Текст книги "Заколдованный круг"

Автор книги: Сигурд Хёль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Мари рассказывает

Хутор Ульстад стоял на мысу, вдававшемся в озеро. По обе стороны двора протекали небольшие речки или, пожалуй, большие ручьи. К северу от северного ручья начинался крутой склон, и там стоял хутор Берг. К югу от южного – он был побольше – тянулись широкие, ровные поля хутора Нурбю. К востоку от Ульстада, над дорогой и дальше к лесу, стоял Энген. Хозяин, Ханс, был хэугианцем, и его называли праведником.

Тропа из Ульстада в Берг, где жил Керстаффер со своими помешанными, сильно петляла. Сначала надо было пройти на восток, к дороге, что шла на север к церкви, потом, свернув на запад, спуститься к ручью, разделявшему владения, пройти через старый деревянный мост и затем подняться в Берг. Напрямик между хуторами было всего пять-шесть сотен локтей, по тропе вдвое больше. Была и прямая тропка, она проходила через Ульстад – по туну и полю, спускалась к мостику из трех бревнышек в нескольких сотнях локтей ниже моста. Когда Керстаффер торопился – а он обычно торопился, – то ходил по ней. Ховард встречал Керстаффера несколько раз на туне. Он помнил его со свадьбы, и по обычаю надо было остановиться и обменяться несколькими словами. Но Керстаффер не останавливался, бросал лишь на Ховарда злой взгляд и проходил мимо – высокий и худой, с грязно-седыми волосами, узким лицом, орлиным носом, коротко подстриженной бородкой и близко посаженными колючими глазами под кустиками бровей. Он прихрамывал – рассказывали, что один из его помешанных как-то переломил ему ногу, – но ходил быстро.

Впрочем, не здоровался он не только с Ховардом, он никогда ни с кем не здоровался. Ховард видал его у церкви: Керстаффер, не здороваясь, быстро проходил через толпу, люди расступались, словно боясь обжечься, он резал толпу, как нож масло.

После одной из таких встреч на туне Рённев заговорила с Ховардом:

– Берегись Керстаффера. Он против тебя злобу затаил. В те годы, что я ходила во вдовах, он сватался ко мне раза два-три – ну, да я тебе об этом рассказывала. Ему, конечно, не столько была я нужна, сколько хутор, это я хорошо понимала. И вот появился ты, и ему кажется, будто ты украл у него и меня, и Ульстад. Так уж он устроен: если он себе что-нибудь присмотрел, то постепенно начинает считать это своим. Я могла бы тебе много порассказать. Но ты его берегись – этого он тебе никогда не забудет.

На следующий день, когда Ховард, наведя порядок в хлеву, чистил скребницей одну из коров, старуха Мари вдруг заговорила:

– Любишь ты скотину, – сказала она Ховарду, – и старух тоже не забываешь. Господь вознаградит тебя за это на небесах.

– Ну, у него без меня забот хватает, – ответил Ховард.

Старуха погрозила ему кулаком – мол, не гневи бога.

– В Писании сказано: «И кто напоит одного из малых сих, не потеряет награды своей». Он это о детях, о скотине да о стариках. До этого я сама додумалась, лежа тут, в стойле, три года. А он, бог-то, уж своих слов не забывает. Кхе. Он и Керстаффера Берга не забудет – как тот со своими помешанными обращается. Придет день, и он скажет помешанным: «Бедные вы мои помешанные, ступайте направо от меня, туда, где радость и веселие», – скажет. А Керстафферу скажет: «Ты же, Керстаффер Берг, ты ступай-ка налево от меня, туда, где плач и скрежет зубовный, – скажет. – Ибо за все то зло, что ты сделал бедным моим помешанным, я не я буду, а тебе воздам».

– Здорово ты Библию знаешь, – сказал Ховард.

Да, гордо отвечала она, муж ее много лет в церкви мехи органные качал. Уж как он, бедняга, всякую музыку любил! В то время ей приходилось каждое воскресенье, когда проповедь была, сидеть на чердаке у мехов органных и следить, чтобы мужа не напоили; у мужиков такое развлечение было: напоить его, чтобы он неправильно мехи качал и орган вдруг начинал реветь, когда он должен был звучать тихо-тихо. Да, в здешней церкви орган есть. Ховард уже, наверное, слышал. Мало в каких церквах, насколько она знает, есть орган. А подарил церкви этот орган отец Керстаффера Берга, Старый Эрик – его еще Чертом звали, – он вбил себе в голову, что если сделает такой подарок, то в ад не угодит, а туда ему прямая была дорога, все это знали, да и сам он тоже. История эта – быль, и, хоть Старого Эрика уже нет в живых, Ховарду все же полезно ее послушать. Ведь крестьянин должен знать всех своих соседей. К тому же многие считают, что Керстаффер – ну прямо вылитый Старый Эрик.

И она принялась рассказывать.

Странно было смотреть на нее и слушать ее рассказ. Лицо у нее было старое, морщинистое, загрубелое, обветренное, но скорее желтое, чем бурое, как порой бывает у стариков, которые ушли на покой.

Говоря, она не смотрела на Ховарда. В голосе появилась какая-то напевность – чувствовалось, что историю эту она уже рассказывала многим, и по многу раз, и всегда теми же словами.

Таких рассказчиков Ховард знал и в Телемарке.

Рассказ ее был об Эрике.

Эрик много лет был сущим бичом для селения. Всего больше, конечно, для хусманов и другого мелкого люда.

Эрик давал деньги в долг. Чаще всего беднякам. Ссужал в весеннюю бескормицу далер – многим ведь надо было семенное зерно покупать – и требовал к рождеству два.

За два дня до рождества он, сидя в широких санях, объезжал хусманов и собирал свою, как ее называли, рождественскую пошлину. Ежели кто заплатить не мог, то Эрик знал, что делать. Снимал в коровнике дверь, клал ее на сани и увозил к себе в Берг в залог.

Хусманам обычно удавалось наскрести сколько нужно, и они тащились в Берг и платили. А дверь от коровника приходилось волочить домой на спине…

Старый пробст – тот, что служил до того, который служил до господина Тюрманна, – был человек властный и суровый. Что-что, а грешников он распекать умел. Уж он-то, стоя на кафедре, не болтал о картошке да об озимой ржи. Нет, он толковал о дьяволе и его деяниях, вечном адском огне, да так, что в церкви паленым пахло.

Как-то зимою повесились двое из Эриковых хусманов. А через несколько недель Эрик сам слег и решил, что пришел ему конец. Тут старый пробст и заглянул к нему. Он давно поклялся, что добудет для каждой церкви в приходе орган и платить станут самые закоренелые грешники.

В главном приходе заплатил Завод, в другом, говорили, барон Русенкрантц. Но у нас тут органа так и не было.

Чем пробст стращал Эрика, легко догадаться. Перепугался Эрик, видно, до крайности, раз орган купил. Выложил за него, говорят, много сотен далеров. И сделано это было в один миг: Эрику хотелось услышать орган на собственных своих похоронах.

Но похорон пришлось ждать долго. Эрик-то возьми да выздоровей. Керстаффер, уж, верно, заждался – все ему не получить хутор; Эрик и слышать не хотел о том, чтобы передать ему двор и сесть на его харчи.

И вот однажды весной – да, в ту самую весну, когда он орган подарил, – поехал Эрик на западный берег озера ячмень молоть. Мельница там хорошая, круглый год вода не замерзает.

Домой, как и на мельницу, ехал он по льду. Но пробыл-то он у мельника долго, а солнце тем временем каждый день припекало и припекало, и лед подтаивал.

Уже к вечеру он подъезжал к берегу, а прямо к югу от Берга в озеро впадает ручей. Да ты знаешь, – сказала Мари, – его еще Межевым ручьем называют.

Вот этот ручей, видно, подточил лед. Тут и случилась беда: когда до берега оставалась сотня локтей, лед проломился, и лошадь и Эрик провалились в воду.

Керстаффер в это время ужинал на кухне с двумя хусманами. Когда они услышали треск льда и крики Эрика, оба хусмана кинулись на помощь, прихватив веревку и шесты. А Керстаффер – он на крыльце остался.

– Это отец! – сказал он. – По голосу узнаю. С места не сдвинусь. Черт своих в беде не бросит!

И точно, так оно и вышло. Как бы там ни было, а выбрался Эрик на берег. Мука пропала, но…

Узнал он про слова сына и, удивительнее дело, не рассердился. Рассмеялся и сказал:

– Мы с Керстаффером – два сапога пара.

И в то же лето разрешил Керстафферу расширить погреб и взять помешанных.

– Пусть немножко подзаработает! – сказал старик. – Тогда он, может, и мне даст мой век дожить.

Но Эрик все же отправился на тот свет до срока.

Когда государство того, как это называют, обанкротилось, у Эрика был полный сундук бумажных далеров. Деньги-то у него все больше бумажные были, их ведь добывать легче, чем серебро. И когда он услыхал, что каждому бумажному далеру цена теперь всего несколько шиллингов, то так разозлился, что собрал все свои далеры – а их у него было, говорят, много тысяч – бросил в очаг и сжег все до единого.

А на другой день, как сел подсчитывать, сколько потерял – не только далеры, которые государство отняло у него, но и все те шиллинги, которые сам спалил, – то так расстроился, что хватил его удар и через два дня он приказал долго жить.

Но в последний свой час он кое-что вспомнил: отыскал квитанцию за орган и уже не выпускал ее – так зажал, что, когда помер, не вытащить ее было.

Он сжимал ее в руке, как сова сжимает в когтях котенка. И пришлось опустить квитанцию вместе с ним в могилу. Он, ясное дело, собирался помахать ею, когда предстанет перед троном всевышнего. И в первый раз на органе играли на его похоронах – такое он поставил условие, когда дарил. Ей-богу, люди плакали, хоть и были рады-радешеньки, что Эрик помер. А вот попал ли он с этой квитанцией на небо, не скажу. Привидение его ходит в Берге. Вечером по четвергам Эрик стоит у моста и останавливает лошадей, если кто едет верхом.

Мари посмотрела на Ховарда.

– Запомни! – сказала она. – Запомни, что Берг – и хутор, и дом, и хозяин – на всех страх наводит. Раньше в темноте со Старым Эриком встречаться боялись, а сейчас – с Керстаффером. Да и днем-то через Берг никто ходить не любит. Самые смирные из помешанных работают в поле, часто далеко от дома, и возвращаются, когда их колокол зовет к столу. Поэтому их можно встретить на дороге, а это кому понравится. Есть еще там два привидения, говорят, две старухи: дверьми хлопают и жалобно так хнычут: «Не бей меня, Эрик! Не бей меня, Керстаффер!»

Вот поэтому и получилось так, что и днем и вечером люди, когда им надо в северную часть селения, охотнее ходят по тропке мимо домов хусманов, хоть тропка эта петляет и вьется вдоль опушки и почти вдвое длиннее.

Служанки в Берге не заживаются. Ясное дело, и из-за помешанных тоже, да и из-за всего прочего.

Нет, конечно, кое в чем и от помешанных от этих есть прок. Двое-трое из них здорово чуют перемену погоды, они воют тогда, словно сова или волк. Так они не один добрый воз сена и не один сноп спасли в наших краях.

Мари лежала и думала – видно, о многом.

– Когда отец помер, Керстаффер страшно убивался, – принялась она рассказывать дальше. – Словно ему еще хуже стало, чем когда Эрик жив был. «Он меня по миру успел пустить до того, как его черт забрал», – говорил он об отце. Он думал при этом о дорогом органе и обо всех тех далерах, что Эрик в очаге спалил.

Но в скором времени у Керстаффера снова завелись деньги. Он устроил в погребе еще одну комнату и взял новых помешанных. И позаботился к тому же о том, чтобы ему поручили ведать помощью беднякам. Мука для бедняков стояла у него в амбаре. А рядом с ней стоял у него мешок с опилками. Когда бедняки приходили за мукой, многим казалось, что Керстаффер им отсыпал поровну муки и опилок. Ну а брал он, ясное дело, как за настоящую муку.

– Не веришь? – спросила Мари и подняла глаза. – Я сама эту муку брала – в тот год, когда Ларс лежал больной, пока его не отвезли в подвал к Керстафферу.

Но всему этому делу пришел конец. Один из бедняков завернул к Хансу Нурбю и показал ему эту муку. Тот тоже разозлился. «До такой мерзости я и то бы не додумался!» – сказал Нурбю. Он пошел к пастору и все ему рассказал. Пастор (это еще прежний был) пришел, как он сказал, с контролем и нашел у Керстаффера в амбаре мешок с опилками рядышком с мучным мешком. На следующий год ведать помощью беднякам поручили Хансу Нурбю. С тех пор между Нурбю и Бергом черная кошка пробежала…

– Ханс Нурбю? Да, это другой твой сосед. Крутой мужик, верно, а кое-кто считает, что дрянь он человек. Но если не брать торговлю лесом, то он вроде даже и не так уж плох. Ханс в мелочах не жульничает. «Я вам не Керстаффер, я ради двадцати шиллингов воровать не пойду», – сказал он как-то. Ну, это, конечно, передали Керстафферу. С тех пор Берг и Нурбю еще больше невзлюбили друг друга. Но если у тебя дела пойдут хорошо и тебе лес продавать не придется, то Ханс, может, и неплохой сосед будет – по здешним меркам.

– Ты, я вижу, с Мари здорово подружился, – сказала Рённев. – Что ж, неплохо. Она много знает, голова у нее, говорят, светлая. Многие к ней за советом ходят. Она, говорят, и колдовать немного умеет – пускай, на здоровье. Она мне несколько лет назад двух коров спасла, они, видно, отравы какой-то наелись… Хорошей она была скотницей, и вообще славная старуха. Жаль, что муж ее тронулся. Сидел год в подвале у Берга, там и помер. А Керстаффер с помешанными, боюсь, не очень-то ласков. Ему словно всем людям отомстить хочется – бог его знает, за что…

За сеном

Все надеялись на раннюю весну. В каждом хлеву стояла голодная скотина, мыча и блея так, что хоть уши затыкай.

Но непохоже было, что надеждам этим суждено сбыться. В последний день апреля прошел сильный снегопад, и в следующие дни холода стояли, как в феврале. «Несчастная скотина», – говорили люди и по всем хуторам рубили ветки и хвою, размачивали в кипящем отваре из можжевельника, добавляли в варево конского навозу и давали все это скотине. Коровы глотали пойло, но проку было мало – многие из них уже не держались на ногах и лежали, не вставая, в своих стойлах. От них остались лишь кожа да кости, а ослабели они так, что едва мычать могли. Молока давали с наперсток, скотница доила их больше для виду.

По расчетам Рённев, на горном пастбище Ульстада оставалось несколько возов сена. Поэтому Ховарду надо было взять работника, поехать с двумя лошадьми в горы и привезти сено.

– Мой тебе совет: возьми Юна, – сказала Рённев. – Он, может, и лишнее болтает, но зато стоящий парень, не чета этим хусманам.

В Ульстаде было пять хусманов: Мартин Грина, который последние три года, пока не появился Ховард, ходил в старших работниках, затем Тьёстёль Иннъеринген, Эдварт Баккен, Амюнн Бротен, по прозвищу Амюнн Голодай, и Пер Бренна. Хутору принадлежало еще два хусманских домика, но один из них пустовал, а в другом – Хюкене – жил Юн, по прозвищу Юн Стрелок, но его хусманом не считали. Все эти домики стояли у опушки леса, к востоку от Ульстада.

Рённев говорила, что с хусманами ей в последнее время не везет. Да и кому, кстати, везет! От Мартина, пожалуй, всего больше толку, может быть, он немного медлителен, но, в общем, совсем неплох, если только не мешать ему делать все по-своему, Тьёстёль – человек старый и замученный работой; кожа да кости да капля под носом – вот и все, что от него осталось. Он свое отработал и доживает век, это всем ясно.

Эдварт хвастун и вообще не бог весть что. Амюнн – мужчина в расцвете лет, но лентяй, каких мало, Ховард это наверняка заметил. Пер – добрейшая душа, но ничего не умеет, все у него валится из рук, и глуп так, что, если ему сказать, будто солнце завтра взойдет на западе, он поверит.

– Да ну? – всегда спрашивает Пер и всему верит.

Нет, ехать надо с Юном.

Юн переселился сюда, на север, из главного прихода лет десять назад. В Ульстаде в то лето строили конюшню и сеновал, а Юн немного плотничал. Он вообще знал толк в разных ремеслах, и ему отвели Хюкен. Арендную плату положили два далера в год, и по договору он обязан был либо сдать разных поделок на эти деньги, либо отработать хусманом. В остальное время он должен был, когда требовалось, работать поденно и получать двойное жалованье хусмана, когда выполнял хусманскую работу, а когда каким-нибудь ремеслом занимался, то тройное. Но он до сих пор ни одного дня не проработал хусманом. Аренду свою он платил глухарями, тетеревами и рыбой, а иногда приносил и лосиную лопатку.

В лесу Юн как дома, и лучшего попутчика для такой поездки и желать нечего. К тому же, сказала Рённев, он веселый парень.

Ховард с самого начала решил взять Юна.

Да, Юн не хусман. И не похож на хусмана. Высок и худощав, держится прямо, у него кустистые брови, темные, почти черные волосы, холодные голубые глаза, в лице что-то ястребиное. Сразу видно, что он охотник. Охотник страстный, душой и телом.

Больше всего Юн любил ловить рыбу в лесных озерах и речках. Работал он на хуторе лишь в страдную пору, а сверх того – когда ему хотелось.

Жил он в Хюкене один, в маленькой избушке, закопченной, как дымовая труба. Говорил, что ему там нравится. На своем крохотном участке он старался ковыряться как можно меньше, а из живности держал лишь тощего-претощего поросенка, несколько еще более тощих коз да одичавшую косматую кошку.

Когда он надолго уходил на охоту или рыбную ловлю, за жалкой его живностью присматривала соседка – жена Амюнна Бротена. Амюнн с этим смирился – поговаривали, что он просто боялся связываться с Юном. Держался Юн не робко и осторожно, как хусман, а смотрел всем прямо в глаза и говорил, что думал. Напившись, становился буен и драчлив. Ему было далеко за тридцать. Рассказывали, что в молодости у него была история с хозяйской дочкой в главном приходе – она ждала ребенка, но жениться на ней он не мог, потому что был всего-навсего хусманом.

Вот и все, что Ховард знал о своем спутнике, да еще – что Юн набит всякими историями и страшно суеверен.

Они положили в сани еды на два дня и ружья – винтовку и дробовик: на следующий день после снегопада волки спустились к самой Нурбюгде. Стая побывала даже на озере – носилась и выла так, что распугала всех путников на дороге, загнав их в ближайшие дома. Ховард и Юн собирались поискать следы этой стаи в горах. Да и на глухарей и тетеревов поохотиться тоже можно будет попутно. К воскресенью в Ульстаде ждали пастора Тюрманна, если позволят дорога и погода.

В котомке у Ховарда была бутылка водки. Ее положила Рённев. «Возьми, – сказала она. – Юн парень славный и много знает. Может порассказать тебе немало полезного о житье-бытье в наших краях. Но надо, чтобы у него язык развязался».

В селении снег почти весь сошел, но в лесу его оставалось еще много. У Ховарда в санях лежали лыжи, и он надел их, когда изгородь осталась позади и лошадям стало трудно тащить сани. Юн захватил ступалы – для себя и для лошадей. Надевая широкие ступалы – сначала на ноги лошадям, потом себе, – он удивленно глядел на Ховарда и его лыжи.

– Так ты, значит, на лыжах ходишь. Как-то зимой я был у шведской границы, в Финнскугене: осенью стал гнать лося и забрел туда. Там я встретил лопарей, здорово они, скажу я тебе, на лыжах ходят. Катят со склонов так, что только держись. Летают, как птицы. Я подумал было, что надо бы и мне раздобыть пару да попробовать научиться. Но знаешь ведь – свычаи, обычаи и все такое. Может, и впрямь дело нестоящее.

Еще живя у пастора, Ховард узнал, что в здешних местах народ почти никогда не ходит на лыжах. Он спросил Юна, в чем причина.

Гм. Нет, в точности Юн этого не знает. Когда он вернулся из Финнскугена, то заглянул к деду: ему помнилось, будто он видал у него на чердаке пару лыж. И верно, нашел. А дед даже помнил время, когда на них ходили. Между прочим, те лыжи другие, чем у Ховарда: одна была длинная и узкая, другая – короткая, широкая и обтянутая шкурой, дед говорил, что ею толкаются.

Почему на них перестали ходить? Кто его знает – дед, тот говорил, стали, мол, ими злоупотреблять. Ходила-то на лыжах в основном молодежь, а взрослый народ и старики, те ступал держались. В них вроде бы надежности больше «и степенности», говорил дед. Он в последние свои годы очень стал набожным. Бывало даже, книгу проповедей по будням читать принимался.

Юн шагал, широко расставляя ноги: ходить на ступалах было все равно что ходить с корзинкой на каждой ноге. И впрямь, походка была медленная и степенная. Ховард легко скользил рядом с ним.

Ну, самая-то главная причина, почему забросили лыжи, считал дед Юна, в том, что очень уж молодежь стала ими увлекаться. Ничего путного зимой не делали, а с утра до вечера торчали с лыжами на горке. Так, ясное дело, продолжаться не могло. Ибо сказано: в поте лица твоего будешь есть хлеб.

Юн фыркнул, исполненный отвращения и презрения.

Они шли в гору уже с четверть часа. Вдруг посветлело, они вышли на открытое место. Прошли ворота и оказались у нижнего края большого огороженного поля. Дорога шла вдоль забора, с наружной его стороны. Но видно ее не было, после снегопада тут не ходили. Поля были обращены на юг, и снег с них сошел. Высоко-высоко, почти что у самого неба, виднелось несколько серых домов.

Это был Лиэн, один из самых больших и богатых хуторов в селении. Юн сказал, что, кроме этого хутора, там, наверху, стоит еще несколько дворов. По опушке разбросано несколько домишек хусманов, а за леском пониже – еще несколько небольших хуторков. В общем, целая деревушка наберется.

Лиэн, сказал Юн, почитай, лучший хутор в Нурбюгде. Земля тут хорошая, хутор большой, но это еще не все. Зимой, когда мороз и туман спускаются на равнину вокруг озера, в Лиэне ярко светит солнце: туман лежит ниже. Поэтому здесь, наверху, зимой много теплее, чем внизу, в селении, земля промерзает меньше, раньше наступает весна, так что здесь на две недели раньше начинают пахать и сеять. Хуторяне владеют еще и большим лесом. Одним словом, хозяин Хёгне может быть доволен.

Но он недоволен, нет.

Юн взглянул на Ховарда своими ястребиными глазами. Теперь в них светилось тихое веселье.

Про Хёгне одну историю рассказывают. Но Ховард, может быть, уже слышал ее?

Нет.

Юн засмеялся.

Они уже поравнялись с хутором. Дома аккуратно окружали большой тун.

Ховард обратил внимание на одну странность: по большому ровному двору огромным кольцом пролегла тропинка. Кто-то – человек ли, зверь ли – протоптал ее, и она глубоко вгрызлась в черную землю.

– Это круг Хёгне! – пояснил Юн.

Они прошли тун. За одним из окошек мелькнуло лицо и тотчас скрылось.

– Сегодня он тоже сидит дома и глазеет, – сказал Юн. – Я видел его на туне, когда мы подходили к воротам. Но он услыхал нас и убежал в дом. И так всякий раз, когда видит, что по этой дороге народ идет. Рассказывают, что он сидит с ружьем в руке, пока прохожие не скроются.

Вообще-то Хёгне на туне большую часть дня проводит, продолжал Юн свой рассказ. Зимой сам расчищает снег, так что получается вроде бы большой круг. И по этому кругу он ходит, как привязанная лошадь. И весной, и осенью. А летом сидит больше на травке у крылечка. Дальше туна в последние годы никогда не решается выйти.

Ему самое было бы место сидеть в подвале у Керстаффера. Сколько там таких, кто ничуть не больше спятил, чем он. Но Хёгне – хозяин хутора. Да и вреда от него, если уж на то пошло, никакого, и Эдварт Скюгген – он у него старшим работником все эти годы – хозяйство ведет неплохо, ничего не скажешь. А кстати, к Керстафферу его, Хёгне, и четверкой лошадей было бы не затащить. Ведь от Керстаффера-то некоторым образом и вся беда пошла…

Воспоминание рассмешило Юна. Вдруг смех оборвался, и Юн смолк. Они уже миновали хутор, дорога забирала здесь слегка вправо, пересекала большое открытое ровное место, а немного севернее снова подходила к лесу. Солнце светило тут вовсю, снег стаял, и земля обнажилась. На большом открытом месте кольцом стояло и лежало несколько огромных камней.

– Давай передохнем здесь, – сказал Юн. – Говорят, в древние времена здесь тинг[15]15
  Тинг – вече у древних скандинавов.


[Закрыть] был. Лиэн в те поры был вроде как королевский двор. А выше, говорят, стояло тогда много других дворов. Так оно, наверное, и есть, потому что отсюда вверх далеко идет глубокий слой хорошей земли. Что-то, надо думать, стряслось. Ну-ка, Ховард, обернись, погляди!

Ховард обернулся. Внизу он увидел Лиэн, а еще ниже, под полоской леса, которую они проехали, была видна большая часть селения: слева Нурбю, Флатебю и Стрём, прямо внизу – Ульстад и Берг, чуть ближе и немного к северу – церковь, а еще ближе к опушке – Энген. Севернее церкви был виден Муэн. Там жил Амюнн, огромный седобородый мужик. Ховард видал его на свадьбе, и он ему очень понравился. Поговаривали, правда, что он жену свою скинул с сеновала, так что она свернула себе шею, и жил с одной из служанок. Но это, наверное, всего лишь сплетни деревенские. Виднелся также дым над несколькими хусманскими жилищами, но сами избушки были закрыты лесом.

– Ты, Ховард, в злые места попал, – сказал Юн. – Вот нам отсюда видно семь дворов, не считая Лиэна, а живет в них, насколько я знаю, четверо убийц. Ну, Шённе Стрём и Аннерс Флатебю – те не в счет, их на такое дело не хватит. Но Нурбю – я знаю, ты был у него, когда жена его умерла; и было это медленным убийством, что бы там ленсман ни говорил. Керстаффер: двое хусманов повесились из-за его отца, а один из-за него самого. А еще на его совести помешанный из Санна, он отвез его обратно домой, потому что за него забыли заплатить, бросил в сугроб на туне, и он замерз. Ну и последний – другой помешанный, которого он забил насмерть на сеновале.

А возьми Ханса Энгена, хэугианца и все такое, который так порол сына, что все мозги ему отбил. Ну, ты его еще, наверное, не видел. Я это тоже убийством считаю. А Амюнн Муэн – но о нем я тебе, если хочешь, вечером расскажу.

Н-да. Просто не знаю, как ты тут жить будешь с такими соседями со всех сторон, хватит ли у тебя сил.

– Ты, я вижу, Керстаффера не очень-то жалуешь, – сказал Ховард.

– Керстаффера? А чем он плох? Богат-то он как! И все богатеет и богатеет с каждым годом.

Мари просила меня рассказать тебе кое-что о здешних местах – многое я от нее самой и слышал. Пусть, мол, сказала Мари, Ховард узнает, что за сволочи вокруг него живут.

И Юн посмотрел на Ховарда своим цепким взглядом.

– Надо идти, если хотим вовремя до пастбища добраться.

Они снова вошли в лес.

– А что Керстаффер сделал Хёгне? – полюбопытствовал Ховард.

Но Юн сказал лишь «тс-с» и предостерегающе поднял руку. Они двигались теперь по высокому старому лесу. Справа от дороги нависали крутые скалы, слева тянулась речка. Пока они ехали вдоль скал, Юн не издал ни звука, и, лишь оставив их позади, он словно с облегчением вздохнул и сказал, повернувшись к Ховарду:

– Не хотел бы я повстречаться с тем, кто в этой скале живет. Мы его зовем Дедом из Синей скалы.

Ховард захотел было узнать побольше об этом деде, но Юн оглянулся и покачал головой.

– Не стоит здесь больше говорить об этом! – сказал он, понизив голос. – Нас здесь и видят, и слышат, хоть мы никого и не видим.

В молчании они проехали несколько часов и наконец добрались до пастбища.

Местность здесь была открытая. Четыре-пять пастушеских хижин – сетеров – стояли вокруг небольшого озерца. После снегопада повсюду лежал легкий пушистый снег – прямо как на заказ для охотников. Луг у хижины был вдоль и поперек испещрен лисьими следами; но волчьих следов не было видно ни на всем пути сюда, ни здесь. Разочарованно прищурившись, Юн оглядел белое снежное поле.

– Да, хитер он. Мы еще и не выехали, а он уже знал, что мы сюда доберемся.

Хижина стояла посреди луга, серая и приземистая. Пониже, у ворот, стоял летний хлев и маленький сеновал.

На самом лугу снег по большей части стаял или осел, но за изгородью он был по колено. Юн покачал головой:

– Поздняя будет весна, уж это точно!

В хижине было холодно и сыро. Пахло копотью; здесь зимою жили лесорубы. Юн вошел первым и что-то сделал – нож стальной, что ли, бросил.

– Ты, я вижу, нечистую силу заговариваешь, – сказал Ховард.

Юн сразу не ответил и лишь погодя сказал:

– Я хотел посмотреть, не помешали ли мы здесь кому-нибудь.

– И ты в это веришь?

Юн резко ответил:

– Походил бы ты с мое по лесам, тоже во многое стал бы верить.

Они сняли с шеста висевшие на нем шкуры, влезли на крышу и убрали с трубы плоский камень, которым она была прикрыта. Потом затопили очаг – в углу за ним была сложена куча бересты, лучинок и березовых поленьев. Завели лошадей в хлев – летний и потому щелястый – и покрыли их попонами, наносили с ручья воды для лошадей и для себя и положили лошадям по хорошей охапке сена, которое захватили с собой; сено с летнего пастбища годилось лишь для коров.

Покончив с этим, они нагрузили сани сеном, которое нашли на сеновале. Получилось два хороших воза. Теперь наконец можно было войти в хижину выпить стаканчик и открыть котомку с едой.

Рённев дала им с собой даже мешочек с кофе.

В маленькой хижине вскоре стало тепло и уютно. Пламя в очаге весело полыхало, освещая стол, три кровати и тысячи букв на бревенчатых стенах: это вырезали свои имена те, кто побывал здесь; чаще всего этим занимались молодые парни, которые по субботам навещали тут доярок, но и не только они.

– Ты тоже вырежь на стене свои буквы, – предложил Юн. – Ты тут теперь хозяин, а попал сюда в первый раз; думаю, когда мы обратно вниз уедем, тем, кто здесь живет, это понравится.

И Ховард послушно вырезал на стене буквы Х. Е. В.

– Так ты, значит, свою прежнюю фамилию пишешь! – сказал Юн. – А тебя здесь называют Новый Ульстад. Народ говорит: «А что, стоящий он мужик, этот хозяйкин Новый Ульстад, а?» Ну, а сам что скажешь? Стоящий ты мужик?

В тот вечер Юн рассказал о Деде из Синей скалы, о Хёгне Лиэне и немного о Керстаффере и Амюнне Муэне, чтобы Ховард, как он выразился, узнал все как есть, а еще потому, что Мари просила его об этом.

Дед из Синей скалы – это самый большой великан на этой стороне озера. Говорят, правда, будто далеко на западе в лесу живет великан еще больше, но о нем Юн ничего сказать не может.

Все старики, конечно, видали нечистого из Синей скалы, но они умеют держать язык за зубами. Старый Аннерс Флатебю однажды осенью побывал в том лесу и много лет после этого был какой-то странный, но так ничего и не рассказал.

Одна доярка с летнего пастбища раз пропала на целую неделю, лес прочесывали цепью, но все впустую. Потом она вернулась, но так никогда ничего и не смогла объяснить. А к концу зимы родила она мальчонку – ну ни дать ни взять настоящий тролль. Однако дело это давнее, еще и Мари на свете не было…

Но вот всего несколько лет назад сопляку тут одному из Лангсета – между прочим, хозяйскому старшему сыну – вздумалось поглядеть, как он сказал, на рыло этого самого великана из Синей скалы. Ну и поговорил же он с ним, доложу я тебе! Взял он с собой несколько дружков и двинулся в горы. Дело было в четверг вечером, поближе к середине лета. Было и не темно, и не светло – так, ни то ни се. Этот щенок – его Сёреном звали – принялся кликать великана. «Если ты не трус, так покажись!» – кричал он. Ну, ясное дело, великан и не подумал показываться. Тут уж Сёрен совсем осмелел – а по дороге они пропустили по несколько стаканчиков, – подошел под самый обрыв и швырнул камень прямо в пещеру, где у великана, люди считают, вход в дом. «Посмотрим, разбужу я тебя или нет», – сказал он.