Текст книги "Заколдованный круг"
Автор книги: Сигурд Хёль
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
На другой день Ховард поехал на Завод. Зимнее солнце светило, но не грело, было холодно, и он бросил в сани медвежью шкуру. Тогда он еще не знал, что пользуется ею в последний раз.
Тропа была наезженной, и он взял Буланого – конь застоялся в конюшне и с удовольствием разомнется.
Ховард думал о том, что этот путь он проделывал много раз, во все времена года и в любую погоду. Сегодня день был прекрасный, селение лежало все в белом, но ему казалось, что более мрачным путем ему никогда не приходилось ехать.
Остается только бежать из селения – ничего другого не придумаешь. Бежать из-за сплетен!
Ему бы и в голову не пришла такая мысль, знай он, с кем надо сразиться. Но как раз этого-то он и не знал.
На дворе Завода сгрудилось много саней. Значит, у заводчика гости. Но Ховард здесь свой человек. Его провели прямо в конторский флигель, куда немного погодя пришел заводчик.
Годы и сытая жизнь оставили на нем свои следы. Он растолстел, светлые волосы все больше отступали, открывая и без того высокий лоб. Под глазами набрякли мешки, на лице появилась краснота, щеки округлились.
После того как они поздравили друг друга с рождеством и с Новым годом, Ховард, не мешкая, приступил к делу, понимая, что у заводчика сегодня времени в обрез.
– Я приехал просить тебя оказать мне кое-какие услуги, – сказал он.
– Сделай милость, – сердечно сказал заводчик. – За эти годы ты оказал мне немало услуг, и я рад, если смогу тебе отплатить. – Он внимательно поглядел на Ховарда. – Нельзя сказать, чтобы ты сиял от счастья, Ховард. По правде говоря, на то и причин нет, но все-таки…
О смерти Рённев они уже однажды говорили в канун рождества. Вообще-то Ховард давно заметил, что заводчик избегает лишних разговоров о Рённев.
– Радоваться нет никаких причин, – сказал Ховард. – Уж больно много судачат про нас с Кьерсти.
– Да, так оно и есть. Что сплетни ходят, я и сам знаю. Ну да всякий мало-мальски заметный человек не избежит сплетен в таком селении.
– Если бы просто сплетни, – возразил Ховард. – К ним я привык – ведь я здесь чужак, сам знаешь. На сей раз это кое-что похуже сплетен. Какие-то люди, кто – я толком и не знаю, упорно распространяют слухи, будто Рённев умерла не своей смертью, будто мы с Кьерсти ее убили. При встрече люди от нас отворачиваются. На рождество нас никто не пригласил. Ну, допустим, это потому, что Рённев умерла совсем недавно. Да мы и не нуждались в приглашениях… У церкви мы с Кьерсти стоим одни, словно прокаженные. Мне-то ничего. Но Кьерсти ведь почти ребенок, ей это больно, она очень одинока и принимает все ближе к сердцу. Поэтому первое, о чем я решил тебя просить: не найдется ли для нее на год местечка на Заводе. Пока все утрясется. На кухне, или горничной, или где еще… Кьерсти старательная, кроме того, она могла бы здесь кое-чему и поучиться.
Заводчик прошелся взад-вперед по комнате.
– М-да… – сказал он. – Я ее видел несколько раз. Она и в самом деле производит впечатление хорошей девушки. Все образуется. Конечно, и это вызовет сплетни. Но ведь сплетничают обо всем… Я еще поговорю с женой, но думаю, все будет в порядке. Если я тебя не извещу о каких-либо изменениях, приезжай с ней через неделю. Правда, жалованье у нее будет, как у всех, надеюсь, ты согласен?
Ховард был согласен.
– Допустим, это – первая просьба, – с явным облегчением сказал заводчик. – А вторая?
– Вторая, пожалуй, посерьезней, – сказал Ховард. – Впрочем, не знаю… Кьерсти теперь двадцать один год. Рано или поздно она найдет себе парня и выйдет замуж. По нашим крестьянским меркам, она завидная невеста. Девушка она красивая, по-моему, многие так думают. Сразу после замужества она получит наследственное право на Ульстад. А это значит, что мне в Нурбюгде не место. Лучше уж с самого начала на это настроиться, да и, в сущности, это мне вполне подходит. Все, что можно было сделать в Ульстаде, я сделал. Новый хозяин получит доброе хозяйство – вести его не составит труда. На худой конец, я смогу подучить его за год. А если он будет толковый, так и в этом нет нужды. Я ведь Юна обучил незаметно для него самого. Короче говоря, я после смерти Рённев чувствую себя в Нурбюгде еще хуже, чем Кьерсти. И хотел бы отсюда податься, чем дальше, тем лучше.
Заводчик кивнул головой.
– Понимаю.
– Я слыхал, – продолжал Ховард, – что Заводу принадлежат несколько хуторов по ту сторону границы[20]20
Имеется в виду в Швеции.
[Закрыть]. Я не знаю, но, если бы там нашлось местечко для меня… Я подумал, что если у тебя есть там управляющий, который хочет переселиться сюда, то я со своей стороны охотно сделал бы то же. То есть я хочу сказать, что он управлял бы временно в Ульстаде, а я выполнял бы его работу. Впрочем, я не знаю… Я думал и о другом… совсем о другом… У меня достаточно денег, чтобы при желании начать торговлю лошадьми, только вот не знаю, хочу ли я этим заняться. Я мог бы купить хутор где-нибудь в другом месте…
– До меня дошли слухи, – сказал заводчик, – будто этот бобыль Хёгне Лиэн воспылал к тебе любовью и предлагал свой хутор за тысячу далеров плюс пожизненное содержание самого Хёгне. Это правда?
– Правда.
– Но, Ховард, это же чертовски выгодно для тебя.
– Знаю. Но я уже сказал, что не останусь в селении.
– Что ж, я вполне могу тебя понять. Между нами говоря, мне и самому это селение кажется мрачным и безрадостным.
Заводчик снова прошелся по комнате, потом остановился перед Ховардом.
– Я думаю, Ховард, что лучше нам поговорить обо всем этом откровенно, с беспощадной откровенностью. Ты прав в одном – сплетни, которые ходят по селению, не обычные сплетни, а нечто более опасное. Находятся люди, которые утверждают, что ты, или Кьерсти, или вы вместе набросились на Рённев и умышленно толкнули ее так, чтобы она упала и ударилась головой о плиту, и от этого умерла.
– Знаю, – спокойно сказал Ховард.
– Скажи мне, Ховард, есть ли крупица правды в этих слухах?
– Нет. Смерть Рённев – нелепый несчастный случай. Она попятилась и наткнулась поясницей на железное острие в стене, потеряла равновесие, упала навзничь и со всего маху ударилась затылком о каменный порожек. Никто из нас не дотронулся до нее. Если бы мы ее тронули, это оставило бы следы на теле. Уже на следующее утро у нас была сиделка, она мыла Рённев и ухаживала за ней в оставшиеся дни и может с уверенностью подтвердить, что никаких следов и в помине не было.
Заводчик испытующе посмотрел на Ховарда.
– В том-то и дело, что сиделка давала показания ленсману, – сказал он. – И у меня такое впечатление, что она подозревает Кьерсти.
– Кьерсти так же невиновна в смерти Рённев, как младенец в том, что его мать родила! – В первый раз Ховард заговорил горячо. – Если уж доискиваться причин несчастья, то, к сожалению, должен признать, что они в самой Рённев. Этой осенью Рённев была, если так можно выразиться, сама не своя. Она возненавидела Кьерсти. Почему – мне она никогда не объясняла, но отношения между ними с каждым днем становились все хуже. В тот вечер дело дошло до того, что она замахнулась на Кьерсти кухонным ножом. Я тогда обтесывал топорище. Я выскочил вперед и поднял топорище, чтобы принять удар на себя. От неожиданности Рённев отскочила назад. Она, верно, подумала, будто я собираюсь ее ударить. Я – и ударить Рённев! И тут она наткнулась на укосину.
Заводчик на мгновение задумался.
– Да, Рённев могла замахнуться ножом! – сказал он. Потом повернулся и посмотрел на Ховарда в упор.
– У нее были причины ненавидеть Кьерсти?
– Как я понимаю, никаких. Но, по правде говоря, она настолько переменилась этой осенью, что я иногда сам себя спрашивал: уж не помрачилась ли она рассудком. Рённев три дня не приходила в себя. Но в последнюю минуту очнулась. Я сидел у ее постели. Я видел, как помрачение – даже не знаю, как бы назвать это повернее, – сходило с нее будто слой за слоем, лицо разглаживалось, она смотрела на меня и улыбалась, как в первые дни нашего знакомства. Она заговорила со мной, впрочем, произнесла только мое имя и отдала богу душу. Свидетелем всего этого была сиделка.
– Я слыхал, – подтвердил заводчик. – Она и об этом рассказывала всему селению. Но перед тем как позвать тебя, она – я имею в виду Рённев – произнесла и другое.
– Что именно?
– «Проклятая Кьерсти» – так говорят.
– Правда, – подтвердил Ховард. – Но это она сказала, еще не придя в сознание. Она много говорила в бреду. Мы почти ничего не могли разобрать.
– Вот как. – Заводчик сделал еще несколько шагов. – Я продолжаю все с той же беспощадной откровенностью, Ховард. Народ в селении болтает, будто Рённев не помрачилась рассудком, как ты это называешь, а просто-напросто ревновала тебя к Кьерсти. Ты об этом слыхал?
Ховард помедлил с ответом.
– Не слыхал, – сказал он. – Но не удивляюсь. Меня давно уже не удивишь самой дикой сплетней. Впрочем, если люди правы и Рённев в самом деле меня ревновала, как ты говоришь, то именно это и доказывает, что она помрачилась рассудком.
– Гм. Позволь уж мне пойти еще дальше в своей беспощадной откровенности, – продолжал заводчик. – Народ также болтает, – ну, конечно, не весь народ, а некоторые, – что причиной всему – более чем дружеские отношения между тобой и Кьерсти.
Ховард помедлил с ответом.
– Этого я не слыхал, – сказал он. – Во всяком случае, вслух при мне этого никто не произносил. Но я предполагал, что и такое болтают. Позволь сказать тебе, заводчик, и, если хочешь, я могу в этом поклясться: между Кьерсти и мной ничего подобного не было. Более того, я уверен, что Кьерсти вообще мужчину не знала.
Заводчик помолчал.
– Я тебе верю, – ответил он чуть погодя. – Верю полностью и безоговорочно и очень рад твоим словам. Рённев особо и не надо было помрачаться рассудком, как ты называешь, чтобы ревновать и ненавидеть Кьерсти. Вспомни, она на пять-шесть лет тебя старше. Ты мужчина, на которого женщины заглядываются. А Кьерсти стала взрослой женщиной. И еще одно, Рённев четыре года провела на Заводе. За эти годы я ее узнал и скажу тебе вот что: сама она брала от жизни все, что хотела. И если она по той или иной причине считала, что Кьерсти хочет получить от жизни тебя, то ничего удивительного, если она считала также, что девчонка… как бы это сказать… пустит в ход любые средства, чтобы только завладеть тобой.
– По закону я ее отец, – возразил Ховард.
– Знаю, знаю, – сказал заводчик. – Но одно дело – закон, другое дело – жизнь, дорогой Ховард. Конечно, это всего лишь мои догадки. Но Рённев постигло то, что одни называют nemesis[21]21
Возмездие (лат.).
[Закрыть], а другие cirkulus vitiosus[22]22
Порочный круг (лат.).
[Закрыть]. А в здешних селах это называют кругом троллей, заколдованным кругом. Прошлое мстит за себя, человеческая судьба, как змея, жалит себя в хвост…
Заводчик казался возбужденным.
– Интересно, кстати, – сказал он, – с тобой не бывало так, чтобы ты начинал вдруг ненавидеть Рённев?
– Почему ты об этом спрашиваешь, заводчик?
– Ну, что-то я видел, что-то слышал, до чего-то сам додумался. Кое-что узнал от самой Рённев – нет, прямо она об этом не говорила. Она, видишь ли, хоть и не любила меня, но, пожалуй, доверяла мне.
– Я знаю, – сказал Ховард. – Мы читали ее завещание, я и Кьерсти. Вместе с Хансом Нурбю. Он опекун Кьерсти, ты, очевидно, об этом знаешь.
– Нет, я не знал. Но я знаю, если уж идти до конца в моей беспощадной откровенности, что Рённев сказала тебе, будто она ждет от тебя ребенка, и таким образом завладела тобой. И знаю, что ребенка у нее быть не могло. А ты был помолвлен с другой девушкой, но бросил ее, и она покончила с собой. Так было дело?
– Так.
– И все-таки ты не испытывал к Рённев ненависти?
– В первое время, когда я все понял, я ее порой, возможно, и ненавидел, – ответил Ховард. – Но я не мог долго ненавидеть ее за то, что она сделала. Она ведь пошла на это, потому что любила меня.
– Ну что ж, мы многое выяснили, – сказал заводчик. – Теперь мне все ясно. Роковое стечение обстоятельств… Что же касается наших хуторов в Швеции, то могу сказать, все складывается удачно: управляющий одним хутором, он, кстати, норвежец и очень хороший земледелец, не поладил со своим хозяином, а тот как раз сегодня приезжает. Насколько я понимаю, виноват хозяин, но и управляющий – малый строптивый. Не сомневаюсь, что ты-то поладишь с обоими. Этому человеку можно со спокойной совестью передать управление Ульстадом на год или два, а тебя взять на его место в Швеции. Сделаю, что смогу. Думаю, что к лету все утрясется. Не стоит благодарности, дорогой Ховард, рад тебе помочь.
Заводчик пригласил Ховарда в дом на кружку пива с рождественской закуской. Но Ховард отказался. Тогда заводчик налил по стакану водки, и они выпили.
– Счастья тебе на новом месте, – пожелал заводчик. – Надеюсь, что обо всем договорюсь в течение нескольких дней.
Но договориться он ни о чем не успел. Через три дня пришел ленсман и арестовал Кьерсти и Ховарда по подозрению в преднамеренном убийстве Рённев.
СудГлядя февральским утром, в понедельник, на судейский стол, Ховард думал о том, что, в сущности, он так и знал – это должно было случиться. Впрочем, нет. Просто то, что сейчас происходит, очень похоже на суд, который представлялся ему в ожидании ленсмана в тот бесконечно долгий день.
Он попытался представить себе другое: то, что он видит, – всего лишь сон, стоит ему проснуться, и сон исчезнет, навсегда исчезнет. Но он знал, что сегодня здесь все по-настоящему, это сама жизнь вдруг вломилась в дверь, оскалила зубы, и он оказался у нее в пасти. В тот бесконечно долгий день, когда он ждал обвинения в убийстве Мартина, она представилась ему лишь мимолетно – картина подлинной жизни, а вот сейчас эта картина перед ним. Пролетевшие с той поры десять лет, когда все казалось таким спокойным, вот эти-то годы и были сном, обманчивым сном. А то, что происходит сегодня, – явь. Случившееся десять лет назад было всего лишь дружеским предостережением. На сей раз все было всерьез, он понял это за прошедшие недели, пока велось предварительное следствие. На сей раз судьба на него по-настоящему ополчилась.
Они находились в самом большом помещении здания суда, которое выходило на юг, в палате для простонародья, как ее здесь называли. Ховард сидел примерно посреди зала. Чуть левее за ним сидела Кьерсти. Чтобы ее увидеть, ему надо было повернуть голову.
Перед ними стоял массивный длинный стол, за столом сидели члены суда – судья и двое присяжных. Судья – человек уже пожилой, седовласый, с большими бакенбардами и торчащими из носу пучками волос. Ховард слышал, что он человек строгий.
«Строгий, но справедливый!» – так сказал молодой защитник.
Там будет видно.
Присяжных Ховард знал: один – Ула Нурсет, большой, мрачный, грузный тугодум, другой – Ханс Ульсен Томтер, хэугианец, который десять лет назад спас его от хусманов, а потом выделал медвежью шкуру. За эти годы он разве что поседел, в остальном же не изменился, и его лицо, как обычно, выражало удивительное душевное спокойствие. Но сегодня оно было суровым.
Позади членов суда, ближе к окнам, за столом поменьше, восседал старый фогт в массивном деревянном кресле. За тем же столом сидел капеллан, господин Пэус. Он запасся пером, чернилами, бумагой и делал записи. Писал также бледный, длинноволосый парень с острым носом, сидевший в конце большого стола.
Ховарда от судебного стола отделяли обвинитель и защитник, сидевшие каждый за небольшим столиком.
За спиной у Кьерсти и Ховарда в несколько рядов стояли стулья для крестьян, пожелавших присутствовать на суде. Сейчас пока большинство толпилось на улице. Среди сидевших в зале был и Керстаффер Берг. В последнее время он почти не вставал с постели, разбитый ревматизмом, весь перекошенный и скрюченный, но сегодня выбрался из дому и велел сыну привезти его сюда.
За стульями, у входной двери, возвышалась огромная четырехугольная печка, которую в свое время, по настоянию пробста, Завод подарил суду. В нее, не скупясь, наложили березовых поленьев, и в последних рядах нечем было дышать.
За спиной у Ховарда все время откашливались и плевались. Он слышал эти звуки всякий раз, когда в суде возникала короткая пауза, и по кашлю определил, что Ханс Нурбю сидит прямо за ним. Ховард знал, что Нурбю приглашали в суд в качестве свидетеля, но затем, как опекуна Кьерсти, отвели. Жаль, он был бы хорошим свидетелем. В остальном же Ховард понятия не имел, кто сидит в зале. Только знал, что свидетелей здесь не было – они не должны были ничего слышать, пока не дадут свои показания.
Ховард отчетливо, до боли в глазах и ушах, видел и слышал все происходившее в маленьком зале суда. Он видел старого фогта, клевавшего носом в своем кресле, острое лицо господина Пэуса, торчавшие из носу и подрагивавшие от дыхания пучки волос у судьи, видел лица присяжных, каждую их черточку, видел острый орлиный нос обвинителя и приветливое, чуть детское лицо молодого защитника. Февральское солнце стояло низко, один солнечный лучик проник сквозь стекло и задержался на небольшой стопке бумаг, что лежала перед обвинителем.
Все это Ховард видел так мучительно резко, что не мог сосредоточиться ни на чем другом. А позади и впереди словно расстилался туман. Он плохо представлял себе, что должно произойти. Ясновидение, присущее ему прежде, отказало ему. Власти, конечно, считают, что у них есть доказательства против него и Кьерсти. Но какие именно, он не знал. Ни в себе самом, ни вокруг он не находил ответа.
Первый день тянулся очень медленно – утреннее заседание, потом вечернее. Ховард знал все заранее, будто бы прошел через все это сотни раз. Но он ведь и в самом деле прошел через это сотни раз, во время допросов и когда оставался один в камере.
Суд начал с изложения сути дела. Рённев Ларсдаттер Ульстад умерла 30 сентября при подозрительных обстоятельствах и так далее. Все подозрения сходились на двух обвиняемых – Ховарде Ермюннсене и Кьерсти Ульсдаттер.
Относительно внешнего вида покойной Рённев показания как обвиняемых, так и сиделки Марен Теппен и Марты Свинген, обмывавшей труп, совпадали. У покойной Рённев был заметный синяк на пояснице от сильного удара – по показаниям Ховарда Ермюннсена, она поскользнулась на полу и со всего маху ударилась спиной о железную палку, на которую подвешивают котлы.
Кроме того, у покойной обнаружена рана на затылке – как объяснял обвиняемый Ховард Ермюннсен, от удара головой о каменный порожек.
Рана кровоточила, но не сильно. Свидетельские показания Марен Теппен и Марты Свинген подтверждают высказывания обвиняемых относительно самой раны. Как она возникла, суд установит позже.
Другие телесные повреждения на теле покойной не обнаружены.
Поскольку относительно внешнего вида трупа во всех без исключения высказываниях царило полное единодушие, суд считал излишним выкапывать его.
Затем допросили Ховарда и Кьерсти.
Ховард давал свои показания так, словно выучил их наизусть. Он рассказывал правду, но, разумеется, не всю. Он не упоминал, что Рённев замахнулась ножом и тем более не упоминал, что сам поднял топорище. Вместо этого он рассказал, что Рённев поскользнулась – пол был скользкий от пролитой из котла воды.
В остальном же он точно придерживался того, что произошло на самом деле.
Показания Кьерсти, которые Ховард слышал впервые, были совсем краткими: она пришла из коровника, где только что отелилась Дагрус. Ховард стругал топорище. Рённев, мать (быстро поправилась она), стояла у печки. Сама же Кьерсти отошла к скамейке и повернулась спиной, поэтому ничего не видела, пока не услышала крик. Это мать крикнула, падая, а когда Кьерсти обернулась, мать лежала на спине головой на каменном порожке, Ховард звал ее, но мать молчала.
– Ты зовешь Ховарда Ермюннсена отцом? – спросил судья.
– Нет. Мне было около двенадцати лет, когда он женился на матери, так что… И мне казалось, что Ховард – такое красивое имя.
Даже судья улыбнулся.
Показания Кьерсти могли быть и правдой, и ложью. По самим показаниям определить это было невозможно.
Ни обвинитель, ни судья не вдавались в подробности. Это только означало, что они припасли еще кое-что, иначе нечего было заводить дело.
В качестве свидетелей сначала вызвали крестьян из Нурбюгды, которых попросили поделиться впечатлениями о Ховарде. По мере того как они давали показания, Ховарду казалось, что все это он уже слышал. Именно таких показаний он ждал от них десять лет назад, на том несостоявшемся суде.
И все-таки Ховард удивлялся.
В тот раз он прожил в селении каких-то полгода, никто его толком не знал. Теперь он живет здесь уже десять лет, и они должны бы знать его. И не раз доказывали, что они его и вправду знают.
Многим из них он одалживал семена клевера, зерно для посевов и семенной картофель, он помог вывести новую, лучше прежней породу скота, хотя сохранить чистоту этой породы у большинства из них не хватило ума. Каждый крестьянин, дававший теперь показания, не раз приходил к нему и просил совета и наставлений и всегда получал их. Правда, не многим достало ума воспользоваться его добрыми советами…
Постепенно они перестали ходить к нему украдкой, как Никодим по ночам. Признали, что у Ховарда есть чему поучиться. И вот теперь один за другим стоят перед судом и холодно дают показания.
Они не отрицают – по крайней мере многие из них, – что Ховард хороший земледелец, но в остальном они не могут сказать, что его знают. Он ведь пришлый.
Многие произносили слово «пришлый» таким тоном, что оно означало: пришлый – от него всякой пакости можно ждать.
Были среди свидетелей и два исключения, но какое влияние они оказали на суд, трудно сказать.
Первый – Амюнн Муэн, большой, спокойный и уверенный в себе. Он заявил, что Ховард – человек старательный и добродушный. Чтоб он кого ударил, не говоря уже об убийстве, – это на него не похоже. Может быть, и найдется какой убийца в селении. Но только не Ховард.
Обвинитель спросил:
– Правда ли, что тебя самого несколько лет назад чуть не отдали под суд по подозрению в убийстве жены?
Амюнн выпрямился и какое-то время смотрел на обвинителя:
– Видно, и улик-то у тебя нет, если ты хватаешься за досужие сплетни не только про Ховарда, но и про свидетелей по делу! Выйдем-ка за угол, я тебе объясню, что думаю про таких, как ты.
Судья постучал молотком. Обвинитель залился краской.
– Далеко ли было до суда тогда, четырнадцать-пятнадцать лет назад, я не знаю, – продолжал Амюнн. – Сплетничали, это правда. Сплетни всегда в ходу в этом селении, тебе бы надо знать, здесь любого и каждого подозревают во всех смертных грехах. И то правда, что ко мне приходил ленсман. Но когда оказалось, что сплетник взял свои слова назад, дела никакого и не вышло. И я с удовольствием послушаю теперь, какую брехню ты намерен пустить в ход. Что же ты вынюхал про Ховарда?
Судья снова постучал молотком, и Амюнна выпроводили из зала.
Следующим свидетелем, который сам попросил, чтоб его вызвали, был Хёгне Лиэн.
По залу прошел шепоток, когда он, старый и сникший, занял свидетельское место. Мало кто знал о дружбе Хёгне и Ховарда, и люди подумали, что он впервые за сорок лет выбрался со своего хутора.
Он быстро выложил все, что было у него.
– Это дело рук Керстаффера Берга, – сказал он.
Больше ему и сказать нечего было, ко ему-то все ясно как божий день. Этот суд – один срам и горе, а всякий срам и горе на белом свете – дело рук Керстаффера Берга, так уж повелось издавна.
Но все присутствующие знали, что Керстаффер последние годы редко вставал с постели, он так и не пришел в себя с того вечера, как Ховард огрел его дубиной на картофельном поле, тому уж скоро десять лет. Ховард, конечно же, чересчур сильно ударил его тогда, и одному богу известно, что произошло в Ульстаде в конюшне, когда Мартина нашли мертвым, хотя в тот раз Ховард и ускользнул от суда.
Что уж там ни говорить про Керстаффера, Рённев он не убивал, потому как сам лежал тогда в постели…
Суд и присутствующие поняли – одновременно поняли, – что Хёгне больше нечего сказать, и тут случилось такое, что редко случается – суд и присутствующие разразились дружным смехом. Даже Керстаффер Берг смеялся. И пока громыхали раскаты смеха, Хёгне тихо исчез из зала суда. Словно растаял в воздухе и исчез для всех незаметно.
Второй раз в жизни все селение подняло на смех Хёгне Лиэна из-за Керстаффера Берга.
К концу первого дня суд допросил всю прислугу из Ульстада, кроме Гуру, которая появилась в доме после смерти Рённев. Всех спрашивали, не замечали ли они каких-нибудь перемен в Рённев в последнее время, и на это все отвечали утвердительно. Какие перемены? Как и следовало ожидать, они отвечали осторожно, но единодушно, что Рённев казалась беспокойной, что на нее совсем непохоже, и часто раздражалась.
Ховард и Кьерсти оставались такими, как раньше, во всяком случае, никто никаких перемен в них не замечал, разве что стали чуть молчаливее.
Ну, и еще все видели, что между Рённев и Кьерсти кошка пробежала.
Ховард не сразу понял, куда клонит обвинитель. Но одно несомненно – понемногу вырисовывалась картина, из которой явствовало, что в Ульстаде перед смертью Рённев не все обстояло благополучно.
На другой день стало ясно, куда клонит обвинение. Первой допросили Марен Теппен. После разговора с заводчиком Ховард был уже подготовлен к ее словам, но она оказалась опаснее, чем он предполагал. Не по отношению к Ховарду – он-то, дескать, переживал, мучился, почти все время сидел у постели. Рённев, когда пришла в себя перед смертью, последние слова обратила к Ховарду. Она произнесла только его имя, но так красиво это сказала…
Но по отношению к Кьерсти Марен была настроена враждебно. Кьерсти почти не показывалась и не сидела у постели больной. Ни словечка не вымолвила, не плакала ни разу, даже когда Рённев померла…
Марен не лгала, напротив, она припомнила все очень точно, но толковала события на свой лад. Слова «проклятая Кьерсти», которые Рённев выкрикнула в беспамятстве, для Марен оказались первыми словами, которые она вымолвила, придя в себя. То, что Кьерсти в те дни оцепенела и онемела, по мнению Марен, шло от ее полного безразличия и безучастности.
На вопрос обвинителя, подозревает ли она Кьерсти в убийстве Рённев, Марен ответила, не раздумывая и явно подготовившись:
– Кто убил Рённев, я не знаю, потому как меня там не было. Но я знаю, кто не горевал, не обронил ни слезинки, когда Рённев померла.
Защитник тут же заявил протест против выражения «убийство Рённев», – употребленного обвинителем, ведь не доказано, что совершено убийство, наоборот, задача обвинения – доказать, если это окажется в его силах, что такое убийство действительно имело место.
Но Ховард заметил, что в зале никто не придал значения заявлению защитника. Впервые Ховарду показалось, что в тумане появился просвет, и он подумал: «Плохи дела».
Главным свидетелем дня был Антон Ульсен Мосамюра, или Антон Ульсен Мюра, как записали в протокол.
«Что бы это значило?» – удивился Ховард.
Он очень скоро узнал, что это значит.
Антон Ульсен уже девять лет был хусманом в Ульстаде. Второго января он прогуливался – выдался прекрасный ясный вечер. Так уж вышло, что тропка вела его мимо хозяйского дома и, проходя, он заглянул в окно на кухню. И увидел, что Ховард и Кьерсти стояли прижавшись друг к другу, словно полюбовники…
Конечно же, Ховард, увидев тогда следы сапог под окном, должен был догадаться, что это не кто другой, как Антон. Когда же он их увидел? Да, после возвращения с Завода.
Все селение знало, что Антон любитель подглядывать. Много раз, особенно осенними вечерами, его ловили с поличным, когда он заглядывал в чужие окна. Разок-другой он тут же получал звонкие затрещины. Дело дошло до того, что несколько крестьян в селении пришли к Ховарду с жалобой, и он обещал поговорить с Антоном, что они с Рённев и сделали. Но Антон по привычке от всего отбрехался.
«Конечно, я всегда виноват, потому что я чужак в селении!» – сказал он тогда.
Это-то было понятно и Рённев и Ховарду.
И то правда, что в селении не он один подглядывал, хотя он, пожалуй, усердней других.
Подглядывание было широко распространенной дурной привычкой.
Кое-кто из крестьян, в том числе и Ханс Нурбю, вели с Ховардом разговор, что надо бы им всем начать занавешивать окна по вечерам. Прогуляются любопытные без толку несколько раз, так, может, и подсматривать перестанут.
Но из этого ничего не вышло. Издавна в селении не занавешивали окна, это было бы равносильно признанию, будто в доме есть что скрывать. Никто не захотел занавесить окна первым, а потому никто их и не занавешивал по сей день.
Но конечно же, тогда подглядывал Антон. Ховард должен был сразу догадаться, когда он увидел отпечатки сапог.
И конечно же, непременно должно было так случиться, что он оказался под окном именно в тот вечер, именно в ту минуту.
Ховард почувствовал, как у него похолодела спина. И второй раз его пронзила мысль: «Плохи дела».
И вот оно, начинается.
Между тем Антон смаковал подробности. Они стояли вдвоем посреди кухни, как уже было сказано. Кьерсти обняла Ховарда за шею, и он обнял ее. Так они долго стояли. Антон не станет утверждать, что они еще что-нибудь там делали, обнимались – это да. Но уж обнимались от души.
Он перевел дыхание и огляделся. Кто бы ни постарался – натаскали его хорошо.
В зале суда наступила мертвая тишина.
– Потом, похоже, будто они перекинулись парой слов. И пошли, крепко прижавшись друг к другу, в комнату, где спит Ховард.
– Это ложь! – закричал Ховард.
Судья постучал молотком. Но после недолгих препирательств Ховарду дали слово и затем решили пригласить Гуру как свидетельницу. Как объяснил Ховард, он нарочно поселил в усадьбе Руру, выделив ей комнатку на втором этаже рядом с Кьерсти, чтобы она присматривала за ней и чтобы такие вещи, о которых лжесвидетельствует Антон, не случались в Ульстаде.
На мгновение Ховард встретил ненавидящий взгляд Антона.
Ховард был ошеломлен. Он знал, что Антон его недолюбливает, он оказал бедняге слишком много услуг. Но такая ненависть…
Для Ховарда не было тайной, что Антон влюблен в Рённев. Ховард и не думал, что тот способен на такое чувство. В одно мгновенье Ховард понял и похолодел от этой мысли: Антон думает, что он, Ховард, убил Рённев.
Пока ожидали Гуру, Ховарду дали слово для дополнительного объяснения.
Он хорошо помнит, сказал он, что в тот вечер разговаривал с Кьерсти. До него дошли всякие кривотолки. И он считал разумным, чтобы Кьерсти уехала на время, пока сплетни не затихнут сами собой. Он предложил ей, что на следующий день съездит на Завод и попросит заводчика взять ее либо на кухню, где она научится стряпать, либо горничной, чтобы она подучилась получше управляться в доме.
Выяснилось, что Кьерсти и сама слышала кое-какие сплетни и переживала все в себе, не осмеливаясь заговорить с Ховардом, и, поняв, что он хочет помочь ей на время уехать, из чистой благодарности обняла его за шею. О каких-то затянувшихся объятиях, о которых говорил Антон, и речи быть не могло. И уж тем более не может быть и речи о том, что после они с Кьерсти пошли в его комнату. Он уверен, Гуру подтвердит его слова. Это ведь происходило совсем недавно, и Гуру много раз говорила ему, что, чувствуя свою ответственность, всегда последней в доме отправляется на покой.
