Текст книги "День сардины"

Автор книги: Сид Чаплин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

– Не могу, – сказал он.

– Что ж тебе мешает?

– Предки ее, – сказал он. – Я думал, ее старуха придет поговорить с моей, как водится. Как же, держи карман! А Тереза ушла с фабрики. Тогда я поплелся к ним домой. Вонючий ирландский свинарник. Сказал, что хочу жениться на ней. Мика и старика ихнего не было, а старуха, знаешь, что сказала? Сказала: пускай лучше Тереза в аду сгорит, чем выйдет за такого мерзавца, и они заставили ее уехать…

Я обалдел. Чтоб посчитать парня недостойным жениться на девушке, которая попала в беду, – это никак у меня в голове не укладывалось. И в первый раз за этот вечер я ему посочувствовал.

– Знаешь, что она сказала? Убирайся, говорит, вон из моего дома, мразь! Мразь!

– А ты что?

– Потопал восвояси, и все дела… Жаль, что я сам не стукнул его кастетом – тут бы ему крышка.

– Слава богу, что не стукнул, – сказал я.

– А ее я больше никогда не увижу, – сказал он. – Никогда.

И я понял, что он это твердо решил. Испанская кровь в нем заговорила.

– Не зарекайся.

– Вот увидишь, – сказал он. – Увидишь! Теперь я на ней не женюсь, пускай хоть на коленях умоляет.

Больше говорить было не о чем. Мы посидели еще с полчаса, и вдруг я заметил, что кастет все еще у меня на руке. Я снял его. Он был весь липкий. Мы сидели на узкой дорожке шагах в двадцати от реки, но я не промахнулся. Услышав всплеск, Носарь поднял голову.

– Эх, где я теперь другой достану! – сказал он.

– Это уж твое дело, старик, – сказал я. Он засмеялся. – Кончай смеяться. Может, Мик там мертвый лежит.

– Чтоб его убить, десятифунтовый молоток нужен! – Я отвернулся. Он положил руку мне на плечо. – Брось, старик, – сказал он. – Он сейчас небось чаи распивает.

И я ему поверил. Через несколько минут мы вышли со склада и, перейдя через шоссе, спустились в овраг. Там не было ни души. Носарь стал насвистывать «Полковника Боги», и я против воли пошел с ним в ногу и подтянул ему. Наши шаги гремели по булыжникам, как барабанная дробь. Мы промаршировали через горбатый мост, поглядели вниз и увидели отражение луны как раз под старым велосипедным колесом. На склоне холма светилось одно-единственное окно – в доме Неттлфолда.

– Интересно, там ли Краб? – сказал Носарь.

– А мне это вовсе неинтересно.

– Странное дело, – сказал он. – Дверь открыта.

– Может, они комнату проветривают?

– Ну нет. Старик Чарли должен уже быть дома. – Он стоял, кусая ногти, а я пошел дальше. – Артур. – Я не остановился. – Артур, ты слышишь? – Что-то в его голосе заставило меня остановиться и прислушаться. Да, я услышал… он подошел и схватил меня за руку. – Ты когда-нибудь слышал такое?

И мы стали прислушиваться вместе.

– Пойдем посмотрим, что там.

– Наверно, старик Чарли собаку бьет, – сказал я. – Надрызгался небось, как сапожник. Лучше нам туда не соваться.

– Нет, это не собака.

Я знал, что он прав, и мне хотелось убежать. Сроду я не слыхал таких звуков.

– Пойдем отсюда.

– Там что-то случилось, – сказал Носарь. – Надо посмотреть.

Мы поднялись на холм.

– Что-то собака не лает на нас, – сказал Носарь.

– Может, она в доме.

– Они ее в дом не берут.

В дверях показался человек, и мы сразу присели. Сквозь загородку нам были видны только его брюки и ботинки, из открытой двери шел свет, и ботинки тускло поблескивали, знаете, как эти штучки на вербе: они были желтые, замшевые. Мы видели, как человек повернулся и поглядел назад. Он молчал.

– Пойдем отсюда, – прошептал я.

Слышно было, как человек резко повернулся.

– Кто здесь? – сказал он.

Он не прислушивался, не то наверняка услышал бы, как сердце у меня выпрыгнуло из груди, словно камень из гейзера. Я узнал его голос. Он прошел через двор к изгороди.

– Бежим!

Носарь так стиснул мне руку, что чуть не раздавил ее.

– Господи, – сказал человек.

По его голосу я догадался, что это он издавал те звуки – плакал. Он подошел к двери и закрыл ее, а мы тем временем тихонько отползли от изгороди. Теперь мы не видели его за кучами железного лома, но опять услышали его шаркающие шаги; постояв в нерешимости, он вернулся к двери и вошел.

И тогда мы поползли что было сил.

Пока он был в доме, оттуда не донеслось ни звука. И почти сразу он вышел, не глядя по сторонам. А отойдя шагов на двадцать, побежал. Мы видели, как он выбежал на мост, а там почему-то остановился и поглядел вниз, наг воду.

– Нет! – прошептал Носарь, задыхаясь.

Только зря Носарь испугался. Человек постоял и побежал дальше.

– Ты узнал его? – спросил Носарь. Я кивнул. – Смотри же, Артур, ты ничего не видел!

Мы встали и пошли назад, к воротам. Теперь мы поняли, зачем он возвращался. Свет был погашен.

– Гляди! – сказал Носарь.

Но я уже все увидел сам. Овчарка лежала на боку, с высунутым языком и вывернутой шеей. Цепь висела свободно, но видно было, что она вытянута во всю длину. Из дыры в голове текла кровь.

В доме было тихо.

XI

1

Потом я узнал, что этот день называется «великий четверг». Когда-то в древности цари выходили по таким дням из дворцов, омывали ноги беднякам и раздавали милостыню. Унижали себя. Вот смехота.

Великий четверг принес мне унижение, которого я не хотел и на которое я, можно сказать, сам напросился. Я поздно лег и долго ворочался с боку на бок, а когда пришло время идти на работу, никак не мог заставить себя встать. И не то чтобы у меня глаза слипались. Я лежал, свернувшись клубком, подобрав колени к животу, и знал, что это не кошмарный сон, но все еще надеялся, что я снова засну и когда проснусь во второй раз, то все уже будет как следует. Я лежал так с тех самых пор, как прозвонил будильник, слышал, как моя старуха встала и спустилась по лестнице, как она возилась на кухне, как закипел чайник: каждый звук был как будто удар маленького молоточка, который меня будил. Мне хотелось умереть. Но я не умер.

– Господи, нелегко тебя поднять, – сказала она. Глаза у нее были холодные, желтые, да еще эти гнусные папильотки – я их всегда ненавидел, даже когда еле мог дотянуться до ее юбки.

– Уж ты на этот счет постаралась.

– В чем же дело, – сказала она. – Валялся бы еще. Ты можешь себе это позволить. На работу тебе наплевать, только бы до вечера дотянуть. И никто не смей слова сказать – это, видите ли, не наше дело.

– Вот именно, не ваше.

– И когда ты образумишься? Возьмись, наконец, за ум. Не будь дураком. Я из-за тебя места себе не нахожу.

– В этом паршивом доме никогда спокойно поесть не дадут.

– И не дам, пока не образумишься, – тараторила она. – Вот скажи, где ты был вчера вечером?

– Я уже сказал – в «Золотой чаше».

– Значит, это там ты так вывалялся? Ну за кого ты меня принимаешь – за дурочку какую-нибудь?

– Ага, сама признаешь!

– Валяй! – крикнула она. – Издевайся над родной матерью! С матерью ты герой, но только, если ты не возьмешься за ум, не миновать тебе беды.

– Ну и пусть, – сказал я, бросил вилку и встал из-за стола. – Мне не привыкать, в этом доме меня ко всему приучили.

Когда я уходил, она плакала. У меня дрогнуло сердце. Вот и будь тут непреклонным. Когда женщина сидит в углу, ни слова не говорит и только плачет – пиши пропало.

Но меня ждали неприятности похуже.

После этой ссоры я ехал медленно, поглощенный своими мыслями, и на десять минут опоздал на работу. Спроггет устроил мне тепленькую встречу. Он с криком выскочил из сарая, и сразу все придурки, кроме старого Джорджа, принялись колотить по железу. Я прислонил велосипед к сараю и ждал, пока эта музыка кончится. Небо было, как вороненая сталь, да еще понизу стлался какой-то ползучий туман, придавая еще больше мрачности развалинам фабрик, электростанции и голой земле. Вода в реке была густая, как патока. Спроггет явно нацелился сыграть героическую роль на фоне этих декораций.

Он рыскал вокруг меня, как волк.

– Ты что, всю ночь кутил? – вкрадчиво спросил он. – Или, может, просто не спал, о работе думал?

– Вы бы сами лучше об этом подумали, – сказал я.

– Тебе, я вижу, хочется уйти домой и больше не возвращаться.

– Сразу стало бы легче дышать.

– Нам, а не тебе, – сказал он. – Ты тут бездельничаешь, вбил себе в голову всякие дурацкие мечты и думаешь, что все будут перед тобой на задних лапках ходить. Так вот, мой мальчик, скоро ты проснешься. Пробудишься от своего приятного сна и увидишь, что напрасно считал себя петухом на навозной куче.

– Что ж, не только для меня может расплата прийти.

– Конечно, если только ты еще будешь здесь, а не получишь к тому времени повышения, – сказал он. – В Борстал, скажем, или другой какой первоклассный колледж…

– Это за что же в Борстал?

– А за драку, – сказал он. – За то, что ты избиваешь по ночам невинных ребят кастетами да велосипедными цепями. Вы не хуже настоящих гангстеров, – здорово порадовали старого Джо Келли – я как раз пил с ним пиво, когда ему сказали, что его сын лежит на улице. Старик бросил кружку, вскочил и бежать. – Он тихо засмеялся. – А когда он увидел, как мальчишку отделали, так помчался прямо в полицию, мы и оглянуться не успели, как подъехала полицейская машина и твою фамилию записали… – Он помолчал. – Ну, что скажешь? Теперь небось прикусил язык? – Он уставился на меня. – А что, если гости из полиции будут ждать тебя сегодня вечером на дому? Они вежливенько с тобой потолкуют… и ты во всем сознаешься… тихо-мирно, без шума.

Надо было браться за работу. И я был рад этому. Двое работяг ушли в отпуск, и я спустился к старику Джорджу на дно канавы. Ночью прошел дождь, а насос ни к черту не годился, еле качал. Мы снимали двухфутовые слои земли со дна и стенок, то и дело натыкаясь на породу, которую старик Джордж называл каменным известняком. Через полчаса ноги у нас промокли, и сами мы тоже промокли до костей. В сырую погоду с этими пневматическими молотками совсем беда: от них немеют и болят руки, и к тому же они плюются мелкими каменными осколками величиной с кофейные зерна, которые летят прямо в глаза и в нос, попадают между ладонями и рукоятью. В общем сам роешь себе могилу по первому разряду, а кирки и лопаты звучат, как адский оркестр. Время от времени я встряхивался и с тоской слушал эту музыку, а потом меня, как катапультой, снова отбрасывало назад, к моим мыслям. Я думал о полисменах и судьях, о том, что скажет моя старуха, когда узнает, как крепко я запутался, и вдобавок ко всему меня еще притянут свидетелем по делу об убийстве.

Носарь сказал мне на прощанье: «Держи язык за зубами, старик».

Но они, конечно, дознаются. Уж они-то сумеют докопаться и вытянут из нас все. Ну, может, из Носаря и не вытянут, а уж из меня наверняка. Усадят меня на стул, чтоб лампа слепила глаза, и будут допрашивать до тех пор, пока я не скажу все. А потом я буду дожидаться в специальной комнате, покуда не выкликнут мою фамилию, и тогда я войду, и все будут на меня смотреть: адвокаты, присяжные, судья (с очками на кончике носа), родители Носаря, вся ихняя семья и, наконец, сам Краб.

Будут смотреть долго, пристально. И я припомню тот первый день в овраге, когда мы с Крабом лежали на солнце и говорили про конфеты.

А потом я вспомнил, что Носарь сказал еще: «Ему уже девятнадцатый год пошел; он застрелил ее, и его за это могут повесить».

Почти все утро Спроггет стоял, засунув руки в карманы, и следил за нами. Под конец он мне надоел хуже горькой редьки. Я выключил пневматический молоток и крикнул:

– Прислали бы сюда механика насос наладить, а то стоите, как господь бог.

– Этот насос еще ничего, в Дартмуре хуже, – сказал он и ушел.

– Ты тоже был там вчера вечером? – спросил старик Джордж. Я кивнул. – Дурак ты после этого.

– Я не знал про кастет, – сказал я.

– Все равно дурак, – повторил он.

– Не ваше дело, – огрызнулся я.

– Теперь ты понял, каково это – бежать? – спросил он и, нагнувшись, включил молоток. – Понял, что чувствовал тот учитель, когда вы его травили?..

– Вы тоже против меня, Джордж?

Он покачал головой.

– Жаль, что ты в это дело впутался, мальчуган. Худо, когда человек с пути сбивается… Пора уж тебе за ум взяться. Хватит глупостей. Подумай, что ты делаешь. Ведь ты мог бы выбиться в люди, как мой племянник, быть получше его. Стать образованным и не топтать никого ногами.

Я любил этого старика, но был слишком подавлен, чтобы признать его правоту. Мне тогда казалось, что я безнадежно увяз. И теперь уж не выбраться. Разве что смыться, прежде чем меня схватят и предъявят обвинение. Я представил себе, как Мышонок Хоул, Балда и остальные ребята на всю жизнь прилепят мне прозвище похуже Красавчика – что-нибудь вроде Легаша, или Стукача, или Фискала.

Один раз подошел дядя Джордж и постоял, глядя, как я работаю. Руки он держал за спиной, а глазами словно оценивал меня; кажется, он даже языком прищелкнул. А в полдень, когда мы сделали перерыв, чтобы закусить, он подошел и сказал:

– Говорят, тебе скоро придется расхлебывать кашу.

Я весь похолодел и с трудом выдавил из себя:

– Это мы еще посмотрим.

– Конечно, – сказал он. – Посмотрим, мой мальчик.

«Ясное дело, мне уж не выпутаться».

– Хорошо же ты бережешь честь семьи.

Обидней всего была несправедливость. Они со Спроггетом, – что ни неделя, снимали сливки, наживали по шиллингу на рейсе каждого грузовика, шли в тихую пивную, которую я не стану называть, и сидели в задней комнате, а потом к ним подсаживался еще один мазурик, заказывал пинту пива, выпивал ее не спеша, а когда он уходил, в кармане у дяди Джорджа оставался пухлый конверт. И эти ханжи еще болтают об охране общественных интересов, и, может, некоторые из них будут сидеть среди присяжных, вместе со всякими воротилами, у которых в одном кармане столько денег, сколько дяде Джорджу и Сэму не снилось; этим-то начхать на трудных детей, они могут позволить себе такое удовольствие, им небось и в голову не приходит, что их барыши ничем не лучше краж у нас на окраинах.

И, может, какой-нибудь сучий бригадир или другой солдафон из бывших, в форменном галстучке, тоже туда явится, а за такими стоит вся эта жуткая махина, которая начиналась с ядовитых газов и дошла до тактического оружия, как называют теперь эти миленькие атомные и водородные бомбы.

Все они будут сидеть, уткнувши в стол рыла, которые небось только что вытащили из корыта, куда залезли с руками и ногами.

Оттого, что ты все это знаешь, тебе, конечно, пользы никакой нет, и все равно, узнал ли ты это на опыте, как я, или всосал с молоком матери, как Носарь и другие ребята. Я выбрался из канавы, залез в кабину экскаватора, отдельно от всех, и стал жевать хлеб из спрессованных опилок с безвкусной ветчиной.

И вдруг застыл, не донеся до рта надкусанный бутерброд. Над ухом у меня раздался голос:

– Ну, как делишки?

Это был Носарь.

– Погорели мы, – сказал я. – А ты почему не на работе?

– Чего я там забыл? – сказал он. – Я нашего малого искал. Его нигде нет. А нам ничего не будет, только помалкивай.

– Да я не про это. Тут другое. Старик Келли вчера вечером в полицию ходил…

Носарь поднял брови.

– Мне бы твои заботы…

– Они из нас все вытянут, Носарь.

– Ни хрена не вытянут, если не будем терять головы… а он тем временем удерет подальше.

– А это было то, что мы думали?

– Сегодня утром чуть свет туда прикатили две машины с легашами. Там теперь сыщик на сыщике…

– Но ты, конечно, туда не ходил?

– Успокойся, не такой я дурак. Просто прошел по мосту и глянул мимоходом.

– Что же делать?

– Сидеть тихо, вот и все. Да помалкивать. Как будто ничего и не было.

– Тебе хорошо, – сказал я. – Ты небось к этому привык.

– К чему я привык? К убийству? К тройному убийству? – сказал он тихо.

– Господи… Почему к тройному?

– Мужчина, собака и женщина, – сказал он так небрежно, что у меня все нутро перевернулось. – Этот старый паралитик сам полез под пулю, принесли ж его черти домой не ко времени.

– Они быстро дознаются, кто…

– Теперь все как в шахматах, старик. Я вчера весь вечер думал. Он у них на подозрении, но пока то да се, его поминай как звали. А если он попадется…

– Ну?

– Если попадется, надо будет путать карты. Если узнают, что мы видели, ему крышка. Поэтому молчи как могила, понял? – Я кивнул. – Будешь держаться? Не струсишь?

– Постараюсь, – сказал я и понял, что от него не укрылась моя нерешительность.

– Смотри, а не то пожалеешь, – сказал он. – Тогда твоя песенка спета. Потому что – слушай меня хорошенько, старик, – если его повесят из-за тебя, тебе тоже не жить. Запомни.

Не улыбнувшись и даже не кивнув мне, он пошел к реке; на последнем пригорке, перед тем как спуститься в лощину, он обернулся. Даже издали он сверлил меня взглядом. И я понял, что выдам я его брата или нет, он мне все равно враг. Наша дружба гроша ломаного не стоила. Весь мир был его врагом, а я в особенности, потому что меня он знал как облупленного.

2

Наверно, я и сам сделал бы это, но они оба в конце рабочего дня подписали бумажку и запечатали ее в конверт. Был день получки, да к тому же канун праздника, и нас отпустили на четверть часа раньше. Я был пятым или шестым в очереди.

– Прочитай-ка записку в конверте, – сказал Спроггет.

Я вскрыл конверт. Мне не сразу удалось выудить бумажку Она была желтая, хоть и без черной каймы, так что я сразу понял, в чем дело. Увольнение, пинок в зад, вышибон – называйте, как хотите.

– За что? – спросил я.

– Видишь ли, работа здесь почти кончена, и мы проводим сокращение, – сказал Спроггет.

Он с трудом скрывал улыбку.

– Вас не спрашивают, – сказал я. – Я спрашиваю у своего дяди Джорджа. За что?

– Он же сказал, – ответил дядя Джордж с каменным лицом, которое я мог бы легко сделать подвижнее.

– В таком случае, кого еще уволили?

– Больше никого.

– Я это вам попомню, – сказал я. – Только дурак мог просить у вас работу. – И я повернулся к остальным. – А куда профсоюз смотрит? За что я платил четыре шиллинга в месяц? – Все, в ком еще была жива совесть, уставились в землю, а дружки Сэма засмеялись. – Ладно, – продолжал я. – Все ясно – меня выгнали, потому что я не из шайки сорока разбойников.

– Заткнись, мальчишка, – сказал дядя Джордж.

Он избегал смотреть мне в глаза. Следующий в очереди протиснулся мимо меня, и они продолжали выдавать зарплату. Называли фамилии, расписывались, отпускали обычные шуточки, все двигалось, и только я стоял, как камень, вросший в землю, на который никто не обращает внимания.

Когда я вышел из сарая, в глазах у меня стоял туман и я не мог сесть на велосипед. Я стал пешком взбираться на холм. Я был до смерти измучен, до смерти напуган, так сказать, испил чашу до дна. Не знаю, как я не бросил велосипед. Мне хотелось только одного – уйти куда-нибудь подальше и, пожалуй, хорошенько выплакаться.

– Эй, Артур! – Это был старик Джордж. – Я уже минут пять тебе кричу, – сказал он с упреком.

Я извинился перед ним и снова спрятался в свою раковину, как улитка, когда ее тронешь. Для меня никого на свете не существовало, кроме меня самого и моих несчастий.

– Жаль, что так вышло, – сказал он. – Но послушай, малыш, не принимай это близко к сердцу: могло быть хуже.

– Переживу, как-нибудь.

– Пришла беда – отворяй ворота, – сказал он, качая головой.

– Это вы к чему?

– Я слышал, что тебе говорил твой приятель, – сказал он. – Я был в канаве. Не все слышал, но кое-что. Никогда не надо так орать.

Я остановился как вкопанный.

– Так вы знаете, в чем дело, Джордж?

Он кивнул.

– Знаю достаточно, чтобы сообразить что к чему. У тебя неприятности, а у кого-то другого еще почище.

– Вы никому не скажете?

Он покачал головой.

– Честное слово, Джордж, в жизни у меня таких неприятностей не было… Совершено убийство вроде того, про которое вы мне рассказывали, когда мы нашли пистолет.

Я говорил с жаром, но все нутро мне леденил страх.

– Держись, малыш, – сказал Джордж. – Ты на меня похож, воображение у тебя, ох, какое. Ну да ладно, со временем все пройдет.

Когда мы дошли до шоссе, он пожал мне руку.

– Пока, сынок. Смотри не делай глупостей. Ничего не делай, просто переживи это, пусть все катится само по себе, как галька по морскому дну, пусть волна набежит и схлынет. Всему приходит конец.

– Спасибо, Джордж, – сказал я, не зная, как выразить свою благодарность. – Мы еще встретимся. Спасибо за все.

– Ты не думай, что я против тебя, – сказал он. – Я на твоей стороне.

Он первый сказал мне это. Старику стукнуло шестьдесят, а мне было всего шестнадцать, но он меня понимал. По-моему, у нас была одна болезнь – окопная лихорадка, снарядный шок, хронический лунатизм – нас тянуло ходить по мягкому, но только не по ковру. Ха-ха-ха! Этого старика я любил.

Я вскочил на велосипед и свернул на юг, а потом на восток, объехал нашу стройплощадку по кривой мощеной улице, где половина домов пустовала, мирно зарастая грязью, и снова очутился у реки. Я поставил своего старого конька у стены, перелез через забор и, радуясь мысли, которая пришла мне в голову, пошел по площадке.

Я все рассчитал точно, выучка у Носаря не прошла для меня даром, и я проверил все еще раз. В сарае никого не было. Дверь они оставили открытой. Я вошел, взял пачку путевых листов и швырнул в огонь. Надо было на чем-то сорвать злость. Я знал, что все равно доходы уже подсчитаны и деньги ждут их в какой-нибудь тихой пивнушке. Листки вспыхнули, почернели и рассыпались. Вот если бы и с этим жульем так же поступить. Пастор сделал бы это с их душами, а я – с телами.

Я спустился в канаву. Глина хлюпала у меня под ногами, и я вспомнил, как старик Джордж и его товарищи, совсем еще не обстрелянные новобранцы, двигались к высоте 60. Может, это и подало мне мысль.

Я слышал, как они разговаривали внутри большой трубы, ярдах в пятидесяти от конца. Я знал, что они полезут в трубу проверять стык. Их шаги бухали, как надтреснутый колокол. Голоса были низкие, рокочущие, как морской прибой. Я пошел в сарай и приволок две лопаты – пускай попотеют. Обратно я бежал бегом и остановился только для того, чтобы запустить мотор экскаватора, а лопаты тихонько засунул в трубу. Но одна лопата все-таки звякнула.

Спроггет сказал:

– Что это? Ты слышал?

– Что слышал? – спросил дядя Джордж.

– Там кто-то есть.

И тут мне пришла в голову еще одна мысль. В лучшие времена, возвращаясь домой из «Риджент» или «Альбиона», мы шутки ради часто устраивали соревнование в смехе. Хохотали звонко и весело, как дети; тоненько и визгливо, как женщины; дико, как сумасшедшие ученые и пришельцы из космоса; тут было и хихикание, и смех младенческий, и девичий, и смех старых кумушек, и раскатистый, басовитый мужской смех. Попробуйте сами, и вы увидите, что это не так просто, но дело того стоит и может когда-нибудь пригодиться. Я выдал смех призраков, который слышал один раз в старом фильме с Эбботом и Костелло[9]9
  Комические киноактеры.


[Закрыть]. Минут на пять, не меньше. Потом замолчал. Стало тихо, слышно было только, как они сопели, не зная, что делать – вылезать или нет. Мне хотелось крикнуть: «А ну, покопайте малость!» – но я не стал – слишком уж это по-детски, да и потом они бы меня узнали.

Я бросился к экскаватору, но уже не для того, чтоб сидеть там с бутербродом в руке. Экскаватор похрюкивал, как поросенок. Мотор разогрелся и был готов к работе. Ковш рванулся вниз и врезался в земляную кучу. Но-о, лошадка! Сыпь, сыпь, пока не похороним их под качественной глиной с известняком не хуже, чем на кладбище, – зубы в густом месиве завязнут, а этих твердых орешков им не раскусить. Вверх, вперед, вниз. Целый каскад отборного материала обрушился на открытый конец трубы, а я, не глядя, снова и снова опорожнял ковш: за пять минут я без единой промашки набросал тонн восемьдесят.

Потом я остановил мотор.

Они орали в трубе, как оглашенные, но я хоть бы что. Господи, как я гордился собой! Я справился не хуже настоящего экскаваторщика. Незачем было даже смотреть на трубу, я и без того знал, что она засыпана на совесть. Я и машина – больше в этот миг для меня ничего не существовало, и я увидел чудесный сон наяву: Артур Хэггерстон блестяще проводит атомную подводную лодку через оба полюса ровно за десять дней; Артур Хэггерстон высадился на Марсе, Венере и Юпитере, покорив разом три планеты; Хэггерстон, человек с мозгом точнее вычислительного устройства, устремляется к звездам…

Потом я очнулся. Бог знает, сколько времени они там продержались, как шахтеры, засыпанные в забое, а только вот оно: тук, тук, тук, кто там? Тук, тук, тук, тук! Ради бога, помогите нам отсюда выбраться! Я подошел к трубе. Оба они уже лет десять или двенадцать лопаты в руках не держали. Руки у них мягкие, нежные, а брюхо распухло от пива. От шотландского пива, от горького пива и дешевого виски, которым их угощали подрядчики. Я рассудил так: сперва они попробуют прорыть тоннель, но будут только по очереди закапывать друг друга. Потом, устав возиться в темноте и отдышавшись, станут перебрасывать землю назад и завалят себя с обеих сторон. И тогда, задыхаясь в спертом воздухе, они, наконец, сообразят, что надо делать: станут разбрасывать землю ровным слоем по трубе ярдов на двадцать. По моему расчету, это шесть часов тяжелой работы. Но им в сырости и темноте покажется, что этот кошмар продолжается шесть месяцев, а то и целых шесть лет. Разве только какой-нибудь ребенок случайно забредет сюда, услышит их крики и позовет на помощь.

И тут я придумал еще один фортель. Взял гаечный ключ и постучал по трубе на месте ближайшего стыка. Они откликнулись так быстро, что их стук заглушил мой, а это кое-что значит, потому что стукнул я только три раза.

Изменив голос, я спросил:

– Эй, что там такое?

Голос дяди Джорджа загрохотал и отдался эхом:

– Какой-то сумасшедший завалил трубу… мы не можем выбраться… позовите на помощь. Пожалуйста, освободите нас.

Особенно мне понравилось это «пожалуйста».

– А вы не можете выйти, как вошли?

Добрых пять минут там был настоящий бедлам – раздавались вопли, перекрываемые эхом, дядя Джордж рыдал, а Спроггет изрыгал столько дерьма; что хватило бы на всю городскую канализацию.

– Кто это? – заорал, наконец, Спроггет.

– Констебль, – ответил я басом.

– Пошевеливайся же, бестолочь!

– Не советую переходить на личности, – сказал я. – Погодите, сейчас взгляну, что там такое навалили.

Я посидел немного молча, потом снова постучал по трубе.

– Надеюсь, вы там не умрете с голоду.

На этот раз я не изменил голос. Дядя Джордж узнал меня и сдуру окликнул по имени. Я дернул оттуда со всех ног. Пробегая мимо сарая, я еще слышал, как бесновался Спроггет. Я смеялся и радовался, забыв про все свои несчастья. Когда-нибудь обязательно куплю себе такой экскаватор и кусок цементной трубы, никаких денег не пожалею. Просто так. Для смеху.