Текст книги "Шрам: 28 отдел (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Глава 14

Утро встретило Пьера серым светом через окно и головной болью. Спал плохо, урывками, просыпаясь от каждого звука. Тело гудело – синяки, ссадины, мышцы забиты молочной кислотой. Вчерашний бой оставил след. Легионер встал, оделся, вышел в коридор.

База ООН в Силхете была маленькой, бывшая школа на три десятка комнат. Столовая на первом этаже, там уже сидели остальные. Маркус, Ахмед, Коул. Трое из семи. Координатор суетился у плиты, варил что-то в котелке. Пахло рисом и карри.

Дюбуа налил себе чай из термоса, сел напротив немца. Маркус выглядел хреново – глаза красные, небритый, плечи опущены. Рука перебинтована, где царапина от гуля. Обработана серебром, заражения нет, но болит. Ахмед жевал рис молча, левая рука на перевязи. Коул просто смотрел в стену, чай остывал перед ним нетронутым.

– Как Жанна? – спросил Пьер, глядя на Маркуса.

– Звонил в госпиталь час назад, – ответил немец. – Стабильно. Серебро вкололи, температура держится. Кожа ещё не серая, глаза нормальные. Врач говорит, пятьдесят на пятьдесят. Сутки покажут.

Легионер кивнул. Пятьдесят на пятьдесят. Лучше, чем ноль. Лучше, чем у Томаса было. Может, она вытянет. Должна вытянуть.

Помолчали. Координатор принёс котелок с рисом и карри, поставил на стол. Никто не взял. Есть не хотелось, аппетит убила усталость и память о вчерашнем. Пьер налил ещё чаю, обжёг язык. Плевать.

– Слушайте, – начал он. – Вчера ночью разговаривал с одним стариком. Брахман местный, сидел под деревом во дворе.

– И что? – Маркус поднял взгляд. – Гадал по звёздам?

– Рассказал легенду. Про гулей. Говорит, что это магический вирус. Все гули в ветви связаны с создателем, патриархом. Убьёшь его – умрут все сразу. Вся ветвь.

Коул хмыкнул.

– Магия. Серьёзно, Шрам? Ты в это веришь?

– Не знаю, во что верю, – ответил Дюбуа. – Но логика есть. Хафиз создавал гулей в Дакке. Год работал, тысячи тварей наплодил. Он говорил – Лидер дал ему знания и силу. Хафиз превратился в мощного гуля, серебро на него не действует. Может, он патриарх? Или Лидер?

Маркус сложил руки на столе, посмотрел на легионера внимательно.

– Куда ты клонишь?

– К тому, что если старик прав – можно убить одного и завалить всю орду разом. Хафиз где-то в Дакке. Рахман тоже. Лидер, возможно, там же. Найти, убить, проверить теорию. Если сработает – город спасён. Миллионы жизней.

Повисла тишина. Ахмед перестал жевать. Коул медленно повернул голову, уставился на Пьера. Маркус молчал секунд десять, потом выдохнул, потёр лицо ладонями.

– Ты предлагаешь вернуться в Дакку?

– Да.

– В город, который кишит тысячами гулей?

– Да.

– Найти там одного человека или тварь, которая прячется?

– Да.

– И убить его, основываясь на легенде старика, которую ты услышал ночью?

– Именно.

Маркус засмеялся. Коротко, зло, без радости.

– Шрам, ты ёбнулся? Серьёзно спрашиваю. Может, контузия вчера была, голову ударил?

– Не ударил.

– Тогда ты просто охуел, – немец поднялся, начал ходить по столовой. – Мы вчера еле выбрались оттуда живыми. Потеряли троих. Жанна заражена. Патронов нет, сил нет, люди на износе. И ты хочешь вернуться? За легендой?

– Не за легендой. За шансом закончить это.

– Каким, блядь, шансом? – Маркус развернулся резко. – Ты слышал себя? Найти одного человека в городе на двадцать миллионов, где половина населения превратилась в гулей! Как ты планируешь искать? Объявление повесишь – «Разыскивается патриарх гулей, откликнитесь»?

Ахмед вмешался, голос тихий, но чёткий:

– Маркус прав, Пьер. Даже если теория верна – как ты найдёшь цель? Хафиз мог быть где угодно. Рахман тоже. Лидер вообще призрак. Ты будешь обшаривать город квартал за кварталом? Один? Мы? Нас четверо осталось.

– Трое, – поправил Коул. – Жанна в госпитале, не в счёт. Трое уставших бойцов без патронов против тысяч гулей. Охуенный план, легионер.

Дюбуа сжал кулаки под столом.

– Я не говорю, что это легко. Говорю, что это шанс. Если ничего не делать – Дакка останется городом мёртвых. Миллионы умрут или превратятся. Заражение пойдёт дальше, в другие города. Вы видели скорость распространения. Через месяц весь Бангладеш может пасть. Через три – регион. Это не просто локальная вспышка.

– И что ты предлагаешь? – спросил Маркус, садясь обратно. – Мы четверо спасём страну? Мы супергерои теперь?

– Нет. Но мы знаем больше других. Мы были там, видели Хафиза, знаем про Лидера. У меня артефактный нож, который режет всё. Серебро на Хафиза не действует, но нож может сработать. Огонь может сработать. Полное уничтожение – это вариант.

– Полное уничтожение, – повторил Коул. – А как ты к нему подберёшься, чтобы уничтожить? Он же не дурак, сидит где-то в укрытии, охрана из гулей вокруг. Ты прорвёшься через сотню тварей, чтобы добраться до него? На каком этапе ты сдохнешь, как думаешь? На входе или уже внутри?

Легионер молчал. Аргументы были железными. Но внутри что-то не давало отпустить идею. Может, это было чувство вины за триста человек на Дханмонди. Может, злость на систему, которая использовала их как расходник. Может, просто усталость от бесконечного бега и желание закончить хоть что-то до конца.

– Слушай, Шрам, – Маркус наклонился вперёд, голос стал тише, серьёзнее. – Я понимаю, что ты чувствуешь. Я тоже. Вчера было говно. Политики, которые улетели, плюнув на нас. Ян мёртв. Питер мёртв. Жанна на грани. Триста людей брошены. Я понимаю, что хочется что-то сделать, не просто бежать. Но самоубийство – это не решение. Это просто ещё одна смерть в куче трупов.

– Может, и самоубийство. Но если сработает?

– А если не сработает? Если легенда старика – просто легенда? Если патриарха вообще нет, а гули это биологический вирус, как мы думали изначально? Ты умрёшь зря. Мы умрём зря. И никому от этого легче не станет.

Ахмед допил чай, поставил кружку.

– Есть ещё момент. Даже если теория верна – как ты узнаешь, что убил именно патриарха? Хафиз, допустим. Ты его находишь, убиваешь. Гули не падают. Значит он не патриарх, а Лидер. Ты ищешь дальше. Находишь Лидера, убиваешь. Гули всё ещё не падают. Значит патриарх кто-то третий. Сколько раз ты будешь проверять теорию, пока не сдохнешь?

Пьер молчал. Логика убийственная. Старик сказал – убей патриарха, умрёт ветвь. Но не сказал, как узнать, кто патриарх. Хафиз создавал гулей, но может он только инструмент. Лидер давал знания, но может он просто куратор. Или вообще патриархов несколько, каждый контролирует свою часть орды.

Слишком много неизвестных. Слишком много шансов ошибиться.

– Командование знает про эту теорию? – спросил Коул.

– Нет. Только что рассказал вам.

– Тогда расскажи. Пусть они решают. У них ресурсы, люди, разведка. Если теория имеет смысл – они организуют операцию. Спецназ, беспилотники, бомбардировка. Нормальную операцию, а не самоубийственный рейд четырёх усталых наёмников.

Дюбуа усмехнулся горько.

– Командование? То самое, которое послало нас спасать министров, а потом бросило без эвакуации? Которое считает нас расходником? Ты правда думаешь, они послушают легенду от старика-брахмана?

– Может, нет. Но шанс есть. Больший, чем если ты сам полезешь.

Маркус встал, подошёл к окну. Смотрел на улицу, на патруль, что проходил мимо.

– Шрам, давай начистоту. Ты хочешь вернуться в Дакку, потому что веришь в теорию? Или потому что чувствуешь вину? За Яна, за Питера, за триста человек, за Жанну?

Легионер не ответил сразу. Думал. Честно думал.

– Не знаю, – признался он. – Может, и то и другое. Вина есть. Хоть и понимаю, что не я виноват. Приказы выполнял, как и ты. Но легче не становится. А теория… не знаю, верю или нет. Но если хоть один процент шанса, что она правда – разве не стоит проверить?

– Один процент, – повторил Маркус. – Ради одного процента ты готов умереть?

– Я умирал за меньшее.

Немец развернулся, посмотрел в глаза.

– В легионе?

– Да. В Мали. Штурмовали деревню, где держали заложников. Разведка сказала – вероятность того, что заложники живы, десять процентов. Девяносто процентов, что их уже убили. Мы всё равно пошли. Потеряли пятерых. Заложники были мертвы, два дня как. Умерли зря, за десять процентов шанса, который не сработал.

– И ты хочешь повторить?

– Нет. Но тогда у нас был приказ. Сейчас приказа нет. Есть выбор. И если я выберу ничего не делать – буду жить с этим дальше. Буду помнить, что был шанс, пусть маленький, но был. И я его упустил.

Коул встал, подошёл к Пьеру, сел рядом.

– Слушай, брат. Я понимаю тебя. Правда понимаю. Но ты думаешь про себя. А мы? Мы пойдём с тобой, если ты решишь. Потому что команда. Но это значит, что ты решаешь не только за себя. Ты решаешь за Маркуса, за Ахмеда, за меня. Ты готов взять эту ответственность?

Дюбуа посмотрел на него. Потом на Ахмеда. Потом на Маркуса. Трое мужиков, уставших, побитых, потерявших товарищей. Готовых идти за ним, если он скажет слово. Потому что команда так работает – один решает, остальные следуют. Но если решение неправильное – все умрут.

Он не готов был взять эту ответственность. Понял это сейчас, глядя в их глаза.

– Нет, – сказал он тихо. – Не готов.

Маркус выдохнул, вернулся к столу, сел.

– Тогда вот что мы сделаем. Ты пойдёшь к координатору, расскажешь про теорию. Всё, что сказал старик. Он передаст выше. Если командование решит проверить – организуют операцию. С ресурсами, с поддержкой. Мы предложим участвовать, если попросят. Но самостоятельно в Дакку не лезем. Договорились?

Пьер кивнул медленно.

– Договорились.

– Хорошо. А сейчас доедай рис и иди спать ещё. Выглядишь как труп. Мы все так выглядим. Нужен отдых. Минимум сутки. Потом видно будет.

Легионер взял ложку, зачерпнул рис. Холодный, невкусный. Запихнул в рот, прожевал. Проглотил. Ещё ложку. Ещё. Тело требовало калорий, даже если аппетита не было.

Команда сидела молча, ела. Каждый думал о своём. О вчерашнем. О завтрашнем. О тех, кто не дожил до этого утра.

Координатор вошёл, принёс ещё термос с чаем.

– Ах да, – сказал он. – Из госпиталя звонили. Жанна проснулась. Говорит нормально, температура стабильна. Врач говорит, серебро работает. Вероятность выздоровления выросла до семидесяти процентов.

Пьер замер, ложка застыла на полпути ко рту.

– Она будет жить?

– Похоже на то. Если не будет осложнений. Сутки-двое полежит, потом выпишут. Везучая девчонка.

Легионер опустил ложку. Закрыл глаза. Выдохнул. Жанна будет жить. Семьдесят процентов. Это уже не пятьдесят на пятьдесят. Это хорошо.

Маркус положил руку ему на плечо.

– Видишь? Иногда везёт. Не всегда, но иногда. Держись за это, Шрам. Не за вину, не за месть, не за безумные планы. А за то, что кто-то выжил. Жанна выжила. Мы выжили. Это уже победа.

Дюбуа кивнул. Открыл глаза. Взял ложку, доел рис.

Идея вернуться в Дакку не ушла. Осталась где-то в голове, тихая, настойчивая. Но сейчас – не время. Сейчас нужен отдых. Восстановление. Жанна.

А идея подождёт. Никуда не денется.

Как и Дакка. Город мёртвых будет ждать тех, кто достаточно безумен, чтобы вернуться.

Госпиталь находился в центре Силхета, двухэтажное здание колониальной постройки, выкрашенное в бледно-жёлтый. Пьер шёл туда пешком, через весь город. Полчаса ходьбы, мимо рынков, мечетей, жилых кварталов. Силхет жил обычной жизнью – люди торговали, дети играли, где-то играла музыка. Словно в двухстах километрах к югу не было города-могилы с миллионами мёртвых.

Легионер купил по дороге цветы – на рынке, у старухи в сари. Небольшой букет жасмина, белые цветы, пахнущие сладко. Не знал, любит ли Жанна цветы, но показалось правильным прийти не с пустыми руками. В госпиталь к раненым приходят с цветами. Так делают нормальные люди. А он хотел быть нормальным хоть полчаса.

Регистратура на первом этаже. Медсестра в белом халате посмотрела на него – грязный, небритый, в военной форме, с букетом в руке. Контраст смешной. Спросила, к кому. Он назвал имя. Жанна Вандевалле, палата двенадцать, второй этаж. Медсестра кивнула, показала лестницу.

Поднялся. Коридор длинный, двери по обе стороны. Запах больничный – хлорка, лекарства, что-то ещё. Не такой тяжёлый, как в Дакке, где пахло кровью и гнилью. Здесь почти мирно.

Палата двенадцать в конце коридора. Дверь приоткрыта. Пьер остановился, глянул внутрь. Комната на двоих, но вторая койка пустая. Жанна лежала у окна, подушка за спиной, смотрела в окно. Рыжие волосы растрепаны, лицо бледное, но не серое. Глаза зелёные, человеческие. Правая рука забинтована от запястья до локтя. Халат больничный, белый.

Легионер постучал в дверь. Она обернулась, увидела его. Лицо осветилось улыбкой – неожиданной, искренней.

– Шрам! Ты пришёл!

– А ты думала, не приду? – он вошёл, закрыл дверь. – Обещал же, что увидимся.

– Обещал, – согласилась она. – Но мало ли. Могла сдохнуть за ночь, превратиться в гуля и сожрать медсестёр.

– Не сожрала?

– Не сожрала. Серебро сработало. Врач говорит, заражение остановлено. Ещё сутки полежу для контроля, потом выпишут.

– Везучая ты, бельгийка.

– Везучая, – она усмехнулась. – Или упрямая. Смерти сказала идти нахер, она обиделась и ушла.

Пьер подошёл, протянул букет.

– Вот. Купил на рынке. Жасмин, вроде. Не шарю в цветах, если честно. Может, это вообще сорняк какой-то.

Жанна взяла букет левой рукой – правая не двигалась нормально, забинтована. Понюхала, закрыла глаза.

– Жасмин. Настоящий. Красиво пахнет. Спасибо. Это первые цветы, которые мне дарили после… хрен знает, лет пять, наверное.

– Серьёзно? Красивая девчонка, снайпер, опасная – и цветов не дарили?

– Парни боятся опасных девчонок с винтовками, – она положила букет на тумбочку рядом. – Думают, застрелю, если что-то не так скажут.

– А ты застрелишь?

– Если что-то совсем не так скажут – может быть.

Легионер засмеялся, сел на стул рядом с койкой.

– Тогда я буду осторожен.

Она повернулась к нему, осмотрела с ног до головы.

– Ты выглядишь хреново, Пьер. Когда последний раз спал нормально?

– Вчера ночью. Часа четыре, может. Не считал.

– Брился?

– Нет.

– Мылся?

– Вчера в душе постоял минут десять. Считается?

– Едва. Ты пахнешь как… – она наморщила нос, – … как легионер после трёхдневного марш-броска.

– Спасибо, очень мило.

– Всегда пожалуйста, – она улыбнулась. – Но правда, сходи умойся хотя бы. В коридоре ванная есть. Не хочу, чтобы меня навещал бомж с букетом.

Пьер встал, вышел в коридор, нашёл ванную. Умылся холодной водой, посмотрел в зеркало. Да, выглядел хреново. Щетина в три дня, круги под глазами, царапина на скуле от Хафиза почти зажила. Форма грязная, кровь въелась в швы. Но чистой нет, придётся так.

Вернулся в палату. Жанна смотрела в окно, на улицу, где дети играли в футбол самодельным мячом.

– Лучше? – спросил он, садясь.

– Намного, – она глянула на него. – Теперь ты похож на человека. Почти.

– Ты тоже выглядишь лучше, чем вчера. Вчера была белая как мел и глаза лихорадочные. Думал, не доедешь.

– Я тоже думала. В грузовике всю дорогу считала минуты. Чувствовала, как оно ползёт внутри. Холод, голод, злость. Хотелось вцепиться в горло солдату рядом, сожрать его. Но держалась. Знала, что если поддамся – всё, конец. Буду как Томас. Попрошу пулю в лоб.

Легионер протянул руку, накрыл её левую ладонь своей. Тепло. Живая.

– Держалась хорошо. Дотерпела. Серебро успели вколоть.

– Да. Врач сказал, что повезло. Ещё час-два, и было бы поздно. Заражение зашло бы слишком глубоко. Серебро не помогло бы.

– Но помогло. И ты здесь. Живая, тёплая, болтливая.

– Болтливая? – она выдернула руку, ударила его по плечу слабо, левой. – Сам болтливый, легионер. Приходишь, несёшь цветы, льстишь девушкам.

– Не всем. Только тем, кто не стреляет в меня за неправильные слова.

Она засмеялась. Звонко, искренне. Первый раз за сколько – дни? Неделю? Пьер не помнил, когда слышал её смех последний раз. До Дакки точно. Может, в Сингапуре, когда они катались на лодке и он чуть не выпал за борт, споткнувшись об канат.

– Помнишь Сингапур? – спросила она, как будто читала мысли.

– Конечно. Ты чуть не уронила меня в воду.

– Это ты споткнулся сам, неуклюжий. Я вообще ни при чём.

– Ты толкнула меня локтем.

– Не толкала. Ты придумываешь.

– Точно толкала. Видел, как улыбалась, когда я балансировал на краю.

Она рассмеялась снова.

– Ладно, может, толкнула. Чуть-чуть. Ты выглядел смешно. Большой суровый легионер, боится упасть в лодке. Милота.

– Я не боялся. Просто не хотел мокрым быть. Форма долго сохнет.

– Конечно, конечно. Расскажи это кому-нибудь другому.

Пьер усмехнулся. Хорошо было так сидеть, болтать о ерунде. Забыть на время про Дакку, гулей, трупы. Просто два человека, разговаривают, смеются. Нормально. Почти нормально.

– А помнишь, – продолжила Жанна, – как мы ели в том уличном кафе? С лапшой? Ты заказал самый острый соус, сказал, что легионеры не боятся остроты.

– И не боятся.

– Ты плакал. Буквально слёзы по щекам текли.

– Это от дыма. Там готовили рядом, дым в глаза попадал.

– Ага, дым. А нос красный почему был?

– Аллергия.

– На что, на перец чили? – она засмеялась, качая головой. – Боже, Пьер, ты такой плохой врун. Признайся, что было слишком остро. Не стыдно.

Легионер сдался, поднял руки.

– Ладно, было остро. Пиздец как остро. Думал, желудок прожжёт насквозь. Но доел же. Не бросил тарелку.

– Доел, потому что гордость не позволила. Хотя я предупреждала.

– Ты смеялась надо мной, а не предупреждала.

– Я смеялась, потому что ты был упрямый дурак. Но милый дурак.

Она сказала это легко, но что-то в голосе изменилось. Стало тише, мягче. Пьер посмотрел на неё. Она смотрела в ответ, зелёные глаза серьёзные.

– Милый? – переспросил он.

– Да, милый. Хоть и легионер, хоть и убиваешь людей, хоть и воняешь порохом и потом. Милый. Мне нравится.

Дюбуа молчал. Не знал, что ответить. В легионе не учили разговаривать с женщинами. Учили стрелять, драться, выживать. Но не говорить комплименты, не принимать их. Он был хорош в бою. В разговорах – посредственный.

– Ты мне тоже нравишься, – выдавил он наконец.

Жанна засмеялась, закрыла лицо рукой.

– Боже, это было так неуклюже. «Ты мне тоже нравишься». Пьер, ты романтик просто ужасный.

– Знаю. Извини. Я не умею это.

– Ничего, – она опустила руку, улыбка осталась. – Мне нравится неуклюжее. Честнее, чем гладкие фразы.

– Тогда вот честно: я рад, что ты жива. Очень рад. Когда увидел, что тебя укусили, в школе… думал, что потеряю тебя. Как Томаса. Придётся убить, чтобы ты не превратилась. Не хотел этого. Совсем не хотел.

Жанна протянула руку, коснулась его щеки. Ладонь тёплая, мягкая.

– Я тоже не хотела. Боялась. В грузовике думала – всё, конец. Превращусь, попрошу кого-то застрелить меня. Или не попрошу, если совсем потеряю себя. Кошмар был. Но прошло. Серебро сработало. Я здесь. И ты здесь. Живые оба. Это хорошо.

Он накрыл её руку на своей щеке, держал.

– Шри-Ланка, – сказал он. – Ты обещала. После всего этого. Поедем туда, на пляж, отдохнём. Без оружия, без боя, без крови. Просто ты, я, океан.

– Помню. Обещала. И сдержу. Когда закончим здесь – поедем. У меня есть сбережения, накопила за годы. Снимем хороший домик у воды, будем плавать, загорать, пить кокосовое молоко. Ты умеешь плавать?

– Умею. В легионе учили. Правда, тогда мы плавали в полной выкладке, с оружием, в грязной реке. Не очень романтично.

– В Шри-Ланке будет романтично. Обещаю.

– Ты вообще была там?

– Нет. Но видела фотографии. Красиво. Пальмы, песок, вода прозрачная. Представляешь, проснуться утром, выйти на берег, и вокруг ни души. Только океан.

– Звучит как сказка.

– Может, и сказка. Но хочу попробовать. Заслужили, как думаешь?

Пьер кивнул.

– Заслужили. Тысячу раз заслужили.

Они сидели молча, держались за руки. За окном дети орали, гоняя мяч. Где-то играла музыка – индийская, с ситарами и барабанами. Обычная жизнь, которая текла, не зная про ад в двухстах километрах.

– Как там остальные? – спросила Жанна. – Маркус, Ахмед, Коул?

– Живы. Побитые, усталые, но живы. Питер умер. Превратился в дороге, Коул застрелил его.

– Жаль. Хороший парень был.

– Да. Ян тоже умер. В высотке, когда спасали политиков. Гуль перегрыз артерию.

Жанна закрыла глаза.

– Из семи осталось четверо. Плохая статистика.

– Очень плохая. Но мы живы. Ты жива. Это главное.

Она открыла глаза, посмотрела на него.

– Что теперь? Нас отправят куда-то ещё? Или дадут отпуск?

– Не знаю. Маркус сказал, отдыхаем сутки, потом видно будет. Может, командование вызовет на доклад. Может, отправят в другую точку. Может, домой отпустят.

– Домой, – она улыбнулась грустно. – Какой дом? У меня квартира в Брюсселе, которую не видела года два. Пустая, пыльная. Это не дом. Дом там, где ждут. А меня никто не ждёт.

– Понимаю. Мои родители тоже не одобряли легион. Хотели, чтобы я инженером стал или кем-то таким. Нормальным. Когда ушёл, отец сказал – возвращайся, когда поумнеешь. Не вернулся. Двадцать лет прошло. Они умерли, наверное. Или живут, думая, что я мёртв. Не знаю, не проверял.

Жанна сжала его руку.

– Мы оба одиночки, значит.

– Да. Но сейчас не совсем одиночки.

– Нет, – она улыбнулась. – Сейчас нас двое.

Пьер наклонился, поцеловал её. Легко, без напора. Губы тёплые, сухие, солоноватые от слёз, которые она плакала ночью, когда думала, что умирает. Она ответила, левой рукой притянула его ближе. Целовались долго, медленно. Не страстно – просто нежно. Как два уставших человека, которым нужна близость.

Оторвались. Она прижалась лбом к его лбу, дышала тихо.

– Знаешь, что я хочу сделать в Шри-Ланке? – прошептала она.

– Что?

– Забыть всё это. Хоть на неделю. Дакку, гулей, кровь, трупы. Забыть, что мы солдаты. Притвориться нормальными людьми. Которые просто отдыхают. Плавают, едят, смеются. Без оружия, без страха. Возможно это?

– Не знаю. Но попробуем. Когда закончим здесь – попробуем.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Она поцеловала его снова, коротко, и откинулась на подушку.

– Хорошо. Тогда я буду ждать. Поправлюсь, вернусь в строй, доделаем эту работу, и поедем. Договорились?

– Договорились.

Они сидели, держась за руки, смотрели в окно. Солнце клонилось к закату, длинные тени легли на улицу. Дети разошлись по домам, музыка стихла. Тихо.

– Тебе идти надо? – спросила Жанна.

– Наверное. Скоро комендантский час. На базу возвращаться.

– Приходи завтра?

– Приду. Принесу что-нибудь вкусное. Что любишь?

– Шоколад. Бельгийский, если найдёшь. Хотя тут вряд ли. Подойдёт любой.

– Найду. Обещаю.

Он встал, наклонился, поцеловал её в лоб.

– Спи хорошо, бельгийка.

– И ты, легионер.

Пьер вышел из палаты, спустился вниз, вышел на улицу. Шёл обратно на базу медленно, думал о Жанне. О том, как она смеялась. Как держала его руку. Как целовала. О Шри-Ланке, которую они, может быть, увидят.

Может быть.

Если выживут.

Если закончат эту работу.

Если мир даст им хоть неделю покоя.

Легионер шёл по вечернему Силхету и впервые за долгое время чувствовал что-то похожее на надежду.

Маленькую, хрупкую.

Но настоящую.