Текст книги "Заколдованный круг"
Автор книги: Сигурд Хёль
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)
Время шло.
По мере того как недели складывались в месяцы, а месяцы в годы, отношения с хусманами снова стали будничными. Эти четвёро присмирели и с работой справлялись чуть получше. Может, потому, что побаивались, а может, и потому, что не стало Мартина, который их подстрекал. Зимой, после обмолота, когда в хозяйстве работы почти не оставалось, хусманы возили на Завод уголь и руду за обычную поденную плату. Тут и обнаружилась польза от их обращения – они больше не напивались, боясь других хэугианцев.
К весне Ховард не только отдал долг заводчику, но и получил сто далеров барыша.
Зимой Ховард с Юном часто выбирались в лес. Юн, знавший леса Ульстада вдоль и поперек, помогал Ховарду подыскать отличные бревна недалеко от сплавной реки, перевозка стала дешевле, от этого и доход прибавился. Завод, обрабатывавший древесину, забирал все бревна, которые ему поставляли.
Как-то в начале лета в Ульстад, тяжело ступая, пришел Монс Мюра. Известно, что Керстаффер нанимал хусманов только на год, чтобы держать их построже. Теперь это обернулось против него самого. Монс, лучший работник, о каких только мечтать можно, распрощался с ним и пришел выяснить, нельзя ли подыскать работу в Ульстаде и перебраться в Грин, в пустовавший всю зиму домик Мартина.
Домишко справный и по соседству с теперешним жильем Монса, только ручей перейти.
– Берг мне разонравился, – сказал Монс и чуть погодя добавил, что Керстаффер совсем спятил: сидит в горнице и сам с собой разговаривает, бранится и ругается полный день.
Ховард и Рённев осторожности ради пошли к Хансу Нурбю узнать, действительно ли Монс имеет право переселиться. Конечно, имеет. Нурбю напомнил им, что Керстаффер таким образом лишился уже двух хусманов. Но горбатого могила исправит, мы-то знаем.
И они приняли предложение Монса. Прикинули, что Керстаффер злее, чем был на них, уже быть не может.
Юн стал чаще наведываться в усадьбу, дивясь силе Монса, и вдвоем они с лихвой заменили Мартина.
В конце апреля, накануне годовщины свадьбы Рённев и Ховарда, Амюнн Муэн женился на своей красивой и веселой служанке. Народ считал, что они и так затянули, их мальчонке уже шесть лет. Мало кто знал, что его покойница жена была из той породы, что может после смерти ходить привидением и пакостить в течение семи лет, но не дольше – про это Юн рассказал Ховарду.
Богатая и веселая была свадьба, но длилась всего один день.
Возвращаясь с Ховардом ночью домой, Рённев отъехала от других, остановила лошадь и прильнула к нему.
– Мы женаты уже целый год, – прошептала она, – а знаем друг друга почти два. И все кровь играет.
Ховард сознавал, что не может, ответить ей тем же, но порадовался за Рённев.
И снова шли недели и месяцы. Все было как прежде или почти как прежде. И сам он был прежним или почти прежним, и Рённев.
О ребенке больше никогда не заводили разговор.
Но Ховард чувствовал, будто ему чего-то не хватает, будто он что-то потерял. То ли веру, то ли мечту – он, как ни пытался, не мог подыскать этому подходящее имя.
И чем дальше уходил тот бесконечно долгий день, когда он в одиночестве ждал ленсмана, тем яснее вырисовывалась перед ним связь происходящих явлений. Возможно, он и поумнел от этого, но веселее не стал.
Он потерял веру, что сможет что-то совершить. Или мечту сотворить добро.
Это не касалось хозяйства – здесь-то он отлично знал, что делать. Если не ладилось что-либо – год выпадал неурожайный или не хватало денег, то работа просто шла медленнее, только и всего.
Речь шла совсем о другом. У него была наивная мечта сделать это селение счастливым, лучшим, да уж и не мечтал ли он превратить хусманов в свободных людей? Он ведь думал: если это не удается пастору (он человек чужой), то, может быть, удастся кому-то из своих…
Теперь-то Ховард знал, что и он не свой, и никогда им не будет. Во-первых, он пришлый. Более того. Он понимал – удивительно, сколько начинаешь понимать, когда обстоятельства складываются не в твою пользу, – что если совершится чудо и кто-либо из своих захочет дать им что-то новое, непохожее на то, что они делали и о чем думали из года в год, ежедневно, сто раз на дню, как в мгновение ока он перестанет быть для них своим.
Крестьянин – это самое твердолобое существо на белом свете, его, как скалу, с места не стронешь.
А мысль превратить хусманов в свободных людей…
Наивнейшая мечта, что уж тут говорить. Испокон веку они привыкли к собачьей жизни. Дай им сегодня сносные условия, так, глядишь, их прапраправнук лет через сто, может, и выпрямит спину.
У него ничего не вышло с соседями – хозяевами хуторов, ничего не вышло и с хусманами. Веди он себя поумнее и похитрее, как знать, может, ему бы еще и разрешили поднять собственное хозяйство, но не больше.
Мечта исчезла. А в остальном – все как прежде или почти как прежде.
Что такое мечта? Так, что-то хрупкое, неуловимое, игра воображения, ничто. Если она разбилась, то с ее Исчезновением не изменилось ничего: земля и лес, поля и луга – все осталось прежним. И солнце, как прежде, всходит и заходит, и работа идет своим чередом, и еде свой час, и отдыху.
Ховард не раз убеждал себя в том, что все осталось прежним, но безуспешно. Он сам этому удивлялся – но ему не переставало казаться, что все изменилось.
Недели, месяцы, годы…
Через три года он удвоил урожай. Он был доволен, но не придавал этому такого уж значения – он знал, что со временем урожай утроится.
В то лето на заболоченном лугу рожь выросла в человеческий рост. Иногда он любил к нему прогуляться. Не удивительно: он ведь вложил душу в этот луг. Но навестивший Ховарда пастор Тюрманн, старый и медлительный, еле поспевая за ним, радовался больше, чем он.
За последние годы больше всего толков в Нурбюгде вызывало печальное событие – сын Ханса Энгена зарезал отца. Дела не возбуждали, потому что он совсем спятил, и его посадили на цепь в подвал к Керстафферу.
«К тому и шло!» – говорил народ. Правда, раньше никто и не думал, что к тому идет.
Ханс Нурбю купил хозяйство Энгена с небольшим наделом леса. Вдова получила приличное пожизненное содержание. Нурбю подыскал себе дельного старшего работника – Ларса, который выучился в Ульстаде. Ларс женился, переселился сюда и хозяйствовал на хуторе у Ханса.
Из-за просроченного долга – сто далеров превратились теперь уже в двести, – Аннерсу Флатебю пришлось продать Хансу Нурбю половину хозяйства и леса.
С того дня Флатебю стал странноватым.
А в остальном все было по-прежнему.
Ховард несколько раз заходил к Хёгне Лиэну, и тот принимал его радушно. Понятно, Хёгне доставляло удовольствие, когда было с кем поговорить. Конечно, ничего стоящего от него не услышишь; у этой певчей пташки всего две незатейливые мелодии: первая – «Наше селение жестокое», вторая – «Ну и злодей Керстаффер».
Хёгне, может, был немного не в себе, но и не совсем спятил. Он считал, что все селение над ним потешается, и это почти так и было. Он считал, что за всем дурным, что случалось, по крайней мере в этой части света, стоит Керстаффер. Здесь он немного ошибался. Самому Керстафферу казалось, что он успевает чересчур мало.
Хёгне привязался к Ховарду, доверял ему – и потому, что он пришлый, и потому, что он сломал Керстафферу плечо.
Как-то раз он пригласил к себе даже Рённев. «И она-то ведь тоже пришлая!» – так он выразился.
Но самое удивительное, однажды, в самое рождество, он заглянул в гости в Ульстад. Оттаял, ему было хорошо, и он заливался тоненьким старческим смехом.
В ту ночь светила луна, но Ховард пошел все-таки проводить его до тропинки, ведущей в Лиэн.
– Бедняга! – сокрушалась Рённев. – Подумать только, какой бы он был добрый с этой глупой девкой.
Щенок по кличке Трулс вырос в хорошую охотничью собаку. Ховард и Юн ходили с ним каждую осень на охоту и добывали одного-двух лосей. Добычу делили поровну: Ховард содержал собаку, а Юн – из них двоих лучший охотник.
Бродить по лесу с собакой и ружьем – это ли не райская жизнь. Здесь, правда, не тот простор, что открывался с гор Телемарка; но лес был огромный, величественный, а высокие кроны деревьев пели: я свободен.
– Ты за последние годы примолк, – обронила как-то Рённев.
Он ответил, что, видимо, кое-чему научился в этом селении. Здесь люди лишнего слова не скажут.
– Ты перестал петь за работой, – заметила в другой раз Кьерсти.
– Разве? – удивился он. Но он и сам знал, что много воды утекло с той поры, когда он пел за работой.
Часть вторая
Заколдованный круг
Стояло лето, начало августа, Ховард косил траву на пастбище в горах. На хуторе они уже со всем управились, и эту недельку он с удовольствием провел на сетере, здесь было так спокойно, и все как-то выглядело по-иному.
Кьерсти, падчерице Рённев, весной исполнился двадцать один год, и она помогала на пастбище дояркам.
Ховарду нынче особенно хотелось пожить в горах. Впервые за много лет в лесах вокруг сетеров объявился медведь-хищник. Там находили задранных овец, а как-то в полдень до смерти перепуганное стадо с ревом принеслось домой. Оказалось, что медведь задрал годовалую телку Нурбю возле самых домиков. Из Нурбю послали с ружьем парня, и он с собакой подкарауливал медведя, но так еще и не сделал ни одного выстрела. Бурый только раз промелькнул в полумиле от сетера.
Ховард прихватил с собой в горы ружье, в глубине души надеясь убить медведя, но ни разу и свежих следов-то не видел. Похоже, что медведь ушел в глубь леса.
В тот вечер Ховард косил перед домиком. Солнце садилось, пала первая роса, и коса резала на совесть. Она брала любую траву, отличная была коса – та самая, что он когда-то выковал из ножа.
Ховард частенько думал, что не худо бы вновь перековать косу на нож. Но все как-то не получалось. Кроме того, коса была на редкость хороша и годилась и в сенокос, и в жатву – на все случаи. Вместо этого он выковал себе новый нож, как две капли воды похожий на старый, и насадил на рукоятку от старинного меча. Но он чувствовал – это подделка, и при первой же возможности он обязательно вновь перекует…
А сейчас коса легко резала мягкую траву. В лесу было так тихо, что он слышал говор девушек по другую сторону озера. Отсюда ему не видно было хлева, но слышался звон медного колокольчика, висевшего на шее у коровы, голос Кьерсти, которая доила корову и напевала песню. Кстати, этой песне он сам ее научил много лет назад.
Кьерсти пела:
И Вилеманн к Синей горе поскакал,
А кукушка пропела беду.
И пала роса,
И изморозь белая пала.
Синеет гора уж недалеко,
О дику былинку споткнулся Серко.
Кьерсти теперь взрослая девушка, ладно сложена. Не словоохотлива, да это и к лучшему. Красивая девушка. Темно-русые волосы, большие темно-синие глаза кажутся почти черными, наверное, из-за бровей, которые темней, чем волосы. У Кьерсти с Рённев похожие глаза, хоть они и не родня друг другу, только у Кьерсти глаза побольше и иногда словно светятся. Она еще чуть угловата, но все же видно, что теперь она взрослая девушка.
Парня у нее еще нет, ну и хорошо, потому что, выйдя замуж, она по закону получает право на хутор.
Кьерсти пела:
Трубит Вилеманн в позолоченный рог,
А кукушка пропела беду.
И пала роса.
И изморозь белая пала.
Синеет гора уж недалеко,
Да сам уж споткнулся о дик колосок.
Царил покой, как в тихий воскресный вечер. Казалось, ничто не может нарушить тишину. И вдруг в одно мгновение все переменилось. Заревел бык, замычали и заметались коровы. Ховард услышал крик, визг и грохот, и ему отчетливо послышался медвежий рев.
Он побежал к хлеву за угол дома и увидел на пороге медведя, явно намеревающегося войти, но в дверях с метлой в руках, преграждая ему путь, стояла Кьерсти и кричала:
– Кыш! Убирайся прочь!
И тут все смешалось. Ховард видел и слышал все разом – мычащих и ревущих быка и коров, которые метались по хлеву – бежать им было некуда, потому что открытая дверь хлева вела прямо в медвежью пасть, визг скотницы, которая выскочила из хлева, вбежала в домик и истошно кричала у открытой двери, яростный лай собаки из Нурбю, которая одним прыжком оказалась на месте и пыталась схватить медведя за лапу, снова рев медведя, поднявшего правую лапу, и Кьерсти, защищавшуюся метлой.
– Кыш! Убирайся…
Медведя интересовала не Кьерсти, он явно почуял запах короны, но Кьерсти стояла на его пути, и сейчас он ударит ее лапой…
– Эй! – закричал Ховард и подскочил к медведю.
Медведь повернулся, и Ховард с первого взгляда понял, что дело худо. Медведь заревел еще громче, поднялся на задние лапы – здоровенный зверь! Он уже занес над ним передние лапы.
Ховард видел разинутую пасть, его обдало едким запахом дикого зверя; он поднял косу так, будто собирался косить траву, не размышляя, взмахнул ею и нацелился медведю в бок, и тут его пронзила мысль: «Это конец», – но он даже не успел испугаться.
Острие косы мягко, словно в мешок, вошло в бок медведю, оно врезалось все глубже и глубже… Зверь замахнулся правой лапой, чтобы ударить Ховарда, но не попал, словно слепой, замахал уже обеими лапами и ничком повалился на землю. Падая, он вырвал косовище из рук Ховарда и стал дергаться по земле так, что воздух задымился от вереска и пыли. Издал последний приглушенный стон и затих. Ховард не верил своим глазам, но перед ним действительно лежал медведь, а кровь ручьем текла по земле. Должно быть, он угодил в самое сердце. Ховард слышал возгласы и крики с соседних пастбищ, и вдалеке видел бегущего человека с ружьем. Первой примчалась собака, прыгнула на медведя, схватила его за заднюю лапу, но медведь лежал неподвижно. Он был мертв.
Ховард толком еще не соображал, что произошло, все было как во сне. У него на шее повисла Кьерсти, она дрожала как осиновый лист, он гладил ее по спине, успокаивал. Потом у нее ручьем хлынули слезы. Он дал ей выплакаться, и вот наконец она улыбнулась, посмотрела на него сияющими глазами и сказала:
– Я так напугалась!
Какое-то мгновение они так и стояли. Вдруг краска залила ее щеки, она выскользнула из его объятий и отвернулась. Но стоять она не могла и тут же присела на землю.
– Ноги не держат, – пробормотала она, не глядя на него, и попыталась засмеяться.
Ховард стоял, оцепенев, и был словно где-то далеко-далеко отсюда. Постепенно он приходил в себя и возвращался к действительности. Вот лежит медведь, а вот сидит Кьерсти, собака прыгает и хватает медведя за лапу, мычанье, шум и гам, в хлеву еще не успокоилась скотина. Видимо, все это длится не первую минуту, только он ничего не слышал. Он все еще был далеко, до него долетали другие звуки, что это? Колокольный звон. Ему казалось, он отчетливо слышит колокольный звон. Он диву дался, наваждение да и только. Кто же звонит вечером по пятницам, и даже если бы звонили, он бы не услышал, ведь больше мили лесом… Ховард потер себе лоб, почувствовал слабость в коленях и вошел в хлев к коровам, которые при виде его стали успокаиваться.
Когда он вышел, уже собрался народ с других сетеров. Первым пришел хусман из Нурбю Уле Бротен с ружьем в руке. Следом за ним шел подросток из Флатебю. Так по одному с разных сетеров и набралась целая толпа. Собака наконец отпустила медведя и прыгала вокруг хозяина, надо же было показать ему, какого большого зверя она убила…
Все говорили, перебивая друг друга.
Скотница из Ульстада, которая наконец вышла из дому, рассказывая, размахивала руками:
– У меня в подойнике молока до краев, надо в дом нести, а тут он стоит прямо у меня перед глазами, опомнилась – я в доме, в кровати, а он стоит с разинутой пастью… Всю память начисто отшибло…
Ховард попросил Уле помочь перетащить тяжеленного зверя. Чтобы не тянуло медведем в сторону хлева, – скотина никак не может успокоиться, чуя едкий медвежий дух. Но прежде Ховард вытащил косу из туши. Лезвие погнулось, когда медведь падал, навалившись на косу всей тяжестью, теперь лезвие не скоро выправишь. Осмотрев косу, Ховард стер со стали капли крови – от крови и ржавчине пойти недолго.
Остальные двинулись за ними, и, пока они с Уле свежевали тушу, все стояли вокруг, говорили наперебой, послушать – так каждый из них прямо голыми руками убил этого медведя. Скотница в который раз расписывала: «У меня уж и во втором подойнике – было молока до краев и надо б отнести его. А тут что-то грохнуло, и корова вроде бы встревожилась. Верно, тогда-то медведь через загородку и скакнул. И как я вышла с подойником в руке, так и обомлела: стоит он громадный, как дом, и пасть разинул. Я подойник-то бросила, молоко расплескалось, надо думать, это меня и спасло. Опомнилась уж в доме, в кровати…»
Освежевать здоровенного медведя – дело небыстрое. Толпа понемногу редела. Ховард договорился с мальчишкой, что поутру тот перво-наперво сбегает в селение и пришлет на пастбище нового работника из Ульстада Аннерса с лошадью и волокушей.
– И пусть прихватит косу.
Потому что ведь завтра Ховард должен ехать с медведем в селение.
Разделывая тушу, они хорошенько рассмотрели, куда же угодила коса. Сквозь толстую шерсть, между ребер, прямо в сердце.
– Просто не верится, Ховард, – повторял Уле. – Вот уж, право слово, господь бог тебя бережет. Чудеса да и только! Эдакое раз в сто лет бывает!
Ховард и сам удивлялся такому везению – надо же, чтоб коса угодила прямо в сердце. Попади она чуть левее или правее в ребро, где бы он теперь был?
– Медведь, каких поискать! – похвалил Уле. – По-моему, такой же громадина, как тот зверюга, которого я пристрелил лет двенадцать назад на Флатебю.
Ховард и впрямь слыхал от Юна – Уле однажды убил медведя, нападавшего на скот. С тех пор его величали Охотник, и это прозвище да подвиг – единственное, чем он в этой жизни чванился. А в общем, он был парень хоть куда, этот Уле.
Они тщательно освежевали медведя, повесили шкуру на жердь, чтоб сушилась, разделали тушу и принесли кадки под потроха, а все ненужное выбросили в лес.
– Лисица с куницей за ночь расправятся, – пояснил Уле. – Но если мы остальное положим у дороги, накроем ельником, а сверху придавим камешком, то никто не притронется всю ночь, зверь не любит подходить близко к жилью.
Они пошли к ручью и вымылись, потом Ховард еще раз заглянул в хлев.
Стадо успокоилось, скотина жевала свежее сено Коровы ведь долго зла не помнят.
Пришла скотница и сказала, что они с Кьерсти варят в очаге кашу на сливках. Пусть и Уле заходит.
Этим она как бы дала ему почувствовать, что и он имеет касательство к медведю.
Ховард проводил Уле к столу, а сам вышел, выправил косу и принялся снова косить. Его всего колотило, он чувствовал, что еще не в состоянии спокойно усидеть на скамейке.
Он заметил, что поет за работой и удивился. Сколько воды утекло с тех пор, когда он косил с песней? Немало лет прошло, пожалуй.
Он напевал последний куплет песни о Вилеманне и Сингне. Но вдруг перестал петь и прислушался – что это? Ему будто снова отчетливо послышался колокольный звон.
Девушки позвали их есть кашу со сливками и сладкие коржики. За едой смеялись и болтали без умолку. Такую кашу обычно варят, когда с сенокосом управятся – ну что ж, сегодня ведь тоже коса поработала.
Ховард прихватил с собой из дому бутылку водки, и теперь она пригодилась. Отправляясь в горы, он в глубине души надеялся: может, придется пропустить стаканчик за убитого медведя. Так оно и случилось.
Ховард, Уле и скотница выпили по стаканчику. Только Кьерсти к водке не притронулась.
– И без того голова кружится, – отказалась она. Кьерсти вообще сидела за столом тихо, временами казалось, будто ее мысли где-то далеко. Только иногда поглядывала на Ховарда, и тогда краска заливала ее лицо, и она отворачивалась.
Ничего удивительного, ей есть о чем подумать: девчонка, а всего несколько часов назад била здоровенного медведя метлой по морде…
Уле в который уж раз принимался рассказывать про медведя, которого застрелил на Флатебю. И с каждым разом тот медведь становился все больше и больше. Может быть, из-за двух-трех стаканчиков.
Но Уле, конечно же, хотел сказать, что после того медведя этот – самый большой, какого ему доводилось видеть в своей жизни.
Ужин пора было кончать. Когда Ховард вышел проводить Уле за порог, на вершины деревьев уже опустилась темная августовская ночь. Они услышали где-то вдали лисицу.
– Она запах чует, через час придет и унесет свою долю, – сказал Уле. – Но куница ее опередит…
Когда Ховард вернулся, обе девушки уже легли спать. Сам он пристроился на третьей кровати. Почувствовал, что очень устал. «Ну и денек!» – подумал он. Больше он ни о чем не успел подумать. И, уже засыпая, еще раз смутно почувствовал, будто слышит колокольный звон.
Позднее – и довольно скоро – он будет думать: «И ты мог поверить, будто и впрямь бог тебя бережет! Ты считаешь себя ясновидцем, а сам не внял предостережению, когда услышал колокольный звон. Все забыл!
Забыл, как в юности, когда ты впервые увидел Туне во время воскресной службы, вдруг так же зазвонили церковные колокола».
Но потом он поймет, что ему бы не помогло, если б он и внял предостережению. Такова была судьба, как говорят старики, и изменить в ней он ничего не мог.
На следующий день к полудню на пастбище приехал Аннерс на лошади с волокушей. У него хватило ума взять Гнедого-младшего – самую спокойную и сильную лошадь. Правда, уже не молодую – лет двенадцати с лишком. Хотя Старый Гнедой давно умер, эту лошадь звали Гнедой-младший, и будут так звать до конца ее дней.
Час прошел, прежде чем поклажу уложили и крепко привязали веревками, чтоб ничего не упало. Гнедой пофыркал на медвежью шкуру – должно быть, кто-то из его предков встречал медведя в лесу, – но успокоился, поняв, видимо, что этот медведь мертвый.
Когда Ховард уезжал, все выстроились на лугу. Кьерсти стояла в сторонке. Она махнула ему разок и торопливо скрылась в доме.
Ховард пел всю дорогу. Не в обычаях этого селения так петь? Что ж, значит, пришла пора, чтобы такой обычай привился. Здесь ведь все-таки тоже люди, а не просто ходячие кули с мукой.
К вечеру, проезжая Лиэн, он заглянул на хутор, поздороваться с хозяином. Вышел Хёгне и некоторое время молча смотрел на Ховарда.
– Ну и ну! – наконец пробормотал он. Хёгне говорить не мастак, но, когда Ховард отъехал, он крикнул ему вслед, чтобы заглянул как-нибудь вечерком и рассказал поподробнее.
Выехав из лесу, Ховард увидел множество людей на тропе. И сообразил, что они высыпали из домов, чтоб уважить человека, убившего медведя косой, ну и, ясное дело, своими глазами увидеть, правда это или брехня.
Ханс Нурбю встретил его раньше других. Он долго рассматривал огромную шкуру.
А под конец повторил слова, которые Уле произнес вчера:
– Выходит, и правда бог тебя бережет, Ховард.
Нурбю повернул и пошел с ним.
Медленно вышагивая рядом с лошадью, они здоровались то с одним, то с другим, то с целой группой людей. Казалось, половина селения высыпала на улицу, чтобы посмотреть на диковину – убитого косой медведя. Однако из почтительного страха перед Нурбю никто их не останавливал, никто ни о чем – не расспрашивал.
Но самому-то Хансу Нурбю Ховард должен был рассказать, как дело было. И, внимательно выслушав, Нурбю повторил – ясно, что бог бережет Ховарда.
Ханс проводил его до поворота тропы в Ульстад. Почти весь остаток пути он молчал и вроде бы не так уж и, спешил домой.
Нурбю женился вторично лет шесть назад. Он подыскал в главном приходе вдову без детей, с хозяйством и лесом. Она переехала в Нурбюгду. Но народ поговаривал, что за всю жизнь Нурбю это первая сделка, когда его обманули. Баба оказалась сущей ведьмой, язык у нее что бритва, такими бывают порой бездетные женщины. «Нет, мы не имеем в виду Рённев, ты и сам понимаешь!» – поясняли люди, рассказывая об этом Ховарду. Желчная, жадная, она плохо относилась и к детям Ханса – конечно, насколько хватало смелости. Во всяком случае, слишком-то далеко она не заходила. Нурбю как был, так и остался в своем доме хозяином. Но теперь ему было там неуютно. Частенько он приходил вечерами в Ульстад просто так посидеть.
Рённев встретила Ховарда во дворе.
Она принарядилась в платье с серебряными украшениями на груди и башмаки с серебряными пряжками.
Они поздоровались за руку, словно он вернулся из дальней поездки. Некоторое время она молча разглядывала медведя.
– Хорошая выйдет полость для саней, – сдержанно похвалила она. Но когда она смотрела на Ховарда, глаза ее светились. Они без слов говорили: «Ховард! О Ховард!»
