Текст книги "Заколдованный круг"

Автор книги: Сигурд Хёль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Тучи сгущаются

В первый же вечер Рённев и Ховард изжарили на углях медвежье сердце и съели. С незапамятных времен считалось, что от этого будешь сильным, смелым и мудрым. Между прочим, ничего в нем вкусного не было – будто подметку жуешь.

– Теперь ты мой медведь! – сказала Рённев и улыбнулась. Но вдруг стала серьезной, побледнела и крепко прижалась к нему.

– Медведь ты мой, люблю тебя пуще прежнего! – бормотала она, уткнувшись ему в шею.

У Ханса Ульсена Томтера, хэугианца, вернувшего в свое время хусманов в Ульстад, рядом с хутором была небольшая дубильня. Он выделал из медвежьей шкуры полость для саней.

– Пусть она принесет тебе благословение божие! – сказал он, отдавая Ховарду медвежью полость.

Ханс был из тех людей, в чьих устах такие слова не звучали фальшиво или смешно. Он добавил уже более буднично:

– По-моему, это самая большая шкура, которую я когда-нибудь видел. Не всякий решится выступить с одной косой против такого зверя.

– Некогда было испугаться! – только и ответил Ховард.

И тут Ханс в третий раз произнес фразу, которую Ховард уже дважды слышал:

– Чудеса да и только, что ты так отделался. Знать, бог тебя бережет.

С каждым разом Ховарду все меньше нравилась эта фраза. Он отлично знал: кого бог бережет, с того и спрос больше.

Ховард возвращался домой с огромной тяжеленной шкурой, перекинутой через спину лошади. Гнедой больше не фыркал – из шкуры выветрился дух живого медведя. Ховард, медленно двигаясь по тропе, смотрел по сторонам.

Научились чему-нибудь в селении за эти годы, глядя, как он хозяйничает на полях у себя в Ульстаде? Есть ли прок от его новшеств?

И да, и нет. Все шло не так хорошо, как он когда-то мечтал. Далеко не так. Но уж и не так плохо, как он боялся когда-то в тот долгий-долгий день, поджидая ленсмана.

Люди приметили клеверные поля в Ульстаде – они выделялись, и не так уж мало тех, кто купил или получил от Ховарда семена клевера. Кое у кого появился также чистый ячмень для посевов. Они сразу смекнули, что чистое зерно лучше, чем смесь, которую они раньше сеяли.

Но вот, пожалуй, и все, что они уразумели. Рожь они так и не полюбили, не помогло даже то поле в Ульстаде, где рожь была в человеческий рост. И что севооборот – основа основ, они по-прежнему не понимали.

Стояли последние августовские дни, и Ховард видел зеленую ботву на картофельных полях, которые тянулись вдоль всей тропы.

Ну да, народ теперь начал сажать картофель. Может, это и хорошо. Но картофель-то появился не из-за проповедей пастора Тюрманна или больших урожаев у Ховарда. Он появился – и сказать-то стыдно – из-за нового закона, согласно которому снова разрешалось гнать самогон из самим выращенного продукта, и одновременно вводился подворный налог на водку, который должны платить все, независимо от того, гонишь самогон или нет. Вот тогда-то здешние крестьяне и воспылали любовью к картофелю.

Ховард будто заново переживал медовый месяц. Было так, как сказала Рённев в тот день, когда он привез убитого зверя, – он стал ее медведем, она любила его пуще прежнего.

Рённев пылала страстью. Она сделалась ненасытной, казалось, будто часы их сочтены, и она боится, что не успеет вдоволь им насладиться.

Она увлекала его, он и сам делался необузданным и горячим, но душу его терзали сомнения. Временами она вдруг начинала казаться ему чужой, ее страсть пугала его.

Временами – чаще днем – он спрашивал себя, а здорова ли Рённев? Она стала раздражительна, придиралась к служанкам; раньше этого никогда не было.

Ее раздражительность проявлялась и в другом. Куда денешься – эту историю про медведя он рассказывал в который уж раз, во всяком случае всегда, когда человек впервые приходил в гости. Тут он не обходил молчанием и Кьерсти, как она стояла в дверях хлева с метлой и отчаянно лупила по морде медведя, будто собаку. Но когда он рассказывал об этом в третий раз, Рённев неожиданно прервала его:

– Уж и постояла-то так всего минутку! – возразила она. – Ты косил рядышком и сразу прибежал…

С тех пор Ховард рассказывал эту историю неохотно. К тому же она ему надоела.

В конце августа Ховард поехал на сетер за маслом и сыром. Он запряг доброго старого Буланого, у которого так и остались шрамы на левом боку.

Цвел вереск, на весь лес пахло медом, свежестью, опаленной солнцем смолой, созревшей черникой и морошкой.

Здесь, в горах, его охватило ощущение чистоты и свободы. Воздух был по-особенному прозрачен, всякая суета далеко, все дышало таким покоем, что Ховарду захотелось остаться на сетере хоть на несколько дней. Но не было повода. Крестьянин должен беречь свое время, а через восемь-десять дней начинается жатва.

Он думал о Кьерсти. Кажется ли ему или она и в самом деле изменилась, повзрослела за последнее время?

Может, это ему только кажется. Он заночевал на сетере – он предусмотрительно захватил с собой рыболовные снасти, и Кьерсти помогла ему с вечера их расставить: у впадения горного ручья в озеро лежала привязанная к колу старая плоскодонка. На следующее утро они с Кьерсти вытащили сети и достали оттуда десяток отменных форелей.

Кьерсти все время молчала.

Рённев считала, что ему вовсе незачем ночевать на пастбище, когда легко за день обернуться туда и обратно, но, увидев превосходную форель, повеселела.

Однако поездки на сетер выпадали не часто.

И Ховард предложил Юну уехать на несколько дней в дальний лес на болото за морошкой. Говорят, в этом году ее много, как никогда, все кругом усыпано. И теперь она уж поспела.

Бродить с Юном по лесу всегда одно удовольствие. Рыбак и охотник, он знал уйму всякой всячины и не только о великане из Синей скалы.

Они притащили с собой столько морошки, сколько смогли донести, и Рённев, отпустившая их, скрепя сердце, осталась явно довольна сбором. Юн отдал свои ягоды в хозяйство. За весну он подстрелил четырех глухарей, полностью рассчитавшись таким образом в этом году за жилье, да еще заработал себе на табак.

Наступил день, когда с пастбища пригнали стадо.

И Ховард понял, что не ошибся – Кьерсти в самом деле изменилась. Пышущая здоровьем, она расцвела, расцвела, как цветок, волосы отливали блеском, заиграла краска на щеках, вся она как-то налилась. И вообще она стала другой, и веселее и серьезнее – все разом. Когда она останавливала, на нем свои большие глаза, она делалась неотразимо красивой. Недели, проведенные на пастбище, заметно пошли ей на пользу.

Но их отношения с Рённев явно испортились. Рённев не сказала ей, как положено, «добро пожаловать домой», и Кьерсти тоже ничего не сказала Рённев.

На другой день началась жатва.

Прошлые годы Кьерсти обычно работала в поле, подбирала за Ховардом. Он ее выучил, и она ловко и проворно вязала снопы, легкие и красивые, как и она сама. Но нынче Рённев оставила ее на кухне, а в поле послала самую младшую служанку.

По вечерам Рённев с трудом терпела присутствие Кьерсти. И Ховард надеялся, что хусманы или кто другой подольше задержатся на кухне, потому что при посторонних Рённев еще как-то старалась владеть собой. Он ловил себя на том, что выдумывал разговор о таких вещах, о которых ему и говорить-то не было никакой надобности.

Кьерсти этой осенью тщательней, чем прежде, занималась своими нарядами, наверное, по одной простой причине: она взрослела. По вечерам она помогала в коровнике – должна же она как следует научиться доить. Управившись в хлеву, она обычно поднималась в свою комнатку, мылась и переодевалась, чтобы избавиться, как она говорила, от коровьего запаха. Рённев, которая всегда сама нарядно одевалась и требовала опрятности от окружающих, просто не выносила этого, когда дело касалось Кьерсти.

– Опять поскакала наряжаться! – говорила она. – Сегодня не пир, гостей не ждем.

И Кьерсти мрачнела. Всякий видел по ней, о чем она думает: уж если я с одной метлой не побоялась медведя, то покоряться злой старой бабе и вовсе не собираюсь!

А может, она так не думала? Может, это Ховард так думал? Тем хуже. Но он и не скрывал от себя, что в стычках женщин принимал сторону Кьерсти.

И уж совсем невмоготу было сидеть на кухне, когда они оставались втроем.

День ото дня отношения ухудшались. Когда Рённев начинала придираться к Кьерсти, бывало, что та, вопреки всем обычаям и нравам, огрызалась, и тут Рённев белела от злости и порой говорила неведомо что.

Кьерсти старалась пораньше лечь спать, в сущности, ей больше нечего было делать, а Рённев и Ховард сидели вдвоем, нередко не произнося ни слова – ведь придумать, о чем говорить, было не просто. Под конец Ховард обычно отправлялся в конюшню – они ее перестроили, и лошадей теперь у них было много, – хоть он и мог вполне положиться на Аннерса, самозабвенно любившего лошадей.

Как-то вечером Рённев будто невзначай обронила, что недавно приходил жених свататься к Кьерсти, со сватом, все как положено.

Кьерсти полюбопытствовала, кто бы это мог быть. Оказалось, что пожилой вдовец из главного прихода, звали его Юлиус Хэугом.

Кьерсти расхохоталась.

– Старый дурак! – воскликнула она.

Рённев спросила ее с неожиданной злостью, что за принцессу она из себя корчит – женихи не валяются под ногами, как шишки под елками.

Но Кьерсти продолжала смеяться, а Рённев разъярялась все больше. Так и закончился этот вечер.

Ховард удивился. Он мало что знал про этого Юлиуса, но слышал, что он и вправду дурак. Не понятно, к чему так торопиться сбыть с рук Кьерсти, которой и замуж-то еще рановато? И какая корысть от этого Рённев? Ведь, выйдя замуж, Кьерсти получит наследственное право на хутор.

На другой день, когда Ховард в сарае колол дрова, там вдруг появилась Кьерсти. Они давно не виделись с глазу на глаз.

– Ну, вот что, Ховард, я тебя предупреждаю, – сказала Кьерсти, – позаботься, чтоб она бросила эту затею с Юлиусом. Или я сбегу из селения.

И исчезла.

Ховарду не верилось, что Рённев затеяла сватовство всерьез. Но в тот же вечер на всякий случай он все-таки отправился к Хансу Нурбю, крестному отцу и опекуну Кьерсти.

Нурбю только посмеялся.

– Юлиус? – Он плюнул. – Старый дурак, у него сроду-то и приличного хозяйства не было. Ты знаешь их на хуторе двое – он и брат, и хозяин в доме – брат, хоть тот и холостяк, а Юлиус был женат и сын у него есть. Вот те на! Кьерсти, красивая девушка, лучшая невеста в селении, наследница Ульстада и все прочее… Нет, Рённев, должно быть, спятила!

Последние слова как будто ударили Ховарда. Спятила? Эта мысль в последнее время иногда приходила в голову и ему. Несколько раз Рённев и впрямь вела себя с Кьерсти так, словно начисто спятила.

Но он прогнал эту мысль.

И другая мысль мелькнула у него: уж не думает ли Нурбю поженить Кьерсти и своего сына Пола? Они почти одногодки.

Из этой сделки вряд ли бы что путное вышло – Ханс попытался бы подмять под себя весь Ульстад, а Рённев никогда б добром не выпустила из своих рук хозяйства.

И эту мысль он прогнал от себя. Ханс, верно, думает, что нет такой девушки в селении, которая была бы достойна Пола, и Кьерсти в том числе.

Порешили на том, что Нурбю обещал поговорить с Рённев. И, должно быть, слово он свое сдержал, потому что Юлиуса никогда больше не вспоминали, сколько бы Рённев ни изобретала всевозможных поводов, чтобы досадить Кьерсти.

Как-то вечером Рённев дала Кьерсти пощечину. Это произошло так неожиданно, что Ховард и глазом не успел моргнуть. Насколько он слышал, Кьерсти и слова-то не сказала, и вдруг – затрещина. Он вскочил. Обе женщины ели друг друга глазами: Рённев – бледная, Кьерсти – с пылающей щекой. Никто из них не проронил ни слова, но скрестившиеся взгляды высекали молнии. Потом Кьерсти молча поднялась к себе.

Ховард не сразу заговорил.

– Что тебе сделала Кьерсти? – спросил он.

Рённев, не глядя на него, бросила:

– И ты еще спрашиваешь?

– Да, спрашиваю. По крайней мере, я ничего не заметил.

– Ты? Ты вообще ничего не замечаешь!

В ту ночь ему приснился сон, от которого он проснулся. Сон был неприятный, но он не придал ему большого значения – на первый раз.

Ему приснилось, будто медведица стояла с занесенными над Кьерсти лапами, приготовившись ударить. Тогда он взмахнул косой и вонзил ее так, что медведица обмякла, нет – это была не коса, а нож, наследный клинок, и никакая не медведица, а Рённев, но вот Кьерсти ли это? Или это…

Проснувшись, он долго не мог прийти в себя. Впрочем, проснулся ли он? Но почему ему снилась медведица? Тогда он убил самца, и тот не стоял на задних лапах перед Кьерсти. Вздор и чушь! – подумал он в полусне.

Случалось, что и Рённев плохо спала, стонала во сне. От ее стонов он просыпался. Если она не успокаивалась, то он будил ее.

– Тебе снилось что-то страшное, Рённев? Ты так стонала во сне.

– Да! – говорила она. – Я видела страшный сон. Мне снилось…

– Она убьет меня в один прекрасный день, – как-то сказала Рённев, когда он ее разбудил. Но ничего больше не добавила. Только прижалась к Ховарду, уткнулась головой ему в шею. Постепенно она успокоилась, и, положив голову на его согнутую руку, заснула.

Немного погодя он высвободил одеревеневшую руку. Сна не было ни в одном глазу. Не думать он не мог, и мысли, приходившие ему в голову, были неприятные.

Порой, когда им было хорошо вдвоем, она говорила ему, хоть он ни о чем и не спрашивал:

– Да-да, я была несправедлива к Кьерсти. Девчонка не виновата… Но я послежу за собой… На то ведь и дан рассудок!

Это напоминало прежнюю Рённев, и он думал: слава богу!

Но на следующий вечер все было как прежде или того хуже.

Бывало, что и тот сон возвращался. Раз от разу он менялся. Но почти всегда оставалась огромная медведица, замахнувшаяся на Кьерсти… или на Туне. Он чувствовал, что во сне обе девушки сливались воедино, и медведица поднимала лапу, чтобы ударить, а он замахивался косой или ножом.

В конце концов он стал бояться этого сна и старался не спать, чтобы хоть как-то от него избавиться.

Иногда ему снился другой сон, и тоже мучительный. Он вплетался в сон о медведице, и Ховард не сразу понял почему. Но просыпался он после него всегда с тяжелым чувством.

Ховарду снился случай, что произошел с ним на войне в 1814 году. Удивительно, что это вспомнилось через столько лет. И ведь именно тогда благодаря тому случаю перед всем строем его произвели в капралы.

В то лето он шел лесом в дозор (дело было днем), как вдруг наткнулся на трех шведских солдат, тоже лазутчиков. Казалось бы, ему конец, но ему повезло. Ружья были заряжены и у него, и у шведов. Нужно было время, чтобы прицелиться. Ховард оказался расторопнее, он вонзил штык в идущего впереди шведа. Штык попал прямо в сердце, и тот упал. Солдат, шедший последним, помчался во всю прыть, а третий решил, что без вмешательства нечистого дело не обошлось, бросил ружье и сдался.

Швед, пронзенный штыком в сердце, лежал ничком, уткнувшись в вереск, и дергался. От этого зрелища Ховарда затошнило, и как только он довел пленного до своих, его вырвало.

Когда медведь упал на землю, подняв столб пыли, на мгновение к горлу Ховарда тоже подступила тошнота, но тогда он не понял почему. Он понял это сейчас.

Из-за этого случая с солдатом он никогда не мог заставить себя участвовать в убое скота. Как-то Ховард превозмог отвращение, но, когда корова забилась в судорогах, его вырвало, как мальчишку.

На пасторской усадьбе над ним за это подтрунивали. У себя в Ульстаде он приглашал в дом забойщиков скота, а сам на это время отправлялся в лес или уезжал по делам. Не удивительно ли, что он ходил на охоту? Нет, охоту он переносил, во всяком случае, охоту на большого зверя, может, от сознания, что у зверя была возможность спастись.

Но случай с тремя солдатами и похвалы капитана Русенвинге в каком-то смысле послужили причиной, что его взяли на службу к пастору Тюрманну. А это в свою очередь послужило причиной того, что он покинул Телемарк, переселился сюда, уехал от Туне, познакомился с Рённев, изменил Туне, стал убийцей или чувствовал себя им… Все сплелось в один запутанный клубок с едва различимой нитью, которую он иногда вытягивал. Но не мог вытянуть до конца. Он понимал, что если бы вытянул нить, то смог бы изменить собственную судьбу. В одном он не сомневался – теперь все пошло вкривь и вкось.

Ему не нравились сны, которые повторялись, словно хотели его предостеречь. И не нравились мысли, которые приходили по ночам, и заставляли его копаться в прошлом, и нашептывали: «Пойми же…»

Кое-что он понимал, но далеко не все, и это его мучило.

Так подошел сентябрь. Они убрали с поля зерно, картофель, эта сторона их жизни шла своим привычным ходом. Год выдался удачный, по подсчетам Ховарда, урожай утроился против того первого лета, когда он сюда приехал. Но только это его мало радовало.

Отношения Рённев и Кьерсти стали, пожалуй, еще хуже. Ночью наедине с Ховардом Рённев делалась такой ненасытной и требовательной, что он иногда обессиливал и был не в состоянии отвечать на ее жадные ласки. Тогда она приходила в отчаяние и всхлипывала:

– Я тебе надоела! Я знаю.

Они оба унижались. Она умоляла его приласкать ее, и, случалось, он вынужден был думать о другой женщине, чтобы захотеть ее, а именно о той, другой, он ни за что на свете не должен был так думать.

Ховард понимал, что так долго продолжаться не может. Он многое передумал в поисках выхода, но ничего не приходило на ум. Сентябрь был на исходе, в доме ему опостылело, и, когда он не мог придумать себе работы в поле, он задерживался в конюшне или на сеновале.

Как-то в субботу, когда он был в дровянике, ему вдруг показалось, что он нашел решение.

Что, если поговорить с пастором Тюрманном и его супругой и попросить их взять Кьерсти в дом, чтоб она поучилась вести хозяйство? В селении многие так поступали. Дочка Ханса Нурбю одну зиму жила в доме самого барона Русенкрантца. Поговаривали, что она даже обручилась там, но Нурбю сразу же пресек это дело, ему не нужен зять, что день-деньской корпит за конторкой. Теперь девчонка ходит с красными и распухшими от слез глазами.

Не обязательно должно случиться то же и с Кьерсти. Впрочем, в доме пастора и подходящего мужчины не найдется, это-то уж он знал. Хотя молодые парни и девушки везде найдут в кого влюбиться…

Досадно только, что пастор Тюрманн так сдал за осень, он лежал с астмой, и еще какую-то хворь у него нашли, и капеллан, господин Пэус, вынужден был взять на себя службу. Он женился на фрёкен Лисе уже много лет назад, но, видно, не захотел искать себе новый приход, раз уж пастор Тюрманн так немощен.

На другой день господин Пэус как раз приехал в Нурбюгду читать воскресную проповедь, и Ховард сразу же переговорил с ним. Но капеллан ответил, что господин Тюрманн действительно плох, целыми днями лежит и видится только с супругой.

Ховард прикинул: не съездить ли на Завод потолковать с заводчиком…

От этой мысли он тут же отказался. Это-то во всяком случае невозможно. Лучше уж он съездит на днях к пастору и поговорит с фру Марен Софией.

Но раньше надо бы обсудить дело с Рённев, хотя Ховард и не сомневался, что она согласится.

И еще раньше обсудить дело с Кьерсти. Не отправлять же ее к пастору против воли.

Беда только, что Кьерсти снова стала его избегать, как и в самое первое время, когда он только появился на хуторе. Он никогда не оставался с ней с глазу на глаз.

«Если бы только была Мари!» – сокрушался он.

Но Мари давным-давно умерла.

Так все и шло, пока не стало слишком поздно.

Гром грянул

Как-то вечером после ужина Ховард сидел в кухне и строгал топорище. Рённев стояла у очага и только что разожгла смолистые лучинки. Кьерсти со скотницей находилась в хлеву – вот-вот должна была отелиться корова шведской породы.

Ховард собирался вечером поговорить разом и с Рённев и с Кьерсти, тянуть дальше было нельзя. И если они хоть в этом одном сумеют прийти к согласию, то утром он поскачет к пастору и договорится с фру Марен Софией и с господином Тюрманном, как все уладить. Оба ведь знали Кьерсти сызмальства и всегда только с лучшей стороны.

Вошла Кьерсти. Она объявила, что Дагрус отелилась и все прошло благополучно.

Ховард обрадовался и встал, ему не терпелось до разговора с женщинами поглядеть теленка. Тут Рённев что-то резко сказала Кьерсти, и это был один из тех редких случаев, когда Кьерсти ей ответила. Что она сказала, Ховард не слышал, но увидел, как Рённев взбеленилась. И дальше все закрутилось, как во сне. Рённев, коловшая лучину, резко повернулась к Кьерсти и замахнулась на нее большим кухонным ножом. Ховард рванулся вперед и краем глаза успел заметить, как Кьерсти ловко, словно зверек, отскочила к столу. Левой рукой она схватила кухонную доску, а правой – кухонный нож. Глаза ее горели, он подумал: «Ну, сбесились обе!» – и быстро поднял топорище, чтобы принять удар, откуда бы он ни пришелся. Рённев, которой, видно, показалось, будто он хочет на нее броситься, отпрянула назад и наткнулась спиной на железное острие, торчавшее над очагом, – укосину, как они ее называли. Она закричала, грузно упала, растянувшись во весь рост, и так ударилась головой о каменный порожек перед дверью, что даже хруст раздался. Там она и осталась лежать неподвижно. Наклонившись, Ховард увидел, что ее глаза закрыты. Должно быть, она потеряла сознание. Он все время повторял ее имя, но Рённев его не слышала.

Наконец он сообразил, что надо делать, и велел Кьерсти, оцепенело стоявшей в стороне, зажечь свечи, отнести их в комнату и разобрать постель. Потом поднял с пола Рённев, с трудом отнес ее на кровать и раздел. Рённев дышала, но тело ее обмякло, словно к нему прикоснулась смерть. Трудно было поверить, что это Рённев, всегда такая живая и бодрая. Глаза закрыты, дыхание тяжелое и прерывистое.

На спине, между лопатками, где она ударилась об укосину, появился большой синяк, но крови не было, На затылке, которым она с маху стукнулась о порожек, выступила кровь. Ховард промыл ранку – она была совсем маленькой – и обвязал голову Рённев мокрым полотенцем. Вторым полотенцем накрыл подушку, чтобы не оставались пятна от крови. Когда Рённев очнется, у нее будет сильно болеть голова.

Ховард дотронулся до затылка Рённев, это, наверное, причинило ей резкую боль, она застонала, но в сознание не пришла.

– Что же это? – прошептала Кьерсти. Она стояла бледная, дрожа от страха, понимала, что была на волосок от смерти: не увернись она, нож угодил бы прямо в нее.

– Толком и сам не знаю, – ответил Ховард. – По-моему, когда она отскочила и налетела спиной на укосину, то, верно, со всей силой напоролась на железяку, – помнишь, как она закричала от боли, – и упала навзничь и ударилась головой о порог, ты же видела. Удар был такой сильный, что она до сих пор без сознания. Но и это еще не все – мне кажется, ее разбил паралич. Руки-то в порядке, а вот тело и ноги… Такое впечатление, будто тело… будто оно неживое.

Он присел у кровати. Кьерсти все стояла. Она ничего не могла делать, просто стояла. Ховард чуть ли не силой заставил ее идти спать.

– Ты сейчас ничем не поможешь, Кьерсти! Да и я сам тоже. Просто посижу здесь, чтоб помочь ей, когда она очнется – теперь уж, видно, скоро. Коли будешь нужна, я позову.

Она ушла, а Ховард устроился у постели больной.

Ночь тянулась бесконечно. Рённев дышала прерывисто, иногда с хрипом. Но в общем, она так тихо лежала, словно ее уже в живых не было. Только под утро Ховард задремал, но тут же проснулся, встал и сварил для себя кофе. Больше за эти томительные часы ничего не произошло.

Когда утром служанки пришли на кухню, он рассказал им о случившемся, разумеется – не про ссору и нож, а про то, что Рённев споткнулась, налетела спиной на укосину, потеряла равновесие и ударилась затылком о каменную плиту. Младшую служанку он послал в Теппен к Марен, мойщице трупов, как ее звали, но Ховарду это прозвище казалось отвратительным, и он звал ее ночной сиделкой. Пусть девушка попросит Марен поскорее прийти. Насколько он знает, она сейчас дома – больных в селении нет.

Пришла Марен, и Ховард повторил ей свой рассказ.

Он надеялся, что Марен, повидавшая на своем веку многих больных, чем-нибудь и поможет. Но, осмотрев Рённев, потрогав синяк на ее спине и пощупав пальцами затылок, Марен только покачала головой.

– Она здорово ушиблась, – сказала Марен и показала на огромный синяк. – Сдается мне, у нее отнялась нижняя часть тела. Руки в порядке, она может ими шевелить. Говоришь, громко вскрикнула, когда ударилась? Она, верно, напоролась на укосину. От этого паралич может разбить на всю жизнь, мне такое доводилось видеть. Так упасть, да еще головой удариться. Боюсь, как бы совсем худо не было. Она лежит так уже двенадцать часов? Да неужели? Она, как я погляжу, может глотать. Подождем. Что нам еще остается? Будем терпеть и надеяться на господа бога. Мне бы миску с водой и тряпку на случай, если она начнет потеть. Ее рвало? Нет? Непонятно.

Она еще раз осторожно пощупала затылок. Рённев застонала, но глаз не открыла.

– Похоже, она поранила затылок и сломала кость. Боюсь, как бы не было у нее в голове кровоизлияния. А это дела, ох, серьезные. Очень уж мне не нравится, что она не приходит в себя. Двенадцать часов – больно долго. Но, повторяю, нам ничего другого не остается, как ждать.

День тянулся бесконечно. Кроме Аннерса, в эти дни на хуторе никто не работал. Но слухи о несчастье распространились быстро, и хусманы один за другим приходили с расспросами.

Юн в лесу с Трулсом выслеживал лося.

Они поели на кухне, за столом никто не произнес ни слова. Кьерсти, бледная и заплаканная, тоже молчала.

После обеда Ховард прилег на несколько часов в горнице. Вечером они посидели с Кьерсти на кухне, не разговаривая. К ночи Кьерсти сварила для Марен кофе и намазала маслом лепешку. Потом ушла к себе спать. Если только Марен поить кофе, то ей ничего не сделается, она может бодрствовать две, а то и три ночи подряд.

Ховард посидел еще и, поняв, что от него проку мало, поднялся в горницу и лег, но просил Марен сразу же его разбудить, если что-нибудь произойдет.

Марен не разбудила его, и утро не принесло перемен.

Ховард почти до полудня просидел возле Рённев, пока Марен легла передохнуть. Все оставалось по-прежнему. Губы Рённев высохли и потрескались, Ховард иногда проводил по ним мокрым полотенцем, это все, чем он мог помочь ей.

На исходе вечера, когда Кьерсти уже ушла спать, в кухню вбежала Марен.

– Похоже, ей полегчало! – сказала она. – Она какие-то слова бормочет. Но не разобрать, что говорит.

Ховард пошел за Марен.

Рённев бормотала невнятно, бессвязно. И только изредка им удавалось понять отдельные слова.

– Медведь! – произнесла она однажды. Потом снова забормотала.

– Проклятая Кьерсти! – сказала она вдруг ясно и отчетливо. И опять долго бормотала бессмысленные и несвязные слова.

Вдруг спросила внятно:

– Ховард, где ты?

– Здесь, Рённев. Я Ховард, я здесь. Сижу у твоей постели.

Но было ясно, что она его не слышит.

Чуть погодя Марен заметила:

– Кажется, она спит. Если она и впрямь заснула, то думаю, поправится. Иди-ка ложись. А я сварю себе кофейку. Кьерсти, я гляжу, приготовила поесть. Коли что случится, я кликну.

В ту ночь больше ничего не случилось. Рённев не пришла в себя. На другой день в полдень, когда Ховард сидел на кухне, к нему прибежала Марен и прошептала:

– Она очнулась! Но, боюсь, дело идет к концу.

Рённев очнулась, но видно было, что она устала, очень устала.

Марен не уходила – вдруг да понадобится, но так и не понадобилась.

Рённев лежала, выпростав руки поверх одеяла. Она безуспешно пыталась дотянуться до Ховарда правой рукой. Он сам взял ее руку. Рённев улыбнулась ему, и казалось, будто суровые складки, морщины, появившиеся на ее лице за последние недели, исчезали на его глазах одна за другой. Словно чья-то большая невидимая рука проводила по ее лицу, разглаживала каждую морщинку, каждую складочку. За несколько минут она помолодела на много лет. Как бы путешествуя во времени, он снова видел ее лицо, каким оно было Десять лет назад, когда они впервые встретились. Он ощущал даже, как вместе с ней молодеет сам, сбрасывает с себя заботы, как исчезает все зло, обрушившееся на него за последнее время. Теперь все будет хорошо…

Он погладил ее по волосам.

– Рённев!

Она посмотрела на него, снова улыбнулась.

– Ховард… – тихо произнесла она.

Потом глаза ее подернулись пеленой.