Текст книги "День сардины"

Автор книги: Сид Чаплин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

3

Около половины десятого я был уже на окраине города и ошивался возле пустой телефонной будки. Я прошел уже три будки, которые были заняты, и еще две, потому что поблизости были люди. В этот вечер все почему-то бросились звонить знакомым. Мучительно было чувствовать в ботинках угольную крошку – она набилась туда, когда я добрую милю удирал по запасным путям от железнодорожного охранника. А в животе у меня был не уголь, там были маленькие мышки, которые грызли мне кишки. Следующая будка была ярко освещена, и я боялся войти в нее, словно в телевизионную студию, потом вбежал туда бегом и тут вдруг обнаружил, что забыл номер. Я вынул четыре пенса и стал листать телефонную книгу, разрывая в спешке страницы, а когда открыл ее на нужном месте, цифры плясали у меня перед глазами. Пришлось отметить номер карандашом – я боялся потерять его или снова забыть, если закрою книгу. Потом я опустил монету в щель. Автомат никак не давал гудка, три раза он выбрасывал последний пенс. В четвертый раз я до половины засунул монету в щель и стукнул по ней кулаком; в аппарате что-то щелкнуло, и я набрал номер. У меня упало сердце.

Она ответила, назвала свою фамилию и номер телефона. Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди.

– Алло! Стелла? Это Артур… Можно мне зайти к тебе? У меня неприятности.

Она опять назвала фамилию и номер. Я понял, что говорю впустую, потому что забыл нажать кнопку. И тут я от растерянности нажал не ту кнопку, аппарат выбросил назад мои деньги, а ее голос замолк. Я начал все сначала.

– Ах! – сказала она и сразу спросила: – Это ты звонил несколько минут назад?

– Да, я нажал не ту кнопку.

– Ты меня напугал – знаешь, страшно становится, когда тебе позвонят, а потом молчат, и ты будто с пустотой разговариваешь… У меня от этого мурашки по коже бегают.

– Прости, Стелла, – сказал я смиренно и повторил свой вопрос, на этот раз зная, что она меня слышит и рада моему звонку. Она молчала. – Я только хотел поговорить с тобой.

– Полли дома, – сказала она.

Теперь уже молчал я. Потом сказал:

– Мне бы на час, не больше. – Я в самом деле только этого и хотел: согреться хоть немного, а там будь что будет.

– Мне трудно отказать тебе, – сказала она. – Ни за что на свете я не могу тебя прогнать. Знаешь, какой сегодня день?

Я вспомнил, как из зеркала на меня глянуло грязное, вымазанное угольной пылью лицо, и теперь, соображая, какой же сегодня день, подумал, что могу спокойно сесть в автобус или в трамвай – меня примут за рабочего, возвращающегося с ночной смены.

– Сегодня пятница, Стелла, – сказал я.

– Страстная пятница.

– Ах, да, я позабыл – страстная пятница.

– В любой другой день… Я давно все выбросила из головы, но иногда поневоле вспомнишь. Ты еще мальчик, не понимаешь, да и ни одному мужчине не понять, что это значит для женщины. Я не хочу, чтобы эта пытка началась снова…

– Слушай, Стелла, у меня неприятности. Я просто хочу поговорить с тобой, вот и все.

– Дай слово, что придешь только поговорить.

– Я даже не притронусь к тебе.

Но я знал, что это пустые слова. Если я приду, она не удержится, разве только сначала примет меня холодно. Я знал, как к ней подкатиться, и был уверен, что разговором дело не кончится. Я твердил себе, что человек, который ночевал под открытым небом, заслужил теплую постель и женскую ласку. И еще я твердил себе, что полгода – долгий срок и сегодня настало время. Я жаждал утешения и знал, где его найти.

– Ну ладно, приходи, – сказала она. – Когда тебя ждать, Артур?

Голос ее дрогнул.

– Ровно через полчаса, – сказал я и повесил трубку.

Я не опоздал. Меньше чем через полчаса я позвонил у ее двери.

– Входи, – сказала она. – О господи… Что случилось?

– Я приехал к тебе на угольной платформе, – бодро сказал я.

– У тебя такой вид, как в тот день, когда я увидела тебя в первый раз.

Я отстранил ее, думая только об одном – о теплом камине.

– Я устал, мне тошно. Я ночевал под открытым небом, велосипед украли, прошел пешком много миль, тащился вброд по реке…

Ах, этот милый пылающий камин! Я не мог на него сесть и поэтому прильнул к нему и стал его гладить.

– Где ты ночевал? – спросила она быстро.

– В развалинах старого дома с каким-то бродягой, у которого самый здоровенный нос в округе.

– Ты убежал из дому?

Я сел на приступку у камина, прижавшись спиной к решетке, и разулся. Потом пересел на пуф и стал греть ноги, нисколько не стесняясь следов грязной речной воды и черной каймы под ногтями. Она пододвинула к огню кушетку.

– Вот, садись поудобнее.

И от ее участия все вдруг стало легко и просто; нянька всегда останется нянькой, мать – матерью, а женщина – женщиной.

– Какой ты грязный! Отчего же ты убежал?

– Неприятности были.

И я рассказал ей про драку, про убийство Милдред, но умолчал про свою проделку на стройплощадке – не знал, как она на это посмотрит.

Я все еще надеялся, что убийство мне только приснилось.

– Про это было в вечерних газетах, – сказала она. – Какой ужас, наверно, этот убийца сумасшедший. А ты с его братом… Какой кошмар!

Мы еще долго говорили об этом. В газетах ничего не было про драку с Миком, так что это дело вроде бы уладилось; конечно, может, он в больнице, сотрясение мозга схлопотал, но, к счастью, жив.

– Ты легко поддаешься дурному влиянию, Артур, – сказала Стелла. – Не надо было тебе идти с этим мальчишкой. А теперь лучше всего сходить в полицию и все рассказать. – Я не стал с ней спорить и кивнул. – Тебе ведь бояться нечего. Ну, а пока нужно принять ванну. Сейчас я напущу воды.

– Да, поскорей ванну и чего-нибудь поесть, я со вчерашнего вечера не ел по-человечески.

– Бедняжка! – сказала она. – Сейчас я чай подогрею.

Она пустила воду в ванной, побежала на кухню, поставила чайник и через минуту вернулась с подносом. Я знал, что чайник уже во второй раз кипел, но все равно чай был замечательный, крепкий, как я люблю, – она знала это, – две ложки сахару и густые сливки. Я взял чашку обеими руками, предвкушая тепло и аромат, которые сейчас вольются в меня, а когда она наклонилась, ставя передо мной чашку, я увидел ложбинку у нее на груди. Потом она опять убежала наверх.

– Я подогрела тебе два полотенца, они на вешалке, – сказала она. – Старайся не очень брызгать… Что тебе приготовить на ужин?

– Яичницу с ветчиной, – сказал я и засмеялся. – Я мечтал о ней все время по дороге сюда, и мне не хотелось бы себя обманывать.

Я пошел к двери, как сытый тигр, свирепый тигр, который не боится ни слонов, ни ружей, ни ловушек и только что вернулся с удачной охоты.

– А почему ты пришел ко мне? – спросила она вдруг. – Почему не к той девушке?

Пропустив мимо ушей эти ее слова о Дороти, я сказал:

– Кроме тебя, у меня никого нет, Стелла.

Она улыбнулась, и я подумал: до чего ж она хороша в этом простом ситцевом платьице, в самый раз добыча для тигра! Я тоже улыбнулся и пошел наверх. Голубая ванна была полна, из нее шел пар. Вместо того чтобы сразу залезть в ванну, я разделся сперва до пояса, вымыл голову и плечи; голову окатывать не стал, а просто несколько раз окунул ее в ванну. Потом вытер волосы. Теперь можно было наслаждаться.

Я залез в ванну и постоял немного на коленях, вдыхая ароматный пар, а через минуту лег на спину и вытянулся во весь рост; потом встал и намылился. А уж потом, братцы, я так плюхнулся назад, что вода залила мне нос. Тело у меня стало гладкое, как мрамор, и мало-помалу наливалось силой. И вместе с грязью я смыл все глупости, все унижения, которые я претерпел, когда меня обманул Носарь и продал в рабство дядя Джордж; забыл я и про свое постыдное бегство и про то, что вместо велосипеда мне подсунули кулечек чая и жестянку; я смыл потные следы своего бегства от мира. Или, во всяком случае, так мне казалось. Я ни о чем больше не думал, только о себе и о Стелле.

Потом я вытерся, натянул рубашку и брюки и спустился вниз. Яичница с ветчиной была уже готова. И я принялся за нее. Это было на первое. Стелла выпила со мной за компанию чашку чаю. Она говорила мало и избегала на меня смотреть. Наконец, когда я доедал второй бисквит, она сказала:

– Фрэнк получил место на берегу, в Ливерпуле.

– Значит, вы туда переедете?

– Я даже рада. Ненавижу этот город. Мне хочется уехать…

– Это все из-за меня.

– Ты не виноват. Я думала, что, когда всё кончится, мне полегчает, но вышло иначе. Это не проходит.

Она быстро встала и ушла на кухню. Я пошел за ней. Она пустила сразу горячую и холодную воду и плакала, склонившись над раковиной. Я провел рукой по ее волосам.

– Не надо, Стелла. Я сейчас уйду.

Бывает такое двойственное чувство-раскаиваешься в сделанном и вместе с тем непременно хочешь добиться своего, пока это еще возможно. Она смотрела, как я зашнуровываю ботинки.

– Куда же ты пойдешь?

– Не знаю. Домой, пожалуй.

– Да ведь автобусы не ходят.

– Пешком потопаю.

– Ты, наверно, считаешь меня жестокой, потому что я выгоняю тебя поздней ночью. Но ведь нужно же тебе когда-нибудь вернуться домой, правда?

– Ты очень много для меня сделала, Стелла. Мне больше ничего не нужно. – Я выпрямился. – Не провожай меня – сам выйду.

И протянул ей руку.

– Я никогда тебя не забуду, Стелла. – Но руки ее я не выпускал. – Ты всегда была мне настоящим другом.

Ее рука двигалась в моей, как шарнир, и теперь эту женщину нужно было только охватить, обнять. Она закрыла глаза.

– Поцелуй меня и скорей уходи, пока я не передумала.

Я прижал ее к себе и поцеловал, не крепко, но нежно, а она провела рукой по моему лицу и коснулась шрама. Я поцеловал ее глаза и почувствовал соленый привкус на губах. Почувствовал, как она вздрогнула, и прижал ее к себе…

– Не надо, – сказала она и запрокинула голову… Я заглянул ей в глаза. И увидел, что это не глаза Стеллы. Это были глаза незнакомой женщины, которая по сравнению со мной прожила и выстрадала двести жизней, и теперь я был в ее власти. Мне стало страшно. Я вспомнил о Милдред. Но не остановился. Если я тигр, то теперь мой черед прыгать через обруч. Это было не наслаждение, а борьба, в которой я оказался побежденным; не просто прощание, а разлука навеки. А потом я удрал со всех ног.

Уже светало. Я чувствовал себя так, будто во второй раз кончил школу, но теперь я знал, что по крайней мере уношу с собой что-то незыблемое. Я коснулся огня, величайшего огня в мире, и всегда буду относиться к нему с уважением, какого он заслуживает.

XIII

1

Я мог бы поехать заводским автобусом, но решил пройтись, и главной причиной тут было то, что я боялся идти домой. А нечего было и беспокоиться. Не успел я повернуть ключ в замке, как дверь распахнулась, и на пороге меня встретил старина Гарри – весь взъерошенный, в пижамной куртке и брюках с болтающимися подтяжками.

– Входи, тебя здесь ждут, как манны небесной, – сказал он.

И посторонился, давая дорогу моей старухе, которая бежала по коридору, смеясь и плача, и влепила мне такую затрещину, что я тоже заплакал.

– Вот тебе, – сказала она. – Это за волнение и бессонные ночи!

Но я знал, что все хорошо, что она ударила меня, как говорится, любя.

– Когда ты ел в последний раз? – спросил Гарри.

Покривив душой, я сказал, что давно, наверно месяц или два назад, и уже через минуту почуял запах второй яичницы с ветчиной в эту ночь. Моя старуха потирала руку, которую ушибла об меня, и сыпала вопросами, а я то и дело прикусывал язык, чтоб не сболтнуть лишнего. Я коротко рассказал про драку и про то, как мы видели Краба у дома старьевщика.

– Его арестовали вчера на вокзале Уэверли в Эдинбурге, – сказал Гарри. – Идет следствие.

Мне стыдно признаться, но я вздохнул с облегчением, когда узнал, что все кончено. По дороге домой меня мучил страх, что, придя от Стеллы, я попаду в ловушку: у дома длинный ряд полицейских машин, антенны подняты, а моя старуха сидит на жестком стуле, и легаши допрашивают ее про то, как я живу и где провожу время.

– Бедняга, не повезло ему.

– Перестань молоть вздор, надень лучше пиджак, – сказала моя старуха. Потом спросила подозрительно: – Ты что-то слишком чистый, хоть и на земле спал.

– Умылся в уборной, – солгал я.

– Вот тебе ветчина, – сказал Гарри. Моя старуха бросила расспросы и пошла в кладовку. Он подмигнул. – Тебя они не потянут, малыш. Все уже кончено.

– А вы откуда знаете?

– Знаком тут кое с кем из полиции, – сказал он. – Револьвер был при нем. Старик только ранен – оправится, будет давать показания. Но в нее он не промахнулся.

– Зверь проклятый, – сказала моя старуха.

– Не суди, – сказал Гарри. Я закатал рукава рубашки и посмотрел на него. Он стоял, высокий, прямой, спокойный, его проницательные, как рентгеновы лучи, глаза улыбались, и мне показалось, что какое-то большое сердце вгоняет в нас со старухой здравый смысл, как кровь. – Ты слишком мало знаешь, чтобы судить.

– Он не смел убивать.

– Правильно, но он натолкнулся на что-то такое, чего не мог преодолеть…

– Повесить его мало. Ей-богу, даже петля слишком хороша для него, – сказала она.

– Он только одного и хочет – поскорей умереть, – сказал Гарри.

– А ты почем знаешь?

– Знаю, женщина. – И она не стала больше спорить. – Тебя не потянут и его брата тоже. Он им без надобности. Так что и думать забудь про полицию, суды и всю остальную дребедень.

Эх, и дурака я свалял! Поверите ли, я даже был разочарован – мне прямо досадно стало.

– Ты только одну ошибку сделал, – сказал он, переворачивая ветчину, – когда удрал. Тебе надо было вздуть хорошенько этого твоего приятеля и позвать на помощь.

– Если бы этот бедный старик умер… – сказала моя старуха, и я понял, о чем она.

– От смерти не уйдешь, – сказал Гарри. – От нее одной человеку простительно хотеть уйти, но только хотеть.

– Не думай ты о нем, – сказала мне моя старуха. – И чего тебе с ним путаться?

– Он мой друг, – сказал я. – Хорошо говорить – брось думать про смерть. А друга как бросить?

– Ну вот, распустил сопли, – сказал Гарри с добродушной улыбкой. – Дело ведь не просто в том, что он тебе приятель, правильно? Этот мальчишка головорез, он из тебя веревки вил.

– Я должен с ним увидеться, – сказал я.

– Правильно. Но если он станет дурить, вздуй его хорошенько. И еще от меня добавь. Хоть для разнообразия послушайся меня разок.

– У него неприятности.

– Не кричи, – сказал Гарри. Я сказал, что и не думал кричать, а он засмеялся, посмотрел на мою старуху и снова засмеялся. – Кем ты, черт возьми, себя воображаешь, если думаешь, что можешь помочь ему? А? Хочешь его спасти? Переделать? Наставить на путь истины? Как бы не так – каждый идет в ад своей дорожкой, а когда, наконец, сподобишься помочь падшей душе, глядишь, она давно уж на небесах.

– Ладно, пускай я не чудотворец, – сказал я. – Но все-таки он мой товарищ, и я должен ему помочь.

– Ну, гляди сам, – сказал Гарри. – Ты, конечно, так и сделаешь, если хоть немного похож на свою старуху. Но берегись сюрпризов. Этот парень никого на свете не любит, говорю тебе – никого.

– А что с Миком Келли?

– С Миком Келли? Это у тебя надо спросить. Пошевели мозгами. Он понимает, что лучше держать язык за зубами. И его папаша тоже. Так что бояться нечего. Если он когда и придет в полицию, так только с браслетами на руках, и браслеты будут никак не из платины.

– Вы, я гляжу, все разузнали, – сказал я.

– Не робей, малыш, – сказал он. – Человек рождается для неприятностей. Это уж закон природы.

– Только имей в виду, в другой раз ты так легко не отделаешься, – сказала моя старуха. – Пускай это послужит тебе уроком…

– Мне не нужны уроки, мама, – сказал я. – Может, я ничего не знаю, но уж это я знаю точно, и для начала хватит. Кстати, не могу поручиться, что больше совсем не будет неприятностей.

– Ну, что там еще? – вскинулась моя старуха.

– Оставь его, – сказал Жилец, выкладывая яичницу на тарелку. – Ешь, тогда у тебя рот будет занят.

– Ты что, в бога не веришь? – сказала она.

– Он ведь побывал в пустыне, правда? – сказал старина Гарри. – Одиночество, раздумье, искушение. От этого всегда были неприятности с тех пор, как стоит мир.

– Правда, – сказал я. – Сущая правда.

– Все придет в свое время, – сказал Жилец. – Только одному тебе нужно научиться сейчас же – любить мать. А нагрянет беда – не рыпайся. Плыви по течению, особенно если тебя ничего хорошего не ждет, и пусть все идет своим чередом… – Он указал вилкой на мою старуху. – Она хотела заявить о тебе в полицию, но я ее удержал. Готов был последний шиллинг прозакладать, что рано или поздно ты вернешься. Так ей и сказал. И вот ты здесь! – Он снова рассмеялся, прихлебывая чай. – Но если б она только знала, на какой риск я шел, ей бы дурно сделалось.

Это был колоссальный завтрак. Наевшись, я лег спать.

– А ночевал где ты? – спросила моя старуха.

– Ты пылесос грохнула бы об пол, если б знала, – сказал я. – Во дворце.

– Это теперь так сточную канаву называют, да? – спросила она. Потом сказала нерешительно: – И вот еще что… За кольцо спасибо. – Она вытянула руку. Кольцо было на том пальце, где обычно носят обручальные кольца.

– В самый раз пришлось, – заметил я.

– А знаешь, что сказал этот дурачок? Что ты непременно вернешься, раз оставил кольцо. Когда я начинала с ума сходить, он все твердил мне… Ну ладно уж, я его возьму, но только с одним условием.

– С каким же, мама?

– Когда придет время, ты подаришь его своей девушке, этой Дороти.

Ну что тут поделаешь? Приходится выдерживать роль до конца.

2

Спать днем вредно для желудка, и меня чуть не стошнило, когда я проснулся и увидел, что старик Гарри жарит печенку с луком.

– Нет, мама, спасибо, – сказал я. – Налей мне только побольше чаю, чтоб силы подкрепить.

– А для чего? – спросил Гарри. – Если для Келли, то это лишнее. Я видел сегодня его старика. С его стороны никаких неприятностей не предвидится – если он и собирался что предпринять, то уже передумал.

– Спасибо, Гарри, – сказал я с искренней благодарностью. – Но я не про это. Тут другое – я безработный.

– Выгнали? – сказала моя старуха. – Что ж ты там натворил?

– Ничего, просто стукнул одного гада молотком по ноге.

И я рассказал им все.

– Ох, Артур! – воскликнула она. – По тебе веревка плачет!

– Я и сам так думал, – признался я.

– Гарри ходил туда сегодня утром, мы думали, они знают что-нибудь. Но они ничего. И дядя Джордж ни слова не сказал…

– Зато вид у него был усталый, – сказал Гарри. – Сколько дряни ты навалил на эту трубу?

– Тонн пять или шесть, – сказал я. Потом подумал. – А может, и двадцать.

– Поглядеть на него, так он все шестьдесят перекидал, – заметил Гарри.

– О господи, – сказала моя старуха. – Ты же мог их убить. Они теперь, конечно, потянут тебя в суд… И газеты раззвонят это на весь город…

– Ну уж нет, – сказал Гарри. – Они и не пикнут… даже там, на участке, и то их засмеют – заживо похороненные! Я человек равнодушный, но хотелось бы мне поглядеть на это… Когда они, наконец, откопались…

– Каждый скинул фунтов по четырнадцать, – сказала моя старуха.

– А на руках мозоли и спины в ссадинах, – сказал Жилец.

– Теперь мы в расчете, – сказал я.

И мы засмеялись так, как не смеялись со времен улиток, но на этот раз все смеялись вместе… А это и есть семья.

3

И вот благодаря старине Гарри, который расхвалил меня управляющему, сказал, что я специалист по машинам, аварийный монтер и механик, каких поискать, я очутился на сардинной фабрике на месте моего приятеля Носаря, который вдруг ушел оттуда. Работенка незавидная, но все-таки лучше, чем стоять весь день на месте да нюхать запах рыбы и прованского масла. А впрочем, неизвестно еще, что лучше. Носишься сломя голову, и все равно от этого запаха не убежишь, едва выйдешь за ворота, как от тебя вонь идет во все стороны. Нет ничего вкусней бутерброда с маслом и хорошей сардинкой, но если ее кладут не на хлеб, а на человека, то все нутро переворачивается, и я понял почему Гарри любил ходить домой пешком, не спеша.

Как детишки из книжек, которые мы читали в воскресной школе у моей бабушки, я зажил по-новому, Я стал даже читать книги, настоящие серьезные книги вместо научной фантастики или детективов. Но, честно говоря, не очень-то преуспел в этом. У меня не было основы.

Я пробовал читать, положив рядом карманный словарь, и отыскивал в нем незнакомые слова, но часто не понимал даже объяснений или же быстро уставал, потому что больно уж часто надо было туда заглядывать. Раз мне пришлось отыскивать шесть слов подряд в одной-единственной фразе, и все равно я ничего не понял. Черт знает что, нигде нет ясности, и меньше всего ее в словах. Я долго не мог взять этого в толк.

И это была не единственная трудность. Я слишком много видел и пережил; не успел, так сказать, переварить свой опыт. Снаружи у меня никогда болячек не было, но внутри вскочили здоровенные нарывы, которые прорывались и извергались как вулканы. Меня нес ураган, как тонущего моряка, который ухватился за жалкий обломок судна и не уверен даже, стоит ли за него держаться.

В эти времена в моей жизни появилась только одна полезная вещь – ванная. Мы всегда бегали в уборную, ну ладно, в туалет, если так вам больше нравится, и умывались там над раковиной… а мылись раз в неделю в цинковой ванночке, сперва до пояса, потом ниже. Я вспомнил, как чудесно было лечь в ванну у Стеллы, и предложил устроить у нас ванную. Моя старуха и Гарри согласились; мы купили бракованную ванну, подержанную колонку, трубы и от начала до конца все сделали своими руками – колонку поставили за субботу и воскресенье, а потом, на досуге, установили и саму ванну. Старима Гарри был просто клад – когда я глядел на него, мне становилось стыдно.

– Не торопись, – говорил он, когда я, увлекшись, хотел все разом сделать, надеясь на авось, и мог испортить работу. Он все умел, у него были золотые руки. Если моя старуха плыла по течению, то он был хозяином своего времени, у него все так и кипело, так и спорилось. Время ему покорялось, и он стал в моих глазах настоящим героем.

Он был похож на матросов из «Шкипера» или «Скитальца»[10]10
  Английские детские журналы.


[Закрыть], которые за пять, а то и десять лет ничуть не старятся, но только он не старился в работе. К ходу времени он оставался равнодушным, старости не боялся и надеялся умереть легко и быстро. А я вот считал и до сих пор считаю каждую уходящую минуту. У меня есть часы, но они мне ни к чему, потому что я, не глядя, всегда знаю, который час. Время сочится, как вода сквозь щелку, или каплет будто по ночам из крана; я всегда его ощущаю, и это приводит меня в отчаянье.

А жизнь моя шла своим чередом. Вышло так, что первый, кого я увидел на фабрике, был Мик Келли. Он встретил меня дружелюбно, как ни в чем не бывало, и сразу объяснил почему:

– Если б не ты, гореть бы мне мильон лет в аду, – сказал он. Точь-в-точь таким же тоном, как говорят: «Если бы не ты, опоздать бы мне на автобус».

– Как это?

– Я убил бы гада.

– Брось.

– Нет, серьезно, – сказал он коротко. – Я знал, что он собирается меня избить, он всем про это трепался, а когда увидал его, случилась смешная штука… – Я ждал, а он сморщил свою козлиную морду. – Мы с ним местами поменялись, – сказал он. – Я тогда не хотел драку затевать, боялся, что наш священник рассердится, а потом – вот чудеса – я очутился в его шкуре. – Теперь уж я поморщился. – Ей-богу, – сказал он. – Я был уже не я, а он, и он же меня дубасил.

– Выходит, по-твоему, ты дубасил сам себя!

– Это бред, конечно, но именно так и было, – сказал он.

– Говоришь, вы местами поменялись?

– Вроде того, и все же я при этом оставался собой. Понимаешь? – Я ничего не мог понять. Он взмахнул кулаком. – Всякий раз, как я его бил по чем попало, не только кулаку больно было, но и то место болело, по которому я его бил. И мне это было приятно: ведь бил-то он, значит мне не о чем было беспокоиться. С ума сойти можно, но тут, благодарение мадонне, подоспел ты и прекратил это. Дьявол вселился в меня, и я убил бы его, верь моему слову.

Я смотрел на него с удивлением. Он утверждал, будто оказался сразу в двух телах, а с виду ничего не было заметно; и этот человек, с которым произошло такое чудо, будет все так же работать на фабрике, а когда-нибудь пошлет своего старика ко всем чертям и женится. Не знаю почему, но мне было обидно.

С дядей Джорджем мне так и не довелось больше потолковать. Видел я его довольно часто, иногда с тетей Мэри, иногда одного, он всегда шел, задрав нос, но вид у него был такой, будто он наложил полные штаны.

Изредка его имя мелькало в газетах, и моя старуха говорила:

– Когда-нибудь он большим человеком станет.

Но он не стал большим человеком и не станет никогда. Убеждать мою старуху было бесполезно, но если б это можно было, я сказал бы ей, что он, бедняга, и теперь сидит в тюрьме, приговорен пожизненно. И что хуже всего – сидит в одиночке.

Зато я встретился со стариком Джорджем Бзэком. В то время я уже целый век работал на сардинной фабрике, и мы давно уже поставили ванну, и история с Милдред тоже давно кончилась, и много времени прошло с той субботы, когда я ходил к бывшему дому Стеллы и увидел там объявление: «Дом продается». Собственно говоря, кончилась и та полоса моей жизни, о которой я рассказываю. Я снова взялся за чтение. Читал стихи Уитмена. Иногда попадался стих, который начинается со слов: «Из колыбели, вечно баюкавшей…» – и мне становилось грустно. Я был растревожен, места себе не находил, и меня раздражала тихая, довольная жизнь моей старухи и Гарри, которые наглядеться друг на друга не могли и только это и делали, когда им казалось, что я не вижу. А я страдал, потому что у меня самого ничего не было, и в таких случаях лучше всего для успокоения прошвырнуться по улице. Один раз я забрел в Элсвик, где жил бедняга Джордж. Я вышел на одну из тех длинных улиц, что ведут к Скотсвуд-роуд, – подъезды там всегда открыты настежь и лестницы голые, а там, где дом начал уже разрушаться, видны куски шифера.

Я услышал гудки пароходов и стал думать о Темзе, Хамбере, Гудуине, Копенгагене, Гамбурге, Бискайском заливе, Нью-Йорке, Новом Орлеане, мысе Горн. Я дошел уже почти до самой реки и только тогда понял, что невольно иду на зов гудков. Когда я вспоминал все эти манящие названия и сравнивал их с тем, что меня окружало, мне становилось тошно: грязная мостовая, всюду песок, туман, занесенный с моря, за восемь или девять миль, с примесью серы и пепла, – хуже, чем в аду; запущенные сады, земля затвердевшая, как асфальт; покосившиеся стены; грязные занавески, сквозь которые просвечивают лампы без абажуров, и всюду, как крысы ночью, шныряют чумазые дети.

И послушайте, какая мысль мне пришла. Говорят, иногда человек ходит по краю адской бездны. И в самом деле, подумать только, что у меня внутри? Вот где бездна, и я на ее краю: бедняжка Артур мечется, кричит, просится на волю; убийца, помешанный на сексуальной почве, лжец, лицемер, улыбающийся трус; ничтожество, гроша за душой нет, только и умеет, что других свиней от корыта отпихивать; или вор с каучуковым лицом, который слишком дрожит за свою шкуру, чтобы рискнуть. Вот около чего мы ходим. Встретимся в конце круга и подберем свою блевотину, ты у своего конца корыта, а я – у своего.

Я вышел на ровную прямую дорогу, которая вела к Блейдон Рейсис, и зашел в пивную; не потому, что хотел выпить, а потому, что мне нужно было как-то выбраться из этой тьмы. Там был бар в милю длиной и площадка для танцев. За стойкой стояла какая-то тетка, похожая на жабу, и, когда я подошел к ней, десяток глаз уперлись, как пистолеты, мне в спину. Кое-как совладав со своим голосом, я с перепугу спросил шотландского эля, хотя нацелился на смесь простого пива с имбирным. Барменша сурово посмотрела на меня, но эля налила; обручальное кольцо у нее почти вросло в палец. Я стал пить, поглядывая назад через плечо. За средним столиком две бабушки, у которых никогда не было внуков, с полным знанием дела толковали про выкидыши и аборты, и одна рассказывала, как ее товарке не повезло – одна девчонка, умирая, ее выдала.

Несколько парочек наперебой рассказывали похабные анекдоты и терлись коленками под железными столиками; темноволосая ирландка почти лежала на стуле, расставив ноги, и, широко разевая рот, распевала балладу; какой-то паренек не старше меня обжимал в дальнем углу девчонку, думал, наверно, что никто не видит, или просто притворялся приличия ради; два шофера мухлевали с путевыми листами и для храбрости хлопали кружку за кружкой, а почтенный старый рабочий с усами, как у кайзера Вильгельма, в тугом воротничке, смотрел на меня так, словно хотел сказать: «Господи, мало тут желторотых выпивает, так тебя еще принесла нелегкая!»

Я пил, стараясь ни о чем не думать; пиво текло у меня по подбородку, и все надо мной смеялись. Только один человек не смеялся, и это был старый Джордж. Три большие кружки стояли перед ним на стойке, а четвертую он держал в руке. И мне вдруг показалось, что я очнулся от кошмара, почувствовав прикосновение простыни, или после бесконечно долгой ночи увидел солнце. Я быстро пододвинулся к нему.

– Здравствуйте, Джордж, – сказал я.

– Не смей так меня называть, – сказал он.

– Это я, Джордж.

– Кто ты, черт побери? – спросил он, поворачивая голову, и вот уж настоящий кошмар – он меня не узнал.

– Артур Хэггерстон, работал с вами на стройке.

– Совсем из головы вон, – сказал он. – Ты схорони с мое людей, тогда узнаешь, как трудно всех упомнить… Прости, малыш, у меня горе. Последнюю родную душу потерял. Все полегли у меня на глазах от пуль, штыков, снарядов, мин, тонули, помирали от гриппа, воспаления легких, чахотки, гибли от обвалов, сгорали живьем в рудничном газе, но один всегда оставался…

– Кто ж это, Джордж? – спросил я.

– Он сорок лет носил на плечах гроб, а теперь вот решил туда лечь, – сказал он. – Обожди-ка, да ведь это же Артур, малыш Артур, который в похоронном бюро работал.

– Да нет же, я на стройке работал, – сказал я.

– Это ты закопал дядю Джорджа и мазурика Сэма, – сказал он. – Мазурик Сэм на этот раз крепко промазал. Отправился туда, где нет никаких путевых листов.

– Умер?

– Нет, просто в санаторий поехал легкие лечить.

– Жаль, – сказал я. И сердце у меня отчего-то защемило.

– Жаль! Меня лучше пожалей. На его место меня поставили. Я теперь старший закоперщик.

– А все из-за той истории?

Он покачал головой.

– Они часа два не могли выбраться, но все-таки поспели к расчету и так обрадовались встрече с тем малым, что пошли в первую же пивную, и ну пиво хлестать. Вернее, это все Сэм. Дядя Джордж скоро смекнул, чем тут пахнет, и домой. А Сэм, бедняга, никак не мог отогреться… Наклюкался и всю ночь в канаве провалялся. Сам виноват.

– Но началось все из-за меня.

Он покачал головой.

– Ты тут ни при чем. Не воображай, будто это ты загнал его в санаторий. Он сам себя загнал.