Текст книги "Закаленные крылья"

Автор книги: Симеон Симеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

К месту катастрофы сбежалось все село. Из превратившегося в обломки самолета, который только каким-то чудом не загорелся, несколько наиболее смелых жителей Шейново извлекли два окровавленных тела. Меня никто из них не узнал. Только Гунче Кутев, мой друг из партизанского отряда, в тот день случайно оказавшийся в селе, смог опознать своего окровавленного товарища, помогая перенести нас в прибывшую санитарную повозку.

В городской больнице занялись пилотом, поскольку он подавал признаки жизни. Бегло осмотрев раны, врачи сочли, что положение пилота, возможно, более обнадеживающее. Его положили на операционный стол, а меня унесли в морг. Но склонившиеся над пилотом врачи вскоре опустили руки: разве можно оживить мертвеца? На носилках и его перенесли в морг. Санитары, несмотря на их профессиональное хладнокровие, не могли спокойно двигаться в этом царстве смерти. Один из них случайно наступил на труп парня, незадолго перед этим принесенного в морг, и ему почудилось, что мертвец застонал.

А стоило ли пытаться вернуть к жизни и этого мертвеца?!

6

Фельдфебель Духнев всегда считал себя невезучим человеком. По службе его не выдвигали, хотя он ни в чем не уступал другим, наоборот, даже значительно превосходил их. Духнева оценивали скорее по его [39] скандальным историям, по его непутевой жизни. И ни разу не положили на весы бесспорно присущие ему любовь к небу и смелость. Ну да ничего! Его могли всего лишить, но уверенности в себе и честолюбия у Духнева все равно никто не мог бы отнять. А возможно, многие не очень уважали его за то, что он не пожелал, подобно своим коллегам, использовать свою профессию в политических целях. Его судьями, в сущности, являлись люди с мелкой душонкой, эгоисты, человеконенавистники. Да и что могли они уважать в людях? Деньги, звания. Человеческую же доблесть они не ставили ни во что. Духнев имел право обвинять их, но, несмотря на несправедливое к нему отношение, сам чтил человеческие добродетели и уважал смелых людей. Когда в Шейново погиб его лучший друг Краличев, Духнев почувствовал себя осиротевшим. «Кто погубил Краличева?» – спрашивал он себя. Краличев и Духнев вместе так много летали, что фельдфебель никогда бы не поверил, что Краличев мог растеряться или испугаться и выпустить из рук штурвал самолета. Его товарищ был настоящим солдатом. А что его погубило? Система, отвратительная система, которую мелкие душонки насаждали в авиации. Это они настояли на том, чтобы в тот день Краличев непременно полетел. Именно в тот день, когда Краличев получил орден за храбрость, в тот день, когда он собрал своих самых близких друзей, чтобы обмыть орден. Почему им понадобилось, чтобы он летел? Духнев скрипел зубами от боли и обиды. К курсантам Духнев относился по-дружески, верный своему принципу уважать смелых людей.

Когда Духневу сказали, что к нему на обучение зачисляется и тот парень, который летал с Краличевым, тот истолковал это как попытку досадить ему и оскорбить. Он подумал, что парень после катастрофы вообще не сможет снова летать. Так обычно и бывало. Страх побеждал. Поведение незнакомца удивило Духнева, и он решил: раз уж парень снова стремится в небо после всего пережитого, значит, у него есть воля и из него может получиться летчик-истребитель. «Только почему именно я должен его обучать, почему парня не направят к кому-нибудь другому? Эх, ты, Краличев, Краличев, – сетовал он, – простишь ли ты меня? Ведь если бы ты не полетел в тот день, ты остался бы жив. Этот парень, [40] которого с завтрашнего дня мне предстоит видеть ежедневно, будет напоминать мне о тебе, и я предчувствую, что не смогу любить его… Прости меня! Может быть, я и не прав. Может быть, должен принять его всей душой и сделать из него такого же летчика, каким был ты? Просто не знаю, как поступить, а тебе известно, что я не умею быть двуличным. Я буду очень холоден с тем, кто не погиб вместе с тобой…»

На аэродроме, куда перебросили нас, курсантов, ежедневно царило оживление. Пришло время самостоятельных полетов. Духнев очутился в своей стихии: ободрял курсантов, объяснял, что и как делать. Из-за травмы сам он летать не мог, но очень переживал: злился, когда ему не нравился полет, и прыгал от радости, когда ученик оказывался способным. Хвалил Валентина, Соколова, Стефана Ангелова, а когда следил за моими полетами, становился безразличным и не произносил ни слова. Все чувствовали натянутость в наших отношениях и старались как-то смягчить ее, но Духнев ловко ускользал от этого и оставался непроницаемым. Какое-то особое расположение он испытывал к Илие Тотеву и не скрывал этого. Будучи человеком оригинальным, он и любил себе подобных. Илия Тотев продолжал все так же небрежно относиться к своей внешности, и офицеры грозились наказать его, а Духневу, напротив, именно это и нравилось в Илие. Ему не хотелось, чтобы все люди походили один на другого, как головки булавок. Ведь он и сам не походил на своих коллег. Одна из больших его слабостей заключалась в том, что он был легко увлекающимся человеком. Как раз по этому поводу однажды Илия Тотев ему сказал:

– Мы беспокоимся, что вся эта история с Симеоновым слишком затянулась.

– Вы летчики или адвокаты? – поморщился Духнев.

– Извините, товарищ, но…

– Опять ты со своим «товарищем»? Какой я вам товарищ? Я царский пилот! Обращайтесь ко мне по уставу, – прервал его Духнев, но при этом не смог скрыть, что подобное обращение ему все-таки льстит.

– Нет, только товарищ. И я ни за что не позволил бы себе осквернить это слово. Так вот, хотел спросить о ваших взаимоотношениях с Симеоновым. Непорядок [41] это! Он летает, как дьявол, а вы молчите, ни словечка не вымолвите.

– Да кто же хвалит дьяволов? – многозначительно улыбнулся Духнев. – Кто их хвалит? Их только ругают, мешают им творить свои дела.

– Что-то мы не замечали, чтобы вы мешали, однако…

– Послушай, друг, что я тебе скажу. Боюсь, что ты слишком много хочешь знать обо мне. А мне хотелось бы остаться Духневым – таким, какой я есть. Сожалею, что уже немного себя выдал.

– Действительно, выдали, сказав, что дьяволов никто не хвалит. Наверное, вам очень хочется его похвалить, а вы из-за какого-то глупого предрассудка молчите как рыба.

– Ну вот видишь! Ты угадал. Хитрец, ты меня ограбил! Теперь я уже ничто. Придется стать другом вашего… Только я не согласен на любую дружбу. А какая дружба может быть между вами и таким человеком, как я? Вы не пьете, не учиняете скандалов, имеете какие-то свои особые идеалы, которые, если быть искренним, мне кажутся странными.

Духнев вроде даже пожалел о внезапно вырвавшейся откровенности и быстрыми шагами удалился по направлению к летному полю, на противоположной стороне которого приземлился самолет.

Но своему слову он остался верен. Уже на следующий день курсанты заметили, что он как-то неожиданно и резко изменил свое отношение ко мне. Почти каждый день ему приходилось летать со своими воспитанниками, и он с нескрываемым удовольствием садился в самолет вместе со мной. Высоко в небе Духнев чувствовал себя в своей стихии – его земные увлечения там приобретали совсем иной смысл: он заставлял машину подчиняться себе и совершать те же безумства, которые он совершал на земле. Небо представлялось ему бесконечной ареной, где можно и испытать себя. А во мне ему нравилось спокойствие, самообладание.

Проходили дни и месяцы, и курсанты становились опытными пилотами. Мы словно пьянели от счастья и забывали обо всем постороннем, стоило нам только оторваться от земли. Небо завладело нашим разгоряченным [42] воображением, мы покорялись его притягательной силе и какие только вольности не позволяли себе!

Подобные увлечения не оставались без последствий, а это, в свою очередь, служило поводом для постоянных шуток. Один из нас как-то долетел до родного села Рупки в Северной Болгарии, устроил там совсем необычное представление перед своими изумленными односельчанами и, уверенный, что никто не узнает о его выходке, развернул машину в сторону гор Стара-Планины. Вся беда заключалась в том, что он не рассчитал, сколько бензина нужно для подобного представления, и, когда находился над горным хребтом, топливные баки самолета оказались пустыми. Пилот едва сумел приземлить самолет в Казанлыкской долине, где тоже состоялось представление, но уже совсем иного рода.

Случай с Мавровым оказался еще более интересным. Этот курсант задумал засвидетельствовать своей Джульетте любовь, причем самым необыкновенным способом. На любовное свидание он прибыл, разумеется, на самолете. Начал кружить над селом, над школой, а среди учениц, выскочивших во двор, находилась и его Джульетта – Янка. Она размахивала косынкой, как было у них договорено. Но, по-видимому, белый цвет подействовал слишком сильно на чувства новоявленного Ромео, и самолет, потерявший в руках еще неопытного, молодого и рассеянного пилота скорость, плюхнулся на широкой сельской площади…

Участие в таком своеобразном воздушном хулиганстве принимал и Духнев. Но в отличие от нас он, воздушный волк, знал, как выпутаться из любой опасности. В небе он чувствовал себя уверенно, не терял спокойствия. Когда наши отношения с ним улучшились, он стал даже отдавать мне предпочтение перед другими курсантами. При этом Духнев бравировал своей дерзостью. Однажды мы, перелетев через хребет Стара-Планины, взяли курс на Габрово. Духнев вел самолет над городом, почти задевая крыльями крыши домов. Сделав несколько кругов над одним из районов, он всякий раз, когда самолет пролетал над маленьким кокетливым двориком, сбрасывал на землю плитку шоколаду. Из кабины я все отлично видел и заметил, что во дворе сидит какая-то женщина, ожидающая подарков с неба. Вернувшись на аэродром, Духнев сказал: [43]

– О шоколадке никому ни слова, ладно?

– Ну ясное дело. Даже Чкалов и тот допускал шалости. Пролетал под мостом, а потом взял да и перелетел через Северный полюс.

– Отлично тебя понял! – Духнев остался доволен мной. Но, опьянев от радости, мы, молодые летчики, быстро начали трезветь. Наши приключения, сколь занимательными они ни выглядели, вели к подрыву дисциплины, а могли привести и к несчастным случаям. И вот тогда мы сказали себе: конец своеволию! С небом шутить нельзя! На нашем собрании присутствовал и Духнев. Он тоже резко осудил проявления лихачества, а потом, оставшись со мной наедине, сказал:

– Инструкторы могут себе позволить сбрасывать шоколадки, но курсантам это запрещено. Для них подобные действия опасны.

– Только поэтому?

– Эх, ну какой же ты хитрец! Не только поэтому. Опьянение – это болезнь молодости. Я знаю это и потому делал вид, что не замечаю ваших безумств. Но все бывает хорошо до поры до времени. То, что ты говорил о Чкалове, парень, относится не ко мне, а к вам. Мне не доведется летать над Северным полюсом, а вам один господь знает, что предстоит. Самолеты, на которых мы сейчас летаем, безусловно, устаревают, и кто знает, какими их заменят. Вы будете летать на новых машинах. Можешь себе представить машину, которая, например, будет летать со скоростью звука? Вот вам нечто подобное перелету через Северный полюс.

7

Судьба готовила нам, молодым летчикам, новые испытания: она столкнула нас с другими трудностями. Обучение в Казанлыке закончилось, и нам предстояло разъехаться по различным аэродромам страны. Прощай, Казанлык! Ты остался в душе как дорогое воспоминание. Ты был первой ступенькой в небо. Ты был началом нашей романтической профессии. Правда, там не хотели приобщать нас к ней и поэтому возникали острые столкновения. Мы прочитали еще не все твои страницы, но уже крепко держали в руках путеводную нить. А ты город богатый и даже очень богатый драматическими событиями. [44] Еще в 1942 году летчики во главе с Жельо Маноловым поднялись здесь на борьбу против монархии, и их руководитель погиб. Может быть, именно поэтому, царские власти здесь сосредоточили самых реакционных офицеров, чтобы стереть в памяти современников воспоминания об обаятельном герое-коммунисте. Но он и мертвый влиял на своих коллег, бередил их совесть, и уже тогда, в то время, которое мы обозначаем коротким «до 9 сентября»{3}, отчетливо определились два лагеря с совсем различными понятиями о совести.

Приход молодых курсантов только углубил противоречия. Отъявленные враги открыто выступали против нас, а те, кто сочувствовал нам, стали нашими чистосердечными друзьями и товарищами. Но зачем возвращаться назад, когда время стремительно движется вперед, а таких друзей и сочувствующих молодые летчики еще не раз встретят на своем пути?

Разве не таков и капитан Богдан Илиев? Трудно еще при первой встрече, с первых же слов незнакомого человека судить о том, что он собой представляет, какое у него прошлое. Стоя перед строем, Богдан энергично жестикулировал и ораторствовал с циничной откровенностью, вызвавшей у его подчиненных только недоумение. Не второй ли Индюк перед нами? Внешне между Индюком и Богданом не существовало никакого сходства – Богдан, казалось, весь соткан только из нервов и сухожилий, подвижен, как пружина, и гибок, как веревка. Скрытый недоброжелатель едва ли позволил бы себе говорить с нами таким тоном. Вот что он говорил:

– Не каждый родится истребителем. Вы мне не верите? Или скажете, что уже летали на разных там самолетах в Казанлыке? Согласен, летали. И наверное, хорошо летали. Но летчику-истребителю нужно нечто совсем другое: Он должен быть ловким, как тигр, сильным, как лев, и смелым, как пантера. Вот каким должен быть летчик-истребитель!

Сказав это, капитан Илиев энергично начал раздеваться. Позади него стояли различные гимнастические снаряды, и курсанты догадались, что он решил продемонстрировать перед ними свою силу. Но какой силой [45] мог похвастать этот сухопарый и даже тщедушный человек с продолговатым лицом и заострившимся носом? Он производил впечатление весьма посредственного спортсмена. Да и какое он имел право обвинять нас, бывших партизан, в отсутствии смелости и ловкости? Это еще как знать, господин капитан!

А капитан Илиев подпрыгнул, поймал конец каната, привязанного к балке, и скептики затаили дыхание. Ловко работая руками и ногами, капитан взобрался по канату на балку, выпрямился на ней во весь рост и начал маршировать по ней, будто на параде.

– Вот каким должен быть истребитель! Я не люблю бросать слов на ветер. Ну а теперь посмотрим, на что вы годитесь! Вперед, шагом марш!

Мы растерялись. Как же так без всяких тренировок мы начнем карабкаться по канатам? Мы стояли смущенные и ошеломленные.

– Истребители, в атаку! – скомандовал капитан.

Невозмутимый и беспристрастный, капитан остановился в сторонке, чтобы наблюдать, как мы повторим это чертовски трудное упражнение. А мы, уязвленные и полные желания научить его тому, как надо относиться к людям, которым не занимать смелости и силы, один за другим начали карабкаться по канату. Разумеется, никто не смог выполнить упражнение с такой же ловкостью и быстротой, как. он, но наши крепкие мускулы не подвели нас. Ни один из нас не сорвался с каната, ни один не испугался высоты.

– Стройся! – загремел голос капитана. – Вы мне понравились. Это первый признак того, что из вас могут получиться истребители. Только не вздумайте задрать нос! Еще посмотрим, как вы начнете летать.

Странно: этот чудак начал нам нравиться.

На следующий день та же история повторилась. Но на этот раз капитан Илиев построил нас на летном поле, где стояли истребители, сгруппированные по различным маркам.

– Курсанты, – раздался голос Илиева, – что вы видите перед собой? Небось скажете, что я задаю глупый вопрос, потому что вы, безусловно, умеете различать машины? Но поверьте, это не так. Я говорю с вами о серьезных вещах. Вы скажете, что справа стоят «мессершмитты», а слева – французские истребители. Да, это [46] так. Справа и слева вы видите историю нашей истребительной школы. Вот посмотрите на «мессершмитты»! Пересчитайте их и после этого умножьте полученную цифру на два! Не думайте, что я сомневаюсь в вашем умении умножать. Я просто хочу заставить вас представить себе, что перед вами находится только половина самолетов, а остальные вышли из строя. Судите сами, сколько у нас покойников, сколько жертв.

Не намеревается ли этот чудак пугать нас тенями мертвецов? Кто его знает! Или он захотел продемонстрировать свое красноречие? Капитан заставил нас, слушателей, сесть на траву, а сам начал нервно шагать взад и вперед по поляне, размахивая руками и патетическим тоном рассказывая о трагических случаях, которые в его устах обретали смысл величественных и героических подвигов. Мы поняли, что этот чудак влюблен в свою профессию летчика-истребителя, переживает все как большой и наивный ребенок и испытывает чувство самодовольства, совсем как какой-нибудь легкомысленный, но в то же время взыскательный преподаватель. Мы вскоре поняли, что попали в руки интересного, колоритного человека, который сначала попытается внушить нам уважение к новой профессии, а потом со всем пылом возьмется за наше обучение.

Вот таким оказался наш командир, которого мы впервые увидели на аэродроме в К., а впоследствии нас вместе с ним перевели на аэродром в Т., когда пришел приказ передислоцировать туда школу. Из этой нашей переброски запомнилось то, что лишь четырем-пяти самолетам удалось произвести посадку точно на аэродроме, а остальные не смогли этого сделать. Все явственнее, все нагляднее вырисовывалась непригодность той методики, с помощью которой обучали нас разные инструкторы. Но этот случай быстро забылся, потому что уже в первые дни там, на аэродроме в Т., нам было суждено попасть в бурный водоворот больших событий.

На аэродроме в Т. находились две школы – истребительная и бомбардировочная. И разумеется, Илия Тотев, обучавшийся летать на бомбардировщиках, взял на себя заботу ознакомить своих старых товарищей с обстановкой. В армии в то время распутывались нити заговоров, имевших целью свергнуть народную власть. Фанатики и реакционеры, стремившиеся изменить установившийся [47] порядок, окрестили свои подпольные организации громким именем «Царь Крум» и менее претенциозным «Нейтральный офицер». Газеты публиковали списки офицеров с фашистским прошлым, подлежавших увольнению из армии. Эти длинные списки вызывали панику среди царских офицеров. Аэродром в Т. походил на растревоженный улей, а переброска туда школы летчиков-истребителей только подлила масла в огонь. Некоторые офицеры истолковывали наше прибытие как смертельную опасность для себя лично, старались отделаться от людей, которые, по их мнению, представляли для них угрозу. Эти люди с нечистой совестью вечерами собирались вместе и обсуждали, как им спастись. Ведь еще не поздно, совсем не поздно взять инициативу в свои руки: они имели связи в министерстве, в штабе военно-воздушных сил, с начальниками школ, – значит, можно использовать любой самый невинный предлог, чтобы завершить схватку в свою пользу. Они понимали: надо спешить, чтобы не упустить время.

В пешем строю нас привели к офицерскому клубу. Там же собрались и офицеры. Все мы были возбуждены, потому что этот непредвиденный сбор не сулил ничего доброго. Очевидно, офицеры знали, зачем нас собрали, потому что в их взглядах проскальзывала уничтожающая ирония, а кое-кто из них, не отличаясь выдержкой, даже намекал:

– Пожалуй, нам придется расстаться!

– Что они мелют? – спросил Стефан Ангелов, стоявший рядом с Валентином, и сам же ответил: – Если и придется расстаться, то не им с нами, а нам с ними.

– Не беспокойся, сейчас все узнаем.

– Бодрее, товарищи! – вмешался Белухов. – Пусть они трепещут! Время работает на нас. Их песенка уже спета.

Но могли ли мы предугадать дальнейший ход событий? Мы вошли в клуб, испытывая жгучее любопытство по поводу того, что случилось и почему офицеры впервые за столько дней так открыто демонстрируют свое настроение.

Просторный зал заполнили офицеры в парадных мундирах. Офицеры обменивались торжествующими взглядами, а когда их глаза встречались с нашими, то мы видели, что их переполняют злоба и ненависть. А мы, [48] охваченные напряжением ожидания, не проронили ни слова, готовые к любой провокации.

Капитан, начальник школы летчиков-бомбардировщиков, прошел по центральному проходу зала. Было замечено, что он очень взволнован. Походка его была легкой, но по мере приближения к трибуне все сильнее чувствовалось, что он испытывает неуверенность и страх. Его настроение быстро передалось и остальным офицерам, и в зале установилась тягостная тишина, нарушаемая лишь звуком шагов начальника школы. И вот мы увидели его побледневшее лицо. Он напоминал прокурора, который намеревается потребовать смертной казни обвиняемым, но вовсе не убежден в том, что приговор будет приведен в исполнение. Он разложил перед собой лист бумаги, откашлялся, и с первых же его слов все заметили, что в голосе начальника школы от волнения появились хриплые нотки. Он громко начал читать:

– «Приказ номер…»

Преодолев первоначальное смущение, капитан в дальнейшем четко и ясно произносил каждое слово документа, а его неспокойный взгляд так и бегал по всему залу. Капитан чувствовал, что, хотя в зале стояла мертвая тишина, все были крайне напряжены. Сам капитан и его коллеги, подготавливая расправу над нами, наверняка успокаивали себя тем, что все пройдет без особых потрясений. Действительно, приказ из Софии прибыл очень быстро, именно так, как они того хотели, и в нем все обосновывалось одним: курсанты не закончили военное училище и, следовательно, не могут продолжать обучение профессии летчика…

– «…Уволить в запас курсантов училищ истребительной и бомбардировочной авиации. Обязать их в течение 24 часов сдать числящееся за ними имущество. Военный министр Дамян Велчев».

Буря в зале могла вспыхнуть в любое мгновение. Капитан испуганно озирался вокруг и недоумевал, почему тишина не нарушается.

– Все ясно? – спросил он.

– Ничего не ясно! – загремел из зала чей-то голос.

Капитан вздрогнул. Это была первая молния, за которой, несомненно, последуют другие. Он тревожно прислушивался к сразу же поднявшемуся ропоту, похожему на приближающуюся бурю. Офицеры начали торопливо [49] покидать зал. Они хотели поскорее скрыться, чтобы буря без них достигла апогея и отбушевала… На подкашивающихся от страха ногах последним из зала вышел капитан.

Нервы у нас были напряжены до предела. Какой-то чересчур темпераментный оратор то потрясал кулаками, то бил себя в грудь:

– Послушайте, товарищи! Мы отсюда никуда не уйдем, чего бы ни требовал министр.

– Глупости! – отозвалось несколько голосов. – Ты уволен приказом министра, а предлагаешь оставаться здесь!

– Товарищи, неужели мы кормили вшей в горах и в тюрьмах для того, чтобы сейчас разные гады издевались над нами?

– Что бы мы здесь ни говорили, а руки у нас связаны.

– Неправда, неправда! – выскочил на трибуну другой курсант. – Мы подчинимся только одному приказу – приказу партии! Пусть нам покажут приказ партии!

– Правильно! Не признаем никаких министров! – растолкал всех локтями и грудью Валентин и вышел вперед. – Предлагаю, товарищи, избрать делегацию. Пусть она поедет в Центральный Комитет партии.

– Поезжайте, Валентин! Немедленно отправляйтесь вчетвером: ты, Симеонов, Стефан и Илия! Мы добились того, что полковника Михалакиева сняли с должности, почему бы нам не помериться силами и с Дамяном Велчевым? Уезжайте тотчас же! Время не ждет!

Со смешанным чувством надежды и тревоги мы, делегаты, втайне от офицеров отправились в Софию.

– И живыми не возвращайтесь, если не отмените приказ Дамяна Велчева! – все еще слышались нам голоса провожавших нас курсантов.

– Если мы ничего не добьемся, – заговорил Валентин, – я не вернусь в Т. Не вернусь и в родное село. Надо мной даже дети будут смеяться. Да кто же поверит мне? Все подумают, что из меня просто не вышел летчик и поэтому меня выгнали.

– Что-то больно быстро ты сдаешь позиции, Валентин! – проворчал Нлия Тотев. – Почему ты стал таким? Разве не ты заявил, что не признаешь Дамяна Велчева? [50]

– Ну чего ты мелешь? – обиделся Валентин. – Уж если мы отправляемся в Софию, следует подумать и о самом худшем. Вот представь себе, что в Центральном Комитете по-другому оценивают положение и, приняв все как свершившийся факт, только пожмут плечами.

– Не будет этого! – разгорячился Стефан. – Вы забыли о той бумажонке – четвертом постановлении совета министров? Народ его отменил! Неужели вы думаете, что сейчас Центральный Комитет не сможет справиться с каким-то министром?

Но сколько бы мы ни говорили и ни успокаивали друг друга, все четверо знали, что на нашу долю выпала очень тяжелая миссия. Мы ждали чего угодно, но не того, что нас уволят из армии. В последнее время в авиации в центре внимания находилось одно имя. Оно упоминалось во всех разговорах. Вспоминали его и враги, и революционные курсанты. Какой-то легендарный летчик-болгарин, удостоенный звания Героя Советского Союза, вернулся на родину. Враги его побаивались. Не он ли тот человек, который завтра заменит главнокомандующего, и тогда все повернется так, как мы задумали? До последнего времени верили в то, что у коммунистов никогда не будет своих руководящих кадров, а теперь вдруг выяснилось, что дело обстоит совсем иначе. Есть такой человек, с которым не может равняться никто. А мы хотя и не видели его, но жили думами о нем. Для нас Захарий Захариев был живой легендой. О его подвигах рассказывали с благоговением. Именно поэтому разговор у нас, четверых делегатов, незаметно перекинулся на эту любимую тему. Мы говорили о незнакомом человеке с такой уверенностью и компетентностью, словно длительное время жили вместе и общались с ним.

В желтом здании, куда мы пришли, люди как будто не считались со временем. В тесном помещении бюро пропусков ждали посетители. Милиционер выслушивал их, потом снимал трубку телефона, сообщал, кто и к кому хочет попасть на прием, а повесив трубку, начинал объяснять посетителю, на какой этаж и в какую комнату надо пройти. Валентин нетерпеливо протиснулся к окошечку и доложил:

– Товарищ, мы приехали из провинции по неотложному [51] делу и боимся упустить заведующего военным отделом ЦК. Если можно, пропустите нас первыми.

– Товарищи, нет оснований опасаться, что вы его упустите. Товарищ Дамянов задерживается здесь и после полуночи. Все торопятся. Сюда никто не приходит по пустякам.

– Так оно и есть, ребята, – вмешался кто-то из стоявших в очереди. – Вот я директор и если до завтра не получу сырья, то наш завод вынужден будет прекратить работу.

Валентин вежливо улыбнулся ему и вернулся к нам. Мы возмутились: значит, милиционер явно недооценил нашу миссию и в порядке очереди дисциплинированно направлял куда следует директоров, угрожавших прекратить работу заводов, торговцев, которые пришли жаловаться на то, что в магазинах нет товаров, секретарей парторганизаций из сел, выражавших протест по поводу того, что они не получили своевременно какую-то брошюру. Но вскоре милиционер позвал нас:

– Где вы там, военные? К товарищу Георгию Дамянову хотели пройти, что ли? Сейчас я позвоню.

Пока милиционер набирал номер, пока с кем-то разговаривал, мы стояли, напрягшись как струна. Нам показалось, что нас не хотят принять. Милиционер держал трубку у уха и коротко и ясно произносил: «Да, да, да».

– Товарищ Дамянов рассердился на то, что я продержал вас тут полчаса, – извинился милиционер. – Но вы сами видите, товарищи, что здесь делается!

В кабинете заведующего военным отделом ЦК мы сразу же почувствовали себя легко. Валентин представился ему по-военному. Это понравилось заведующему, который явно был офицером, хотя носил гражданскую одежду. Он встал из-за стола и дружески протянул нам руку. Его манера здороваться, теплая и сердечная, придала нам еще больше смелости. Валентин начал докладывать о цели посещения. Мы заметили, что Георгий Дамянов слушает его с удивлением, словно он ничего подобного не знал. Опустив голову, он вышагивал от своего письменного стола к окну и обратно, как будто пытаясь скрыть свое волнение или уже обдумывая какое-то решение. Мы слышали его шаги, медленные, глухие, и верили, что этот человек на нашей стороне. [52]

– Вы приняли решение не отступать? – подняв голову, спросил Дамянов. Он крепко сжал губы, и в его глазах сверкнул злой огонек.

– Так точно, товарищ Дамянов!

– И отправились в Софию потому, что верили: Центральный Комитет думает так же, как вы?

– Он по-другому и не может думать, – улыбнулся Валентин.

– Молодец! – ответил на его улыбку заведующий. – Вот это мне в вас нравится! Значит, Центральный Комитет и не может думать иначе?

Георгий Дамянов подошел к креслам, где мы сидели, тоже сел в кресло и жестом предложил придвинуться к нему. Такое дружеское отношение заставило нас забыть о том, где мы находимся и с кем разговариваем.

– Поторопились ваши командиры, очень поторопились! – сурово и гневно, как бы самому себе, сказал Георгий Дамянов, сжав руки в кулаки. – Еще не перевелись, значит, политические авантюристы!

Его голос снова стал ласковым и добродушным, когда он повернулся к нам:

– Вас партия направила в эту школу, чтобы вы стали летчиками, товарищи, и только партия может вас отозвать. Мне приятно, что вы правильно это поняли… – Заведующий поднял руки и обнял за плечи сидевших ближе других к нему Валентина и Стефана. – А положение, дорогие товарищи, отнюдь не такое, каким пытаются представить его наши враги. Генеральный вопрос о политической власти в Болгарии мы решили в нашу пользу еще Девятого сентября. Но наша революция, как и всякая другая, имеет свои особенности, и мы должны с ними считаться, хотя это не обойдется без тревог и бессонницы. Таким представляется мне и ваш случай. Битву за власть на земле мы выиграли, но битва за власть в болгарском небе продолжается. Может показаться, что легко решить все проблемы, но мы не авантюристы. Ну, скажем, выгнали бы враждебно настроенных летчиков, и делу конец! Но какое государство может себе позволить остаться без военно-воздушных сил? Вот почему мы будем терпеть старых офицеров и будем воевать с ними, пока не подготовим своих летчиков. Когда вы овладеете этим сложным искусством, тогда мы вздохнем с облегчением и сможем сказать: ну вот, выиграли [53] и битву за власть в небе. Таково положение: предстоит еще повоевать, и прежде всего вам. Это и есть мой ответ. Возвращайтесь, учитесь и как можно скорее начинайте летать.

Заведующий похлопал Валентина по плечу, встал со своего места, а за ним поднялись и мы, взволнованные, как дети, и опьяневшие от радости.