оказалось свойственно чувство дисциплины и долга. Они едва ли смогли бы теперь понять, почему Илия Тотев не подчинялся приказу командиров спать в пижаме [62] и есть ложкой. Ореолом святости окружали эти ребята образы старших товарищей. Уже с первого дня, когда они надели военную форму, а начальник аэроклуба полковник Дончо Димитров прошел вдоль их строя, они почувствовали почтение и уважение к его званию. Позже они узнали все о своем командире, даже и о том, что он из царских офицеров, но он стоял перед ними, как могучий дуб, незыблемый и неуязвимый. Возможно, именно поэтому он выстоял во время всех бурь: ведь он стремился только к небу, оставаясь в стороне от земной суеты. Проходили недели, месяцы, и в командире все ярче проявлялись прекрасные черты характера: честность, преданность и любовь к службе.

Поистине странным человеком оказался наш командир! Пожив рядом с ним, молодые незаметно для себя начали в своих разговорах называть его ласковым именем бай{4} Дончо. Они чувствовали, что подобное обращение недопустимо, но не знали, как выделить его из всех остальных. За его внешней суровостью и строгостью скрывались добродушие и любовь к людям. Даже когда он начинал тебя распекать, то вскоре переходил на заботливый отеческий тон. А какой энергией обладал этот человек! Люди, работавшие с ним, всегда видели его в движении, да еще в каком движении! Жил бай Дончо на аэродроме и, по сути дела, почти не отдыхал. Был он требователен и не считался с личным временем подчиненных. Сначала многие сердились на него, но этот упрямец сумел заставить людей примириться с ним.

Начальник школы обладал бесценной способностью сближаться с людьми, не панибратствуя. Когда он принял советскую методику, некоторые сначала подумали, что он делает это по долгу службы, но потом убедились, что она вошла в его плоть и кровь. Со свойственной ему неистощимой энергией он взялся за снабжение школы самыми разными учебными пособиями. Но его личным изобретением явилась «воздушная железная дорога», как в шутку ее прозвали и курсанты и офицеры. С железнодорожной станции в Горна Оряховице бай Дончо с большими трудностями сумел доставить забракованные железные рельсы и, к удивлению всех, объявил, что начинается строительство «воздушной железной дороги». [63]

Разумеется, по ней будут двигаться не поезда, а самолеты. Именно здесь, на земле, он хотел научить курсантов приземлять самолеты. Разве кто-нибудь может выступить против командира, когда тот убежден, что действует ради общего блага? Мы не понимали, зачем это делается. Воздушная дорога, которой предстояло зрительно очертить линию для приземления самолета, поднималась над землей всего на десять метров.

А потом бай Дончо наслаждался сотворенным им чудом. На рельсы поставили самолет, оттащили его с помощью канатов до места старта, и пилоту предоставилась возможность посадить машину. В сущности, эта забава напоминала ледяную горку, по которой катятся на санях. Курсанты подшучивали над этой горкой, совсем забыв, сколько пота пролили, пока соорудили ее.

Эта большая горка для самолета стала первым тренажером для молодых кадров отечественных ВВС. Шутки шутками, но командир-энтузиаст, неутомимо изобретавший что-то новое, увлекал за собой всех. В простом слове «соревнование», которое, вероятно, больше подходило бы для фабрик, мы словно обрели секрет будущих успехов курсантов. Соревновались инструкторы, инженеры, заместители командиров. И позор, какой позор ждал тех, кто плелся в хвосте! Они уже не могли спокойно спать, сознательно и упорно трудились, чтобы догнать передовиков, и именно поэтому никто не знал, кто завтра окажется впереди. Как раз поэтому все справедливо оценивали и усилия бай Дончо и от всей души сочувствовали ему, когда он потерпел неудачу.

Однажды ночью поднялась страшная буря. Ветер и дождь хлестали по окнам. Казалось, что вот-вот сорвет черепичные крыши; из водосточных труб извергались мутные потоки, а небо содрогалось от раскатов грома, освещенное вспышками молний. В спальном помещении все только что улеглись, но заснуть еще никто не успел, когда неожиданно дверь распахнулась и курсанты увидели начальника в совершенно необычном виде: босого, с засученными штанинами и в расстегнутой куртке.

– Золотые мои! – обратился он к курсантам. – Вставайте! Вставайте! Буря в любой момент может перевернуть самолет на тренажере!

Его слова прозвучали скорее как мольба, вырвавшаяся из израненного сердца, а не как приказ. А ведь вначале [64] никто не хотел поверить тому, что ветер может сорвать самолет.

– Золотые мои, скорее! Не одевайтесь! Нет времени!

И все выскакивали наружу в таком же виде, как и бай Дончо: кто босой, кто успев натянуть брюки, кто в куртке. А во дворе истинный ад! Сильные струи дождя, подгоняемые бешеными порывами ветра, хлестали по земле, по стенам, по лицам офицеров и курсантов. Люди в этом вихре передвигались с трудом, ощупью, не видя друг друга. Только когда молния вспыхивала поблизости, они могли различить лица своих товарищей. Все обступили самолет на тренажере, который скрипел и дрожал, готовый в любой момент рухнуть на землю. Нужно было обвязать канатами крылья и хвост самолета и постепенно спустить его на землю. Но буря усилилась, и канаты уже не могли помочь. Порыв ветра подхватил самолет, и он с грохотом упал на землю. Примолкшие и унылые, курсанты стояли возле разбитой машины, испытывая чувство непоправимой вины. Когда вспышка молнии прорезала небо, все увидели, что командир плачет. Плачет, не стыдясь своих слез. После самолета наступил черед и воздушной железной дороги. Буря сокрушила крепкие опоры.

А через неделю-другую случилось еще одно происшествие: нам пришлось судить товарищеским судом инструктора Калудова. Он разбил самолет в каком-то овраге и теперь должен был расплачиваться за это. Судили его в назидание всем остальным. Это был темпераментный и опытный пилот. Кто из летчиков не знает, что небольшие высоты наиболее коварны? Во время полета недопустимы никакие вольности, хотя у летчиков часто возникает желание блеснуть перед товарищами. Но таким ли должен быть летчик? Должен ли он становиться рабом своих чувств? Ведь это может привести к гибели!

Судьей выступил бай Дончо, и каким судьей! Больше всего на подсудимого подействовали выступления товарищей. Он искренне раскаялся в содеянном, дал зарок никогда больше не помышлять о фокусах в небе.

Этот судебный процесс стал хорошим уроком для бывшего партизана и смелого человека Калудова, который в дальнейшем овладел вершинами своей профессии и посвятил себя ей целиком. [65]

Часть вторая. Хозяева неба

1

Мы, бывшие курсанты, стали офицерами с несколькими звездочками на погонах. Теперь продвижение по службе значило для нас не так уж мало.

Нам часто приходилось расставаться друг с другом, иногда на неделю, иногда на месяцы или годы, и поэтому каждая встреча сопровождалась бесконечными воспоминаниями, восторженными разговорами о будущем. Бывшие курсанты из Казанлыка изредка переписывались, но чаще всего, поглощенные напряженными повседневными заботами, мы ленились браться за перо, тем более что были точно осведомлены друг о друге и о том, кто в каком уголке земли находится в данный момент. Стефан Ангелов знал, что меня послали на учебу в Советский Союз, а потом я прослышал, что и Стефана направили туда же.

Каждая весточка, каждая мелочь, касающаяся близкого друга, дарила нам радость, ободрявшую нас после утомительных полетов. Летчик, как бы он ни был сосредоточен в воздухе, все равно не в состоянии отключиться от всего того, что крепко связывает его с землей… Днем с самолета ты видишь все предметы в уменьшенных масштабах, ночью же огоньки городов и сел кажутся тебе светлячками, а все это манит тебя и бередит память, и порой вспоминаются самые неожиданные события. После одного, двух или десятков полетов в душе зреет неутолимое желание встретиться с близкими тебе людьми, и ты просто ждешь благоволения судьбы, которая подарит тебе такой счастливый праздник. [66]

Часто, бывало, не успеешь пожелать себе этого праздника, как судьба уже торопится тебя порадовать. Меня, как командира истребителей эскадрильи, после возвращения из Советского Союза познакомили с приказом о том, что на аэродром в М. решено перевести ряд летчиков. Туда же прибыли Стефан, Соколов, Калудов и Белухов, тоже вернувшиеся из Советского Союза, где они впервые летали на реактивном самолете Як-23.

Крепкие объятия друзей, встретившихся после долгой разлуки, всегда выражают их горячее желание вспомнить о прошлом, родившем в их сердцах братскую любовь, дать обет в том, что эта любовь не угаснет.

Кажется, один лишь Стефан умел так раскатисто и заразительно смеяться.

– Нет, вы только посмотрите на него! – внимательно оглядывал меня Стефан. – Ты совсем не изменился. Посмотришь на тебя, и сразу становится ясно, что неправы те, кто утверждает, будто летчики старятся быстрее людей наземных профессий.

– Да и ты все тот же!

– Тот же, говоришь? Вот тут ты ошибаешься. Я стал совсем другим.

– Как это так? Не понимаю.

– Очень просто. Я, браток, летал на реактивном самолете, поэтому мне кажется, что тот, кто на них еще не летал, безнадежно отстал. В Советском Союзе нас обучали летать на этих удивительных машинах.

– Эх, Стефан, ты задел мое самое больное место! Ты же знаешь, что я не завистлив, но сейчас, признаюсь, завидую тебе. – Обнявшись, мы пошли по плацу. – Я слышал, ты был направлен в Советский Союз, и искренне радовался за тебя. И я побывал там, изучал тактику боевого использования новых машин, но мне не довелось летать на них. Летную подготовку мы проходили на Як-11 и Як-9П.

– Браток, дорогой, это что-то невероятное! Это нельзя передать словами, нужно испытать самому. Летишь, а у тебя такое чувство, будто ты оседлал молнию. Эх, жаль, я не мастак рассказывать!

– Понимаю тебя, – немного рассеянно ответил я. – Ты мне лучше скажи, догадываешься ли, зачем нас собрали здесь? [67]

– Раз нас обучали летать на реактивных самолетах, наверное, будем продолжать их осваивать и здесь.

– Ясно! Начинается эпоха реактивной авиации! Все это нам пока трудно по-настоящему оценить. Ведь это же будет революция в небе! Я чувствую себя счастливым, ведь мы вместе с тобой примем участие в ней!

Мысли, которыми поделились мы, старые друзья, волновали и остальных летчиков. Многие из летчиков, подобно Стефану, прошли специальное обучение в Советском Союзе. Прибытие могло значить только одно – сюда, на аэродром в М., пришлют реактивные самолеты. Наше волнение нарастало.

Вскоре эти фантастические машины начали одна за другой поступать к нам в огромных ящиках. Офицеры, радуясь как дети, сопровождали груз, распаковывали его и долгими часами осматривали содержимое ящиков. Летчики стояли возле ящиков словно загипнотизированные. Хотя мы изучали авиационное дело и считали себя специалистами, хотя знали, что наука не стоит на месте, даже самые смелые фантазеры среди нас не могли позволить себе подумать о том, что возможен такой невероятный скачок. Мы смотрели на новую технику как завороженные, а в душе возникали тревожные мысли. Сумеем ли мы летать на этих самолетах? Справимся ли?

К нам в часть прибыл командующий ВВС генерал Захариев. Только когда всех летчиков выстроили на плацу, мы увидели, как нас много. Стоявшие в строю офицеры были охвачены необычайным волнением, понимая, что они участвуют в каком-то исключительно важном событии. Оживление передавалось от одной шеренги к другой. Летчики надеялись услышать из уст командующего то, что уже ни для кого не являлось тайной, но в приказе приобрело бы ясный и категорический смысл.

Генерал появился со стороны здания штаба. Он шел своей обычной слегка покачивающейся походкой, будто только что сошел с самолета после длительного и изнурительного полета. Его лицо, озаренное лучами солнца, раскрасневшееся от мороза, выглядело спокойным и задумчивым. «Интересно, изменился ли генерал со времени нашей встречи? – думал я. – Нет! Нет!»

Генерал остановился буквально в пяти метрах от меня. Теперь я смотрел ему прямо в глаза. При первой встрече я не решился взглянуть на него, все время думая, [68] что в чем-то виноват перед ним. Именно поэтому теперь я откровенно смотрел на него в упор – просто так, чтобы наказать себя за прежнюю нерешительность. Я был уверен, что генерал не запомнил меня, да и не должен он помнить всех.

Генерал Захариев все время жестикулировал. С первых же минут он сумел полностью овладеть вниманием стоявших в строю. У всех возникло такое чувство, будто нас благословляют на выполнение великой и очень ответственной миссии. Если бы свои мысли генерал высказал холодно, это, вероятно, посеяло бы в нас сомнения и страх, но случилось как раз обратное: слова генерала вызвали в нас воодушевление.