Текст книги "Заколдованный круг"

Автор книги: Сигурд Хёль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)

Упражнение

Какую-то надежду Ховард все-таки питал: он понял это, когда судья пришел в тюрьму и зачитал приговор верховного суда.

Но видно, эта надежда была не очень сильна. Через несколько дней самое трудное было позади, и он снова принялся за то, что называл «упражнением».

Через пять дней его навестил господин Пэус.

Вид у него был утомленный, в последние дни ему изрядно досталось.

Приписка к письму, посланному господином Пэусом в верховный суд, была последним документом, написанным рукой господина Тюрманна. Он умер в начале августа, ничего не зная о приговоре. Сама смерть, похороны и все сопутствующее этому доставили господину Пэусу хлопот на целую неделю. Госпожа Марен София приняла смерть мужа поразительно близко к сердцу. Лисе, очень любившая отца, была безутешна и без конца укоряла себя; даже в высказываниях Анны Маргреты господин Пэус почувствовал неподдельную скорбь.

Через неделю после похорон объявили приговор верховного суда, и вскоре господин Пэус получил мягкий выговор от епископа. Хотя он, несомненно, действовал из лучших побуждений и даже с согласия пастора, он, однако, проявил поспешность и в какой-то степени нарушил заповедь молчания, которую обязан соблюдать каждый служитель церкви.

Это означало для него в будущем приход поплоше. Но у господина Пэуса не было времени на размышления. На четвертый день под вечер пришел Юн и сообщил, что бабы в селении затравили Кьерсти и она бросилась с обрыва. Лисе, которая встретила известие о смертном приговоре Ховарда спокойно, в каком-то оцепенении, теперь, услышав о смерти Кьерсти, словно лишилась рассудка. Она буйствовала несколько часов и кляла все на свете. Она ругала верховный суд, судью, которого называла старым ворюгой, господина Пэуса, который, очевидно, написал никуда не годное письмо, и даже собственного отца. Остальные мужчины были всего лишь предметом ее глубочайшего презрения.

А женщины – и того хуже. «Ох, уж этот неописуемый пол, к которому я, к сожалению, принадлежу!» – бушевала она. Лисе плакала, каталась по полу. Господин Пэус никогда раньше не видел ее в таком состоянии.

Позже, когда она отвела душу, Лисе вдруг обратилась к воспоминаниям, которые – и не без причины – произвели на мужа сильнейшее впечатление.

– Только не воображай, что я лучше других! – сказала она. – Ты думаешь, я досталась тебе непорочной? В известном смысле да. Но если подумать – это совсем не так. Когда я была совсем девчонкой, длинноносой, некрасивой и хромой, никого не интересовало, есть ли у меня какие-нибудь чувства и желания. А они были. И все мои чувства тянулись к Ховарду. Я мало что знала про любовь, но я всех выспрашивала. Я подлизывалась к нашим скотницам, служанкам, старым прачкам и выпытывала у всех понемножку. И все, что узнавала, мысленно повторяла с Ховардом, лежа по ночам без сна, когда все спали. Я знала, что и Анна Маргрета испытывает те же чувства. Я подозревала, что и мама тоже. «О, конечно! Конечно!» – думала я.

Мысль об Анне Маргрете была самой мучительной. О, как я ненавидела ее! Вот уж кому не приходилось страдать! Она, такая красавица, могла получить кого хотела. Ей, бессердечной с детства, вообще никто не был нужен. Но уж Ховарда-то она не упустит! И, прекрасно зная, что я чувствую, она добилась-таки своего, поехала с ним в Кристанию, к своему будущему мужу. Я-то прекрасно знала, что произойдет на почтовой станции, знала, чего она добивается. И она своего добилась – только посмотри на маленького Андреаса! А я лежала дома, извивалась в постели и кусала простыню. Но то, что они с Ховардом делали на почтовой станции, было сущими пустяками в сравнении с тем, что в моих мыслях делали мы с ним дома, в пасторской усадьбе, Ховард и я – хромая, длинноносая, одинокая. Ховард должен был умереть, потому что даже мужчины восхищались им, а еще больше – завидовали ему. И Кьерсти должна умереть. Переполненным ненавистью бабам была нестерпима мысль, что Ховард, возможно, любит ее.

Но какое я имею право упрекать других? Иногда в эти месяцы, когда я в ожидании приговора верховного суда была особенно злой, а я знала, что приговор утвердят, я думала: пожалуй, это даже к лучшему! Теперь никакая другая женщина не будет стонать от страсти в его объятиях, Кьерсти не будет в объятиях другого мужчины думать о нем… О, я иногда бываю такой злой, что в сравнении со мной сам дьявол – сущий ребенок! Ты можешь при желании лишить меня крова и супружеского ложа и жить в справедливом и гордом одиночестве. Но такова уж я, во всяком случае, иногда бываю такой, и когда-нибудь должна была в этом признаться. А кому, как не тебе, высказать все это, тебе, которому я, помимо всего прочего, могу причинить этим зло. Но если ты сделаешь вид, что прощаешь меня или на самом деле простишь, то, когда все успокоится, обещаю стать примерной пасторской женой. И я никого не стану осуждать, потому что прекрасно знаю, что такое человек.

Хенрик Пэус тогда ответил ей, а через день и сам удивлялся своему ответу:

– Мне нечего тебе прощать! То, что ты сказала, я по себе знаю.

Этот разговор состоялся вчера. Ночь прошла почти без сна. Лисе трудно было успокоиться. А сегодня лицом к лицу с Ховардом господин Пэус на миг всерьез задумался: не посоветоваться ли с ним? Но потом ему стало стыдно. Ховарду и без того забот хватало.

– Письмо мое не помогло, – смущенно заговорил господин Пэус.

И Ховард ответил:

– Я знал это заранее.

Они еще полчаса проговорили о том, о сем…

Но, вероятно, то, что пережил господин Пэус за последние сутки, побудило его сказать перед уходом:

– Ты умираешь молодым, Ховард. Но, пожалуй, получил от жизни больше многих, кто прожил долгую жизнь.

– Я думал об этом, – ответил Ховард этим своим новым спокойным голосом.

То, что он еще добавил, слегка удивило господина Пэуса:

– Я рассказывал тебе о Туне. Мысли о ней меня больше не мучают, не мучает и мысль о Рённев, хотя с ней не так все просто… Я не убивал Рённев, и ты это знаешь. Но иногда я думаю, что вольно или невольно, наверное, был причиной ее смерти. Я думаю, что я все же заслужил смерть. Не знаю…

Все заслужили смерть, если господь бог такой строгий, как говорят.

Господин Пэус сказал на прощание:

– Мы с тобой договорились не касаться всевышнего. Но одно я скажу тебе: он и самый строгий, и самый милосердный из всех.

Когда он ушел, Ховард подумал: хорошо, что господин Пэус навестил его. Пока он здесь сидел, не нужно было упражняться.

На другой день пришел Юн. Часть пути он проехал верхом с господином Пуэсом вчера, но задержался на Заводе, чтобы уладить дело с теленком, которого заказал еще Ховард.

– Нам с Ховардом надо потолковать об урожае и осенней вспашке, – сказал он смотрителю тюрьмы.

Гуннер Пилтерюд остановил его в коридоре.

– Мы с господином Пэусом порешили, – заговорщическим голосом сказал он, – не говорить Ховарду, что Кьерсти померла. Господин Пэус пообещал сам ответить за ложь и даже как-то назвал это по-иностранному.

– Не беспокойся, Гуннер, – сказал Юн. – Это я уговорил пастора держать язык за зубами.

Юн нашел, что Ховард мало изменился. Разительные перемены произошли с ним в тюрьме ранней весной.

Они быстро переговорили про урожай и вспашку.

Потом Юн вытащил из кармана какой-то пакет.

– Здесь тысяча далеров, – сказал он.

– Тысяча далеров?

Ховард не сразу понял, о чем речь, и Юн догадался, что мысли его сейчас где-то далеко, хоть по нему этого и не скажешь.

Но тут Ховард вспомнил.

– Хёгне не продает хутор?

– Не знаю, но думаю, что не продает. Я не говорил с ним. Он снова ходит по своему кругу во дворе, еще упорнее, чем раньше.

– Оставь себе эти деньги, Юн, – сказал Ховард. – Никому, кроме тебя, я не хочу их дарить, а тебе, может, подвернется новый хутор. Там, куда я отправляюсь, деньги не требуются, ты знаешь.

Этого Юн вынести не мог и заплакал как дитя.

Но прежний Юн взял в нем верх, и он ответил:

– Сто дал еров у меня у самого есть. А тысяча сто далеров – да я разбогател, парень! Теперь могу и фогта и судью послать куда подальше!

Ховард смотрел на него с улыбкой, как на ребенка.

Юн еще побыл некоторое время, а перед уходом сказал на прощание:

– Тяжело, видно, быть осужденным на смерть, к тому же еще безвинно…

Ховард ответил спокойным голосом:

– Да, тяжело.

На другой день произошло новое событие. Гуннер Пилтерюд предложил Ховарду бежать.

Гуннер знал, что у Ховарда есть при себе деньги. По договоренности с ним он за далер в месяц убирал камеру, каждый день выливал парашу и два раза в неделю приносил теплую воду для умывания и бритья. Гуннер сейчас как раз принес воду.

В миле отсюда, на повороте у реки, находится дубильня. Гуннер хотел бы купить половину мастерской за сто далеров, будь у него деньги. Ему надоела эта подневольная работа в тюрьме, хочется стать свободным человеком.

Будь у Ховарда сто далеров, Гуннер пришел бы к нему во время вечернего обхода и снял бы с него кандалы. Они бы разыграли, будто Ховард набросился на Гуннера, Ховард слегка разбил бы ему для убедительности нос, потом ему оставалось бы только закрыть за собой дверь и идти своей дорогой. Никто, кроме смотрителя тюрьмы, не знает его в лицо, а смотритель в эту пору из дому носа не показывает. Ворота открыты, Гуннер запирает их после вечернего обхода. Нож и ружье с патронами он поставил бы у двери. Если Ховард все-таки кого-нибудь встретит, пусть скажет, что Гуннер его за чем-то послал. В этой половине дома вечером нет ни души, и до утра его побег не обнаружат, а к тому времени Ховард будет уже далеко.

Но деньги Гуннер должен получить заранее, потому что их надо надежно спрятать.

– Если при мне найдут деньги, сразу заподозрят неладное! – сказал Гуннер важно, довольный собственной хитростью.

От волнения у Ховарда пробежала дрожь по телу, и ему пришлось сесть.

Где-то, в глубине души, он и сам замышлял подобное, потому-то и прихватил с собой деньги. Но столько воды утекло с той поры!

Ружье и нож… а топор он мог бы украсть где угодно. Больше ему и не надо, чтобы перезимовать в лесах Финнскугена, а если он захочет, так и до конца жизни остаться там. Жизнь могла бы быть куда как хороша…

Но тут же он подумал о другом.

Подозрения падут на Гуннера, и он не выпутается. Впрочем, его дело, сам предлагал. Но они заподозрят и Кьерсти – что она, вероятно, через Юна передала Ховарду деньги. Юн-то выпутается, а Кьерсти вряд ли. Начнется новое дело. Кьерсти не выпутается. Чего доброго, ей взбредет в голову признаться, чтобы только отвести подозрения от Ховарда.

– Нет! – отказался он. – Прожить остаток жизни как загнанный зверь я не хочу. К тому же они отыграются на Кьерсти. Придет время, будут у тебя сто далеров, – утешил он Гуннера, увидев, как у него вытянулось лицо.

Гуннер ушел, но Ховард еще сидел задумавшись. Дрожь в теле не унималась. Он не мог с ней совладать.

В конце концов ему не оставалось ничего другого, как приняться за свое упражнение. Оно было несложным – Ховард шаг за шагом проходил через то, что ожидало его в последний день.

Он слышал – казнь состоится на месте преступления. Значит, в Ульстаде. Ему казалось, он даже знает место казни – поле, где нынче росла рожь, хотя все по-прежнему называли его «заболоченным лугом». К концу сентября там уже будет стоять зеленая отава, а в сентябре-то и быть казни.

Ховард не сомневался, что выберут именно это поле.

Сам он проведет последнюю ночь где-нибудь в Нурбю, возможно в людской. Господин Пэус будет с ним в оставшиеся часы, это и хорошо – с ним можно поговорить, как с человеком.

«Слава богу, что господин Тюрманн умер!» – подумал он вдруг.

Но эта мысль не относилась к упражнению.

Перед казнью он, конечно, не заснет. Утром они попытаются накормить его, но вряд ли у него будет желание поесть. И потом они пойдут в Ульстад, он слыхал, что в таких случаях устраивается целая процессия.

Видимо, пришлют солдат. Выставят в две шеренги вокруг эшафота.

Ему кажется, его положат головой на запад.

Но перед этим он, стоя между двух пасторов, еще раз выслушает приговор.

Кто придет посмотреть казнь? Почти все, кого он знал. Конечно же, Керстаффер Берг, если он еще может стоять на ногах.

Он представил себе каждую мелочь, как делал много раз до этого и как будет еще много раз. Он собирался, когда настанет этот день, посмотреть, все ли совпадет, а если нет, то что будет не так. Это поможет ему не потерять самообладания.

То было суровое упражнение.

«Но, – думал он, – многие делали его до меня, а кто-то будет делать и после».

Спустя несколько месяцев, работая в дубильне, Гуннер Пилтерюд часто рассказывал, как предложил Ховарду бежать, а тот отказался из-за Кьерсти.

Гуннер считал, что, если даже эта история дойдет до властей и ленсман допросит его, он сможет все отрицать – Ховард-то ведь не убежал!

Свою историю он неизменно заканчивал одними и теми же словами:

– «Они отыграются на Кьерсти!» – сказал Ховард. А я-то знал, что Кьерсти нет в живых. Ломал себе голову, что делать. Господин Пэус говорил, мы должны пощадить его. А расскажи я ему про Кьерсти, он чего доброго взял бы ружье и застрелил бы судью.

Но другим эта история надоела, да и не очень-то они ей верили.

– Брось! – говорили ему. – Это мы уже слыхали!

Последний день

Для казни выбрали поле, которое когда-то называли «заболоченным лугом». Теперь на нем росла зеленая отава. За этот день ее всю вытопчут, но она снова поднимется, а на будущее лето здесь вырастет клевер.

Стояла середина сентября, день выдался чуть пасмурный, но теплый. Лето было жарким, картофель поспел, и пора было его выкапывать, но сегодня всем не до того. Люди со всего селения и даже из других селений бросили свои дела. Стыдно сказать, но этот день стал будто праздником. Ведь не так часто увидишь, как человеку отрубают голову.

Говорили, казнь состоится в половине одиннадцатого. В это время обычно начиналась служба в церкви. Но уже задолго до казни кучки людей из дальних селений начали стекаться сюда и располагаться на травке. Они ели взятую с собой еду, толковали с соседями про урожай. Если б тепло и хорошая погода постояли еще недельки две, чтобы народ убрал хлеб и картофель, тогда… да, хоть и не дело называть год урожайным, пока всего не уберешь, но…

В середине луга воздвигли эшафот. Его сколотили из грубых досок, он имел четыре локтя в длину и одну ступеньку. Плаха, четырехгранное бревно в три локтя длиной, лежала на краю эшафота, так что голова убийцы упадет прямо на траву. Посреди бревна была вырублена полукруглая выемка, в которую осужденный упрется подбородком. Эшафот посыпан хвоей, как на настоящих похоронах, хоть осужденный-то живой, по крайней мере он будет жив, когда придет сюда.

Вокруг эшафота кольями был огорожен большой квадрат, и двенадцать человек в форме румерикских мушкетеров следили за тем, чтобы никто не садился на площадку, предназначенную для начальства – ленсманов, членов суда, пасторов, палача, его помощников и других. Какой-то солдат рассказывал, что скоро придут еще солдаты, всего сотни три, они ночевали на сеновалах вдоль дороги. Убийца, этот Ховард, во время войны 1814 года служил в том же корпусе, хотя родом он с другого конца страны. Говорят, он был храбрый солдат, его перед строем произвели в капралы, когда одного шведского драгуна он убил, а другого взял в плен. Полковник Русенвинге и сегодня его помнит. Да и то сказать, надо быть храбрым, чтобы пройти через все испытания, которые его сегодня ожидают.

Кто-то из крестьян спросил этого солдата, дюжего рыжеволосого парня, усыпанного веснушками, не страшно ли ему смотреть сегодня на казнь.

Расправив плечи, он ответил:

– Мундир придает нам храбрость, нам нередко приходится видеть, как людей убивают, и мы на землю от этого не хлопаемся.

Постепенно подходили люди из деревушек и дальних хуторов, мужчины, женщины и дети; и еще был час до начала, а они так плотно окружили квадратную площадку, что яблоку негде было упасть. Мальчишки лет шести-семи и постарше облепили большие осины, росшие вдоль луга. Малышам оттуда получше видно. Какой-то старик из соседнего селения сказал, что сегодняшнее зрелище для такой ребятни слишком уж страшное. Но один крестьянин из Нурбюгды возразил ему, учтиво, но решительно:

– Мальчишкам на пользу посмотреть, как голову рубят. Пусть знают сызмальства, чего делать нельзя.

Наконец пришли триста солдат из корпуса румерикских мушкетеров. Со знаменем, с барабанным боем, о офицерами во главе. Их расставили вдоль квадратной площадки для начальства. Капитан скомандовал излишне громко:

– К ноге!

Потом пришел палач с двумя помощниками, и они встали на эшафоте. Палач, старый, седобородый, вынул топор, завернутый в черную материю. Он снял ее, затем снял с широкого лезвия толстое красное сукно. Но и это еще не все – под сукном был желтый кожаный футляр, и только после того, как он снял и его, все увидели широкое, блестящее лезвие.

Было тихо, как в церкви, пока палач медленно и обстоятельно разворачивал топор и потом прислонил его к перилам эшафота. Двое могучих помощников заняли места по краям плахи.

И тут медленно, шаг за шагом, к эшафоту двинулась небольшая кучка официальных лиц, одетых в черное. Два пастора в полном облачении – капеллан Пэус и пробст Нёйманн из крепости, за ними начальник тюрьмы, судьи, уездный врач и позади два кистера – один из главного прихода, а другой из церкви в Нурбюгде.

Впереди всех в сопровождении двух ленсманов звеня кандалами, шел Ховард.

Он похудел и был очень бледен. Неудивительно: сказывалось напряжение и проведенные в камере девять месяцев без солнца. Но держался он прямо, был вымыт, выбрит и одет в праздничный костюм. Потом люди узнали, что всю ночь он просидел в людской на хуторе Нурбю – так было заранее договорено, хотя сам-то хозяин уехал. Господин Пэус провел с ним полночи, а к утру Ховард захотел побыть один. Два ленсмана по очереди несли караул за дверью. Позднее они рассказывали, что он спокойно поспал под утро несколько часов. Утром тщательно вымылся, побрился, ленсманы сняли с него кандалы, но были начеку, потому что всякое случалось – возьмет такой осужденный да и перережет себе бритвой глотку.

Из Ульстада в Нурбю прислали праздничный костюм, полотняную рубашку, и Ховард нарядился, как в гости, но к еде не притронулся. Он не проронил ни слова, когда его вели по тропе в Ульстад, а затем к эшафоту. Только увидев место, где воздвигли эшафот, Ховард улыбнулся.

В двух шагах от эшафота ленсманы остановились, один из них снял с него кандалы. Они со звоном упали на землю. Ховард расправил плечи и глубоко вздохнул. Он не спеша осмотрелся кругом, словно хотел навсегда запомнить все, что видит.

Теперь по обе стороны от него встали пасторы. Но он разговаривал только с господином Пэусом, повернувшись к другому спиной.

Слезы катились по щекам господина Пэуса, и стоявшие рядом слышали, как он прошептал:

– Тебе воздастся на небесах, дорогой Ховард, за все страдания, которые ты сегодня претерпишь.

Насколько они слышали, Ховард на это ничего не ответил.

Господин Пэус еще разговаривал с Ховардом, когда из толпы мужской голос вдруг выкрикнул:

– Мы прикончили твою потаскушку!

Послышался удар, и кричавший свалился на землю.

Потом оказалось, что кричал Эрик Берг-младший, а Амюнн Муэн приложил его так крепко, что он провалялся на земле до конца казни.

Позже Пэус рассказывал Лисе:

– Слышал ли Ховард этот крик, я не уверен. Во всяком случае, на его лице не дрогнул ни один мускул. По-моему, к тому времени он уже больше не воспринимал земных голосов. По крайней мере я не сомневаюсь, что он не слышал моих, возможно, несколько опрометчивых слов. Хочу тебе еще раз сказать: я до конца убежден, что Ховард умер невинный, а Рённев никто не убивал. Сам же он, как я тебе неоднократно говорил, относился к случившемуся по-другому.

Толпа замерла, когда секретарь суда поднялся на эшафот и зачитал приговор.

За ним поднялся пробст Нёйманн и произнес несколько слов о карающей деснице божьей. Из этих слов явствовало, что он не сомневается в вине Ховарда.

Речь получилась короткой, и господин Пэус отметил про себя, что это главное ее достоинство.

Теперь Ховард отделился на шаг от пасторов, снял куртку, жилет и аккуратно положил их на траву. Потом поднялся по ступеньке к палачу.

Пасторы проводили его до эшафота. Тут господин Пэус рухнул на колени. Всем стало ясно, что об этом не уговаривались, потому что пробст сначала постоял, но потом тоже грузно опустился на колени. Толстый и старый Нёйманн не мог потом подняться без помощи господина Пэуса.

Самые наблюдательные позже рассказывали, что господин Пэус поначалу вовсе не собирался падать на колени – просто у него подкосились ноги.

Пока господин Пэус разговаривал с Ховардом, палач и помощники скинули куртки и засучили рукава.

Теперь к осужденному подошел палач и кивком головы подозвал его к плахе. Ховард подошел к ней, глубоко вздохнул и окинул взглядом озеро. Помощник палача вытащил из ножен нож, не спеша, одним махом разрезал ему рубашку и откинул обе ее половины в стороны. Лезвие ножа рассекло Ховарду спину, и кровь выступила длинной красной полосой. Гул недовольства прокатился по толпе. Ховард же спокойно нагнулся и положил голову на плаху. Капитан скомандовал: «На караул!» Палача била дрожь. Первый удар пришелся по краю шеи. Брызнула кровь, но удар был не смертельный, люди видели, что Ховард сжал руки в кулаки, но лежит спокойно.

Три следующих удара и вовсе не попали, и все догадались, что палач подслеповат.

Картина была страшнее, чем хотелось зрителям. Народ застонал, кое-кто рухнул на землю. Среди упавших были три солдата, в том числе рыжеволосый здоровяк. В осиннике послышались мягкие шлепки – несколько мальчишек в беспамятстве попадало, остальные, вцепившись в ветки, кричали и плакали, но мало кто слышал тонкие мальчишечьи голоса.

У эшафота ничком лежал господин Пэус, но было не похоже, чтобы он молился: он закрыл руками уши.

Пятый удар наконец отделил голову от туловища, и фонтан крови брызнул из шеи.

Тут произошла сцена, показавшаяся многим отвратительной. Прямо перед цепью солдат появились четыре ворожеи – две из Нурбюгды, две из главного прихода, – каждая с деревянной миской в руках. Когда упала голова, они проскочили между солдатами и подставили миски под струю. Они мешали друг другу и затеяли перебранку, но немного крови все же попало к ним в миски – а больше на платья – до того, как сержант с капралом вытолкали их обратно. Народ заволновался, а ворожеи бормотали заклинания. Но все понимали, отчего эти женщины так стараются: ведь кровь убийцы исцеляет от всех болезней.

Работник из Ульстада, бледный, трясущийся, въехал в круг на черной лошади с волокушей. Лошадь эта была не здешняя, а палача. Его помощники взяли труп за руки и за ноги и бросили на волокушу.

У эшафота лежал длинный кол, заточенный с обоих концов. Помощник палача надел голову Ховарда на кол и пошел, подняв его высоко, так чтобы все видели голову. С головы на его руки падали капли крови. Помощник палача шел сначала по лугу, потом по тропе на хутор. У развилки была подготовлена яма. Он воткнул в нее кол, притоптал вокруг землю и повернул голову лицом к тропе. Другой помощник, погоняя лошадь, вез труп. Куртку и жилет Ховарда он держал под мышкой. Убедившись, что кол стоит крепко, помощники поехали на кладбище.

Толпа стала расходиться, больше смотреть было не на что, упавшие в обморок начали приходить в себя и сидели на земле. Эрик Берг поднялся, покачиваясь и держась обеими руками за челюсть. Кое-кто из прихожан, желавших увидеть все, следовал за помощниками палача.

Перед кладбищенской оградой была вырыта могила. Здесь они остановили лошадь. Остатки одежды скрутили в узел и перевязали ремнем. Потом бросили обезглавленное тело в могилу и засыпали землей.

Помощники палача положили лопаты на волокушу, развернули лошадь и уехали назад в Ульстад. Лопаты тоже были из Ульстада.

За это время господин Пэус помог пробсту Нёйманну подняться. Обмякший, как мешок, тот едва стоял на ногах, и холодный пот катился с него градом. Он шепнул господину Пэусу:

– Скажите что-нибудь прихожанам, я не могу.

Господин Пэус окинул взглядом поредевшую толпу.

– Слишком поздно, – ответил он без сожаления. И отнюдь не по-христиански подумал с ненавистью: «Теперь они избавились от него и могут жить, как жили еще полсотни лет!»

Так умер Ховард Ермюннсен, крестьянин из Ульстада, сын крестьянина из Телемарка.