Текст книги "Закаленные крылья"

Автор книги: Симеон Симеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Сначала нам показалось, что совещание пройдет без особых инцидентов. Сразу стало ясно: подготовились мы хорошо. Наши аргументы основывались на научных исследованиях. Мы четко наметили и перспективы в нашей работе, а это как раз и являлось главным. Никто не сомневался в том, что через какое-то время новые самолеты завладеют аэродромами, и нужно было все заблаговременно проверить и предусмотреть.

На совещании, как мы и предполагали, внимание было сосредоточено на предложении о тягачах. Говорили и о менее значительных вещах, но как-то между прочим. На любых заседаниях, где все вертится, вокруг одной главной оси, не обходится без людей, отнюдь не смущающихся своей некомпетентности. Важно, дескать, привести механизм в действие. О тягачах идет речь? Так это ведь совсем простое дело! Так, казалось, думал каждый, хотя, возможно, и не видел никогда в жизни вблизи реактивный самолет. [84]

– Товарищи, я не понимаю, почему мы так горячимся, когда можем решить вопрос самым простым и экономным способом, – поднялся со своего места один пожилой товарищ, известный своими знаниями в вопросах материально-технического обеспечения.

Все затаили дыхание, чтобы услышать, какой же это такой самый легкий способ.

– Есть ли смысл, – философски продолжал товарищ, – транжирить огромные средства на автотягачи? Ведь это ляжет тяжелым бременем на государственный бюджет. Ту же самую работу, например, могут делать всего лишь несколько десятков пар буйволов…

Это несерьезное предложение присутствующие встретили громоподобным смехом, пронесшимся, словно охлаждающий порыв ветра. Но товарищ ничуть не смутился, глубоко убежденный в том, что именно он единственный нашел правильный выход. Защищаясь, он запальчиво продолжал:

– Прошу вас, товарищи, прошу вас! В этом нет ничего смешного. Шестьдесят пар буйволов – это же сила, большая и дешевая. Кто-то до меня говорил здесь об экономии. Вот вам и экономия – вместо тягачей и бензина впряжем буйволов, будем кормить их сеном. Подсчитайте, сколько будет стоить государству наша авиация. Почти бесплатно… – Товарищ гордо посмотрел на присутствующих и, довольный собой, сел.

Генерал Захариев, не вставая, спросил:

– Вы действительно всерьез говорили все это?

– А как же!

– Тем хуже, – не сдержавшись, отрезал командующий.

Обстановка разрядилась.

Этот веселый эпизод еще много лет служил поводом для безобидных шуток в среде летчиков, когда они вспоминали, через какие трудности прошла наша реактивная авиация.

4

Военный аэродром в М. жил своей жизнью. Здесь поселились и семьи летчиков. Их жены и дети настолько привыкли к профессии мужей и отцов, что считали обыкновенным делом взлеты или посадки самолетов, в то [85] время как другим, непривыкшим, все это казалось крайне любопытным и окутанным какой-то таинственностью. Профессия одного из членов семьи, хотя она и считалась уже обычной, все же была связана с тревожным трепетом ожидания, когда муж или отец находился в воздухе. Самолетам присваивались человеческие имена, ласковые или насмешливые. Як-17 называли «бабкой Настей». Когда летчику приходилось лететь на самолете, прозванном «бабкой Настей», то даже дети понимали, что это не так уж трудно. Эта машина совсем устарела, и ей предстояло уйти на пенсию. Но разве вы, насмешники, забыли, как буквально онемели от изумления, когда прибыли первые «яки»? Ваши взоры теперь прикованы к «мигам», однако «бабка Настя» еще не раз заставит вас затаить дыхание! Да и что вы знаете о ней? Думаете, все? Вы привыкли к ее скоростям, однако, какое бы вы ни проявляли высокомерие по отношению к ней, решится ли кто-нибудь из вас полететь ночью? Вот когда вы опять онемеете и опомнитесь…

Весь авиагородок заговорил о ночных полетах. И возможно, люди не волновались бы так, если бы пришел официальный приказ, если бы это не было просто инициативой командира и Елдышева. Сильнее всего волновались жены, как это случилось и год назад, когда их мужья пересели с винтовых самолетов на реактивные.

Вопрос о ночных полетах был решен в кабинете командира. Никто не сомневался в том, что мы добьемся своего и выполним задуманное.

– Значит, все ясно! – весь загорелся Иван Алексеевич. – Завтра же надо закупить шестнадцать фонарей. Восемь поставим слева, восемь – справа. Посадку будем проводить, ориентируясь на свет фонарей. Не так ли? Возможно, когда-нибудь нашей находчивости будут удивляться, а может, даже сразу правильно поймут нас. Ночные полеты будут занимать важное место в будущей боевой деятельности ВВС, и, несмотря на известный риск, откладывать их нельзя, – добавил он.

– И все-таки эти фонари не вызывают у меня особого доверия, – робко вставил кто-то.

– Нет ничего страшного, товарищи, – взял слово командир подразделения аэродромного обслуживания Манолов. – Вы хотите иметь освещение? Я вам его обеспечу. [86] Выведу в поле грузовики с самыми сильными фарами – и прошу на посадку!

– Браво, браво – зааплодировал Елдышев. – А мы об этом и не подумали!

Все разошлись, а молва как молния облетела аэродром. К предстоящему полету готовились все. К вечеру на аэродроме загудели грузовики. Спустилась темная осенняя ночь. Во мраке сновали летчики и техники – единственные люди, пользовавшиеся правом находиться возле самолетов. Многим из них пришлось заняться подготовкой к полету, но встречались и такие, которые пришли на аэродром просто для того, чтобы удовлетворить свое любопытство. Вблизи взлетной полосы стояли два «яка», фонари горели слабым мерцающим светом. Мороз пощипывал щеки, а взгляды невольно скользили по небу – спокойному, прозрачному, с похожими на брильянты звездами, небу-загадке, небу-лабиринту.

Всеми, кто присутствовал на аэродроме, все больше овладевала уверенность в том, что с летчиками, которым предстоит лететь, ничего страшного не случится и они благополучно вернутся на землю, но неизвестно почему в души закрадывалось смутное беспокойство. Автомобильные фары залили мощными потоками света часть бетонной взлетной полосы и вытянутые тела самолетов, в которых уже сидели пилоты. Самолетные двигатели зарокотали с такой силой, словно внутри машины появилась какая-то бешеная сила. Алюминий сверкал, и самолеты как будто спешили взлететь в холодное небо, чтобы там остыть. Я услышал только, как с треском рассекает небо первый самолет и оно от этого звенит подобно огромному расколовшемуся стеклу. А потом наступила и моя очередь.

Через минуту-другую все затихло. Люди зябли и тихо переговаривались между собой, ожидая возвращения самолетов.

Сильные ощущения от первого ночного полета на реактивном самолете врезаются глубоко в память, и даже потом, спустя какое-то время, каждый пилот может словесно нарисовать картину исчезающей во мраке земли. Если бы огоньки сел и городов не сливались и не становились похожими на груду раскаленных углей, то человек мог бы подумать, что земли вообще не существует. Более реальным выглядит небо, усеянное звездами, манящее [87] своей прозрачной бездонностью. А внизу словно бы простирается мертвое море из дегтя, и кажется странным, что под этой оболочкой из дегтя живут миллионы людей…

В ту ночь мы вдвоем с Елдышевым трижды совершили посадку, находя взлетную полосу по мерцающему свету фонарей. Риск взлета в темное небо несет с собой и ни с чем не сравнимое наслаждение! Даже после приземления тебя не оставляет страстное желание еще раз повторить полет. В последний раз мы выбрали более дальние маршруты: один – на юг, другой – на север. Случается, что, находясь в тесной кабине, среди созданных человеческой мыслью самых разнообразных приборов для контроля и управления самолетом, пилот ночью испытывает гнетущее чувство одиночества и возвращается на землю усталым, обессиленным. Но для самых смелых летчиков в этом состоянии характерно только ощущение свободы духа: ты один, а чувствуешь себя хозяином звезд, исчезнувших из твоего поля зрения гор и рек.

Во время третьего полета, после того как первые два я провел в напряженном состоянии, меня охватило какое-то освежающее успокоение. Наслаждение молниеносной скоростью машины заставляло дышать свободно. В груди я ощущал бьющую ключом радость. Приборы показывали, что я лечу на высоте пять тысяч метров. Я знал, что нахожусь над Средна-горой, но, конечно, не мог видеть ее горные массивы. На высоте трех тысяч метров расстилалась легкая дымка. Мне показалось, что через нее я улавливаю какие-то, хотя и совсем неясные, отблески, идущие с земли. Может быть, это покрытые снегом вершины гор? А возможно, что-то другое. На высоте семи тысяч метров встретилась облачность, закрывшая небесные высоты своей полупрозрачной сетью. Сквозь нее звезды просматривались как в тумане, точно так же, как фонари на аэродроме. В эти мгновения я настроился на поэтический лад и стремился запомнить обстановку, чтобы позднее более точно описать все увиденное. Самолет, как выпущенный снаряд, с резким свистом двигался горизонтально между этими двумя границами – верхней и нижней, скрытыми словно в огромном капкане мощными потоками света.

Увидев под крылом самолета огоньки Пазарджика, [88] я решил, что до этого момента мой маршрут представлял собой нечто похожее на экскурсию и развлечение. Во мне заговорил азарт военного летчика, и я инстинктивно подчинился ему. Вот почему я решил выполнить левый разворот и взять курс на М. Я резко снизился до трех тысяч метров. Тяжелое тело самолета рассекло дымку. Я крепко сжимал штурвал, как держит узду наездник, и это делало самолет покорным. Почувствовав себя частицей огромной машины, я ощутил прилив новых сил и потянул рычаг на себя, мысленно приказывая: «Довольно вниз! Сейчас наверх!» Вследствие быстрого набора высоты я пережил нечто такое, о чем даже никогда не слышал. Посмотрел за борт на землю и увидел звезды, посмотрел на небо – и там мерцали звезды! Я недоумевал. Возможно, во время пикирования или при наборе высоты машина перевернулась? Но я хорошо помнил, что летел нормально, ошибки не допустил. Тогда что же случилось, что это за дьявольское наваждение, как мне в этом разобраться, и что произойдет, если не разберусь?

Меня охватило беспокойство. Почувствовав опасность, я весь напрягся. На мгновение закрыл глаза, надеясь, что, когда снова открою их, и земля, и небо опять окажутся на своих местах. Но я обманулся. Темная ночь, словно западня, хотела сыграть со мной злую шутку. Я тщательно всматривался в приборы и все надеялся, что это колдовство рассеется.

Приборы показывали, что самолет летит в нормальном положении. А вдруг они ошибаются? Действительно, сам того не сознавая, я мог перевернуть самолет. Беспокойство перерастало в тревогу. Я крепко сжимал штурвал, но не знал, что предпринять. Не знал, где нахожусь, куда направить машину, где искать аэродром. Я понял, что мне грозит смертельная опасность. Каким-то образом мне следовало освободиться от галлюцинаций, толкавших меня к краю пропасти. И подумалось, что все происходящее – это результат большого перенапряжения. Может быть, именно из-за этого меня на какое-то мгновение охватило болезненное состояние. Следовало тотчас же, немедленно прийти в себя. Неожиданно вдали что-то блеснуло перед моими глазами – что-то огромное, яркое, – и тут же произошел резкий поворот в моем сознании и сразу же установилось прежнее [89] равновесие. Огромное яркое пятно – это же Пловдив. Я почувствовал облегчение и только тогда ощутил, что весь покрылся холодным потом.

Когда я приземлился, первым меня встретил несколько встревоженный Елдышев.

– Почему задержался? – спросил он. – Командиру не положено нарушать приказ о длительности полета.

– Иван Алексеевич, это был прекрасный полет, но я испытал странные ощущения. Никогда не поверил бы, что ночь может таить в себе столько неожиданностей.

– Что же случилось? Внешне ты спокоен, и ни у кого бы не возникло никаких вопросов.

– Если бы я не сохранил самообладания, сейчас вам пришлось бы уже меня разыскивать. Иван Алексеевич, зайдемте ко мне в кабинет, я вам все расскажу.

Крайне заинтригованный происшедшим, Елдышев искренне поражался тому, с каким спокойствием я ему обо всем рассказывал.

– Черт побери, да ведь об этом ничего в книгах не написано, да и мне самому ни от кого не доводилось слышать! А может быть, этим и объясняются многие несчастные случаи? Пилоты взлетают и не возвращаются. Нужно завтра же затребовать консультацию в Москве. Возможно, там что-нибудь известно.

В ответе, полученном вскоре из Москвы, происшедшее со мной именовалось потерей пространственной ориентации. Те, кому довелось ее пережить, запомнили это состояние надолго.

О случившемся стало широко известно, и это в какой-то мере затруднило подготовку к ночным полетам. Именно поэтому мы с Елдышевым занялись прежде всего обучением нескольких смельчаков, чтобы впоследствии подключить к ним и остальных летчиков. К середине января уже летал майор Соколов, один из лучших пилотов, несколько позже – Атанасов, а в апреле мы получили приказ командующего о подготовке целой эскадрильи к ведению ночных боевых действий. Задача оказалась исключительно трудной. Если летчик не убежден, что поставленная перед ним задача должна быть выполнена, и если вопреки своей воле он все же сядет в самолет, то налицо все условия для неудачного финала.

Первым усомнился в целесообразности ночных полетов Атанас Атанасов во время острого спора, происшедшего [90] в моем кабинете. Военные летчики, разделившиеся на два лагеря, переживали мучительные минуты.

– Товарищ полковник, – едва переводя дыхание, начал Атанасов, – я не могу взять на себя подобную ответственность. Я буду искренним: мои летчики еще не имеют необходимой для ночных полетов подготовки. Может, мы рано приступаем к ним? Может, вы должны объяснить командующему истинное положение вещей?

Елдышев, обычно бравший слово в конце совещания, на сей раз не сдержался и ответил:

– Хорошо, что мы спорим как товарищи и коллеги, но только одного я не могу понять: почему кое-кто думает, что мы с Симеоновым посылаем вас на верную гибель? Если это так, то мы должны были бы прежде, всего беречь собственную шкуру, а мы первыми летали и опять будем летать. Да разве мы, как летчики, из другого теста сделаны? Мы такие же люди, как и вы!

– Иван Алексеевич, – покраснев, поднялся со своего места Атанасов, – вы знаете, что среди моих летчиков нет трусов. Только я опасаюсь, достаточно ли они подготовлены. А вы, ко всему прочему, предусматриваете и сложный пилотаж в ночных условиях. Представляете, насколько сложна задача?

– Понимаю, понимаю, все упирается в подготовку. Мне не впервые приходится сталкиваться с этой проблемой. Когда немцы подходили к Москве, мы посылали в ночной бой даже курсантов. И они не вступали с нами в спор. Передайте своим летчикам мои слова. Летчик готовится прежде всего к тому, чтобы воевать, а не заниматься спортом. Правда, наша профессия отличается от любой другой, но мы должны преодолевать трудности, а не становиться их рабами.

Летчику неведомо чувство страха, и если он нарушает какие-то указания, то только из-за своей неподготовленности или из-за одному ему понятного суеверия. Но летчику присуще гордое самолюбие, и он никогда не поделится с кем-нибудь своими мрачными предчувствиями. Наоборот, он скорее пошутит, посмеется. Так поступал и младший лейтенант Стефан Павлов. В разгар подготовки к ночным полетам он часто подшучивал над своими товарищами:

– Только бы нам не привелось лететь седьмого числа [91] какого-нибудь месяца. Это число погубило многих в нашем роду.

– Уж не фаталист ли ты? – отвечали ему коллеги.

– Не верю я в приметы, и все-таки седьмого числа мне не хотелось бы лететь.

А когда стало ясно, что именно седьмого числа планируется проведение ночных полетов, он снова пошутил по этому поводу.

– Послушай, Павлов, если ты действительно чувствуешь себя неподготовленным, попроси отложить твой полет, – посоветовал ему самый близкий друг. – А все, что ты болтаешь, – фантазия и глупость. Мы все этой ночью будем волноваться, но мы не фаталисты.

– Ну какой же ты! Да я в самом деле только шутил.

Ночные полеты начались. По аэродрому сновали люди в военных мундирах, охваченные каким-то особым волнением. Пока самолеты один за другим не вернутся, никто не будет спокоен. Да разве мог бы хоть один человек уснуть в такую ночь? Жены и дети напрягали слух, чтобы уловить любой звук, ближний или дальний, затихающий или усиливающийся. Время тянулось мучительно медленно, отсчитывая секунды, минуты, часы… А на аэродроме окружали каждый прибывший самолет и спешили осведомиться, как прошел полет.

Ночные полеты ставили перед нами все новые и новые проблемы, но через месяц-другой эти полеты сделались постоянной страстью военных летчиков, а те даже не подозревали, что в скором времени им предстоит столкнуться с новыми испытаниями.

5

Выйдя из газика, майор Стефан Ангелов сразу же занялся поисками командира части. Направляясь в его кабинет четким военным шагом, он все боялся, как бы не встретиться у него с вновь прибывшими советскими специалистами. Стефан хотел застать командира одного и выяснить подробности, отсутствовавшие в лаконичном приказе, который предписывал ему немедленно явиться в М. Совершенно очевидно, что его вызывали для участия в летно-методическом сборе для отработки приемов выполнения такой сложной фигуры высшего пилотажа, как [92] штопор. Нельзя сказать, что Стефану не давало покоя тщеславие, желание быть всегда среди первых. Иногда майор Ангелов обнаруживал в себе раздвоенность: один человек в нем все еще способен был придавать, хотя и в малой степени, значение земным проблемам, а второй всецело посвятил себя небу. Сам Ангелов больше любил и ценил своего второго двойника, но первому прощал даже мелкие недостатки. Вот и сейчас с ним происходило то же самое. Уже месяц, как Стефан чувствовал, что кто-то хочет впутать его в какие-то интриги, последствий которых он еще не мог предвидеть. Единственным другом, которому он мог рассказать о своих тревогах, был его командир. Поэтому-то Стефан и искал подходящий момент, чтобы приехать в М. и поговорить с ним.

Но, подъезжая к городу, он забыл о своих заботах, увидев, как «миги» бороздят небо. Он не мог оторвать от них взгляда, мучительно пытаясь отгадать, не обогнали ли хоть в чем-нибудь летчики из М. его летчиков. Другие были способны завидовать, сплетничать, если их коллеги преуспевали в чем-нибудь, а он только радовался этому и гордился. В душе он хранил безграничную любовь к людям; этому, вероятно, его научили необъятные просторы воздушного океана.

Именно поэтому майор Ангелов сказал себе: «Командиру ни слова о моих невзгодах! Пусть пауки запутывают меня в свои сети. Это их дело. В небе паутины нет, там чисто. Когда внизу, на земле, меня захотят запачкать грязью, я взлечу еще выше и омою свое тело в солнечных лучах и блеске звезд… Сейчас от нас требуют научиться делать штопор? Хорошо, и штопор будем делать».

Майор Ангелов постучал в дверь. Услышав голос командира, приоткрыл ее. В кабинете полковника увидел советских специалистов и поспешил уйти, решив, что прервал какой-то важный разговор. Я встал, чтобы его вернуть.

– Ну входи же, входи, почему убежал?

– Ладно, браток, я потом. Хотелось побыть с тобой наедине. Не привык я разговаривать с генералами, – начал оправдываться Стефан. – Закончишь свои дела, тогда и увидимся.

– Ну до чего ты интересный человек! Мы закончили свою работу и сейчас просто беседуем. А генерала нечего [93] стесняться. Входи – и сам убедишься, какой это замечательный человек!

На наших отношениях никак не сказывалась разделяющая нас служебная дистанция. Мы оставались друзьями, какими были и в первые месяцы в Казанлыке. Сохранились и прежняя взаимная симпатия и преданность. Взволнованный, я представил Стефана гостям.

– Я прибыл выяснить все относительно штопора, а не в гости.

Генерал Зимин, сидевший в кресле, с улыбкой наблюдал за нами. Он сразу догадался, что мы со Стефаном закадычные друзья.

– Раз он приехал выяснить все о штопоре, да еще и с таким настроением, все будет в порядке, – засмеялся генерал. – Ох уж мне этот штопор! Увидите, что не так он страшен.

– Товарищ генерал, мы думали, что и ночные полеты опасны, однако сейчас наши летчики гоняются за звездами и утверждают, что ночью небо более красиво, – неуверенно вступил в разговор с советскими специалистами Стефан. – А когда освоим и штопор, просто не представляю себе, что тогда они будут говорить.

– Для воздушного бойца-истребителя чрезвычайно важно в совершенстве владеть всеми приемами высшего пилотажа, в том числе и уметь выполнить такую сложную фигуру, как штопор. Такова стоящая перед нами задача.

Мы со Стефаном запомнили эти слова генерала.

Вечером мы наконец остались наедине. Хотелось о многом поговорить, но Стефан снова не решился заикнуться о своих личных заботах. Ему казалось недостойным занимать меня мелочами. Все это бледнело перед тем, что предстояло нам делать здесь, на аэродроме в М. Всего несколько человек были отобраны для того, чтобы начать подготовку к освоению штопора. За короткий срок им предстояло стать мастерами и начать обучение других летчиков. Соколов, Атанасов, Ангелов, Калудов и Нецов лихорадочно готовились.

– Знаешь, эта напряженная программа мне нисколько не надоедает, – сказал как-то счастливый Стефан, размечтавшийся, лежа на кровати. – Помнишь, как мы стали летчиками? У нас мышцы едва не разрывались от напряжения. Нам удалось сократить время изучения [94] ночных полетов, а сейчас то же самое происходит и со штопором. Освоим и его за несколько месяцев. Но я, браток, нахожу весь смысл своей жизни в этом напряжении, оно мне доставляет наслаждение. Если однажды мы ослабим темп, то моя жизнь потеряет смысл.

– А какое впечатление произвел на тебя генерал Зимин? – спросил я.

– Трудно судить о людях с первого взгляда, но видно, что человек он умный, очень умный и с огромным боевым опытом.

– Такого человека можно слушать бесконечно. Слушаешь и сам чувствуешь, будто пьешь из родника. Видел бы ты, как прошло наше совещание, как он выступил! Теперь я понял, что такие, как он, нелегкой ценой достигают вершин. Они добиваются этого только благодаря своим талантам, своей преданности делу.

– Что же сейчас главное? – спросил Стефан.

– Мы военные летчики и соревнуемся со временем. Отстанем от него – нас будут бить, будем терпеть поражения. Говоря о времени, подразумеваю прежде всего технику, умение управлять этой техникой. Советские товарищи прибыли к нам, чтобы оказать помощь. А недостатков у нас достаточно. Мы увлекались полетами по приборам и полагали, что это и есть самое большое достижение, не заметив, что это как раз и есть обоюдоострый нож. Разве не так? Когда летчик привыкает летать по приборам, его внимание в большей мере сосредоточивается на приборном щитке, он забывает о личной инициативе, плохо ведет обзор пространства. Наступает время пилотажа на больших скоростях и высотах, время свободных воздушных боев.

– Лично я все это принимаю как веяние времени, – поспешил добавить Стефан. – Но мы летчики и знаем, что пилотаж на больших скоростях и высотах и выполнение такой фигуры, как штопор, – это не игрушки. Боюсь, что нас опять начнут обвинять в поспешности. Может быть, советские специалисты владеют какой-то тайной, благодаря которой смогут обучить нас за короткое время, не вызвав у летчиков возможного в таких обстоятельствах замешательства?

– Да, но и мы спокойно и уверенно должны взяться за дело и наверстать упущенное, чтобы достичь уровня [95] боевой готовности самых современных военно-воздушных сил.

Мы еще долго говорили о штопоре. Эту фигуру мы оба выполняли на винтовых самолетах. И помнили: Валентин погиб именно тогда, когда стал уже мастером штопора. Но в ту ночь мы избегали вспоминать о погибшем друге.

Командиры и летчики из М. привыкли к генералу Зимину, как раньше привыкли к подполковнику Елдышеву, который незадолго перед этим уехал на родину. Высокий, статный, с приятным открытым лицом и живыми умными глазами, генерал Зимин ходил по аэродрому, беседовал с летчиками и успевал замечать даже самые мелкие недостатки. Но главное свое внимание он сосредоточил на группе, готовившейся овладеть штопором. Зимин знал, что существует важный психологический момент, когда даже самые опытные и смелые летчики вполне естественно могут испытывать определенное смущение или сильное волнение. И очень важно научить людей преодолеть то и другое и внушить летчикам уверенность.

Выполнение штопора на МиГ-15 в то время являлось сложным, чрезвычайно сложным упражнением, связанным с определенным риском. Поэтому подготовка на земле по настоянию генерала Зимина проводилась с большой тщательностью и настойчивостью. Самолет, введенный в штопор на высоте семи-восьми тысяч метров, только за один виток терял в высоте до пятисот метров, а скорость его вращения вокруг продольной оси непрерывно увеличивалась, и земля оказывалась все ближе. Чем ближе к земле находился летательный аппарат, тем выше становилась степень риска.

Летчикам долго и терпеливо приходилось обучаться, доводя до автоматизма умение справляться со сложным управлением самолетов, чтобы уверенно выводить машину из штопора.

Генерал Зимин долго беседовал с отобранными для этой цели Ангеловым, Соколовым, Калудовым, Нецовым и Атанасовым. Они уже по нескольку раз летали в двухместных учебно-боевых самолетах вместе с дважды Героем Советского Союза полковником Рязановым и Героем Советского Союза полковником Семеновым. Но быть в роли обучаемого и летать с опытным инструктором [96] – это одно, а стать инструктором самому – совсем другое. Ведь в этом случае ты несешь всю ответственность за полет.

В первые дни произошел незначительный, но все же неприятный эпизод. Генерал Зимин выразил желание лично проверить, чего мы добились в деле подготовки инструкторов. Назначили время вылета. Техники приступили к подготовке самолета. Но прошло значительно больше времени, чем полагается для подготовки самолета, а никто не приходил доложить о том, что машина готова к вылету… Генерал начал посматривать на часы. Он послал спросить, когда точно она будет готова. Ему ответили, что нужно подождать еще полчаса.

Истек и этот срок. Мы чувствовали себя неловко. Меньше всего нам хотелось, чтобы подобное случилось именно сейчас. У генерала появились все основания сделать неблагоприятные выводы о работе некоторых наших подразделений. Несмотря на это, он ни разу не спросил меня, чем объяснить подобную задержку, а продолжал говорить о чем-то другом, не имевшем ничего общего с подготовкой к полету.

В третий раз послали проверить, почему медлят техники. Все думали, что генерал выйдет из себя и кому-то придется несладко. Но генерал, по-прежнему сохраняя невозмутимость, предложил отправиться на аэродром и там подождать. Мы пошли за ним в подавленном настроении.

Техники хлопотали возле самолета. Заметив, что мы направляемся к ним, они сразу же сделали вид, что заканчивают работу по подготовке к полету: дескать, работа весьма деликатная и ее нельзя делать кое-как. Ведь собирался лететь сам генерал Зимин, и все следовало тщательно проверить.

– Ну как, ребята? – улыбаясь, подошел к техникам Зимин. – Скоро закончите?

– Скоро, товарищ генерал. Самое большее через полчаса, – доложил инженер Хайдуков.

– Очень уж вы растянули эти полчаса. Может быть, ваша мера времени отличается от нашей? – все так же шутливо и безобидно продолжал разговор генерал Зимин.

Благосклонность генерала придала смелости инженеру, и он заявил: [97]

– Товарищ генерал, мы все это делаем из любви к вам. Вы наш гость, и самолет должен работать безукоризненно.

Обращаясь к Хайдукову, генерал Зимин ответил:

– У нас есть такая русская поговорка: «Каков поп, таков и приход».

Немногие из присутствующих при этом поняли смысл поговорки. Она более или менее соответствовала болгарской поговорке: «Рыба начинает портиться с головы». Это задело меня, но в ожидании дальнейшего развития событий я смолчал. Генерал Зимин отказался лететь, так как убедился, что и обещанного инженером времени техникам не хватит. Когда мы возвращались в штаб, Зимин обратился ко мне:

– Вы не обижайтесь на мой острый язык.

– Товарищ Зимин, если бы такое случилось у вас, что бы вы сделали с виновниками?

– Я вижу, вы попали в весьма затруднительное положение, – улыбнулся Зимин. – Просто не знаете, как поступить: наказать их или закрыть на все глаза.

– Не считаю нужным их наказывать, товарищ генерал! Заявляю вам об этом откровенно.

– А почему, могу я узнать? – заинтригованный, спросил Зимин.

– Ну как вам это объяснить? Правда, они опоздали, но они правы в том, что при подготовке самолета к полету никогда не следует торопиться, особенно когда идет речь о таком полете. Другое дело, если это происходит в боевой обстановке.

– Ваше дело, товарищ Симеонов. Здесь вы хозяин.

Неприятный инцидент вскоре был забыт. Занятия по овладению штопором проходили все более и более успешно. Советские специалисты, и прежде всего генерал Зимин, в общем-то весьма скупые на похвалы, уже не считали нужным скрывать свое восхищение.

– Вы делаете штопор не хуже, чем наши летчики, – поздравил нас Зимин.

Но, разумеется, все это было только начало. И Зимину, и Рязанову, и Семенову вскоре предстояло уехать и оставить начатое ими дело в руках болгар. А не помешает ли это довести дело до конца? Генерал Зимин на этот случай имел испытанный рецепт и всегда поучал: [98]

– От летчиков мы требуем освоить штопор за короткий срок, требуем то, что в нормальных условиях осваивается за продолжительное время. А летчик не робот, он обыкновенный человек, и к нему нужно относиться по-человечески. Плох тот командир, который хочет выжать все из своих подчиненных. Что же нужно делать, чтобы все успеть? Нужен строгий индивидуальный подход к инструкторам и к летчикам, проходящим обучение. Штопор надо отрабатывать не между прочим, а во время специально для этой цели организованных полетов и в специально выделенные для этой цели летные дни. Нужно строго оценивать метеорологическую обстановку и особое внимание обращать на вертикальную и горизонтальную видимость. Установите строгий контроль за режимом сна и отдыха летчиков. Поощряйте тех командиров подразделений, которые лучше всех выполняют поставленные перед ними задачи.

На прощальном ужине в столовой после торжественных тостов генерал Зимин спросил:

– Вы все еще сердитесь на меня за поговорку?

– Я вообще не сердился, товарищ генерал.

– Тогда позвольте мне внести поправку. Вы хороший «поп» и разбираетесь в своей работе. Я верю в вас и уезжаю совершенно спокойно. Вы многому научились, в этом ваша заслуга. Вы, болгары, темпераментный и талантливый народ.