Текст книги "День сардины"

Автор книги: Сид Чаплин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Мы решили, что склад у нас будет в одном из пустующих домов, запасли проволоки, чтобы подвешивать птиц к потолку, сговорились, что сын третьего шефа из местного ресторанчика за ночь ощиплет и выпотрошит голубей. И, наконец, назначили вечер для пикника.

Оставалось только наловить голубей. Мы решили, что нужно по крайней мере по две штуки на брата; выходило штук шестьдесят с запасом на случай неожиданных гостей. Голубей не было, зато всяких предложений было до черта. Предлагали сети, духовые ружья, птичий клей, электрические силки, соколиную охоту – словом, чего только не предлагали. В конце концов договорились, кому где ловить, и решили действовать по двое, кто во что горазд.

Мне на пару с Носарем Кэрроном досталась стройплощадка за одним из кладбищ. Мы стали держать военный совет. Во-первых, мы решили прийти туда к пяти утра. В это время на улицах ни души, разве только пройдут шоферы автобусов или железнодорожники, а им некогда останавливаться, даже если они что заметят спросонок, но и это вряд ли. Конечно, полисмен будет делать обход, но стройплощадка в низине, так что опять же риск невелик.

Во-вторых, мы решили ловить голубей двумя способами, чтоб не спорить. Носарь хотел ловить на клей – ладно. Это был способ номер один. Способ номер два – силки из подручных материалов.

Мне нужно было решить еще одну задачу – как уйти из дому в половине пятого утра, но я помалкивал. Заикнись я об этом, Носарь засмеял бы меня. Насколько я знал, у них в доме была целая армия, и все промышляли именно в ту пору, когда магазины заперты. Но моя старуха, ясное дело, не пустила бы меня – у нее, наверно, во лбу фотоэлемент и, даже когда она спит, один глаз все равно не дремлет. В конце концов я придумал, что ей соврать. Моя старуха была тщеславна и клюнула на удочку.

В половине пятого я встал тихо, как призрак, – клянусь, ни одна половица не скрипнула, а это просто чудо, если учесть, сколько у нас скрипучих досок, которые оказались долговечней своих гвоздей. Я даже на пол сел, когда надевал носки, чтоб стул подо мной не затрещал. Но, видно, в чем-то я все же дал маху: она накинулась на меня, как волк на овечку.

Ну и вид у нее был: в папильотках, глаза круглые, глядит подозрительно.

– Куда это ты?

– Да ведь я ж тебе говорил, мама, мы тренируемся в бассейне перед соревнованиями с другой школой.

– Сейчас полпятого, а ты сам сказал, что бассейн открывается в семь.

– Я хотел пораньше позавтракать, чтоб не сразу после еды плавать.

– Что-то тут не чисто. Говори правду!

– Слушай, мама, просто я хочу быть к состязаниям в хорошей форме. Вот и все.

Тут под окном свистнул Носарь.

– А это что?

– Что?

– Кто-то свистнул. Надеюсь, ты не спутался с ворами? Ну-ка, посмотрим.

И она пошла к двери, как была в ночной рубашке и в папильотках. Мне ничего не оставалось, как пойти за ней.

– Эй, ты! – крикнула она Носарю, который гонял ногой камешек на другой стороне улицы. – Иди сюда.

Он подошел с самым невинным видом, и это была ошибка, потому что мою старуху именно это больше всего настораживает. Я же ее и приучил.

– Тебе чего здесь надо? – спросила она.

– Он, мама, вместе со мной учится плавать на спине и брассом…

Носарь подхватил:

– И прыгать с вышки.

– Но в такую рань… – Она сверлила нас глазами. Наверняка думала, что мы затеяли кражу со взломом или что-нибудь еще похуже. Может быть, поджог. – Зайди выпей чаю. Ты ел что-нибудь?

– Хлеб с маслом.

– Это ни на что не похоже. Заходи, позавтракаете по-человечески.

Наверное, Носарь Кэррон в жизни своей так не завтракал. Он привык ко всяким переделкам и был большой обжора, так что ни капли не огорчился. Когда она, наконец, отпустила нас, было уже половина седьмого, но не успели мы дойти до угла, как она меня окликнула.

Оказывается, я забыл плавки и полотенце.

– Хорош пловец! – сказала она. – Ну, а он как же?

– О чем это ты?

– Сам знаешь о чем – у него тоже плавок нет.

Я не растерялся и сказал, что Носарь надел плавки под трусы, а вытрется моим полотенцем. Теперь уж мне было безразлично, поверит она или нет. Все равно голуби накрылись.

Я нагнал Носаря злой как черт.

– Вот психованная! – сказал я. – Утро пропало. Что теперь делать?

– Жмем по-быстрому, – сказал он. И, помолчав, добавил: – А она молодчина.

– Кто?

– Твоя старуха, – сказал он, похлопывая себя по животу.

Пропустив это мимо ушей, я сказал:

– Нечего теперь и ходить – в семь часов на стройке работать начнут.

– Все равно идем.

И я пошел, потому что нужно было как-то убить время. Короче говоря, пришли мы на площадку, а там нас уже ждали шесть голубей, готовенькие. Оказывается, Носарь с вечера рассыпал там зерно и намазал землю клеем. Я стоял, как дурак, не зная, что делать, а он живо свернул птичкам шеи. Мне оставалось только отнести свою долю под рубашкой. Забавно было чувствовать их тяжесть, коготки и клювы царапали мне кожу, а ведь еще на восходе они были живы и летали как ни в чем не бывало. Я чувствовал себя живодером и дураком, потому что в конце концов оказался просто носильщиком. Мы добыли даже больше голубей, чем приходилось на нашу долю, но почти без моего участия. Да, мне было досадно.

Ловля голубей шла всю неделю. Сытые, доверчивые, уверенные в человеческой доброте, они попадались в силки, запутывались в сетках, их стреляли в упор. Уцелевших словно подменили. Друзья голубей вдруг обнаружили, что эти птицы до смерти боятся не только их, но даже статуй. Зато голубиный пикник удался на славу. Мы устроились под навесом старой литейной в дальнем конце оврага. Костер развели под стальной сеткой, которую уволокли со стройки. У нас не было древесного угля, но мы собрали на берегу реки сухие бревнышки, дали им хорошенько прогореть, а потом уж стали жарить голубей. Видели бы вы наших мальчиков, когда первые две птицы зашипели на углях. Несколько ребят сидели вокруг костра на старых опоках, остальные потрошили голубей. Самые отпетые резались в карты. Угли в костре сверкали, как в кузнечном горне. Никогда еще в старой темной литейной не было так весело. И вот наши птички запели на огне. Жир капал сквозь сетку, вздымая язычки пламени, распространяя вокруг райский запах. Сила!

А когда я стал переворачивать голубей – эх, красота. Они так пахли, что картежники бросили играть, а остальные – потрошить. Все стояли вокруг костра и нюхали. Правда, против запаха вкус у голубей оказался уже не тот.

А потом Носарь приволок здоровенный ящик пива. В таких случаях вопросы задавать не положено. Никто не стал допытываться, откуда ящик. Может, он упал с тележки; может, сам убежал с пивоваренного завода, а может, его просто купил в магазине какой-нибудь добрый дядя, которому захотелось угостить ватагу молодых тружеников. Какая разница? Пикник удался на славу, хоть мы забыли захватить соль.

Если б не пиво, это был бы самый счастливый день в моей жизни. Но из-за пива вышла неприятность. Его купили в открытую, целым ящиком, и это была ошибка.

Носарь отдал краденую сумку своему брату, тому самому, о котором я уже рассказывал, и попросил купить ящик пива.

Продавец взял деньги на заметку, и сыщики свалились Крабу на голову, как целая тонна кирпичей.

Краб, ясное дело, хотел выгородить брата, но легаши приперли его к стенке. Они знали больше, чем он, и взяли его врасплох, когда брат ничем не мог ему помочь. Так что в конце концов Носарь попал к ним в лапы, и вся история с пикником всплыла наружу. Оказывается, Носарь по дороге к нам увидел машину с открытой дверцей и спер оттуда дамскую сумочку, а это была машина легкомысленной жены богатого судовладельца – не спрашивайте, что она делала на Шэлли-стрит, может, со скуки суп разливала в меблирашках.

Там было двенадцать фунтов и куча дорогих безделушек. Носарь попал в исправительное заведение и чуть было не загремел в Борстал[5]5
  Колония для несовершеннолетних преступников.


[Закрыть]. А через год он вернулся на «Свалку» героем и ходил с таким видом, будто в одиночку залез на Эверест.

Старый Кэрразерс-Смит выступил по этому случаю на школьном собрании; так и сказал прямо с кафедры:

– Тебе посчастливилось вернуться к нам, Кэррон. Смотри же, чтоб этого больше не было.

А войдя к нам в класс, он сказал очередному учителю, который был прямо из колледжа и на нас практиковался:

– Смотрите, Томсон, как бы вам стол не обчистили. Ни в чем нельзя быть уверенным, если в школе полно всяких птицеловов и взломщиков.

Ну, насчет птиц никто не спорил, но все, как один, кроме самого Носаря, возмутились, когда услышали про взломщиков. Конечно, старый Кэрразерс-Смит тут свалял дурака. Трёпа не было, он недавно схватил простуду, и Кэрразерс-Смит, наслаждаясь властью, не мог устоять перед искушением разыграть из себя частного сыщика. Ну и дуб! Он вызывал нас по одному, толкал речи, убеждал, что Кэррон – плохая компания, требовал, чтобы мы говорили правду, обещал все сохранить в тайне.

Ему повезло – он наслушался столько всяких россказней, что хватило бы на целый роман. Но про Носаря так ничего и не дознался, потому что Носарь был одинокий волк и всегда действовал один, как в той истории с ловлей голубей, так что если б кто даже захотел его продать, все равно ничего не вышло бы.

А я сказал напрямик:

– Кэррон не плохой. Если б не пикник, ему и в голову такое не пришло бы. У него только один недостаток – щедрость.

– Значит, это была его доля?

Широко раскрыв глаза, я ответил наивно:

– Да, сэр. Я же вам говорю, он щедрый.

– А ты знал, что он задумал? Скажи правду, и даю слово, это останется между нами. Никто не узнает.

– Да неужто? – сказал я. – А я-то думал, все давно знают. Да и заранее знали.

– Про то, что он хочет украсть сумку?

– Да нет же, сэр. Про племенных голубей его отца. Он принес трех самых лучших, потому что диких поймать не мог; один получил в прошлом году приз за перелет через Ла-Манш; только, пожалуйста, сэр, старику не говорите, а то он убьет Носаря.

– Пошел вон!

В жизни не видел, чтоб человек был в такой досаде.

Но он мне отомстил. У меня отобрали значок старосты, и все мои честолюбивые планы рухнули. С тех пор на меня махнули рукой, и даже старик Трёп больше в меня не верил. Встречаясь со мной в коридоре, он только головой качал. И твердил, что я самое большое его разочарование.

– Я-то, – добавлял он, – верил, что ты будешь на высоте.

А я все позабывал его спросить, что это за высота такая и где она.

III

1

Если выпьешь лишнего, погано только во рту и в брюхе, а от неудачи весь бываешь сам не свой. Особенно если ты тщеславен и много о себе воображаешь. Только я начинал думать о приятном, все мои проклятые неудачи сразу выплывали на поверхность. Не в том дело, что я оглядывался назад, перебирал все те места, где работал, и знал, что там и всюду какая-нибудь механическая тестомесилка, или конвейер, или кусок проволоки гораздо важнее меня. И не в уверенности, что любой старый бульдозер, бетономешалка или самосвал не только сами по себе выгодней и лучше меня, даже если я из кожи вон вылезу, но в них выгодней и лучше вкладывать деньги, и даже когда они пойдут на слом, то будут стоить больше, чем я, живой или мертвый. Оглянуться не успеешь, а уж вся эта система навсегда наложила на тебя клеймо неудачника.

Бывало, слушаешь на «Свалке», как какой-нибудь хмырь, только что из колледжа, говорит о создателях империи, промышленности, науки и всего прочего, и чувствуешь надежду. А стоит войти в ворота гигантского завода, именуемого жизнью, и всем надеждам конец.

Так что ни к чему вся эта трепотня насчет дальнейшего образования. Дальнейшее образование – на что оно и чего ради? Всякий проблеск мысли, всякий порыв обречен на медленную смерть в беспросветной и выматывающей тесноте «Свалки».

Иногда я вспоминал об этом, лежа в овраге. Не вспоминал только об одном, потому что это было еще слишком свежо, – о том, что мы сделали с беднягой Кэрразерсом-Смитом в судный день – последний день учебы.

Но в то утро, когда мы с Носарем и еще несколькими ребятами, которые имели на него зуб, шатались по школьному двору, нам казалось, что это будет блеск. В ту среду все, кто получил аттестат с отличием, ходили героями, а нам нечем было похвастать. Нам тоже хотелось отличиться. И вот в четверг у нас уже был полный порядок – боеприпасы наготове, оставалось только дать команду. Как водится, кто-то проговорился, и скоро вся школа знала, что приготовлен какой-то подарочек для нашего К.-С. В последний день учиться лень, и все делали, что хотели. Ребята в классе глядели на нас с восхищением и перешептывались; как только учитель вышел за дверь, они стали нас расспрашивать, подначивать, хорохориться раньше времени.

Да, мы были героями дня. Но я хоть и храбрился, а душа у меня была не на месте. Сам не знаю, как мне удалось это скрыть. И учителя чуяли неладное, но решили, что ребята просто радуются каникулам. Во всяком случае, доискиваться они не стали. Теперь я иногда жалею об этом.

В общем из-за того, что кто-то проговорился, дело чуть не сорвалось. Мы выскочили из школы и побежали к полуразрушенным домам, где у нас были спрятаны боеприпасы. Носарь на бегу обернулся через плечо и сказал:

– Вон сколько их собралось поглазеть!

Вся школа толпилась во дворе и за воротами. Это был номер!

– Дело дрянь, – сказал я. – Теперь он почует недоброе. Давай плюнем.

– Погоди, он у нас попляшет, – сказал Носарь. – Ты что, перетрухал, Красавчик?

Я чуть не дал ему в морду. Он единственный безнаказанно назвал меня Красавчиком. Но только один раз. Мне этот случай крепко запомнился. Я чувствовал, что мы поступаем нехорошо, и, может, именно оттого, что чувство это было так сильно, я не ударил его, а сказал только:

– Ну что ж, будет потеха.

И потеха была.

Когда я встал на свое место в подъезде, меня прошиб пот. Теперь я помню только, какое у него было лицо, когда мы открыли огонь. Я знал, что он не выдержит и побежит. А мне как раз это меньше всего хотелось видеть – его лицо, когда он побежит.

Один из наших стоял наверху у окна; и он потом рассказал мне, как все началось. Он видел, как Кэрразерс-Смит с портфелем бодренько вышел из школы, предвкушая долгие каникулы и не замечая, какая необычная тишина его окружает. Тот малый рассказывал, что он вышел за ворота и прошел шагов двадцать по улице, как вдруг что-то ударило его в спину. Он обернулся. Ученики как ни в чем не бывало гуляли по двору, только медленнее обычного. Несколько ребят, которые шли следом за ним, сразу повернули назад. И зря. Тут старый К.-С. понял, что дело не чисто.

Ему стало не по себе. Один раз он замедлил шаг – видно, опять хотел обернуться, но гонор ему не позволил. Тот малый рассказывал, что он весь съежился – видно, здорово сдрейфил. Пройдя половину улицы, он не выдержал. Тот малый рассказывал, что он обернулся и поднял портфель – наверно, хотел махнуть толпе учеников, чтобы они расходились по домам. Только они не разошлись. С ними что-то непонятное произошло. С тех пор я видел такое еще несколько раз и не хотел бы увидеть снова. Они рассвирепели и не знали пощады. Тот малый рассказывал, что, когда К.-С. пошел дальше, на нем лица не было. Он все озирался, глядел на пустые двери и окна, но не на таковских напал: ни один носа не высунул. Он не видел нас, но чувствовал наше присутствие. Если бы не проволочная загородка вдоль велосипедного трека, он рванул бы прочь от этих грозных домов. Но он должен был идти вперед, потому что другого пути не было.

Тяжко видеть, как взрослый человек пытается спастись бегством. Пусть даже он подлюга и ты его ненавидишь. Все равно это тяжко. Затеял все я, но не я бросил в него первый гнилой апельсин. А когда и я бросил, то не в Кэрразерса-Смита, а в себя, в свою выдумку. Но все-таки бросил.

И тут все будто с цепи сорвались. Теперь никто уж и не прятался. Ребята швыряли в него гнилые фрукты и что попало как одержимые и радовались. И я теперь не знаю, почему им от этого становилось легче, а только уверен, что старый К.-С. виноват в этом не больше, чем моя старуха.

Бросали метко. Через минуту он уже весь был забрызган желтым апельсиновым и красным помидорным соком. Он пустился бежать, но его встретил град ударов, и тогда он остановился, резко повернулся назад, хотел что-то сказать, потом уронил портфель и закрыл лицо руками. Теперь он уже не соображал, что делает. А на него так и сыпалась всякая дрянь.

Он упал на колени. Потом снова вскочил и побежал. Вся орава бросилась следом, и я тоже пошел за ними. Я надеялся, что никто, не подбежит к нему близко, и оказался прав. Он мчался, как ракета. Все улюлюкали. Подобрав полы пальто, он спрыгнул в глиняный карьер, оступился и кувырком полетел вниз. Стало тихо, все глядели на него. Он скатился на дно и лежал неподвижно. Потом зашевелился, подсунул руку под голову. Он не то дрожал, не то тяжело дышал, не то плакал. Не знаю. Я не видел его лица.

А потом подошла собака и стала его обнюхивать. Помесь терьера с дворнягой. Она обнюхала его всего и дошла до шеи. Потом стала его лизать. Наверно, была голодная.

Старик К.-С. лежал тихо и не отгонял ее.

И тогда всем стало стыдно или страшно.

– Ну вот, мы его проучили, – сказал Носарь.

– Будет знать, – сказал Мышонок Хоул.

Никто больше не смеялся.

– Ну ладно, ребята, вали отсюда, – сказал Носарь.

Просить не надо было. Только мы с Носарем и еще несколько человек присели на корточки и добрых минут пять смотрели на него, но он ни разу не пошевельнулся. А собака все лизала его и, наконец, добралась до лица. Тогда Кэрразерс-Смит встал и, хромая, заковылял к ближним домишкам. Собака пошла за ним. Оба не глядели на нас. Иначе я бы, наверное, не выдержал и убежал. Даже если бы на меня поглядела только эта дворняга.

Остальное мне рассказал Носарь. Когда старик К.-С. встал и пошел, мы решили, что больше нам тут делать нечего. Один только Носарь не хотел уходить. В конце концов мы ушли без него. Не знаю, чего он там увидеть надеялся. А было вот что: старый К.-С. постучался в первую же дверь и попросил напиться. Носарь говорил, что его впустила одна из тех старух, каких у нас в городе видимо-невидимо развелось. Восемнадцать стоунов[6]6
  Стоун – английская мера веса, равная 6,3 килограмма.


[Закрыть] весу, туфли еле на ноги налезали, месяц, наверно, не мылась, в засаленном черном платье. Наверно, она его почистила и напоила чаем, а ему уж, наверно, было все едино, потому что Носарь не видел, чтоб он оттуда выходил.

Мы-то ушли, а Носарь остался. Я пошел было домой. И вдруг мне стало страшно. Бояться было нечего, мне ничто не грозило, но я побежал не домой, а совсем в другую сторону. Может быть, я не хотел идти опять по той улице, мимо пустых домов. А может – убегал от чего-то, что было сильнее меня. Только, братцы, я весь дрожал. Бежал я быстро и сделал порядочный круг: назад от Старого города, по краю оврага, а потом с ходу через мост. С моста я увидел Носаря – он все сидел на корточках. Я не стал на него глядеть и побежал дальше. У городской библиотеки я свернул и припустил к мебельному складу. Там я хотел остановиться и перевести дух, но что-то гнало меня вперед. Я знал, что мне ничего не будет. Знал, что старик К.-С. не донесет в полицию на меня одного, потому что нас было человек двадцать, но поделать ничего не мог. Когда я перебегал через дорогу, меня чуть не сшиб мотороллер.

На ругань водителя я обратил не больше внимания, чем на его шлем, как у космонавта, потому что, когда за тобой по пятам гонится тигр, тебя уж ничем не проймешь, особенно если не знаешь, что это за тигр и каков он из себя. Кажется, я отмахал без остановки мили три. Но и потом не сразу пошел домой, а свернул на окраинную улочку, чтобы отдышаться. Там я сел, прижав руки к груди, которая ходила ходуном под взмокшей от пота рубашкой, и стал сам с собой пререкаться:

«Какая муха тебя укусила?»

«Не знаю, старик, ума не приложу».

«Спроси, чего отмахал три мили, а говоришь – ума не приложу».

«Это просто инстинкт во мне заговорил».

«Ты уверен?»

«Я теперь ни в чем не уверен».

«Разве он не двуличный враль? Разве он не сам виноват? Чего ж ты беспокоишься?»

«Я не беспокоюсь. Просто не ожидал, что так выйдет. Вот и все. А пробежаться полезно, для здоровья».

«Послушай, старик, ты хочешь стать взрослым и ничего на свете не бояться. А что, если тебя огреют по башке бутылкой, или велосипедной цепью, или пырнут ножом?»

«Так то ж меня. Пожалуйста, сколько угодно».

«Ты трус. Ты сразу сдрейфишь. Выдержать удар всякий может, а вот нанести его – это потрудней. Надо быть решительней. Научись бить».

«Ну ладно, ладно. В следующий раз так и сделаю».

«Смотри же, старик, не то пропадешь. Об тебя будут ноги вытирать – так и останешься на всю жизнь Красавчиком, как назвал тебя сегодня Носарь».

«Ладно, полегче. Насчет Носаря знаю сам, этого я больше не позволю. Ни ему, ни другим. Морду разобью первому, кто меня так назовет».

«Вот и молодец».

Но я вовсе не думаю, что достаточно было мне потрепать самого себя по плечу, чтобы все забылось. И я не мог забыть об этом, когда валялся на солнышке в овраге, ожидая начала своей блестящей карьеры на поприще прокладки канализации.

Наконец явился дядя Джордж, и я понял, что больше уж мне не валяться на солнышке.

– Сапоги. Ему нужны крепкие сапоги, – сказал он моей старухе. Я сидел неподвижно, как манекен. – И кепка – терпеть не могу, когда рабочие ходят без кепок.

– Я куплю. А комбинезон тоже нужен? – спросила моя старуха.

– На моем участке – никаких комбинезонов. – Я думал, он сейчас скажет, что там, в канаве, нужно одно только голое достоинство. – Купи ему штаны покрепче – плисовые или молескиновые. Ему часто придется нагибаться или работать лежа, а я видеть не могу прорех.

– Куплю.

– Лучше молескиновые. Они, правда, тяжелые, зато прочные, и вид у него будет приличный… Придется ему там попотеть, мы ни для кого послаблений не делаем. Ты ведь не уронишь честь семьи, Артур?

Я что-то буркнул или, вернее, прорычал.

– Мы так тебе благодарны, Джордж! Поблагодари дядю Джорджа, Артур.

– Спасибо, дядя Джордж.

– Не подведи меня – вот лучшая благодарность. Не рассчитывай на то, что я твой дядя. Имей собственное достоинство.

Вот оно, начинается!

– Он не подведет, правда, Артур?

– И не подумаю.

– Ну то-то. Значит, скоро увидимся. Встань пораньше, ровно в семь будь на участке и, кстати, лучше приезжай на велосипеде.

– А трамвай чем плох? – спросил я.

– За проезд надо платить. И кроме того, может, придется съездить кое-куда по моему поручению – ясно?

Куда уж ясней! Братцы, я уже видел все с такой ясностью, словно глядел в сильный полевой бинокль. Раб, мальчик на побегушках, доверенный, лакей, пособник, рассыльный, козел отпущения, подхалим и все прочее. Не хватало еще только шлюх к нему приводить.

– Он возьмет велосипед, Джордж.

Мне вдруг пришло в голову, что моя старуха – идеальный образец женщины, которая не может сказать «нет», она готова наобещать золотые горы, как бойкий аукционист на торгах. Когда он сказал про велосипед, я взвился. Велосипед у меня был совсем новый, и я считал его самым ценным своим имуществом; красивый, яркий, низкий, сверхлегкий, он был моей гордостью, хотя я им почти не пользовался, потому что летом ездить на нем жарко, а зимой холодно. Но я не хотел, чтоб он валялся на участке или колесил по городу ради удовольствия и удобства дяди Джорджа. Не говоря уж о том, что я сам буду уставать и злиться, как собака.

– Мама, не поеду же я на гоночном велосипеде.

– Значит, у тебя гоночный? Что ж, мальчик, учись жертвовать все, что у тебя есть, на алтарь честного труда.

– Велосипед – ни за что, – сказал я. Моя старуха ошалело разинула рот и не могла слова вымолвить. – Придется ей купить мне какой-нибудь подержанный драндулет… Их сколько угодно…

– Ну, если хотите выбросить деньги… – начал дядя Джордж.

– Пускай возьмет мой, – сказал Гарри. Он только что вошел и с мрачным видом стоял в дверях. Паша оглядел его с головы до ног.

– Это тот молодой человек, который живет с тобой, Пег?

– Не живу, а снимаю комнату, – поправил его Гарри.

– Ну, понятно, – сказал дядя Джордж. – По-моему, теперь, когда мальчик устроен, нет надобности… Впрочем, это не мое дело. Ну, мне пора. Куча забот. Нет покоя честному человеку. Важное собрание, заседания двух комитетов, а потом – целая кипа писем… Мы – рабы демократии.

– Ну еще бы, столько дел, – сказала моя старуха. – Кстати, Мэри просила у меня швейную машину. Может, захватишь? Одну секунду, я сейчас вложу ее в ящик…

– У меня нет ни секунды, – сказал Великий Человек. – Нужно бежать. Знаешь что, пускай Артур ее принесет.

Наконец-то моя старуха не сказала ему «слушаю, сэр». В ней шла отчаянная внутренняя борьба. Да, братцы, у нее даже дух перехватило.

– Ладно, – сказала она наконец. – Я лучше ее сама принесу, а заодно подрублю для Мэри занавески.

Но ему это было, что слону дробина.

– Ей-богу, Мэри будет тебе очень признательна. Ну, до свидания.

И дальше, как пишут в пьесах: [Дядя Джордж выходит], – а мы с Жильцом получаем головомойку.

– Оба вы хороши! Одному поднесли работу на блюдечке, а он сидит и плетет какую-то чушь про паршивый велосипед, другой сует нос не в свое дело… За кого вы, черт возьми, себя считаете?

– За людей со здравым смыслом, – сказал Жилец. – Но незачем устраивать шум, я просто предложил мальчику свой велосипед.

– Ты потакаешь его капризам!

– Зато не стал бы потакать этому старому жулику, будь спокойна.

– Что это значит?

– А то, что ты готова была ему задницу лизать.

– Вот что, лучше перестань ухмыляться, не то плакать будешь, – сказала она мне. – А ты, капитан с разбитого корыта, оборванец несчастный, знай, что я готова один раз поступиться гордостью, чтобы вывести мальчика на хорошую дорогу…

– Всему есть предел.

– Он меня загоняет, как зайца, – сказал я.

– Тебе это не вредно. Поездишь, поработаешь – от этого никто еще не умирал.

Но она уже выдохлась. Верный признак: Жилец снял мокрые башмаки и поставил их на каминную решетку, а она будто и не заметила.

– А что делать? – сказала она, встряхивая скатерть над столом. – Ведь и у вас там приходится кланяться десятнику. Так лучше быть обязанным своему, чем чужому.

– Нет уж, спасибо, – тихо сказал Жилец.

– Ты здесь ни при чем. Я только говорю – прежде чем унижаться, нужно хорошенько подумать.

– Вот тут-то ты и промахнулась, – сказал он. – Мы только что видели женщину, которая так унижалась, что дальше некуда.

– Должен же кто-то делать необходимое.

– Ты сильно перестаралась, ей-богу, он упивался этим.

– Ну ладно, – сказала она. – Хватит. На будущее – слышишь, Артур? – пусть кто-нибудь другой отдувается в этом доме. А с меня хватит.

Прекрасная сцена, но толку от нее никакого. Единственное, что я из нее извлек, – это кое-какие намеки на прошлое Жильца, но если учесть, что он любитель приврать, они не очень-то заслуживали доверия. И его велосипед. Да еще самую жесткую пару молескиновых штанов, какие когда-либо сковывали человеку ноги. Я не шучу – настоящие доспехи цвета трухлявых грибов, а уж запах от них был и вовсе ни на что не похожий.

Я никогда не купил бы эти штаны, но моя старуха была в таком настроении, что я не рискнул спорить, боясь нового шума. Но когда утром я натянул их, то почувствовал, что сгорю со стыда, прежде чем первая морщина тронет их гладкую, девственную поверхность. Носить их было все равно, что ходить по пояс в воде.

Даже мою старуху взяло сомнение. Она была еще в халате, жарила яичницу с ветчиной и заливалась, как жаворонок.

– Гляди, Гарри! – крикнула она. – Вот рабочий человек в полном снаряжении… О господи, они похожи на крашеные канализационные трубы. Ну как, ничего?

Я кивнул – по неопытности не знал еще, что, идя на новую работу, нужно одеться так, чтобы поменьше бросаться в глаза; но если б я тогда знал все, что знаю теперь, то скорее пошел бы туда в коротких штанишках. Жилец, увидев меня, даже присвистнул; он вышел следом за мной на двор.

– Давай помогу надеть велосипедные зажимы, – сказал он. Хотел меня подбодрить. – Все будет хорошо. Главное, держи язык на привязи, крепко подумай, прежде чем что спросить, а если над тобой подшутят, смейся первый.

– Меня старыми шутками не купишь, – сказал я.

– А ты послушай меня: раз-другой дай себя купить, – сказал Жилец. – Ну, счастливо.

Моя старуха стояла в дверях черного хода.

– Ты не пожелаешь ему удачи? – спросил Жилец.

– Старайся, – сказала она. – Делай, что тебе велят. – И ушла в дом.

– Ей уж невмоготу, – сказал Жилец задумчиво. – Ну, вот и заложен краеугольный камень в твоей жизни.

– Как бы этот камень мне на шею не подвесили, – сказал я.

– Ну, ничего, захочешь – уйдешь, ты ведь свободен, – сказал он. И эти слова накрепко засели у меня в памяти.

Мне часто приходилось вставать рано, так что, встав в седьмом часу, я не увидел ничего нового. Вокруг все сплошь велосипеды, редкие машины и автобусы. Движутся медленно, тихо, и все будто очумелые. Как в телевизоре, когда звук выключен. Педали крутятся тяжелее свинца. Дым лениво ползет из труб. И ни одной улыбки. На всех лицах читаешь сладкие воспоминания о сне и твердое убеждение, что надо запретить работать как можно скорее. Седьмой час утра – самое лучшее время, чтоб начать революцию.

Нет ничего приятнее тишины, если отправляешься в путешествие. Но, братцы, честное слово, когда в первый раз едешь на работу и кругом тихо – это тоска. Лучше уж пусть оркестр гремит вовсю. А одинокая труба в седьмом часу утра – как вспомню, до сих пор мурашки по коже бегают. Колеса словно в вате увязали. Этот старый драндулет сразу дал мне жизни. Ехать на нем было все равно, что молоть железо в кофейной мельнице, только проворачивать еще потруднее. Строительный участок был на западной стороне, милях в трех от дома, и на полпути, когда мне предстояло еще одолеть подъем в добрую милю, спустила шина. Я открутил вентиль, и резинка лопнула у меня в пальцах. Сумки с инструментами, конечно, не было.

Когда я дотащился до участка, было десять минут восьмого. Для начала неплохо.

Это был пустырь шириной ярдов в пятьдесят, с пологим уклоном к реке. До реки оттуда было около мили. Через пустырь протекал ручеек. Параллельно ему шла канава, куда укладывали трубы. Я увидел бетономешалку, два бункера, здоровенный бульдозер, множество бетонных труб диаметром футов в шесть, компрессор и большой сарай. Если б не гул голосов, доносившийся из сарая, – полная картина тихого воскресного утра; не хватало только колокольного звона.

Я поставил велосипед у стенки и едва просунул голову в дверь – столько внутри набилось народу. Какие-то люди сидели по стенам и сладко дрыхли. А те, что не дрыхли, обступили стол, за которым сидел какой-то хмырь с жабьей мордой – видно, тамошний букмекер, – записывал ставки на клочке бумаги и считал мелочь, которая кучей лежала около него.