Текст книги "День сардины"

Автор книги: Сид Чаплин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

XV

1

уда ни сунься, всюду тупик. Каждую субботу вечером я выхожу из дому с пятью или шестью фунтами в кармане и не знаю, куда деваться. У меня есть проигрыватель, но ведь с ним долго не просидишь – он не заменит друга. Есть и карманный транзистор, так что, если мне осточертеет сидеть в нашей уютной гостиной, можно уйти куда душе угодно. Я включаю его, но скоро он надоедает мне хуже горькой редьки; ставлю пластинку, но не могу усидеть на месте. Мечусь, как тигр в клетке. Нашими ребятами теперь командует Сэнгстер, он ко всем относится покровительственно; а Малыш-Коротыш, Балда и все остальные – просто тряпичные куклы, с которыми мне не о чем разговаривать. Носарь где-то в миллионе миль от меня, он весь накален, но меня это не греет. Стелла уехала, ее дом опустел. С Дороти я порвал.

Но хоть и знаешь, что всюду тупик, все равно кидаешься во все стороны. Раз вечером старик Джонсон встретил меня на Шэлли-стрит и затащил к себе. Нам нечего было сказать друг другу, разговор шел со скрипом, о пустяках. Теперь я знаю, для чего он меня привел, – хотел Дороти успокоить. Мы играли в шашки, а Дороти листала журнал. Иногда я ловил на себе ее взгляд: так смотрят на ядовитую змею. Но с виду она была приветлива и очень хороша собой. Наконец я сказал, что мне пора.

– Сыграем еще партию, – предложил пастор не слишком настойчиво.

Но я уже встал и пятился к двери.

– Нет, не могу. Большое спасибо.

– Что ж, заходи, – сказал он. – Ты знаешь, тебе здесь всегда рады. – Он посмотрел на Дороти. – Правда, девочка?

– Конечно, – сказала она с натянутой улыбкой.

– Ну, до свидания, – сказал я.

– Дороти тебя проводит. Да, Дороти?

Дороти кивнула с таким выражением, словно хотела сказать: ничего не поделаешь, придется. Она вышла первая. Старик Джонсон сидел, уставившись на шашечную доску.

– Прощайте, мистер Джонсон, – сказал я.

Он понял, что я прощаюсь навсегда.

– Прощай, сын мой. – Он знал, что бесполезно добавлять: «Благослови тебя бог». Может быть, он сказал это шепотом, как игрок, который поставил на кон последние деньги и знает, что ему не выиграть.

Спустившись с лестницы, я протянул ей руку.

– Ну, пока.

– Подожди, – сказала она. – Где ты был на пасху?

У меня в голове будто звякнул крошечный колокольчик, и я услышал голос Стеллы – она спросила меня, какой сегодня день, а потом сказала: страстная пятница.

– Сбежал из дому, – ответил я.

– И долго тебя не было?

– Двое суток, вернулся в великую субботу.

– Да, порядочно, – сказала она. Я знал, что будет дальше, и молчал, надеясь ее остановить. Но она продолжала неумолимо: – А Стэнли Кэррона ты видел? – Сперва я вытаращил на нее глаза, не понимая, что это она про Носаря говорит, но потом до меня дошло. Я кивнул. – Значит, он тебе уже все рассказал? – Она смотрела на меня до тех пор, пока я не пробормотал, опустив голову: «Да, рассказал». – Что скажет отец, когда узнает! Как мне быть, Артур? – Я взял ее за руки. Она вырвалась и спрятала руки за спину. – А все ты виноват – обращался со мной, как со святой или не знаю уж с кем, а потом ушел к той женщине. Да, он мне все сказал, ему это было выгодно. А теперь он меня знать не хочет. Ненавижу его! Такой же зверь, как его брат, взял, что ему нужно, и прощай… А ты… ты больше не захочешь меня видеть?

– Для меня это не важно.

– Зато для него важно, – сказала она, встряхивая меня за плечи. Потом она тихо заплакала. – Теперь я все потеряла, никогда больше я не смогу смотреть в глаза отцу и прихожанам тоже. Я ничем не лучше других девушек, которые ходят по пивным и вешаются на шею первому встречному. А ему это нужно было просто для того, чтобы перед тобой похвастать.

– Ему казалось, что так он лучше всего меня оскорбит, – сказал я.

– Ах, Артур, ты так думаешь? – спросила она, глядя на меня со слезами. Я обнял ее, и она прижалась ко мне всем телом. – Ты мне очень нравишься, – шепнула она. Ее руки поползли вверх по моим, сжали мне плечи, и тут уж мне ничего не оставалось, как поцеловать ее. – Ах, если б ты раньше так меня поцеловал! – сказала она. И с улыбкой отстранилась от меня. Мне хотелось целовать ее еще и еще, взять от нее все. Но она, вызвавшая во мне такую бурю, была совершенно холодна, спокойна и рассудительна. Это меня остановило.

– Никогда не поздно поправить дело, – пробормотал я. Но она не двигалась. Вмиг она словно превратилась в камень. Будто какой-то кран закрылся. Ни о чем другом я не мог думать. Закрылся для меня, но не для Носаря. До сих пор не знаю, что было у нее на уме; то ли мы вдруг оба вспомнили, что в тот первый раз с ней был Носарь, а не я; то ли она просто играла со мной по-другому, держа меня на вторых ролях, потому что так ей казалось вернее. Этих женщин не разберешь.

2

Крабу Кэррону не на что было надеяться, и, по общему мнению, он сам не хотел жить. Любопытно, что многие ему сочувствовали, хотя его родичи не унимались и кое-кого здорово отделали, да и в суде старик Кэррон закатил колоссальный скандал. Когда судья огласил приговор, старик вскочил и стал орать, что его сын хороший, а девка этого заслужила, и, если Краба повесят, он всех поубивает – судью, присяжных и палача. Газеты потом напечатали фотографию – он потрясает кулаками за дверьми зала суда, а из-за его плеча выглядывает Носарь. Я знал, что Носарь изобретает всякие планы, мечтает, как он, будь в нем росту футов двенадцать, разнес бы все здание суда, схватил Краба в охапку и утащил его. Или подождал бы, пока его выведут на эшафот, и налетел с вооруженным отрядом, а не то проломил бы ворота и въехал на танке прямо во двор суда, открыв ураганный огонь, или же сделал бы подкоп под тюрьму в милю длиной. Но он стоял, сжав кулаки, в такой позе, что сразу видно было – надежды нет никакой, и он это знает.

И все же я ожидал чего-то. Мне казалось – вот разверну газету и прочту, что брат Кэррона убил какого-нибудь шофера и врезался на грузовике прямо в тюрьму.

Так что вы, я думаю, поймете, почему я не выходил из дому в тот вечер. Все мы об этом думали. Все чего-то ждали, хотя до утра это произойти не могло. Моя старуха гладила белье, а Гарри чинил часы. По радио как раз передали сигнал – девять. Я читал Герберта Уэллса, понимая одну фразу на две страницы, как вдруг Гарри поднял голову, вынул из глаза увеличительное стекло и сказал:

– Кажется, стучат.

– Наверно, ветер, – сказала моя старуха, но все же пошла поглядеть. Вернулась она бегом. – Это он!

– Позови его сюда, – сказал Гарри.

– Звала, он не идет, – сказала она, а я уже встал и пошел к двери. – Будь осторожен, Артур, – предупредила она меня.

– Брось, – сказал Жилец, снова вставляя стекло в глаз. – Постучался человек, которому нужна помощь… Ты, Артур, скажи ему, что чайник закипел, может, он захочет чайку выпить.

– Спасибо, Гарри, – сказал я и вышел в темный коридор. Это, конечно, был Носарь, он стоял, прислонившись к дверному косяку, и поглаживал нос. Лица его видно не было. Он отвернулся от уличного фонаря и стоял в тени. Я протянул руку к выключателю.

– Не надо, – сказал он. – Как делишки?

– Так себе.

– А у меня совсем дрянь. Хочешь пройтись?

– Моя старуха зовет тебя чай пить. Пошли?

– Нет, уж лучше буду ходить, покуда ноги носят, – сказал он.

Я надел прорезиненную куртку и сказал дома, что ухожу.

– Только смотри без фокусов, – сказала мне мама.

Как сейчас ее вижу – она глядела на меня поверх перевернутого утюга.

– Он хочет пройтись, – сказал я.

– Помоги ему бог!

– Ключ у тебя есть? – спросил Гарри. Я кивнул. – Пройдите десять, двадцать миль. Покуда мозоли не набьете.

У меня было два шестипенсовика, и я в первом же автомате взял плитку шоколада. Это было на береговом шоссе. Неподалеку была почта, а на ней большие часы. Пока я покупал шоколад, Носарь не сводил с них глаз и все время вздрагивал; уже на второй раз я понял, что вздрагивает он вместе со скачком минутной стрелки. Мы повернули в другую сторону. Хотя наступил уже конец октября, было не холодно. Погода стояла мягкая, и никто не заметил, как подкралась осень. Мы шли к реке. Два раза он спросил, сколько времени, и я проклинал себя, что не оставил часы дома. На третий раз я понял, что он спрашивает у каждого третьего фонаря. Я снял часы с руки и сказал, что они остановились. Было половина десятого, и я, сделав вид, будто завожу их, перекрутил пружину. Когда я снова их надел, они показались мне тяжелей свинца, и я боялся, как бы он не заметил, что они перестали тикать.

– Вот бы и ему с нами пройтись, – сказал он. – В последний разок. Он вскочил бы, обрадовался, хотя никогда не ходил пешком, если был автобус или попутка.

– Сочувствую тебе, старик, – сказал я.

– Ладно, ты не обращай внимания, – сказал он. – Тут уж ничего не поделаешь, только и остается ходить… Видал когда-нибудь, как львы и тигры ходят по клетке? Вот и я так же. Как думаешь, оттуда, сверху, глядит кто-нибудь на нас или на него?

– Честно, Носарь, не знаю.

Он посмотрел на небо.

– Черт знает как далеко до этих звезд, – сказал он так спокойно, что я удивился. Я тогда не знал, что можно быть в лихорадке, а говорить медленно, твердым голосом. – Как думаешь, есть им конец?

– Никто этого не знает, – сказал я.

– Выходит, кто бы оттуда ни смотрел, все равно он ни черта не увидит, кроме двух точек, которые еле ползут, будто и не двигаются вовсе?

– Если между ним и нами нет еще живых существ, – сказал я, – мы, пожалуй, кажемся ему побольше точек…

– Вот то-то и оно – если, – сказал он. – Похоже, что там, за звездами, вообще ничего нет. Кто-то завел пружину, сделал свое дело и ушел. Как тот, кого назначили назавтра сделать это. – Он переменил разговор. – Я жалею о том, что сказал тогда, помнишь, на крытом рынке. Хотел бы я, чтоб это была неправда.

– Слушай, Носарь. Я тоже жалею. Но это была правда – то, что ты ей сказал.

– Все равно, – сказал он. – Не должен был я этого говорить.

Прогулка вышла лучше, чем я ожидал, честно сказать, где-то в глубине души мне было даже приятно. Мы дошли до бетонного мостика над рельсами, по которым проезжали вагонетки с углем. Он посмотрел на небо.

– Надоело идти по дороге, – сказал он. – Пойдем по шпалам?

Мы спустились к насыпи и, повернув на север, пошли по обе стороны от рельсов.

– А как та, другая? – спросил он вдруг.

Надеясь отвлечь его от мрачных мыслей, я рассказал про Стеллу. Когда я кончил, он свистнул, потер нос и усмехнулся.

– Да, брат, – сказал он, – для мечтателя тебе уж слишком часто везет.

На миг он вдруг стал прежним Носарем.

– Вот что, старик, послушай моего совета, – сказал он. – Ни с кем больше так не откровенничай.

– Это почему же? – спросил я.

– Рано или поздно какой-нибудь ловкач вроде меня в дураках тебя оставит, – сказал он. – Сделает из твоих чувств дерьмо собачье, уж это как пить дать. Больно ты доверчив!

Мы долго шли молча.

– А знаешь, я ведь наполовину испанец, – сказал он. – Я не стал бы говорить про это, не до того мне сейчас. Но никогда не знаешь, что тебя на плохую дорогу толкнет.

Спуск был длинный, и мы шли долго. Но по маяку на востоке я определил, что прошли мы всего миль пять-шесть. Одно место показалось мне похожим на высоту 60. Там была груда пустой породы, бульдозеры вгрызались в нее, убирая красный, тлеющий шлак, и все вокруг изрыли. Они выкопали целые кратеры, прорыли траншеи, нагромоздили хребты и горы с тупыми вершинами, а шлак все еще тлел. В темноте похоже было, будто глядишь в раскаленный горн, и ветер доносил запах тухлых яиц. А подальше была башенка – шахтный ствол, обнесенный кирпичной стенкой.

– Давай посидим, – сказал он. Но вместо того чтобы сесть с подветренной стороны у стенки, он обошел вокруг. Потом поднял кирпич и взвесил его в руке. – Вот послушай, – сказал он.

Кирпич ударился о стенку, полетел вниз и, наверно, на глубине тысячи футов с треском, как будто пробил толстый лед, упал в воду. Эхо долго еще грохотало в шахте.

– Да, глубоко здесь, – сказал он и прыгнул прямо на стенку. Я весь похолодел: казалось, он хотел размозжить себе голову. Но он подтянулся на руках, как обезьяна, и вот уж стоял на стенке шириной в каких-нибудь несколько дюймов.

– Ради бога слезь, – взмолился я. А он меня даже не слышал. Он смотрел вниз. – Носарь! – крикнул я.

Он стал медленно спускаться и повис в воздухе на секунду или две, пока ноги искали невысокую приступку. Его лицо было мне хорошо видно на фоне стены – он горько плакал. Я подбежал к нему и усадил его. Он ободрал себе руку о колючую проволоку, и я перевязал ее носовым платком. Другой рукой он прикрывал глаза, словно не хотел чего-то видеть.

А потом, сидя у стенки, он жевал шоколад. И все прикрывал рукой глаза.

– Интересно, спит он сейчас или нет, – сказал он наконец. Всякий раз, как он упоминал о Крабе – никогда не называя его по имени, – я подпрыгивал чуть не до неба. Может, надо было убедить его не думать об этом. Но тот, кто побыл с братом смертника, знает, что это невозможно – не думать. Я украдкой поглядел на часы.

– Ты же их сломал, – сказал он.

Вид у меня, наверно, был дурацкий.

– Господи боже, – сказал он с горьким смехом. – Даже теперь мне ничего не стоит тебя купить. – Я отвернулся обиженный. – Не сердись, – сказал он. – Я вот уж недели две думаю о времени, и особенно с сегодняшнего утра. Пойдем.

Я еще пуще обиделся, и все удовольствие от прогулки пропало. Никаких сил не было терпеть. Куртка жала под мышками, воротник натирал шею, спина ныла, ноги болели, особенно когда я делал неосторожный шаг и, оступившись, попадал каблуком между шпалами. Вдобавок мне до смерти хотелось спать, глаза запорошило песком, да и не знал я, что у него на уме. Честное слово, я не удивился бы, если б он вдруг подскочил ко мне и всадил в меня чугунный костыль из тех, что аккуратными кучками были сложены вдоль рельсов.

– Часы, – вдруг сказал он, пройдя молча целую милю. Это было так неожиданно, что я не понял, о чем речь и при чем тут часы. – Часы. На церквах, магазинах, муниципалитетах. И на цепочках – тикают у самого сердца. От них не удерешь, а если все-таки попробуешь, тебя начинают преследовать наручные часы. Узкие золотые браслеты и маленькие циферблаты, кожаные ремешки и циферблаты побольше, видно даже, как скачут секундные стрелки. А еще бывают квадратные, величиной с камеру смертников, и стрелки у них острые, как ножи, – берегись! Сроду не видел столько всякого металла. Понимаешь, это вроде наручников. Я и раньше им не поддавался, а теперь могу даже пройти мимо ювелирного магазина.

– Ювелирного магазина? – глупо переспросил я.

– Там полно всяких часов – и наручные, и стенные с боем, и старинные, с кукушкой. А стрелки движутся, ползут, в стеклах отражаются огни – знаешь, будто смеются, – иногда мне хотелось взять кусок кирпича…

– Но ведь в этом и хорошее есть, – сказал я.

– Как так?

– А так – время идет, не останавливается, а раз так, все это должно кончиться. Может, и он о том же думает.

– Ничего хорошего тут нет, – сказал он, не обращая внимания на мои слова. – Время – как большая река, а по берегам – скалы в тысячу миль высотой. Иногда река течет медленно, а иногда бурлит и мчится как бешеная. Но деваться некуда, река несет тебя, и никаких гвоздей. Скажем, ты выпиваешь, или танцуешь, или дерешься. А время не ждет, оно свое дело делает, и ты все стареешь. Колеса крутятся и нас крутят! – крикнул он. – Что толку жить, если ты себе не хозяин? Что толку радоваться, когда знаешь, что тебя, как свинью, откармливают на убой?

Мы сошли с насыпи и зашагали через поле к реке. Уклон был к востоку, а все деревья клонились к западу. Соленый запах щипал мне ноздри, ночной воздух жег, как огонь. Я вдруг заметил, что все время смотрю в сторону. Глядя на эти согбенные деревца, на низкорослый боярышник, я думал, что, может быть, в этом истина. Дует ветер, им приходится покоряться. Они склоняются перед ним, а когда распускаются цветы, никто и не замечает, что ветки кривые. Они не уповают на доброту бога, а мирятся с его жестокостью – не только с этим вонючим временем, идет оно там или не идет, но и со всем остальным дерьмом. Может, тот, кто сумеет проплыть по этой огромной реке и миновать пороги, сможет потом плавать по тихим заводям и любоваться на звезды. Но Носарю я не сказал ни слова. Это была его ночь, и если, распаляя себя, он чувствовал облегчение – что ж, пускай. Такое каждый сам решает для себя, и, только когда будешь готов, можешь задать вопрос и – дзинь! – получить ответ. А старина Носарь тогда еще и на старт не вышел. На каком бы он там коньке ни собирался скакать, конек-то был привязан за хвост к столбу да то и дело на дыбы вставал.

– Вся наша семья получила приглашение на завтра. – Я сразу подумал о казни и с ужасом уставился на него. – Да нет же, не туда, – сказал он. – Они-то не станут звать. Это старик Джонсон прислал записку. Там сказано, что миссия открывается в половине восьмого и он просит нас пожаловать. Пожаловать!

– Елею-то многовато выходит, – продолжал он. – Один священник для нашего малого, другой – для семьи. Один будет глядеть, как его вздернут, другой – утешать осиротевших. Это те же полисмены, только в другой одежке! Хитрые гады, заставляют тебя сложить руки, чтоб и наручники были не нужны. Я б их поубивал всех!

– Старик Джонсон это от души делает, – сказал я. – Ему не меньше твоего тяжко.

– Раскис, старый дурень.

Никогда не забуду эту прогулку. До сих пор, как вспомню, ноги ноют. Мы шли по дорожке, которая долго петляла и, наконец, вывела нас в низину. Живые изгороди оказались в девяти или десяти футах над нами, а потом мы шли куда-то на север, к полям, и вышли на болото, где из вонючей топи росли высоченные камыши. Мы, как идиоты, прыгали с кочки на кочку, не видя ни зги, потому что луна почти не светила, и, оступаясь, я всякий раз чувствовал, как грязная жижа затекает мне в ботинки. Время от времени нам открывалось целое море огней, белых, оранжевых и красных, они тянулись рядами или закручивались причудливыми петлями – это был Шилдс, южный берег Тайна. Иногда, как старая усталая корова, ревел запоздавший пароход, так громко, что казалось, стоишь на палубе и с перепугу того и гляди полетишь в трюм. Вдруг мы очутились в лисьих местах – перед нами на целую милю раскинулись холмы, густо поросшие боярышником и ежевикой. Эти кусты доставили нам кучу хлопот: я долго потом вытаскивал колючки из рук, боков и волос; те, что попали в ботинки, вонзились неглубоко, но расцарапали мне ноги. А потом мы набрели на яму, полную до краев черной, как смола, воды, и вонь от нее шла дикая. Мне на эту вонючую яму смотреть было противно.

– Спорим – там на дне что-нибудь интересное, – сказал Носарь. Он мог бы и не говорить этого. И тут я в первый раз испугался чего-то – сам не знаю чего, – еще больше, чем Носарь. Мы пересекли луг, ровный, как бильярдный стол, и пошли по немощеной дороге мимо каких-то свинарников; слышно было, как свиньи тыкались в стены и хрюкали. Носарь остановился, поднял камень и швырнул его. Послышался стук и визг.

– Ишь всполошились, – сказал он с усмешкой.

На береговое шоссе мы вышли в полночь, помню, стояла мертвая тишина, казалось, было даже тише, чем в полях, потому что туда все-таки доносился шум: грохотали электрички, торопливо стучали пневматические молотки в доках, мы дожидались попутки, и, клянусь, я был рад, когда остановился грузовик с рыбой. А за минуту до того, как показались его фары, часы начали бить полночь; сначала в Уолсенде, потом в Ньюкасле, наверное, на соборе святого Николая, потом – в Тайнемуте, в Саут-Шилдсе, Джарроу и еще где-то. Они били громко и гулко, это был целый оркестр. И сквозь эту музыку с какого-то дока донеслось размеренное лязганье. Как будто кто-то лупил в тарелки. Но это было больше похоже на погребальный звон надтреснутого церковного колокола. Я видел, как у Носаря сжались кулаки, и побоялся взглянуть ему в лицо.

Я почувствовал облегчение, когда мы полезли на высокие холодные ящики с рыбой и под ногами у нас захрустел лед. Мы дали шоферу десяток сигарет, и он довез нас до моего дома ровно в половине первого ночи; я запомнил время, потому что первым делом отнес будильник в кладовку и положил там циферблатом вниз, чтоб не видеть стрелок. Моя старуха крикнула сверху:

– Подогрей чай, яйца и ветчина на кухне. – Я поднял голову и увидел ее на лестнице, она была как призрак, в длинной ночной рубашке, волосы распущены по плечам, руки сжаты. – Ну как?

– Все хорошо, мама, – сказал я. – Ложись и спи.

– Не могу, – сказала она.

Несколько секунд мы смотрели друг на друга, потом она вздохнула и ушла к себе. А минуты через две запели старые пружины, и я понял, что она мечется и ворочается в кровати. Я налил воды в чайник, положил на сковородку ветчины и разулся. Носарь молча смотрел на меня.

– Я есть не хочу, – сказал он.

Но тоже покорно начал разуваться, как усталый старик, который знает, что ему все равно не уснуть. И тогда я пожалел, что мы вернулись домой.