Текст книги "Закаленные крылья"

Автор книги: Симеон Симеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

– Давайте отдохнем. Как раз надо разведать метеообстановку. Совершим небольшую прогулку и вернемся.

Но эту «прогулку» мы оба запомнили на всю жизнь. Облака коварно скрывали от нас грозовой фронт.

– Симеон Стефанович, мы же с вами не укротители зверей, – пошутил сидевший у меня за спиной Дрекалов, – нам трудно будет их припугнуть.

Дрекалов шутил редко и всегда как-то необычно, но на сей раз его шутка показалась мне совсем неуместной. Возможно, ему было скучно. Ведь все напряжение [194] легло на плечи пилота. Дрекалов смотрел то вправо, то влево, то вперед, то назад. Я не видел ничего, кроме вспышек сигнальных лампочек на концах крыльев и еще более ярких – около выхлопных патрубков. Приборная доска была хорошо видна, пока мы находились в темных облаках. От вспышек молний самолет вздрагивал, и после этого нам казалось, что мы еще крепче сливаемся с машиной. В передней части самолета вдруг что-то затрещало, а еще через секунду начал дрожать мотор, да так, что казалось, он вот-вот оторвется.

– Всеволод Васильевич, что-то стряслось с мотором!

Дрекалов вздрогнул: действительно, произошло что-то серьезное. Показания приборов нельзя было разобрать. Машина теряла скорость, а летели мы на высоте всего восьмисот метров. Мы оба схватились за рычаги управления, но скорость все равно продолжала падать. Ведь это же конец! Скорость замерла где-то на цифре «190», и самолет должен был начать неудержимо падать, как пожелтевший осенний лист. Мы больше не разговаривали. Каждый из нас пытался сделать все возможное, чтобы предотвратить катастрофу. Сделав легкий вираж, мы спустились еще ниже и взяли курс на аэродром, но шли не по приборам, а высчитывая курс по длительности виража. Самолет так трясло, что за показаниями приборов никак не удавалось следить.

Мы напоминали гребцов, чья лодка дала течь и все больше наполняется водой. Взгляды гребцов, уже почти утративших всякую надежду, все ищут далекий берег, и людям остается лишь уповать на то, что благодаря поистине нечеловеческим усилиям свершится чудо и море не поглотит их Самолет шел со скоростью 180-190 километров в час, и, если бы она снизилась еще на десять – пятнадцать километров, он неминуемо упал бы на землю и разбился.

А внизу, на аэродроме, все с тревогой ждали нашего возвращения. На командном пункте приняли от нас сообщение о том, что произошла какая-то авария в моторе.

– Делаем все возможное, чтобы выйти из опасного положения. У нас нет времени для разговоров.

На командном пункте воцарилось гнетущее безмолвное напряжение. Руководитель полетов – майор Калудов [195] инстинктивно сжимал в левой руке микрофон и через каждую минуту бросал недокуренную сигарету. Соколов ворвался на командный пункт и закричал:

– Спроси, что делается там, наверху! Это ни на что не похоже!

– Если даже спросим, они все равно не ответят, – пожал плечами дежурный.

– А ты спроси, спроси! Разве можно быть таким бездушным?!

– Эх, какой ты, Соколов! – Руководитель полетов включил радиопередатчик и начал настойчиво вызывать нас: – Вы слышите меня? Что у вас делается?

– Пока все терпимо, дайте нам спокойно работать! – ответили мы.

– Вот те раз! Да какая же может быть у них работа?! – Соколов в отчаянии махнул рукой и ушел.

В этот миг наш самолет вынырнул из темных облаков. Нас ждали совсем не оттуда, откуда мы появились. Руководитель полетов просто онемел. Як-11 продолжал полет на совсем небольшой высоте, но двигался как-то странно и неуклюже. Ни для кого уже не составляло труда высчитать, что самолет летит со скоростью не более 200 километров в час. Летчики, увидели, как самолет рухнул на противоположной стороне взлетной полосы, так и не подав никаких световых сигналов. Все сразу же бросились к нему и увидели, как из кабины вышли двое «утопленников», только что спасшие друг друга от смертельной опасности.

– Всеволод Васильевич, я вряд ли справился бы сам!

– Ну что вы говорите, друг мой! – ответил Дрекалов, крепко прижимая меня к себе. – Мы помогали друг другу. Но я все еще никак не пойму, что случилось. Я почувствовал, что, когда машина коснулась земли, в ней словно что-то переменилось, точно до этого ничего и не происходило.

Техники приступили к осмотру самолета.

– А с ним действительно ничего не случилось, – пожимали они плечами.

– Запустите двигатель!

Техники включили двигатель. И он, на первый взгляд, заработал совсем нормально. [196]

– Что за чертовщина! – удивился Дрекалов. – Но ведь мы только чудом спаслись!

Машина работала вроде бы нормально, но всем хотелось разгадать эту тайну. Хайдуков, бурно жестикулируя, проговорил:

– Это невероятно! Такое случается только в фантастических романах! Вы, товарищи, летели на половине винта. Вот посмотрите, половина винта отломилась. Нет-нет! Никак не могу поверить, что вы долетели на этом обломке.

И не только Хайдуков поражался тому, каким образом нам удалось добраться до аэродрома на этом наполовину парализованном самолете. Пока он, искренне потрясенный, докладывал нам, летчики и техники, расталкивая друг друга, осматривали сломанный винт.

Через год, когда воспоминания об этом происшествии уже почти стерлись в памяти, нам с Дрекаловым снова довелось пережить нечто подобное, на сей раз на МиГ-15. Мы ждали прибытия инспекции. Дрекалов попросил меня совершить для тренировки полет в сложных метеорологических условиях. Прошел примерно час после вылета, когда Дрекалов неожиданно крикнул мне:

– Симеон Стефанович, не могу больше! – И он полностью передал мне управление самолетом.

На земле Дрекалов обнял меня и по русскому обычаю расцеловал несколько раз, как родного брата.

– Вы спасли мне жизнь. Никогда, никогда я этого не забуду.

– Но что с вами случилось, Всеволод Васильевич?

– Вот посмотрите. – И он показал мне свою кислородную маску, шланг которой оказался порванным.

– Да как же так? – удивился я. – Значит, вы во время всего полета оставались без кислорода? И это при подъеме на высоту одиннадцати тысяч метров? Без кислорода? И в таком состоянии вы управляли самолетом?! Почему вы ничего мне не сказали еще в самом начале?

– Я очень поздно это понял и едва не потерял сознание.

– Но вы, Всеволод Васильевич… не знаю даже, как это выразить… поразительно выносливый человек! Кажется, [197] я только сейчас начинаю полностью понимать ваш характер.

– Послушайте, Симеон Стефанович, я не люблю, когда меня хвалят, а еще больше – когда жалеют. Я самый простой смертный человек. Помнится, мы как-то с Соколовым говорили о простых смертных. Мне очень приятно причислять себя к ним – мое место среди них. И мы договорились умолчать об этом происшествии…

* * *

В этот год настоящая зима началась рано – в середине декабря. Восточные районы страны покрылись глубоким снегом, и в течение нескольких дней продолжалось проникновение холодных масс воздуха с северо-востока.

В европейской части Советского Союза установилась еще более суровая и холодная погода, и казалось, весь птичий мир полетел на юг в поисках более благоприятных условий. С южного побережья начала поступать информация о том, что к нам с севера прилетает много диких гусей и уток.

Всеволод Васильевич оказался заядлым охотником и специалистом по охоте на болотную дичь.

В редкие свободные вечерние часы он нам рассказывал о своих охотничьих успехах и о богатой охоте в различных районах Советского Союза.

Таким же заядлым охотником был и командир нашего батальона аэродромного обслуживания. Опытный специалист подполковник Манолов умел выкраивать время для охоты. Вообще он всегда проявлял находчивость и сообразительность. В батальон привезли три старых немецких зенитных прожектора для обеспечения посадки самолетов во время ночных полетов. Вот тогда-то и родилась идея с помощью этих прожекторов вести разведку метеорологической обстановки, главным образом в пределах нижней границы облачности и горизонтальной видимости.

Однажды ночью Манолов сделал «необыкновенное» открытие и заявился в дом, где жили я и Дрекалов.

– Предлагаю вам взять с собой охотничьи ружья, ну а там видно будет. Куда и зачем мы отправимся, узнаете позже! Я очень прошу… [198]

Результаты оказались отличные: мы настреляли много дичи, но еще больше было разговоров об этом. В течение всего года ходили легенды о том, как охотятся авиационные командиры.

Как– то Всеволод Васильевич полюбопытствовал, как у нас охотятся на уток из засады. После неудачной охоты он полностью отверг этот способ и порекомендовал нам свой, русский. Помочь ему в организации охоты вызвался подполковник Манолов.

Где– то среди рисовых полей возле одного села они закопали в землю четырехсотлитровую бочку, замаскировали ее сверху и так с большим успехом охотились несколько раз.

Но когда однажды они в очередной раз отправились на охоту, их бочки на месте не оказалось: она попросту исчезла. Наверное, ей нашли другое применение, использовав при постройке какого-нибудь дома в селе.

Однажды нам удалось поохотиться на Бургасском озере. Мы отправились туда поездом. Когда приехали, нас встретил уже знакомый нам подполковник Соколов. Переночевали там и рано утром в воскресенье пошли на озеро. Придя на берег, зашли в рыбачий барак.

Бай Драган, завхоз кооператива, оказался очень гостеприимным хозяином. Он объяснил, в чем сложность охоты в этих местах, и снабдил нас специальными сапогами, по внешнему виду напоминавшими ботфорты. Хотя сапоги и были значительно выше колен, мы все равно набрали в них воды. Мы с Дрекаловым осторожно пробирались через камыши вдоль берега озера.

Начался лет дичи, и мы открыли пальбу, устроив необыкновенную трескотню. После каждого удачного выстрела мы наклонялись за добычей и всякий раз набирали еще воды в сапоги.

Потом мы забрались еще глубже, и вскоре нам пришлось повесить патронташи на шею, потому что мы оказались уже по пояс в воде. Но, несмотря на это, охоту мы не прекратили. Во время стрельбы я случайно оказался возле Дрекалова и внимательно присмотрелся к нему. Он уже был не похож на самого себя – просто весь посинел. То же самое он сказал и обо мне.

Тогда мы единодушно приняли решение: немедленно выбираться на берег. Но ноги почти не слушались нас. А когда мы все-таки вышли на более мелкое место, [199] нам стало еще холоднее. Мы едва дотащились до барака, зато принесли огромное количество уток. А барак скорее напоминал финскую баню – так там натопили, да и молодость взяла свое!

Тревожные времена мы переживали тогда, но прекрасные и незабываемые…

5

Когда к летчикам обращаются с просьбой рассказать что-нибудь наиболее интересное из их жизни, они затрудняются даже отличить один полет от другого, не говоря уже о том, чтобы уточнить, скажем, его день, месяц или хотя бы год. Обычно они вспоминают о том, что то или иное событие произошло, например, во времена винтовой авиации или когда на вооружение были взяты реактивные самолеты. Точно так же ни Костов, ни Пенчев, ни остальные их товарищи из эскадрильи не смогут вспомнить, когда произошло происшествие, о котором мне хочется рассказать.

Это случилось во времена Дрекалова, а в ходе каких учений, десятых или пятидесятых, никто не смог бы сказать точно. Помнится только, что это были необыкновенно трудные учения, которые никогда не забываются. Руководитель полетов Трифонов предварительно получил от метеоролога информацию о том, что облачность нормальная, то есть благоприятная для полетов. Нормальными условиями мы уже считали и такие, когда идет дождь или когда дует сильный ветер. Летчики, которым предстояло участвовать в учениях, весело переговаривались между собой или подшучивали над техниками. Была непроглядная темная ночь, дул слабый ветер. В кабинете врача задержались двое, или трое пилотов.

– Костов, по какому случаю у тебя такое отличное настроение? – пошутил с одним из них врач.

– Ну на этом вы меня не поймаете! – рассмеялся летчик. – Покажется вам, что Костов веселый, – сразу же осматриваете его так тщательно, как беременную женщину. Но второй раз меня никто на этом не поймает!

– Да о чем ты говоришь?

– Как о чем? Ведь о Костове ходит молва, что он [200] может летать и после того, как выпьет двести граммов коньяка.

– А ты, часом, сегодня не выпил? Меня не проведешь!

– Да мне стоит лишь захотеть! Вы, врачи, люди знающие, но дело ведь не в том, чтобы обманывать друг друга. Просто у меня сегодня такое настроение. Собираюсь танцевать в облаках, да так отплясывать, что боюсь, как бы ноги не переломать.

– Что? Может, предчувствия какие у тебя появились?

– Ах вот, значит, на чем ты, доктор, хочешь меня поймать? Предчувствия, согласно медицине, – признак расстройства нервной системы, а я спал всю ночь как убитый. Просто мне весело сегодня.

– Оставь ты его в покое! – вступился за друга Пенчев. – Как будто не знаешь его характера: он то весел, то мрачнее тучи!

Остальные пилоты эскадрильи уже роптали. Кто их знает, чем они там занимаются у врача! Наверное, анекдоты рассказывают. Раз им вылетать первыми, почему же они не торопятся?

Выйдя из кабинета врача, Костов и Пенчев повели более откровенный разговор.

– Пенчев, ты вылетишь первый, да? А я следом за тобой. Как ты думаешь, сумеешь меня обнаружить?

– Даже если ты спрячешься в самом укромном месте неба, все равно отыщу.

– Не бросай слов на ветер! У меня такое настроение потому, что сегодня ночью я рассчитаюсь с тобой за вчерашнее. Прошлой ночью ты так меня разыграл, что я весь вспотел, пока отыскал тебя. А сегодня я кое-что придумал.

– Хорошо! Так будет даже интереснее.

И они расстались.

Костов и Пенчев выруливали к взлетной полосе. За ними последовали и остальные. На командном пункте мы решили выпустить самолеты один за другим с интервалами в несколько минут. Первый должен будет пойти на перехват второго, второй – третьего, а потом то же самое задание будет выполняться парами.

Сначала оторвался от земли самолет Пенчева, а немного погодя – и самолет Костова. С командного пункта [201] мы отклонили с маршрута самолет Пенчева, чтобы предоставить хоть какое-то преимущество его партнеру. Но тот, не достигнув еще заданного района, попал в сильную грозу.

«Я мечтать не мог ни о чем подобном, – сказал себе Костов. – Вот это и будет моим сюрпризом. Пенчев, если даже лопнет от злости, все равно меня не обнаружит».

Но чувство удовлетворения быстро сменилось нарастающей тревогой. Свернув на север по направлению к З., самолет будто угодил в самое пекло. Приборы показали, что самолет уже пересек горный хребет и приближается к Н., но вдруг его сильно встряхнуло. Костов инстинктивно взглянул на компас, чтобы не сбиться с курса. Компас не работал, и летчик на какое-то мгновение растерялся: где же он находится? Костов тут же поспешил установить связь с командным пунктом, чтобы оттуда определили направление полета. В небе творилось что-то ужасное, разыгралась настоящая буря. Отличное настроение летчика сразу же исчезло, и он обозлился. Увидев на экране локатора преследуемую цель, он бросился в атаку. Прорвавшись сквозь облака и едва не угодив в самый хвост огромной молнии, он вдруг заметил своего противника, который походил на муху, попавшую в паутину. Огненные вспышки молний освещали самолетам путь.

И побежденные и победители получили с командного пункта приказ возвращаться на аэродром. Они долетели до горного хребта, а там… Будто между двумя облаками раскрылась какая-то огненная пасть, поглощавшая самолеты точно так же, как молотилка заглатывает и разжевывает снопы пшеницы. Попав в эти ужасные жернова, в этот водоворот огня, ураганного ветра и раскатов грома, приборы в кабинах отказывались работать. Самолеты понеслись к земле, словно легкая скорлупа, подхваченная течением. Хорошо еще, что благодаря свету прожекторов пилотам удалось увидеть аэродром и они смогли удачно посадить самолеты.

Промокшие и совершенно измотанные, летчики эскадрильи один за другим заходили к нам в теплое помещение. Первым пришел погреться и посушиться Пенчев. Увидев Костова, он как-то невесело улыбнулся:

– Ты сдержал слово. Мне так и не удалось обнаружить [202] тебя. Со мной случилось что-то страшное. Еще над З. я попал в настоящий ад, и мои приборы вышли из строя. Я отказался от мысли преследовать тебя.

– Нам всем здорово досталось, – успокоил его Костов.

Остальные молча протягивали руки к огню, чтобы наконец-то согреться.

Возможно, в те годы имели место и более значительные, более интересные события, но почему-то летчикам запомнились именно эти учения, получившие высокую оценку командования. А первый полет на сверхзвуковом самолете был воспринят как нечто совсем обыкновенное. Переход через звуковой барьер не показался нам чем-то особенным. О разнице в скорости мы могли судить только по приборам. И это, пожалуй, все! Но зато какую предварительную подготовку пришлось провести! После того как закончилось изучение нового самолета и инструкции по технике пилотирования, каждой новой группе летчиков, которой предстояло осваивать этот новый самолет, мы отводили всего неделю на методические занятия. В течение этой недели летчики проводили рабочие часы главным образом в кабинах самолетов. В конце занятий они неоднократно включали моторы, выруливали свои самолеты и имитировали настоящий взлет. Им необходимо было перед полетами привыкнуть к самолету, чтобы человек и машина могли работать в едином ритме.

Мы не располагали учебно-тренировочной машиной для освоения полетов на этом типе самолета. А машина оказалась серьезной – это был первый советский сверхзвуковой самолет.

6

И вот мы перешли на новый тип самолета. Летчики прозвали его мужским самолетом, – должно быть, потому, что он предназначался исключительно для самых сильных и смелых мужчин. И действительно, выяснилось, что он значительно тяжелее и сложнее в эксплуатации как для технического, так и для летного состава. Но в воздухе этот самолет чувствовал себя в своей стихии, особенно когда работал на форсажном режиме на средней и большой высоте. В воздухе, а также [203] при взлете и посадке он оказался более устойчивым и спокойным. Отличная машина! Для боевых действий в сложных условиях, днем и ночью, равных ей не найти. Но, как и любой другой самолет, он не терпел перерывов в подготовке летного состава.

Однажды в конце зимы летчики из подразделения майора Тотева готовились к финальным упражнениям – к взлету с минимальным разбегом, перехвату и посадке с минимальным пробегом на чужом аэродроме.

За несколько дней до этого мне доложил обо всем командир Трифонов. Я утвердил его решение и намеревался лично принять участие в этих полетах. Командир предварительно улетел на другой аэродром, чтобы руководить там приемом самолетов.

Наш разведчик доложил, что погода благоприятная, нижняя граница облачности в М. – триста метров, а верхняя – тысяча сто метров, к тому же облака спокойные. В районе аэродрома в К. почти те же условия, но, по некоторым признакам, погода может ухудшиться.

Луна только что взошла, и ее выглядевший таким грустным серп плыл к востоку.

Наступила ночь. Первым взлетел майор Тотев, следом за ним – майор Киряков, а третьим – я.

Тотев летел на высоте девятисот метров в сплошной облачности и по неизвестному для нас тогда маршруту. Штурман-корректировщик с большим опозданием и неточно вывел меня на цель – я оказался от нее в тридцати километрах. Он сначала поколебался, корректировать ли мой полет, но потом решился. Мне пришлось продолжительное время лететь на форсажном режиме и обстреливать цель на сверхзвуковой скорости.

Когда я закончил «бой», прибор показывал, что у меня осталось восемьсот литров горючего, – следовательно, пора возвращаться. Посадку на аэродром нужно было совершить после того, как пробьешься через облачность. И я начал спуск, все время поддерживая радиосвязь с руководителем полетов.

И вдруг услышал по радио: «У нас погода ухудшилась, идет дождь. Аэродром в М. закрыт. Строго соблюдайте режим полета. Машина Тотева приземлилась успешно. Киряков сел, но взлетная полоса оказалась слишком скользкой, самолет вышел за ее пределы и застрял в грязи». [204]

Я пробивался сквозь облака на высоте четырехсот метров по направлению к дальнему приводу, но получился перелет, поэтому, все время снижаясь, я долетел до ближнего привода, причем все время в облаках, хотя уже находился на высоте ста пятидесяти метров. Когда на высоте ста метров я пробился сквозь облачность, то очутился не над взлетной полосой, а в районе штабных зданий аэродрома.

Стало ясно, что совершить посадку нет никакой возможности, а как раз в это время на приборной доске вспыхнула красная лампочка – горючего осталось всего на десять минут.

Руководитель полетов уже не скрывал своего беспокойства. Я решил сделать еще один заход на высоте ста метров и совершить посадку в обратном направлении при свете собственных фар. С большим трудом мне удалось подготовиться к этому. Видимость была совсем незначительная, а в начале взлетной полосы стоял самолет Кирякова. Когда Киряков увидел мою машину, он изо всех сил закричал по радио: «Товарищ генерал, мой самолет в самом начале взлетной полосы!»

Я решил садиться метрах в пятнадцати – двадцати слева от него. Выровняв самолет, свернул немного вправо и уже дальше благополучно двигался по темной и мокрой взлетной полосе.

Каждый новый тип самолета, поступавший к нам на вооружение из Советского Союза, приносил нам новую радость и одновременно с этим предъявлял к личному составу авиации повышенные требования. А они и так возросли неимоверно. С повышением боевой готовности росло и напряжение.

У командиров авиационных подразделений буквально каждый звонок вызывал серьезную озабоченность: а вдруг тревога?

7

Однажды вечером майор Велинов, капитан Вылков и старший лейтенант Лазар Велев, более известный почему-то под кличкой Скряга, решили вернуться из X. на попутной машине. По шоссе мимо них проносились машина за машиной, но ни одна не остановилась, чтобы взять их. Они уже решили, что если дело и дальше [205] пойдет так, то им придется идти пешком всю ночь. Разумеется, они пошли бы и пешком и дорога даже не показалась бы им чересчур длинной, раз с ними такой чудесный собеседник, как Лазар Велев – настоящий сборник анекдотов и шуток. Сама его внешность располагала к хорошему настроению. Он был смуглый, как цыган. Его удлиненное лицо постоянно сохраняло насмешливое выражение, а буденновские усы придавали ему скорее комический, чем серьезный вид. Тот, кто его видел впервые, едва ли мог подумать, что он летчик. Его всегда принимали за комедийного актера. Общаясь с людьми, он выказывал себя мудрецом и мастером цветистых фраз, всегда украшая свою речь несколько чрезмерной дозой юмора. Так он поступал и на собраниях летчиков. Когда Велев брал слово, то даже при обсуждении самого серьезного вопроса в зале раздавался смех.

– Послушай, Лазар, – внезапно взялся за него капитан Вылков, – если ты будешь продолжать в том же духе, то поссоришь меня с женой.

– Этого еще не хватало! Женщины теряют рассудок из-за меня, а я виноват?

– Подожди! Подожди! Не увиливай! Я говорю серьезно. Дело в том, что рассудок потерял мой сын, ты его взбаламутил, а жена на меня сердится.

– А я-то думал, что вскружил голову ей! Правда, женщинам не нравятся мои усы, но я назло не сбрею их. А с твоим Сергеем мы договоримся. Он меня послушается. Я для него авторитет.

– Представьте себе, товарищ майор, – обратился Вылков к Велинову, – Лазар наговорил моему сыну кучу глупостей. Расспросил, как у них идут дела в детском саду, припугнул, что в школе очень трудно учиться. А теперь Сергей ревет и не хочет, чтобы мы его записали в школу.

Лазар рассмеялся от всей души:

– Нет, в самом деле? Надо же, чтобы так получилось!

– Ты моей жене лучше теперь на глаза не показывайся!

– Да неужели это так страшно? Как-нибудь справлюсь с ней. Знаю, как этого добиться. Даже самый разъяренный человек не может устоять против меня. [206]

Представьте себе, я пользуюсь усами в качестве средства усмирения. Стоит мне их подкрутить, как они становятся еще длиннее, и тогда у меня такой невинный вид, что и баба-яга рассмеется. Не беспокойся, с Сергеем все уладится, а вот у товарища Велинова такого не предвидится.

– А что я должен уладить? – спросил Велинов.

– Вопрос с телефонной трубкой. Она испортилась, а никто не возьмется исправить ее. С нее даже краска облезла от того, что ею не переставая пользуются. А знаете, почему ее не исправляют?

– Почему же? – развеселился Вылков.

– Многие, говоря по телефону, мысленно представляют себе, что они начальника схватили за горло. А если стиснуть пятерней даже самую мощную шею, то наверняка ее свернешь… Ну, мне уже надоело поднимать руку перед каждой проезжающей машиной. Надо кого-нибудь заставить остановиться. И я это сделаю, как только появится первая машина, даже если в ней едет сам министр.

Как раз в этот момент из-за поворота на большой скорости вылетела «Волга». Лазар вышел на середину шоссе, и тут началось настоящее театральное представление: он жестикулировал, качался, изображая из себя пьяного, решившего во что бы то ни стало броситься под колеса машины. Его не смутили ни продолжительные сигналы шофера, ни смех Велинова и Вылкова. Послышался резкий скрип тормозов, и машина со скрежетом остановилась на асфальте. Разъяренный шофер выскочил из машины и стал ругаться.

– На что это похоже? На что это похоже, товарищ военный? Напился, как…

– Спокойнее, спокойнее, гражданин! Ведь у вас и на поворотах скорость сто километров в час. А это не разрешается.

В машине находился только один пассажир, разгневанный не меньше, чем шофер, судя по всему, какая-то важная особа. Он грубо набросился на нашего Лазара:

– Носите погоны, а ведете себя как ребенок! Что вам нужно от нас?

– Товарищ директор, вы же не на собрании, зачем же так кричать? – Лазар сделал одну из своих знаменитых [207] гримас, и гнев важного пассажира сразу же начал смягчаться.

– А-а, понимаю, вы артист военного театра. Наверное, и ваши товарищи такие же шалопаи. Черт с вами, давайте садитесь!

«Волга» продолжала свой путь. Новые пассажиры только переглядывались, но молчали. Вскоре шофер не выдержал и сказал:

– Вы и в самом деле артисты?

– У нас был спектакль в одном селе, и мы немного задержались, – весело подмигнул Лазар. – А публика не уважает нас. Когда мы на сцене, нам аплодируют, а когда мы самые обыкновенные пассажиры, то нас готовы разорвать на куски. Вот и товарищ директор чуть…

– А откуда вы знаете, что я директор? – теперь уже значительно учтивее спросил важный пассажир, – И о каком представлении вы говорите?

– Товарищ директор, а сегодня стекла в ваших окнах не дребезжали?

– Дребезжали, они всегда дребезжат, когда над зданием дирекции пролетают самолеты.

Велинов и Вылков рассмеялись.

– Мы летчики, а не артисты, – объяснил Велинов. – А наш товарищ в душе артист. Не сердитесь на него!

– Подождите! Подождите! – оживился директор. Он и в самом деле оказался директором одного из крупных предприятий в этом районе.

– Ваш коллега с первого взгляда понял, кем я работаю. Наверное, я, как директор, действительно очень люблю кричать. Но только, извините, в этом виноваты вы, летчики! Именно так! Вы вообще несерьезно относитесь к своей работе, а кто страдает из-за вас? Рабочие, директора. Ну разве это дело, товарищи? Иностранные самолеты пролетают над нашей территорией, а вы неизвестно чем занимаетесь!

И тут Лазар снова проявил находчивость:

– А знаете, в чем подлинная причина, товарищ директор? Если вы хоть немного разбираетесь в физике, то вам все должно быть ясно. Когда мы взлетаем, нам приходится огибать ту возвышенность, на которой вы воздвигли высокую трубу. Она, проклятая, очень нам мешает. Если бы моя воля, я бы ее давно приказал [208] сломать. Почему наши строители не считаются с нуждами обороны? Вы не сердитесь на меня, но я вам прямо скажу: тот, кто ее строил, ни на что не годится, ему лучше бы не браться за такое дело. От таких инженеров никакого толку.

Очевидно, директор, повстречавшийся им, оказался вспыльчивым, совсем не понимающим шуток, потому что он крикнул шоферу:

– Останови! Ну-ка слезайте, любезные товарищи! Слезайте! И летать-то как следует не умеют, а туда же – критикуют! Да под тенью этой трубы прошла вся моя молодость!

– Товарищ директор, неужели вы эти слова приняли всерьез? – спросил Вылков, испугавшись, что их высадят из машины.

– Откуда же я знаю, всерьез вы это говорите или нет? А к вам у меня солидные претензии. Раз вы поехали со мной, то давайте договоримся: или вы будете молчать, или дадите мне исчерпывающие ответы на мои вопросы!

Тогда Вылков и Велинов решили, что пора повести деловой разговор. Постепенно им удалось убедить директора в том, что он, ругая летчиков, совсем не прав. Они рассказали ему о новых самолетах-перехватчиках, о сверхзвуковых самолетах, к которым он проявил особенный интерес. Вот эти самолеты действительно могут разрушить его трубы, если летчики окажутся не на своем месте.

– Но вы работайте спокойно, – подытожил Велинов. – Мы мастера в своей профессии, и вы не пострадаете… Ну вот мы и приехали.

– До свидания, товарищи, – извиняющимся тоном проговорил директор. – И как-нибудь загляните ко мне в гости. Я не такой уж плохой человек, как вам, может быть, показалось.

* * *

На следующий день о проделке Лазара узнали все – и в канцелярии, и на летном поле. Весело комментировали ее и на командном пункте, а руководитель полетов счел это достаточно серьезным поводом для того, чтобы сделать замечание дежурному расчету, потому что в их работе особенно нельзя отвлекаться. [209]

А в это время виновник распространявшегося, как эпидемия, веселого настроения, как будто сознавая свою роль во всем этом, решил продолжать в том же духе. Он прогуливался по взлетной полосе с книгой в руках и с таким серьезным видом, что все останавливались, чтобы на него посмотреть и заговорить. Когда его спрашивали, что он с таким увлечением читает, он важно отвечал:

– О сверхзвуковых самолетах. Все мне ясно, одного только никак не пойму.

– А чего именно?

– Раз они «сверх», то и мои усы должны быть сверхусами, да такими, чтобы, сев в кабину, я мог бы прикусить их концы. Вот только никак не пойму: смогут ли они все-таки сделаться сверхусами?

– Не смогут.

– А я собираюсь летать до пенсии и надеюсь, что дождусь этого.

И тут Лазар заметил своего друга Вылкова, одетого в летный комбинезон. Он догнал его.

– Завидую тебе, – шутливо сказал он. – Везет тебе в жизни, и все! Захотел летать на сверхзвуковом, и тебе предоставили такую возможность. И вообще счастье щедро тебе улыбается. Хочу тебе, Вылков, признаться: с тех пор как вы, избранные, начали летать на сверхзвуковых, я никак не могу прийти в себя. И так хочется сделать что-нибудь этакое тоже «сверх», чтобы все ахнули!