Текст книги "Заколдованный круг"

Автор книги: Сигурд Хёль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Да, разбудить он его разбудил. С места, куда он угодил, покатились камни, сбили другие, потом словно гром раздался, рассказывали дружки Сёрена. Вдруг из этого обвала один камень как скакнет в воздух и прямо в лоб Сёрену, тот так и рухнул замертво.

Остальные не оглядываясь дали тягу. На другой день народ отправился в лес за Сёреном. Он так и лежал на месте. Но баба, которая обмывала труп, говорила, что у него по всему телу были желтые и синие пятна, словно его кто-то огромными кулачищами исколотил. С тех пор уже никто никогда не кричал Деду из Синей скалы.

– Гм. Да. Вот такая история. Твое здоровье. Ничего не скажешь, хороша водочка.

– Так как же с Хёгне-то, – напомнил Ховард часом позже, когда они выпили еще несколько стаканчиков.

– Да-да. Я вообще-то думал, что Мари тебе про него рассказывала. Меня здесь не было еще, когда это приключилось. Но каждое мое слово – истинная правда, потому что рассказывала это мне Мари, а она знает все, что случилось в Нурбюгде в наше время, да и раньше тоже.

Хёгне – он сейчас человек уже в годах. Наверное, одних лет с Керстаффером Бергом, стало быть, ему лет эдак с полсотни, а может, и того больше. Но эта история приключилась, когда они еще, можно сказать, молодыми парнями были. Когда еще отец Керстаффера, Старый Эрик, хозяйничал в Берге и лютовал вовсю. Люди говорят, что в те времена Керстаффер был парень хоть куда. Тогда он еще не был таким нелюдимом, злыднем и мучителем, как потом стал, и не гонялся еще за деньгами, за землей да за лесом. Чертом с Берга звали в те годы его отца, старика Эрика Берга, никому и в голову бы не пришло, что Керстаффер получит в наследство вместе с двором и деньгами да лесом и это прозвище в придачу.

Весельчак он был тогда и шутник и вечно всякие штуки придумывал – вроде той, что он сыграл с Хёгне.

Они – Хёгне и Керстаффер – были вроде как приятели. Во всяком случае, Хёгне так думал, он такой был доверчивый. Как что не получается, сразу бежал к Керстафферу за советом.

Чаще всего из-за девок. Любил их Хёгне до ужаса, но робкий был, заговаривать с ними и то боялся. Он бежал к Керстафферу и, как говорится, изливал душу, а тот раззванивал по всему селению. Да, здорово они потешались над Хёгне.

И вот однажды летом Хёгне просто покой потерял из-за одной девки, которая у него косила сено. Она была с маленького хуторка, что под самым Лиэном стоит. Из бедных, но не хусманская дочка, девка красивая и веселая.

Хёгне – к Керстафферу за советом. Мол, влюбился он в эту девку, но сказать ей не смеет. «Да не говори, а налетай», – ответил Керстаффер. У нас и сегодня эти слова повторяют, от Керстаффера они пошли.

Но это, понятное дело, у Хёгне и подавно не получилось. Такой уж он был несмелый. А распалялся он все пуще и пуще. Наконец решил, что женится на девке, если та будет не против. Лучше и красивее жены, думал он, никогда ему не сыскать. Отец и мать его лежали в могиле, он сам себе был хозяин. И вот пошел он к Керстафферу и спросил, не согласится ли тот быть его сватом и поговорить, с девушкой и ее родителями.

«Что ж, это можно», – ответил Керстаффер.

Отправился он к этой девушке. Говорил с ней долго-долго и слов не жалел. Правда, не о Хёгне. А девка была, как я уже говорил, красивая да веселая, и кончилось дело тем, что Керстаффер переспал с ней. В скором времени девка эта влюбилась в Керстаффера, словно крыса в сыр, только в рот ему и смотрела, что бы он там ни нес.

Тогда-то Керстаффер и завел разговор о Хёгне.

– Да, кстати, – сказал он, лежа с ней. – Я, собственно, тебя за другого посватать должен был.

Девка только плюнула. Ей лишь Керстаффера подавай, никого, кроме Керстаффера, его только одного. Она просто спятила, уже видела себя хозяйкой в Берге.

Тут Керстафферу, как говорится, пришла в голову мысль. А навела его на эту мысль одна старая история, которая, как он слышал, случилась где-то в Рингерике.

Он отправился к Хёгне и сказал, что девка не то чтобы согласна, но и не то чтобы не согласна. Так что, если, мол, Хёгне будет его во всем слушаться, то он, Керстаффер, все уладит и быть свадьбе.

Хёгне прямо запрыгал от радости.

– Золото ты, а не друг, – сказал он. А потом спросил: – А что мне делать?

– Пива навари к свадьбе, наготовь всего, одежду себе справь и для невесты наряд припаси. Остальное за мной, – сказал Керстаффер.

Хёгне ну варить да печь, портной и сапожник сидели и работали у него в доме. Сам он поехал в город, накупил там водки, шелков и разных там разностей. За расходами не стоял, уж это точно.

Подошел канун свадьбы, и народ стал носить подарки. Приносили и смеялись, отдавали и хихикали, а по дороге домой их от смеха прямо пополам перегибало. Ведь Керстаффер-то, ясное дело, по всей округе растрезвонил, что он надумал. Единственный, кто ничегошеньки не понимал, так это Хёгне. Уж очень он доверчивый был.

И вот настал день свадьбы. Народу на хутор пришло полным-полно. Всем посмотреть хотелось.

Столы стояли, накрытые скатертями, припасено было и выпивки и еды.

Хёгне сидел в задней светелке.

– Побудь там, пока я невесту приведу, – сказал Керстаффер. – Строптивая она немного, но ничего, все уладится. Мы ее внизу, в старом доме наряжаем. Вот уберем твою буланую кобылу – и в церковь.

Говоря это, он и не врал. Дело в том, что у Хёгне была славная буланая кобыла. На нее-то Керстаффер и надумал навесить невестин наряд.

Когда подошло время, Керстаффер и с ним еще несколько человек затащили кобылу в старый дом и разрядили ее словно невесту. Девка эта вместе с ними ее разряжала. Потом Керстаффер втащил кобылу на крыльцо, и через прихожую провел прямо в горницу.

И позвал Хёгне:

– Теперь входи, Хёгне! Тут твоя невеста!

И Хёгне вошел.

Юн умолк и отхлебнул из стакана.

– А дальше что? – спросил Ховард.

Юн посмотрел на него, помолчал и стал рассказывать дальше.

– Н-да. Кое-кому показалось, что не так уж смешно получилось, как думали, Хёгне-то, он ведь ничего не сказал и ничего не сделал. Он только тихо стоял и молчал. Долго-долго. Да они, впрочем, и не услышали бы, даже если б он что-нибудь и сказал. Так они от хохота надрывались. Но когда смех мало-помалу приутих, Хёгне огляделся, посмотрел на каждого, кто был в комнате, и кое-кому стало не по себе.

«Ну-ну. Ну-ну», – сказал он. Повернулся и пошел обратно в светелку, и никто его в тот день больше не видел.

Да, сделалось совсем тихо, потому что им вроде бы не над кем больше смеяться стало.

Под конец гостям осталось только забрать свои подарки и отправиться восвояси, по домам. Так кончилась свадьба Хёгне Лиэна.

Юн сидел и посмеивался.

– А дальше?

– Н-да. С того дня Хёгне и стал, я уже говорил, немножко не в себе. Добрую буланую кобылу застрелил на следующий день – уж это одно чего стоит, сразу видно, что совсем спятил. С того дня ноги его не было в селении.

В первые годы он много ходил по своим лесам и полям. Но мало-помалу стал бояться леса. «Там люди стоят за соснами и смеются надо мной», – говорил он Эдварту, своему старшему работнику. «Да нет же», – говорил Эдварт – он такой ведь простак, этот Эдварт. Но Хёгне больше не хотелось ходить по лесу.

По полям и лугам своим он ходил еще несколько лет – чаще всего, когда никто там не работал. Но и этому скоро пришел конец. Он вбил себе в голову, что народ из селения прячется за изгородью, хихикает и потешается над ним. В последние годы он ходит почти что только по туну – круг за кругом, круг за кругом, зимою, весною и осенью, как лошадь на привязи. А летом, как я уже говорил, сидит себе больше на травке у крылечка.

Да-да. Круг его с годами все меньше и меньше. Да так оно, впрочем, и у всех.

– А девушка? – спросил Ховард.

– Девка-то? Так и не вышла замуж. Людям, верно, казалось, что она себя всей этой историей немного замарала. К тому же, я говорил, она ведь за Керстаффера хотела, но он-то ей, ясное дело, не достался. Керстаффер – он на деньгах женился.

А когда прошло время и он добрался до денег, то начал бить свою бабу, в точности как Старый Эрик, по рассказам, свою бабу колотил.

Керстафферова жена померла через несколько лет – это зимою было – от легочной болезни. Говорят, привидение ее ходит, стонет жалобно и пощады просит.

Помолчали.

– Как, по-твоему, смешная эта история про Хёгне? – спросил Ховард.

Юн метнул на него косой взгляд.

– Когда один богач с другим шутку сыграет, по-моему, это смешно! – резко ответил он. – Но, знаешь, – задумчиво сказал он погодя, – сыграй со мной кто-нибудь такую шутку, я бы спуску не дал. Я бы, наверное, нож в ход пустил.

Они подкинули дров в очаг, придвинули поближе шкуры, чтобы они лучше подсохли и прогрелись, и вышли на двор. Стояла тишина, светила луна, небо было в звездах. За изгородью заверещал заяц. Сразу же взлаяла лисица, и заяц умолк. Вдалеке послышался другой звук: ночной вой филина.

– Не дожить зайчику до завтрева, – сказал Юн. – Эта парочка доберется до него.

Из летнего хлева доносились мирные звуки: хрупали сеном и переступали с ноги на ногу лошади.

Ховард и Юн вернулись в теплый дом и выпили по стаканчику.

– Была одна история и в этой хижине, – вдруг сказал Юн.

– Какая?

– Да девушка тут одна вон на той перекладине повесилась. У нее ребенок должен был родиться от хозяина – от старого Улы Ульстада, деда того Улы, за которым была Рённев. Как видишь, старая это история.

Опять помолчали.

– И ее привидение здесь ходит? – спросил Ховард.

Юн коротко рассмеялся.

– Да нет, бедная хусманская дочка привидением стать не может. Она лежит себе спокойно в могиле.

Ну, а вот такой богатей, как Старый Эрик Берг, отец Керстаффера, – это другое дело. Уже лет десять, как он помер, но все еще каждый вечер в четверг стоит на дороге к Бергу, там, где заборы по обе стороны, и останавливает лошадей, которые мимо едут. Да, кажется, Мари тебе про это рассказывала.

Как бы там ни было, но народ в четверг вечером охотнее в объезд пускается, хотя путь там вдвое длиннее. А Андреас, дед Ханса Энгена, твоего соседа! У него жена такая клятая баба была, что он однажды взял да и застрелился, и вот рассказывают, что раз в год его привидение появляется вечером на кухне в Энгене. И бьет тогда все, что ему подвернется под руку из посуды: так он делал, когда с бабой дрался.

А Карен, старуха из Нурбю, так та порой плачет и причитает в темных углах в доме. Раскаивается, что подписала бумагу, по которой Ханс право получил упрятать Эрика, старшего ее сына, в подвал к Бергу. Сам-то я ее не слышал, говорят, голос у нее тихий. «Эрик! Эрик!» – шепчет она едва слышно и плачет потом, словно где-то далеко-далеко. Говорят, когда Ханс Нурбю слышит ее, то выпивает и пять, и десять рюмок – пьет, пока с ног не свалится. Но в это я не очень верю: Нурбю – мужик крепкий, это ему что…

Ховард напомнил Юну, что тот обещал рассказать о Керстаффере и двух помешанных.

Верно. Истории эти не бог весть какие, но послушать стоит.

Случились они уже после того, как Юн здесь поселился, можно сказать, у него на глазах, так что тут уж все – чистая правда, за это он ручается.

Из Санна, хутора на западной стороне озера, в подвал к Керстафферу отправили одного из сыновей: решили, что дома держать его нельзя. И вот однажды забыли они заплатить за него. Керстаффер велел передать им – надо, мол, платить, но они снова запамятовали. Тогда он привязал помешанного к саням, отвез его по льду в Санн, выгрузил на туне и оставил лежать – как тот был, в лохмотьях.

Мороз стоял лютый – дело было под самое рождество, – и, как на беду, никто не заметил, что приезжал Керстаффер. Больше часу прошло, пока увидели ком тряпья, что Керстаффер оставил. Хозяин Санна отвез сына обратно в Берг, и на этот раз деньги прихватить не забыл. Но даже для помешанного это было многовато: вскоре он помер. Тогда-то народ и понял, что Керстафферу платить надо день в день.

Другой раз…

В Берге пустовало три хусманских жилища, хотя в Нурбюгде крышу над головой найти было куда как нелегко. Люди говорили: лучше пойти с сумой по свету, чем стать хусманом в Берге. Но земля у Керстаффера все равно была обработана: он заставлял работать на себя самых смирных из помешанных. А сам ходил с плеткой в руках и присматривал. Мужик он хозяйственный, крестьянин хороший. «Убежать? Чтобы мои помешанные да убежали? – говорил он. – Да что ты! Ни одна собака в Нурбюгде так не выучена, как мои помешанные». Но однажды он все-таки дал маху. Собрался молотить ячмень и взял с собой одного из помешанных. Пошли они только вдвоем. Помолотили немного, и тут помешанный как подымет цеп да как хрястнет Керстаффера, так у того нога и переломилась. Но Керстаффер-то не мальчишка: стоит себе с переломанной ногой и на удар ударом отвечает и попал помешанному по голове. Тот свалился, а Керстаффер ну его цепом охаживать и так до тех пор, пока не уверился, что из тела дух вон. Но с той поры он уже никогда не давал помешанным топоров или других таких опасных штук.

После этой истории охромел он на левую ногу. Поэтому ли или по какой другой причине, но стали его, как и отца, звать Чертом.

Можно ли сказать, что всем плох Керстаффер? Да нет, пожалуй. Я видел, как он стоит, мнет руками ком земли и нюхает. И лицо у него тогда, чтоб мне провалиться, даже, пожалуй, доброе. Он, Керстаффер, землю любит.

– Ладно, – сказал вдруг Юн. – Я тебе столько пакостного за вечер порассказал, что хватит. Ханса Энгена оставлю на другой раз, а сейчас мне выпить надо.

Немного погодя он все же стал рассказывать об Амюнне Муэне.

– Но Амюнн Муэн – это другое дело, он не чета этим мужикам! – сказал Юн. – Одни считают, что он свою бабу убил, другие не знают, что и думать. Но Амюнн – его прозвали Длинный Амюнн – славный мужик, и я тебе скажу, что если он и прикончил свою злобную, ворчливую бабу, то, значит, было за что.

Не повезло Амюнну с женой. Говорят, она в молодости была чертовски красива, но с годами стала всего-навсего тощей, жадной, сварливой, вредной бабой. Детей она не рожала: была, что называется, бесплодна. Понемногу Амюнн, видать, ребеночком, а то и двумя обзавелся на стороне, в хусманских домиках. Ну, а бабы-то ходят по дворам и о таких делах шу-шу-шу, это мы все знаем. Амюннова жена от этого, конечно, добрее не стала.

В ту пору, о которой рассказ идет, Амюнн спал с одной из служанок в доме – да он и сегодня, наверное, этим делом занимается, – а девка эта на редкость красивая, сдобная и славная. У них уже сын есть, и многие удивляются, почему они не поженятся, раз уж так получилось. Я-то, думается, причину знаю…

Но мы о его жене говорили. Так вот, однажды вечером – а было это лет шесть тому назад – был Амюнн на сеновале и что-то там делал. И вот эта ведьма поднимается на мост[16]16
  В Норвегии сеновалы устроены таким образом, что воз с сеном въезжает в него по мосту.


[Закрыть] позвать его ужинать.

Но она ему никогда слова без подковырки не говорила. На этот раз, видно, допекло его. Что там было, не знаю, но говорят, будто Амюнн как треснул ее, так она кувырк с моста головой вниз да шею себе и сломала. Сам-то Амюнн по-другому рассказывает: дескать, на краю моста наледь была, баба, мол, поскользнулась и полетела вниз. Дело было в апреле, и на краю моста был гладкий лед.

У многих, наверное, на этот счет свои мысли были, но никто вмешиваться не стал. Однако случилось так, что тогда на сеновале спрятался один хусманский парнишка. Этот паренек знал местечко, где неслись куры в низу сеновала, и собирался слазить туда, как только Амюнн пойдет домой ужинать, и стащить несколько яиц. И вот у него хватило ума начать трезвонить повсюду, что он видел – вернее, что он, по его словам, видел. Наконец пошло об этом столько пересудов, что приехал ленсман и стал спрашивать и допрашивать. Но ничего не добился.

– Покажите-ка мне этого щенка! – сказал Амюнн! Когда мальчишка явился – с лица весь зеленый, – Амюнн только глянул на него, и дело с концом. Парнишка сразу сказал, что никогда ни на каком сеновале не прятался, ничего он не видел, а яйца красть и подавно не собирался!

Вот так-то.

С тех пор он, Амюнн, живет себе спокойно со своей девкой. Спит она на кухне, а не в спальне, где покойница спала.

Мальчонке его уже пять лет. Он-то спит в спальне, там же, где Амюнн!

Кому это мешает? Но вот кое-кто думает, что это, мол, уж чересчур. По большей части хэугианцы. Ханс Энген отправился однажды в Муэн, чтобы поговорить с Амюнном о его греховном житье, так он это назвал. Амюнн отвечать ему не стал, поднялся только, глянул на Ханса – того как ветром сдуло.

Почему он на ней не женится? Мари вроде бы сообразила. Есть такая порода людей: помрут, а потом еще семь лет могут ходить привидением и пакостить. Похоронили Амюннову бабу вот уже шесть лет тому назад. Сам-то Амюнн не из робких, но он, верно, не хочет, чтобы покойница его девке пакостила.

Что он спит с ней, это не важно. Покойнице на это и при жизни наплевать было. Но вот чтобы эта красивая девка стала хозяйкой Муэна, такого она не допустит. Так Мари думает.

Подожди годик и увидишь, быть в Муэне свадьбе…

Ховард, наверное, выпил лишнего. Он не мог в точности вспомнить, о чем под конец говорил с Юном. Впрочем, кое-что он вспомнил. Как бы очнувшись, увидел на себе удивленный взгляд Юна и подумал, что, верно, снова проболтался.

– Ага, значит ты Нурбюгде помочь хочешь, – сказал Юн. – Что ты хочешь Ульстад поднять, это мне понятно. Но все селение? Про таких людей, я слышал, в Библии рассказывается, но встречаю, ей-богу, в первый раз!

Да, значит, он проговорился. Оттого, наверное, что изо дня в день ходить и носить это бремя стало уже невмоготу…

– И по восемь шиллингов в день хусманам?

– В будущем, когда-нибудь, – защищался Ховард – Если, конечно, все пойдет хорошо…

– Гм. Значит, ты другим хочешь помочь! – Юн снова с удивлением посмотрел на него. – Даже жалкому, поганому хусману! Вот что я тебе скажу. Держи язык за зубами и никому об этом не говори! Ты видал когда-нибудь сборище ворон? Усядется сотня ворон в кружок, а посерединке сидит та, что на них непохожа. Вот насмотрится вся сотня на нее, а потом набросится и разорвет в клочки. Держи, говорю, язык за зубами! А нет – так упрячут они тебя в подвал к Керстафферу. Если, конечно, сумеют.

Однако пора на боковую, а то завтра охоту проспим.

Заводчик

К Ульстаду подъехали два всадника – заводчик из главного прихода и его писарь. В это время года они обычно объезжали селения, договариваясь с крестьянами насчет следующей зимы: кто сколько наготовит и перевезет угля для Завода, кто сколько привезет руды.

Рённев, высокогрудая и стройная, встречала их на крыльце. Темные волосы ее блестели, черное платье украшала большая серебряная брошь, а туфли – серебряные пряжки. Заводчик невольно подумал: неужели она всегда так одевается или же издалека увидела их на дороге.

Работник Ларе занялся лошадьми гостей.

Вскоре Рённев и заводчик уже сидели в горнице; писаря проводили на кухню. Гудела растопленная печь, служанка внесла кофе. Рённев достала из шкафа французскую водку: она не забыла, что заводчик любит пить кофе с водкой.

Поговорили, как водится, о том, о сем, а потом он рассказал, зачем приехал. Может он рассчитывать, что этой зимой в Ульстаде наготовят и перевезут на Завод побольше угля и руды, чем обычно? Завод-то собираются расширять.

– А я думала, что дела на Заводе неважные, – сказала Рённев.

Да, в последние годы так оно и было. Однако теперь они, он сам и его компаньоны, поняли, что, если завод немного расширить, все пойдет иначе. Но для этого Заводу надо обеспечить себя сырьем. В здешних местах в последние годы найдено – Рённев это, конечно, знает – много хорошей руды. Если память ему не изменяет, то, в частности, в ульстадском лесу.

Верно, конечно. Но руда-то оказалась вовсе не такой уж хорошей, как думалось поначалу. Так считает Юн, а он как раз один из тех, кто эту руду нашел, и в этом деле разбирается; да и судя по тому, как мало им за нее платят, руда плохая.

– Ховард, мой муж, сейчас в горы за сеном поехал, – сказала она. – Кстати, вместе с Юном. Мы их скоро ждем обратно. Поговори с ним, а может, и с Юном. Но не думаю, чтобы Ховард подрядился перевезти больше, чем нас обязали. Мы с ним толковали про это, и он считает, что невыгодная это работа.

– Это ты ему, наверное, внушила, – предположил заводчик. – Но за перевозки сверх нашего старого договора платить мы будем больше.

Заводчик был высокий, спокойный человек с холодными голубыми глазами. Не первой молодости – ему было, верно, лет под пятьдесят. Заводом он управлял уже десять лет.

Конечно, лучше подождать Ховарда, согласился заводчик.

– Странно, кстати, что я с ним еще не встречался. Много наслышан о нем в последнее время. Человек он, несомненно, очень дельный, пастор так жалеет, что он уехал…

Оба молча мерили друг друга взглядом.

Первым нарушил молчание заводчик.

– Быстро это у вас с Ховардом получилось, – сказал он. – Между прочим, я слышал, будто тут на тебя многие имели виды. И неудивительно, – добавил он, обращаясь больше к себе, нежели к ней.

– Ну, что значит быстро. Вот я так уже скоро год как поняла, что свадьбой кончится. Как только увидела его в первый раз, если хочешь знать.

– А его слово тут ничего не значило?

На его губах играла едва заметная усмешка Голубые глаза спокойно смотрели на нее.

Рённев не улыбнулась. Она смотрела на него сузившимися глазами.

– Ну почему же. Его слово первое – и когда дело о женщинах идет, да и вообще. Вот увидишь его и поймешь, что он не из тех, кого любой согнуть может.

– Да и ты, Рённев, тоже.

Казалось, она его не слышала. Ответа, во всяком случае, не последовало.

Она молчала, по-видимому решая, сказать ли еще что-нибудь. Не сводила с заводчика сузившихся глаз.

Немного погодя она сказала:

– Он приехал сюда к нам на север осенью, чтобы поучить меня, как надо по-новому землю обрабатывать. Я с ним встречалась до этого и сама пригласила его.

– А потом?

– Потом мы решили пожениться. Тут кое-что случилось, это и решило дело, во всяком случае, для меня. Да и для него, я думаю, тоже.

Глаза ее сверкнули.

Она хочет увидеть, может ли сделать ему больно?

Молчание. Он не сводил с нее спокойных глаз.

– Значит, правильно ты выбрала, – сказал он. – Ты, Рённев, всегда знала, что делаешь.

Она чувствовала, что сказала лишнее, совсем лишнее. Это все его нестерпимо спокойные глаза. Они и камень бесчувственный выведут из себя.

– Вовсе нет, – ответила она. – Я вот не знала, что делаю, когда к тебе нанималась. Но невредно будет тебе узнать; не ты один можешь переспать с девкой и с ума ее свести, так что она только об одном этом и будет думать. Ховард тебя не слабее.

Заводчик сидел не двигаясь и не сводил с нее спокойного взгляда.

– Тогда-то все и решилось, – сказал он.

– С одной стороны, да. С другой – нет.

Рённев уже взяла себя в руки и следила за своими словами.

Она помолчала.

– У Ховарда мужской силы больше, чем у тебя. Но кое в чем… Ну, ты с ним скоро встретишься, так что лучше уж мне сказать это. Ты ведь все равно заметишь.

Он силен, но он и слаб. Есть у него один недостаток, что ли, не знаю, как это и назвать, – мечтает он много, задумывает. А это, видишь ли, чаще всего у слабых людей бывает. Или у совсем еще молодых.

– Я таким тоже когда-то был, – сказал заводчик.

– Да. Но с годами это у тебя прошло. Поэтому ты и замечаешь такое у других людей, и они тебе не нравятся. У них есть то, что ты потерял.

– Сколько лет Ховарду? – спросил заводчик.

– Двадцать восемь.

Он подумал: Рённев тридцать четыре… Но это неважно. И еще много лет будет неважно.

Она, видимо, отгадала его мысли и сказала резко:

– Это уж моя забота!

Опять он устремил на нее свой спокойный взгляд, но теперь это не подействовало: она была погружена в свои мысли.

– Он мечтает большие дела совершить у нас в селении. В нашем-то селении! Есть над чем призадуматься!

Рённев больше не щурила глаза. Она словно просила совета.

Но он ничего не ответил.

– Тут еще одно, – сказала она. – У него в Телемарке девушка была. Об этом я ничего не знала, когда… когда это у нас случилось. Но мало-помалу я поняла: он что-то скрывает. Тяжело это все для него, он ведь дал ей слово.

– Он сам тебе об этом рассказал?

– Нет. Я почти ничего не знала, пока нынешней весной на свадьбе не поговорила с его братом. Когда эта девушка услыхала, что мы с Ховардом собираемся пожениться, она бросилась в водопад.

Рённев улыбнулась.

Он посмотрел на нее:

– Жестокая ты женщина, Рённев.

Она вскинулась:

– Конечно! Поживи с таким, как ты, станешь жестокой.

Опять воцарилось молчание, и на этот раз долгое.

Теперь первой заговорила Рённев.

– Ховард очень дорожит своей честью – куда тебе до него. И вот он считает, что опозорен в своем родном селении.

– Он говорил с тобой об этом?

– Нет. Кое-что мне рассказал его брат, кое-что я и сама поняла: одно заметила, другое…

Молчание.

– Так что радуйся: и в Ульстаде не все гладко! – сказала Рённев.

Заводчик промолчал. Он больше не смотрел на Рённев.

– Но если он так честью своей дорожит, как ты говоришь, – сказал он, – и если он дал ей слово, а для мужчины слово порою больше жизни значит…

Рённев не ответила.

Он впился в нее глазами.

– Ты сказала ему, что у тебя будет ребенок?

Она не ответила, и он понял, что угадал.

Если Рённев задалась целью во что бы то ни стало вывести этого спокойного человека из равновесия, то сейчас ей это удалось. Он встал и несколько раз прошелся по комнате, глубоко переводя дыхание. Лицо его уже не было спокойным.

– Все повторяется! – сказал он наконец.

Она вскочила.

– Нет! Вовсе нет!

Она засмеялась.

– А что, если у Ховарда вышло то, что у тебя не вышло?

– Что ни у меня, ни у Улы Ульстада не вышло? – сказал он.

– А хоть бы и так!

Он опять успокоился. В голосе ее слышалось – или ему это только показалось? – лишь желание уязвить его.

Он подошел к столу и сел.

– Рённев, – начал он. – Мы оба знаем, что ты за человек. Если ты очень хочешь чего-нибудь, то тебе кажется, что желание твое сбывается. Но жизнь-то не всегда бывает так… услужлива.

– Жизнь бывает порой и хороша! – сказала она.

– Если Ховард такой, как ты говоришь, – продолжал он, – то обманывать его опасно. Я не хочу сказать, что он может убить тебя; но ты – ты можешь что-то убить в нем.

Глаза у нее опять сузились, в них заплясали злые искры.

– Я не обманывала его! И не обманываю!

Он молчал, и она постепенно успокоилась. Но глаза по-прежнему зло щурились.

– Я сказала тебе, что Ховард не слабее тебя! – продолжала она. – Но он доверчивее. Посмотри только ему в глаза и убедишься. И меня это трогает. Нет, его я не обманываю! И если он, по твоим понятиям, слаб, то у меня силы на двоих достанет.

– Ты права, Рённев, – сказал заводчик.

Снова воцарилось молчание. Казалось, оба сказали все, что хотели.

– Ты, верно, заночуешь у нас? – спросила погодя Рённев совсем другим голосом, спокойно и вежливо.

– Спасибо, если ты не против.

Впервые за всю беседу он рассмеялся и продолжал шутливо:

– Надеюсь, ты не собираешься положить мне в постель гадюку.

Она засмеялась, обнажив белые зубы.

– Не беспокойся! Сейчас весна, и гадюки еще из нор не вылезли.

Послышались бубенцы. Двое саней, скрипя полозьями, въехали во двор.

Рённев попросила извинить ее: надо отлучиться на кухню.

Заводчик подошел к окну и стал смотреть на двор.

Сани уже остановились перед хлевом. Рядом стояли двое мужчин. Оба высокого роста. Один – Юн. Другой, значит, Ховард.

Тут Ховард взял огромную охапку сена и на какое-то время исчез с ней.

Из кухни выбежал работник, кинулся к приехавшим и стал объяснять им что-то. Ховард, видно, велел ему заняться санями, снял кое-какие вещи, сказал несколько слов Юну и пошел к дому.

На одном плеч у него висели два ружья. На другом он, похоже, нес двух глухарей.

Он шел удивительно легко, мягкими, пружинистыми шагами, даже сейчас, неся тяжелую ношу.

Заводчик вдруг подумал: а у меня была когда-нибудь такая легкая походка?

Из передней до него донесся телемаркский говор Ховарда. Там его встречала Рённев.

– Два отличных глухаря! – сказал Ховард. – Будет чем угостить пастора. Одного Юн убил. В счет аренды, говорит. На обратном пути мы задержались: нашли следы медведя, но не сумели подобраться к нему из-за снега.

Рённев сказала что-то вполголоса, и Ховард так же тихо ответил.

Вскоре Рённев вошла со скатертью и принялась накрывать на стол.

– Ховард пошел себя немножко в порядок привести, – сказала она.

Ховард – свежевыбритый, умытый, в чистой рубашке и праздничной одежде – появился нескоро. Он все еще носил свой телемаркский костюм. Нарочно, конечно. В здешних местах народ на такое обращает внимание.

Теперь заводчик мог разглядеть Ховарда получше.

Это был высокий, на диво хорошо сложенный молодой человек. Волосы у него были темно-русые, лицо худощавое, с выдающимися скулами, как у многих горцев. Необычным делали лицо глубоко посаженные синие глаза и густые темные – темнее, чем волосы, – брови, которые вразлет шли к вискам. Эти брови придавали лицу резкое и даже жестокое выражение, но рот, подвижной и приветливый, почти всегда с улыбкой, спрятавшейся в уголках, свидетельствовал о другом. Не очень сильный человек? Да, пожалуй, но, скорее, просто очень молодой, ему и двадцати восьми-то не дашь.

Глаза? О них он сейчас ничего не мог сказать: для этого надо бы видеть, как они смотрят на женщину. Но взгляд был открытый и честный, устремленный на собеседника.

Как сложится у него жизнь здесь, в этом селении? Загадывать трудно, это от многого зависит…

Теперь, когда Ховард вернулся, Рённев успокоилась. Заводчик видел, что она очень гордится красотой мужа, и это вызвало у него легкую улыбку.

По местному обычаю Рённев прислуживала мужчинам, не садясь за стол. Она подала им хорошего пива – не домашней варки, а с Завода – и добрую чарку. Заводчик заметил, что Рённев помнит, какие блюда его любимые, и улыбнулся про себя.

Наконец, когда Рённев вернулась с кухни и уселась с вязанием поодаль от мужчин, заводчик стал излагать свое дело.

Ховард говорил «н-да» и «ага», но не произнес твердого «да».

Перевозки эти – дело малостоящее, он уже толковал с Рённев на этот счет. Если бы не повинность, то он, ей-богу, не стал бы…

К тому же у них в Ульстаде в этом году всего четыре лошади – маловато. Две большую часть зимы будут возить лес, а третья – верховая, и он не хотел бы мучить ее на тяжелой работе.

Заводчик пояснил, что за дополнительные перевозки плата будет выше, но Ховард так и не дал согласия. Подумать надо, сказал он.

Заводчик не настаивал. Они могут еще вернуться к этому делу, сказал он. Если Ховард будет весной или летом в главном приходе, пусть заедет на Завод. Между прочим, там опробуют разные новшества в земледелии, и Ховарду, наверное, будет любопытно познакомиться с ними: насколько заводчик понял господина Тюрманна, Ховард этим интересуется.