Текст книги "Шрам: 28 отдел (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Глава 7

Вечером следующего дня Пьер дежурил у изолятора. Сидел на стуле в коридоре, читал старый потрёпанный журнал, который нашёл в столовой. Какая-то статья про рыбалку. Не вчитывался, просто смотрел на буквы.

Из-за двери раздался стон.

Он отложил журнал, встал, подошёл к двери. Посмотрел в щель.

Томас сидел на койке, обхватив голову руками, словно пытался удержать её на месте, не дать развалиться. Качался взад-вперёд, монотонно и бездумно, как марионетка на сломанных нитках. Его бормотание было неразборчивым, как будто он пытался высказать что-то важное, но слова застревали в горле, терялись в судорожных вздохах. Кожа стала почти серой, с зеленоватым оттенком, как будто впитала в себя всю боль и отчаяние, которые он испытывал. Вены на шее вздулись, как толстые жгуты, пульсировали в такт с его неровным дыханием. На руках они были тёмными, почти чёрными, проступали сквозь кожу, как вены на стволе старого дерева. Глаза запали, словно он не спал несколько дней, а зрачки расширились так, что почти слились с белками, поглощая радужку и оставляя лишь тёмные круги вокруг. И постепенно становились жёлтыми, словно окончательно съедая старое Я юнца.

Француз открыл засов, вошёл. Оставил дверь приоткрытой – на случай, если придётся быстро выходить. Подошёл к койке.

– Томас.

Парень поднял голову. Посмотрел на него. Взгляд был мутным, отсутствующим. Потом что-то проснулось в глубине – узнавание.

– Дюбуа?

– Да. Это я.

– Ты… настоящий?

– Настоящий.

Томас облизал губы. Губы потрескались, покрылись сухой коркой. Язык был черноватым.

– Не знаю, что реально, а что нет. Вижу… вещи. Людей. Они говорят, но я не понимаю. – Он сжал голову сильнее. – Внутри что-то… движется. Меняется. Я чувствую.

Легионер сел на край койки. Достал флягу с водой, протянул. Томас взял, сделал глоток. С трудом проглотил.

– Больно?

– Нет. Не больно. Просто… странно. – Парень посмотрел на свои руки. Пальцы дрожали. Ногти потемнели, стали длиннее. – Я превращаюсь, да?

– Да.

– Во что?

– Не знаем точно. Врач говорит, процесс похож на гулей, но не совсем. Что-то другое.

Томас кивнул медленно. Опустил руки, посмотрел на стену. Молчал с минуту. Потом:

– Почему? Меня не кусали. Только царапины. И серебром обработали сразу.

Пьер тоже думал об этом последние два дня. Укусов не было. Царапины неглубокие. Серебро применили через минуту после извлечения из воды. По всем правилам, инфекция не должна была развиться. Но развилась.

– Может, вода, – сказал он. – Ты хлебнул её, когда тебя тащили. В той воде была их слюна, кровь, всякая дрянь. Может, попало через рот, через царапины изнутри.

– Или через лёгкие, – прошептал Томас. – Я дышал под водой. Немного. Инстинкт. Захлебнулся. Может, инфекция попала так.

– Может.

Парень закрыл глаза, откинул голову на стену.

– Я не хочу становиться одним из них. Не хочу жрать людей. Не хочу… – Голос сорвался. – Убей меня сейчас. Пока я ещё человек.

Француз смотрел на него. Двадцать пять лет. Медик. Хороший парень. Спас десятки жизней за свою карьеру. Теперь умирает, превращаясь в тварь. Несправедливо. Но справедливости на войне не бывает. Это наёмник знал давно.

– Ты просил убить тебя быстро, когда превратишься, – сказал он. – Не сейчас. Пока ты человек, ты живёшь.

– Я уже не человек. – Томас открыл глаза. Они были жёлтыми. Полностью жёлтыми, как у гуля. – Смотри. Вижу по-другому. Слышу по-другому. Чую… тебя. Кровь. Мясо. Хочу… – Он сглотнул, отвернулся. – Боже, я хочу укусить тебя. Разорвать. Пожрать.

Пьер положил руку на рукоять ножа за спиной. Готов был выхватить, если что. Но Томас не двигался. Сидел, дрожал, сжимал кулаки.

– Я ещё держусь, – прошептал парень. – Но не знаю, сколько. Инстинкты сильнее. Голод. Такой сильный. Ничего не ел два дня, но не хочу еды. Хочу… плоти. Живой. Тёплой.

– Сколько времени, думаешь?

– Часы. Может, меньше. – Томас повернулся к нему. Лицо исказилось. – Не дай мне сбежать. Если я вырвусь, пойду охотиться. Почувствую людей, найду, убью. Не дай.

– Не дам.

Парень кивнул. Лёг на койку, свернулся калачиком. Начал бормотать что-то – обрывки фраз, имена, молитвы. Галлюцинации накатывали волнами.

Дюбуа сидел рядом, смотрел на него. Думал. Почему заражение сработало? Царапины, вода, воздух под водой – что-то из этого. Или всё вместе. Гули эволюционировали, изменились. Может, Хафиз сделал их такими специально. Более заразными, более опасными.

Если так, то любой контакт с ними смертелен. Не только укусы. Царапины, слюна в воде, воздух, которым они дышат. Невозможно защититься полностью.

Француз вспомнил, как нырял за Томасом. Как резал гулей под водой. Как вода попадала ему в рот, в глаза. Как он дышал этим воздухом, хлебал эту мерзость. Почему он не заразился? Только везение? Или сыворотка Лебедева защищает?

Старик говорил, что сыворотка меняет метаболизм, усиливает иммунитет, ускоряет регенерацию. Может, она защищает от инфекций тоже. От обычных и от аномальных. Может, поэтому он выжил в Зоне, где другие умирали от радиации и болезней. Может, поэтому сейчас здоров, когда Томас умирает.

Он посмотрел на свои руки. Обычные руки. Шрамы, мозоли, старые раны. Но внутри что-то другое. Что-то, что делает его сильнее, быстрее, живучее. Что-то, что он не понимает и не контролирует.

Лебедев. Зона. Сыворотка.

Легионер закрыл глаза. Вспомнил.

* * *

Двадцать лет назад. Он тогда был моложе, быстрее, злее. Его послали зачищать склады с оружием в запретной зоне. Говорили: быстро, неделя максимум. Вышло по-другому.

Первая взрослая работа – зачистка складов. Нашли оружие, начали вывозить. Потом начались нападения. Ночью. Твари из темноты – быстрые, злобные, нечеловеческие. Трое пропали. Нашли их разорванными, частично съеденными.

Командир решил продолжать. Ошибка. Вторая миссия – через полгода. Он попал туда снова. Уже знал, чего ждать. Но не помогло. Шрам получил ранение во время перестрелки со стаей мародёров. Инфекция. Температура под сорок. Антибиотики не работали.

Проф. Старик-учёный, живущий в подвале разрушенной больницы. Говорили, он спятил. Но других врачей не было. Командир отправил француза к нему.

Подвал. Темнота, свечи, запах химикатов и смерти. Проф – худой, седой, с провалившимися глазами. Осмотрел рану, покачал головой.

– Плохо. Инфекция… Обычные средства не помогут.

– Что тогда?

– У меня есть препарат. Экспериментальный. Изменяет клеточную структуру, усиливает иммуннитет. Но последствия непредсказуемы.

– Я умру?

– Может быть. Или выживешь и станешь сильнее. Или станешь чем-то другим. – Старик достал шприц, ампулу с мутной жидкостью. – Выбор твой.

Пьер посмотрел на рану. Чёрная, гниющая, распространяется. Через день он будет бредить. Через два – мёртв. Выбора не было.

– Коли.

Укол был болезненным. Жидкость вошла огнём, разлилась по венам. Он закричал, упал, потерял сознание.

Очнулся через день. Температура спала. Рана затягивалась. Тело болело, но работало. Лебедев сидел рядом, смотрел.

– Ты выжил. Редкость. Большинство умирает.

– Что ты мне вколол?

– Сыворотку. Основана на образцах из одного места. Мутировавшие клетки, вирусы, бактерии. Я выделил активные компоненты, стабилизировал, создал препарат. Он перепрограммирует твой организм. Делает тебя адаптивным, устойчивым.

– К чему?

– К болезням, радиации, токсинам. К аномалиям. – Старик налил воду, протянул. – Но цена неизвестна. Может, проживёшь дольше. Может, умрёшь раньше. Может, превратишься во что-то нечеловеческое. Я не знаю. Экспериментов было мало, данных недостаточно.

– Почему ты это делаешь?

Проф посмотрел на него долго. Потом:

– Потому что мир меняется. Ты – только начало. Появляются вещи, которых не было раньше. Твари, аномалии, болезни. Человечество не готово. Нужны те, кто сможет противостоять. Адаптированные. Изменённые. – Пауза. – Ты теперь один из них. Используй это.

Через неделю Пьер вернулся к своим. Рана зажила полностью. Сил прибавилось. Рефлексы обострились. Он стал замечать вещи, которые раньше не замечал. Слышать тише. Двигаться быстрее.

Проф умер через месяц. Радиация добила его. Но сыворотка осталась в крови француза. Изменила его. Навсегда. И уже сильно после он узнал, что это был наставник Лебедева и главный идеолог его учения.

* * *

Пьер открыл глаза. Томас лежал на койке, бормотал, дёргался. Галлюцинации. Снайпер вспомнил себя после укола Лебедева. Он тоже галлюцинировал. Видел вещи – тени, огни, лица. Думал, что умирает. Но выжил.

Томас не выживет. Потому что его инфекция другая. Не сыворотка Лебедева, которая адаптирует. А инфекция гулей, которая разрушает человечность, заменяет её чем-то звериным, голодным.

– Томас, – позвал он тихо.

Парень открыл глаза. Жёлтые, светящиеся в полутьме.

– Я всё ещё здесь, – прошептал он. – Внутри. Но меня становится меньше. Оно… захватывает. Голод. Инстинкты. Я думаю о крови. О мясе. О том, как разорвать, пожрать. – Слёзы потекли по серым щекам. – Не хочу. Но не могу остановить.

Француз взял его за руку. Рука была холодной, влажной. Пульс частый, неровный.

– Держись. Ещё немного.

– Зачем? Конец всё равно один.

– Чтобы умереть человеком. Не тварью.

Томас сжал его руку. Сильно, болезненно. Когти впились в кожу, но не прокололи.

– Спасибо, что вытащил меня, – прошептал он. – Знаю, было бы проще оставить. Но ты не оставил. Ты… хороший человек. Несмотря ни на что.

Легионер молчал. Хороший человек. Странно слышать. Он не считал себя хорошим. Просто делал то, что нужно. Спасал, когда мог. Убивал, когда требовалось. Выживал. Воевал. Это не делает человека хорошим. Просто делает его солдатом.

– Расскажи мне что-нибудь, – попросил Томас. – Про себя. Про жизнь. Хочу слышать человеческий голос. Пока могу.

Пьер задумался. О чём рассказать? О легионе, где он научился убивать? О Зоне, где чуть не умер? О войнах, которых было слишком много? О море, кораблях, пиратах?

– Был у меня друг, – начал он медленно. – В легионе. Звали Жак. Парижанин, балагур, любил петь. Мы служили вместе пять лет. Афганистан, Мали, Балканы. Он всегда шутил, даже под огнём. Говорил, если умрёт, то с улыбкой.

– Он умер?

– Да. В Мали. Подорвался на мине. Мгновенно. Даже не успел крикнуть. – Француз закурил, затянулся. – Я нёс его тело два километра до вертолёта. Тяжёлое было. Но не мог оставить. Не мог дать ему остаться в той пустыне.

Томас слушал, дыша тяжело.

– Похоронили его в Париже. Воинское кладбище. Флаг, салют, всё как надо. Я стоял, смотрел, как опускают гроб. Думал: вот и всё. Жизнь кончилась. Пять лет дружбы, сотни операций, тысячи разговоров. А результат – ящик в земле.

– Но ты помнишь его.

– Помню. Каждый день. Голос, смех, песни. Помню, как он орал матом на арабском, когда нас обстреляли в горах. Помню, как делился последней сигаретой. Помню.

Парень кивнул слабо.

– Может, кто-то будет помнить меня.

– Будем. Команда. Я.

– Спасибо.

Они сидели в тишине. Томас дышал всё тяжелее, хрипел. Тело дёргалось, мышцы напрягались, расслаблялись. Превращение ускорялось.

– Видел сон, – прошептал он вдруг. – Про маму. Она пекла пирог. Яблочный. Я ребёнком был, сидел на кухне, смотрел. Она улыбалась, пела. Потом позвала: иди, попробуй. Я подошёл, откусил. Вкусно. Тепло. Дом. – Голос задрожал. – Хочу домой. Хочу к маме. Хочу быть снова ребёнком, когда всё просто.

Пьер вспомнил свою мать. Умерла, когда ему было двадцать. Рак. Быстрый, беспощадный. Он не успел попрощаться – был на операции. Вернулся, когда её уже похоронили. Отец сказал: она просила передать, что гордится тобой. Это были последние слова.

Он не плакал тогда. Не плакал никогда. Легион научил не плакать. Но иногда, ночами, вспоминал её голос, руки, запах духов. И что-то внутри сжималось, болело.

– Все хотят домой, – сказал он тихо. – Но дома нет. Есть только дорога. Война, операции, задачи. Мы выбрали этот путь. И идём до конца.

– Мой конец скоро.

– Да.

Томас повернулся к нему. Лицо было почти нечеловеческим – серое, с выступающими скулами, вытянутой челюстью, острыми зубами. Но глаза – жёлтые, звериные – ещё сохраняли что-то человеческое. Страх. Боль. Мольбу.

– Убей меня, – прошептал он. – Пожалуйста. Сейчас. Пока я прошу. Пока ещё человек.

Француз смотрел на него. Обещал убить быстро, когда превратится. Но парень просит сейчас. Пока ещё жив внутри. Пока страдает.

Милосердие.

Легионер встал, достал нож. Артефактный, от Лебедева. Клинок отражал свет тускло.

– Ты уверен?

– Да. – Томас закрыл глаза. – Быстро. Пожалуйста.

Пьер подошёл. Положил руку на плечо парня. Поднял нож.

Вспомнил Жака. Вспомнил мать. Вспомнил всех, кого потерял за двадцать лет войны. Легионеров, наёмников, товарищей. Лица, имена, голоса. Все они ушли. Все остались в памяти. Призраки, которые живут внутри него, напоминая, что он ещё жив, а они нет.

Теперь к ним добавится Томас. Молодой медик, который хотел спасать жизни, а умер, превращаясь в монстра.

Несправедливо. Неправильно.

Но выбора нет.

И тут Шрам неожиданно замер с ножом в руках вспоминая недавние события.

* * *

**База ООН. Раннее утро.**

Столовая была почти пустой. Пять утра, команда ещё спала после ночного дежурства. Только Пьер сидел у окна с подносом – яйца, рис, что-то непонятное в соусе. Ел механически, не чувствуя вкуса. Привычка многих лет. Еда – это топливо, не удовольствие.

Томас вошёл в столовую, растрёпанный, в мятой футболке. Увидел француза, кивнул, подошёл к раздаче. Взял только кружку, налил из термоса что-то тёмное. Подошёл к столу Пьера.

– Можно?

– Садись.

Парень сел напротив, поставил кружку. Пар поднимался, запах ударил сразу – кофейный, густой, настоящий. Не растворимая дрянь, которую обычно давали. Что-то другое.

Легионер посмотрел на кружку.

– Откуда?

– Привёз с собой. – Томас улыбнулся устало. – Турка, зёрна из Эфиопии, сахар-сырец. Варил на газовой горелке в комнате. Макгрегор чуть не вызвал пожарных, когда пошёл дым, но разобрались.

– Зачем такие сложности?

– Потому что без нормального кофе я не человек. – Парень отпил, закрыл глаза, выдохнул. – Господи, как же хорошо.

Пьер продолжал есть. Смотрел, как Томас наслаждается напитком. Молодой ещё. Ценит мелочи. Не успел обтесаться, очерстветь, превратиться в машину для выполнения задач.

– Хочешь? – Медик кивнул на турку, которую притащил с собой. – Ещё полкружки осталось. Жалко выливать.

– Я не…

– Давай. Серьёзно. Когда ещё попьём нормальный кофе в Бангладеше?

Француз хотел отказаться. Но что-то в голосе парня, в этой простой щедрости, заставило согласиться. Томас сбегал, принёс вторую кружку, налил.

– Пей, пока горячий.

Пьер взял кружку, понюхал. Запах был сильным, чистым, с оттенками шоколада, орехов, чего-то цветочного. Отпил.

Горячо. Горько. Слегка сладко. Плотный вкус, обволакивающий язык.

Он остановился. Замер с кружкой у губ.

Вкус. Он чувствовал вкус.

Когда последний раз он что-то чувствовал, когда ел или пил? Года три? Пять? Больше? Всё превратилось в рутину – открыть рот, жевать, глотать, получить калории. Вкус исчез где-то по дороге. Растворился среди операций, усталости, равнодушия.

А сейчас – вкус. Отчётливый, яркий, живой. Кофе. Настоящий кофе.

Он сделал ещё глоток. Медленно. Закрыл глаза. Почувствовал, как тепло разливается по груди. Как горечь сменяется сладостью на языке. Как аромат заполняет нос, голову.

Живой. Он чувствовал себя живым.

– Хорош, правда? – Томас улыбался.

Пьер открыл глаза, посмотрел на него.

– Да. Очень.

– Мама научила меня варить. Говорила: если умеешь варить хороший кофе, значит, умеешь заботиться о себе. – Парень покрутил кружку в руках. – Она вообще считала, что еда – это важно. Не просто топливо. Это… ритуал. Связь с жизнью. С моментом. Если ешь, не чувствуя вкуса – ты не живёшь, а существуешь.

Француз молчал. Слушал. Пил кофе маленькими глотками, растягивая.

– Я заметил, – продолжил Томас тихо, – что многие в двадцать восьмом потеряли это. Едят, как роботы. Не замечают, что на тарелке. Просто забрасывают в себя калории и идут дальше. – Пауза. – Не хочу быть таким. Не хочу забыть, что значит наслаждаться простыми вещами. Кофе, хлеб, яблоко. Солнце на лице. Смех. Музыка.

– Сложно, – сказал Пьер. – Когда каждый день видишь смерть.

– Знаю. Но если не держаться за это… – Медик посмотрел в окно, где рассвет окрашивал небо в розовый. – … то зачем вообще воюем? Если сами становимся мертвецами?

Легионер допил кофе. Поставил кружку. Посмотрел на дно – там остался осадок, тёмный, густой.

– Спасибо, – сказал он. – За кофе.

– Всегда пожалуйста. – Томас встал. – Если выживем после этой операции с гулями, сварю ещё. Научу тебя, если хочешь.

– Хочу.

Парень улыбнулся, ушёл. Пьер остался сидеть, глядя на пустую кружку. Вкус кофе ещё был на языке. Горький, сладкий, живой.

Когда последний раз кто-то предложил научить его чему-то просто так? Без цели, без сделки? Когда последний раз кто-то заботился, чтобы он чувствовал вкус?

Не помнил.

Томас был хорошим парнем. Молодым, наивным, но хорошим. Верил, что можно остаться человеком в этой войне. Верил в мелочи – кофе, рассветы, простые удовольствия.

Пьер тогда подумал: может, он прав. Может, нужно держаться за это. Пока можешь.

* * *

Воспоминание растворилось.

Француз стоял над Томасом, нож в руке. Парень лежал с закрытыми глазами, ждал смерти. Больше не говорил о кофе, о маме, о рассветах. Превращался в тварь, терял человечность с каждой минутой.

Но совсем недавно он был человеком. Добрым, заботливым. Сварил кофе. Поделился. Напомнил, что такое вкус.

Пьер сжал рукоять ножа. В горле встал комок. Не от страха, не от сомнений. От чего-то другого. От понимания, что сейчас убьёт человека, который вернул ему кусочек жизни. Маленький, незначительный – одну кружку кофе. Но этого хватило, чтобы на несколько минут почувствовать себя живым, а не машиной.

И теперь Томас просит смерти. Просит, чтобы его убили, пока он ещё помнит, что такое быть человеком. Пока помнит вкус кофе, лицо матери, рассветы.

– Обещаю, – прошептал Пьер. – После этого… после всего… я научусь варить кофе. Как ты хотел. Буду помнить.

Томас не ответил. Может, не услышал. Может, уже ушёл глубоко внутрь, туда, где его почти не осталось.

Легионер опустил нож. Быстро, точно, в основание черепа. Лезвие вошло легко, без сопротивления. Перерезало спинной мозг. Томас вздохнул раз, обмяк. Умер мгновенно. Без боли.

Пьер вытащил нож, вытер о простыню. Убрал в ножны. Посмотрел на тело. Серое, мёртвое, с открытыми жёлтыми глазами.

Закрыл ему глаза ладонью. Поправил тело, уложил ровно, сложил руки на груди.

– Прости, – сказал он тихо. – И спасибо. За кофе. За то, что напомнил, что такое жить.

На языке вдруг проявился призрачный вкус – горький, сладкий, тёплый. Память о том утре. О простом человеческом моменте среди войны и смерти.

Он будет помнить. Будет помнить кофе, улыбку Томаса, слова о маме и рассветах. Будет помнить, что этот парень верил – можно остаться человеком. Даже здесь. Даже сейчас.

И когда всё закончится, если закончится, если он выживет – Пьер купит турку, зёрна из Эфиопии, научится варить кофе правильно. Будет пить по утрам, вспоминая молодого медика, который хотел жить, чувствовать вкус, наслаждаться мелочами.

Будет помнить.

Француз вышел из комнаты, закрыл дверь. Постоял в коридоре. Руки не дрожали. Дыхание ровное.

Но вкус кофе на языке остался. Призрак вкуса. Призрак жизни.

Ещё один мертвец. Ещё один призрак.

Но этот – особенный. Этот научил его снова чувствовать.

Пьер пошёл искать Маркуса, доложить.

А вкус не уходил. Горький, сладкий, живой.

Напоминание.

Вышел из комнаты, закрыл дверь. Постоял в коридоре. Руки не дрожали. Дыхание ровное. Сердце билось спокойно. Профессионализм. Привычка.

Но внутри что-то сжалось, болело. Ещё один мертвец. Ещё один призрак.

Пошёл искать Маркуса. Нужно доложить. Нужно организовать кремацию – тело нельзя хоронить обычно, инфекция может распространиться.

Нашёл немца в штабе, за картами. Доложил коротко. Маркус выслушал, кивнул.

– Ты сделал правильно. Он бы превратился и сбежал. Убил кого-нибудь. Лучше так.

– Знаю.

– Иди отдыхай. Завтра продолжим поиски Хафиза. Рахман обещал информацию.

Легионер кивнул, вышел. Пошёл к себе. Встретил в коридоре Жанну. Она посмотрела на него, поняла всё сразу.

– Томас?

– Да.

Она обняла его. Крепко, молча. Он стоял, чувствуя её тепло, запах волос. Позволил себе прислониться, закрыть глаза на секунду.

– Ты хороший человек, Пьер, – прошептала она. – Несмотря ни на что.

Те же слова, что сказал Томас.

Он не ответил. Просто стоял, держась за это тепло, за эту близость. Якорь в море мёртвых призраков.

Потом отстранился, кивнул ей, пошёл к себе.

Лёг на койку. Закрыл глаза. Видел Томаса – живого, смеющегося, потом умирающего, потом мёртвого. Видел Жака. Мать. Легионеров. Зону. Всё смешалось в один поток образов, лиц, голосов.

Война съедает людей. Медленно, по одному. Превращает живых в мертвецов, в призраков, в воспоминания.

Но пока он жив, он будет воевать. Потому что это единственное, что умеет. Единственное, что имеет смысл.

И может быть, когда-нибудь, когда всё кончится, он найдёт покой. Виноградник на юге Франции. Тишину. Море. Жанну рядом.

Может быть.

А пока – только война. Гули, Хафиз, кровь, смерть.

И призраки внутри, которые напоминают, что он ещё жив.

Пока.

Шрам задумчиво лежал на койке, смотрел в потолок. Руки ещё помнили – как держал нож, как вошёл в основание черепа, как Томас выдохнул последний раз. Милосердие. Правильный поступок. Но руки дрожали час после, а сейчас просто лежали на груди, тяжёлые, чужие.

Встал, оделся, вышел на балкон. Закурил. Город внизу светился миллионом огней. Жил, дышал, не зная, что один из его защитников только что умер в подвале базы ООН.

– Дюбуа?

Обернулся. Рахман стоял в дверях, в гражданском – джинсы, старая рубашка. Лицо усталое, понимающее.

– Слышал про медика. Соболезнования.

Пьер кивнул молча.

Капитан подошёл, прислонился к перилам рядом.

– Я знал одного солдата, – сказал он тихо. – Хороший парень, молодой. Подорвался на мине в Читтагонге. Мы несли его двадцать минут до вертолёта. Он умирал на руках, просил: не дайте мне стать калекой, лучше убейте. Мы не убили. Врачи спасли, но он без ног остался. Через полгода повесился. – Пауза. – Иногда думаю: надо было сделать то, что он просил. Было бы милосердием.

Легионер затянулся, выдохнул дым.

– Я сделал, что он просил.

– Знаю. Видел в отчёте. – Рахман посмотрел на него. – Это тяжело, но правильно. Вы дали ему человеческую смерть. Многие не смогли бы.

Они молчали. Ветер шевелил листья деревьев во дворе. Где-то вдали лаяли собаки.

– Не можете спать? – спросил капитан.

– Нет.

– Я тоже. После смертей никогда не могу. – Рахман выпрямился. – Хотите пройтись? Город ночью другой. Помогает голову очистить.

Француз посмотрел на него. Обычно после таких ночей он лежал один, переваривал. Но одиночество давило сегодня сильнее обычного.

– Хорошо.

Спустились тихо, вышли через боковые ворота. Охрана пропустила без вопросов. Улица встретила их теплом и тишиной. Полночь. Дакка спала – насколько умеет спать город с двадцатью миллионами.

Они шли молча. Рахман вёл, знал дорогу. Переулок, ещё переулок, старые дома, закрытые лавки. Вышли к набережной. Река Буриганга текла чёрная, тихая, отражала редкие фонари.

– Здесь хорошо ночью, – сказал капитан. – Можно подумать.

Они остановились у перил. Пьер закурил, протянул пачку. Рахман взял. Прикурили. Дым растворялся в тёплом воздухе.

– Вы верите, что после смерти что-то есть? – спросил капитан неожиданно.

Легионер посмотрел на воду.

– Нет. Темнота. Конец.

– Я раньше так думал. – Рахман затянулся. – Потом начал сомневаться.

– Религия?

– Не совсем. Философия. – Он сбросил пепел в воду. – Вы слышали про сансару?

– Краем уха. Индуизм?

– Индуизм, буддизм. Цикл рождений и смертей. Душа не исчезает. Перерождается. Ты живёшь, умираешь, рождаешься снова. Раз за разом. – Рахман посмотрел на него. – Пока не исполнишь свою дхарму.

– Дхарму?

– Долг. Предназначение. То, зачем родился. – Капитан повернулся к реке. – У каждого есть путь. Кто-то пришёл учить, кто-то лечить, кто-то защищать. Если исполнишь – освободишься, выйдешь из цикла. Если нет – вернёшься, будешь пытаться снова.

Дюбуа слушал, думал. Странная идея. Но почему-то цепляла.

– И вы в это верите?

– Не знаю. – Рахман пожал плечами. – Но иногда объясняет вещи. Почему одни рождаются солдатами, другие монахами. Почему кто-то с детства знает, чем займётся. Может, мы помним на уровне души, кем были раньше.

Француз затянулся, выдохнул дым в ночь. Он всегда чувствовал – война внутри него, не снаруже. Не выбирал легион. Легион притянул его, как магнит. Будто он всегда был солдатом.

– Если это правда, – сказал он медленно, – то я воюю давно. Не двадцать лет. Столетия, может.

– Да. – Рахман кивнул. – Воин не становится воином в одной жизни. Это накопленный опыт души. Вы пришли защищать, потому что делали это раньше. И будете делать, пока не поймёте, зачем на самом деле.

– Зачем?

– Это каждый находит сам. – Капитан докурил, сбросил окурок. – Буддисты говорят: воин, который сражается не ради славы, денег, мести, а ради защиты жизни, идёт по пути освобождения. Он защищает не из гнева, а из сострадания. Его меч чист.

Чистый меч. Пьер посмотрел на свои руки. Сколько он убил за двадцать лет? Сотни. Может, тысячи, если считать опосредованно. Чист ли его меч?

– Вы защищаете, Дюбуа, – сказал Рахман тихо, будто читая мысли. – Видел, как вы нырнули за медиком. Могли не рисковать, но прыгнули. Это выбор защитника, не убийцы.

Они пошли вдоль набережной. Деревянные причалы скрипели под ногами. Лодки покачивались на воде. Тишина была плотной, обволакивающей.

– Ходим сюда, – сказал Рахман, кивая на маленькую чайную. Одна лампа горела внутри, за стойкой старик дремал. Капитан толкнул дверь. Старик проснулся, улыбнулся.

– Рахман-саиб! Опять гуляете?

– Опять, дядя. Два чая.

Они сели у окна. Старик принёс чай в стеклянных стаканах – чёрный, крепкий, горячий. Печенье на блюдце.

Рахман пил медленно, задумчиво.

– Знаете, что самое страшное в идее перерождения?

Пьер ждал.

– Что ты можешь возвращаться вечно. Если не найдёшь свой путь, цикл не прервётся. Будешь воином раз за разом. В другом теле, другой стране, другой эпохе. Но всегда война, всегда кровь. – Капитан посмотрел в стакан. – Я иногда думаю: сколько раз я уже воевал? Десять жизней? Сто? И сколько ещё?

– Пугает?

– Да. Устал от войны в этой жизни. Представить, что будет ещё – тяжело. – Он отпил чая. – Но есть надежда. Если найду, зачем пришёл, если исполню – освобожусь. Может, в следующий раз рожусь кем-то мирным. Садовником, учителем.

Дюбуа представил себя садовником. Не вышло. Руки привыкли к оружию, не к лопате.

– А если я не хочу быть садовником? – спросил он. – Если война – единственное, что умею?

– Тогда вопрос: почему умеешь только это? – Рахман наклонился вперёд. – Может, ты специально забываешь, что есть другое. Может, цепляешься за войну, потому что это знакомо. Страшно отпустить.

Француз молчал. Попадание. Он не умел жить без войны. Пытался после легиона – не получилось. Две недели в Париже, потом сорвался, поехал на Балканы. Потом Зона. Потом море. Всегда война. Как наркотик.

– Буддисты говорят, – продолжил Рахман, – что страдание происходит от привязанности. Ты цепляешься за что-то – работу, человека, идею – и страдаешь, когда теряешь. Отпусти, и страдание кончится.

– Легко сказать.

– Очень трудно сделать. – Капитан улыбнулся грустно. – Я тоже цепляюсь. За семью, работу, город. Знаю, что когда-нибудь потеряю. Жена умрёт, дети вырастут, город изменится. Но не могу отпустить. Потому что они дают смысл.

Они допили чай, вышли. Город начинал просыпаться – первые велорикши, торговцы готовили лавки. Небо светлело на востоке.

Шли обратно медленно. Рахман говорил о философах – Руми, Будде, Бхагавад-гите. О том, что воин должен действовать без привязанности к результату. Сражаться, потому что это долг, не ради награды.

Пьер слушал, впитывал. Никогда не думал о войне так. Для него это была работа, навык, способ выжить. Но если смотреть как на путь, долг, часть цикла – появлялся смысл.

Дошли до базы. Солнце поднималось, окрашивая небо в розовый и золотой. Муэдзин начал утренний призыв к молитве – голос разносился над городом.

У ворот Рахман остановился.

– Спасибо, что составили компанию. Редко встретишь человека, с которым можно говорить о таких вещах.

– Мне тоже помогло, – сказал Пьер. – Отвлёк от… от сегодняшнего.

– Томас был хорошим парнем. Он не зря прожил жизнь. Спас людей, помог вам. Если цикл существует, он вернётся кем-то добрым. – Рахман протянул руку. – А вы продолжайте защищать. Это ваш путь. Когда поймёте, зачем, освободитесь.

Они пожали руки. Капитан сел в свою машину, уехал. Пьер прошёл через ворота, поднялся в комнату.

Лёг на койку, закрыл глаза. Усталость навалилась. Но лёгкая, не давящая. Разговор помог. Идея цикла, долга, пути – странная, но утешительная. Может, Томас не просто умер. Может, освободился, пошёл дальше. Может, встретятся в следующей жизни.

А может, всё это сказки, и есть только темнота.

Но сегодня ночью, после убийства товарища, сказка была нужна.

Дюбуа уснул. Без кошмаров. Впервые за дни.

Рахман тоже приехал домой, поцеловал жену, лёг спать. Спокойно, глубоко.