Текст книги "День сардины"

Автор книги: Сид Чаплин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Помогать и не надо было. Он помаленьку себя гробил с тех самых пор, как мать отняла его от груди.

Джордж, не вставая, попытался поставить пустую кружку на стойку, но не мог дотянуться. Я взял у него кружку и подал ему другую, из тех, что стояли перед ним.

– Не воображай, будто это ты, – сказал он. – Кажется, я тебе это уже говорил. – Я кивнул. – Ну, конечно же, говорил. Вот я, к примеру, винил себя в том, что было на высоте 60, – рассказывал тебе про это когда-нибудь? Я прорыл не один тоннель и вставил запалы. Но я был виноват не больше, чем генерал, который нами командовал… Это все змей проклятый нас искушает. Сидит там (он указал пальцем на пол), разевает пасть и заглатывает людей. Вот и все. Господь создал человека для радости, но змей завидует и тащит нас в преисподнюю.

– Разве это так просто, Джордж?

– Змей пожирает всех, – сказал он. – Против этого и спорить нечего. – Он единым духом осушил кружку почти до дна. – Теперь, когда в него никто не верит, ему еще сподручней стало дела делать. Это он попутал тебя и других ребят, когда вы травили моего племянника в овраге. И мой бедный племянник думал, что он убегает от вас, но как бы не так – это его змей тащил в преисподнюю, все равно как земля все притягивает, понимаешь?

– Кэрразерс-Смит?

Он кивнул.

– Тогда-то змей в первый раз и ввел его в искушение – заставил стыдиться собственной фамилии. Мне-то что. Родичей ведь не выбирают. Они тебе от рождения даны, а потом можешь их бросить – дело твое. Как только он сменил фамилию, так сразу и попал в лапы змея. Человек, который своей фамилии испугался, и мальчишек испугается, тот, который не может вынести свою фамилию, ничего не может вынести. Верно я говорю? Вот он и бежит, как заяц, падает, а женщина, это жало змея, уж тут как тут, тянет его к погибели.

И я снова представил себе, как Кэрразерс-Смит вошел в дом у оврага.

– Та женщина, которая его впустила?

– Та, с которой его змей свел.

– Значит, по-вашему, не мы с ним так поступили…

– Выбрось это из головы. Вы не ведали, что творили. И та женщина тоже. Когда мой племянник побежал с холма, он угодил прямиком в пасть змея. Не знаю уж, что хуже: наверх лезть или вниз падать. Но, видать, он ей понравился. Она не умывалась дня два, а потом пришла ко мне и сказала, что нашла его в петле, и все спрашивала: «Почему? Почему? Почему? Может, потому, что он потерял место в школе, – сказала она. – А может, потому, что скучал по жене и детям». И я не стал ей говорить, что просто он проснулся утром и увидел ее грязное лицо, грязное окно, грязные простыни, а может, еще свои грязные ногти… и понял, что он во чреве змея. – Джордж погрозил мне пальцем. – Помни, у тебя может быть шикарный дом, шикарный автомобиль и шикарная баба, ты можешь спать в чистой постели и все-таки быть во чреве змея…

– Что ж, может, вы и правы, – сказал я.

– Погляди на меня, погляди на себя, малыш Артур, – сказал он. – Все мы там. Нам и шевельнуться нельзя против воли змея. Это он выписывает путевые листы, а не я, и не Сэм, и не тот, с револьвером. Все мы вроде заводных обезьян.

И он пошевелил пальцами, словно играл невидимой игрушкой.

– Я, когда на шахте работал, – продолжал он, – часто думал: что будет, если в один прекрасный день я пробьюсь к сияющему свету? Будет ли мне хорошо? А только, Артур, мой мальчик, нигде не сияет свет, верно тебе говорю.

Барменша с жабьей мордой подошла к нам.

– Это твой знакомый? – Я кивнул. – Уведи-ка его от греха…

– Сейчас я его домой провожу, – сказал я, едва выдавливая из себя слова, и вдруг раздался звон. Старик Джордж повалился на стойку, а кружка пролетела мимо головы барменши.

– Ты тоже из ихних, – сказал он тихо. – Заодно со змеем.

Рука у него была твердая, как железо.

– Она про это не знает, Джордж, – сказал я. – Она не виновата.

– Твоя правда, – сказал он, отворачиваясь. Барменша сразу испарилась. – Бедная тварь.

– Пошли отсюда, – сказал я.

– Опять на высоту 60, – сказал он. – А она вот-вот взорвется.

– Нужно им помочь, – торопил я его.

Пришел какой-то верзила в рубашке без воротничка. Я нашарил в кармане монету.

– Не беспокойтесь, мистер, – сказал я. – Мы уходим.

– А кружка?

– Вот полдоллара.

– Полдолларом тут не отделаешься. С хозяйкой истерика, – сказал он и нырнул под стойку.

– Берегись, вот еще один! – сказал Джордж.

Верзила протянул руку за ножом, и мы увидели наколотую на ней голую женщину. Старик Джордж оттолкнул меня и, пригнув голову, врезал ему. Татуированный свалился, как тряпичная кукла. Все, кроме ирландки и старика, которые теперь сидели за тем столиком, откуда ушла молодая пара, столпились вокруг нас.

– Дайте мне его увести, – просил я.

– Сейчас я наведу порядок, вот увидишь, – сказал Джордж весело. Он замахнулся, и они бросились врассыпную.

От пивной до его дома было всего четверть мили, но шли мы добрых полчаса. Скоро я понял, что он вовсе и не хочет домой. Ему хотелось плясать, вертеться вокруг фонарей, качаться, выкидывать всякие штуки или где-нибудь в уголке разговоры разговаривать. Но потом он протрезвел и к себе меня не пустил.

– Тебе здесь не место, малыш Артур, – сказал он. – Уходи, все будет в порядке. – Он сел на каменное крыльцо и задрал голову. – Хоть бы одна паршивая звездочка. В первый раз на небо поглядел за столько лет, а они все, как назло, попрятались.

– Это потому, что туман с моря принесло.

– Не морочь себя, – сказал он. – Звезды дают людям надежду, и поэтому всякая сволота нарочно пускает дымовую завесу, понял? Там, наверху, столько света, что ослепнуть можно. Беги домой, малыш, и постарайся жить так, чтоб из тебя вышел толк.

– А как это сделать?

Он понурился и стал теребить свой потрепанный плащ.

– Не знаю. Есть миллион дорог для того, кто не думает о себе. Я старик дошлый, верь моему слову.

– А вы как, ничего?

– Ничего. Ступай.

– Ну что ж, пока…

– Пока. Или нет, обожди-ка, малыш: говорил я тебе, что получаю теперь долю от подрядчика? На прошлой неделе загреб десять шиллингов чистоганом.

Меня будто громом ударило.

– Вот как, – пробормотал я.

– Да, вот так, – сказал он. – По кому же у нас нынче поминки – по Сэму, по моему племяннику или по мне?

– Лучше бы вы ушли оттуда, как я.

– Уши вянут тебя слушать, – сказал он с насмешкой. – Разве может старая птица улететь с насиженного гнезда? Мне уж поздно начинать сначала.

Я хотел сказать ему, что еще не поздно, но ничего не мог посоветовать. Я подумал только, что он счастливый человек, если может еще радоваться жизни, быть не под высотой 60, а над нею и еще выше, где все залито светом. Но я не был так глуп и знал, что он не ждет от меня ответа.

Вопросы он задавал самому себе, как заживо погребенный стучит в крышку гроба, зная, что никто, кроме него самого, не слышит.

– Очень жаль, Джордж, – сказал я. – Прощайте.

– С богом, – сказал он.

Сказал против воли.

Для меня это было как удар бутылкой по голове или кастетом по уху, потому что за этими словами скрывался человек, лишенный надежд, который знал, что никакого бога нет, но выдумал его для меня.

XIV

1

Все было по-прежнему, только наш мирок стал понемногу разваливаться. Когда я в первый раз пришел в «Риджент» и спросил про Носаря, можно было подумать, что его и на свете-то никогда не было. Малыш-Коротыш гонял в бильярдной шары с одним малым по фамилии Сэнгстер, который мне очень не понравился. Мышонок Хоул и Балда пили целыми бутылками кока-колу. Оба они были какие-то сонные и ленивые. Да к тому же скучные. Я не удивился, когда Балда при моем вопросе скроил недовольную рожу, такая уж у него манера.

– В глаза его не видел с тех пор, как его братец пришил крошку Милли, – сказал Балда. – Он теперь с нами не водится.

Я поглядел на Мышонка, но он только пожал эдак плечами, как Дин Мартин[11]11
  Известный киноактер.


[Закрыть], и это меня взбесило.

– Значит, вы его бросили? – сказал я с возмущением.

– Ты же знаешь Носаря, – сказал Мышонок. – Ему никто не нужен, вот он носа и не кажет.

– Но, может, ему хотелось бы увидеть друга.

– Брось, – сказал Балда.

– И никто его не искал?

– Шутишь? – сказал Мышонок. – Знаешь, как ихний старик спустил с лестницы одного старикашку, который пришел помолиться за них, – руку ему вывихнул! И Носарь тоже осатанел будь здоров как.

– А кто этот старикашка? – спросил я на всякий случай, чтобы удостовериться, потому что сам уже догадался.

– Какой-то пастор, – сказал Гарри Джонс.

– Эх, и убиваются же они, – сказал другой, хлопнув стакан кока-колы. – Старуха с тех пор ни на минуту не протрезвела.

– Ты с ним дружил, – сказал Мышонок. – Вот и топай туда, пускай тебе тоже руку вывихнут.

– Послушайте, ребята, чего я вам расскажу, – вмешался Балда. – Еду я вчера вечером в автобусе и стою клею одну крошку, а другая сзади стоит. Та, которая сзади, и говорит: «Послушайте, я все вижу, глаз с вас не спускаю». Я не растерялся и говорю этаким стильным голосом: «В таком случае не откажите их спустить, а то они сами вытекут». Ох, и хохотала же она. Полные штаны смеха наложила.

– А ну ее, – сказал Сэнгстер, кончив партию. – Вечером что будем делать?

– В «Павильоне» кино интересное, – сказал Мышонок Хоул. – «Великанша и ее дети». Сходим на пятичасовой сеанс, а после махнем в «Мэджестик», потанцуем.

– Я эту картину видел, – сказал Балда. – Шла в прошлом году. Ее давно мухи засидели, эту твою великаншу. – Он повернулся ко мне. – А ты видел какие-нибудь хорошие картины, Артур?

Я сказал, что нет.

– В киношке у Западных ворот идет потрясный французский фильм. Сходим?

– По мне, лучше в джаз-клуб пойти, – сказал Балда. – Там девчонки, знаешь, как доходят, когда трубы заиграют вовсю, – даже на колени садятся и обнимают за шею.

– Ну, тогда пойдем в джаз-клуб, – сказал Сэнгстер.

– А пить что будем весь вечер – только кофе? – сказал Балда. – Нет уж, спасибо.

– Можно будет опрокинуть по кружке пива, там рядом бар, – сказал Гарри Джонс.

– Бес его знает, – сказал Балда. – Может, лучше соберемся здесь часикам к шести, а?

– Спроси Малыша, – сказал Сэнгстер. – Эй, Малыш!

Малыш подошел.

– Ну, об что звук? – спросил он на тарабарском языке, который тогда был в моде.

– Опять вечером податься некуда, – сказал Сэнгстер.

– Чего-нибудь сообразим, – сказал Малыш. – Приветик, Артур.

– Обождите, ребята, – сказал я. – Мне не до того.

– Беспокоишься?

– Как на угольях сижу, – сказал я.

– Понимаю, – сказал он. – Наполеон на Эльбе, да?

– Пойдешь в джаз-клуб? – спросил Гарри Джонс.

– Сперва я хочу поговорить с глазу на глаз с моим старым другом, маршалом нашего города, – сказал Малыш-Коротыш. Мы отошли в угол. – Он от нас ушел, понимаешь, ушел, – начал он напрямик. – Нечего к нему и соваться. Он совсем бешеный стал. Я видел его в прошлое воскресенье. Работу он бросил еще в день убийства. Говорит, что устроит Крабу побег до суда…

– Да он спятил!

– Чего ты мне-то говоришь – ему скажи. Быть ему в сумасшедшем доме. Он за каждое слово глотку готов перервать. Говорит – надо будет, взорву стену.

– Я должен его повидать, – сказал я.

– Может, и мне с тобой пойти?

Я покачал головой.

– Надо только показать ему, что мы его не забыли.

– Напрасно будешь стараться, – сказал Малыш. – Он вбил себе в башку, что весь мир заодно с полицией – все, кто не согласен рыть с ним подкоп под камеру смертников.

– Я должен его видеть.

– Послушай меня, не ходи, – сказал Малыш-Коротыш. – Или возьми с собой кого-нибудь.

Но я уже решился.

– Где его найти?

– Это проще простого – он взял лоток Краба и торгует фруктами возле крытого рынка. Смотри не забудь надеть шлем и латы.

Поверите ли, я с трудом заставил себя пойти к рынку. Мне было страшно. Я-то его знал. Этот мальчишка был как тигр в джунглях; его ничто не могло остановить. А брата он любил. И уж если он решил устроить побег, то, кровь из носу, будет гнуть свою линию, и всякий, кто не согласится с ним, сразу станет его врагом наравне с полицией, судьей и присяжными. Но не только в этом было дело. Я с молоком матери всосал страх перед убийством. Это у нас в крови. Вернее, не перед убийством, а перед петлей. Когда публично вешают тысячи людей, тут уж волей-неволей многие начинают браться за ум. Когда-то давали большие представления на рождество и настоящие казни тоже бывали, и они оставили по себе память, которая теперь поддерживается тем, что происходит за высокими стенами тюрем. Глядя на Носаря из дверей магазина напротив рынка, я словно видел его в первый раз. Его забавный нос с горбинкой уже не казался смешным, он был не частью маски, делавшей его нашим главарем, а зловещим символом эшафота, и, когда он поворачивал голову и кричал: «Апельсины, яблоки», – я видел, как у него движутся желваки.

Он был частицей того страха, которого я не хотел касаться, но все равно меня тянуло к нему, и не ради него, а ради меня самого. В городе только и разговоров было про Краба, про убийство и про то, что ему за это будет. Всем нравилось думать о долгой ночи и коротком спектакле, который за ней последует. Носарь и его родные знали это. Вокруг них судачили и шептались враги; им оставалось только одно – давать сдачи. А если попадет невинному – не важно. Важно было, что эти люди оскорбляли их родича. Даже судьба самого Краба бледнела перед этой чудовищной несправедливостью, этим ударом, нанесенным достоинству семьи.

Я видел, что Носарь ловит каждый взгляд, каждое слово, сказанное на ухо, каждый намек на то, что он, жалкий слабак, позволит отвести своего брата на эшафот. Я подошел к нему и сказал, едва шевеля пересохшими губами:

– Как дела, Носарь?

– Греби отсюда.

– Давно не видались. Может, поговорим, как кончишь?

– Долго же ты собирался, – сказал он.

– Не знал, где ты работаешь. А домой идти не хотел.

– Никто тебя и не звал.

– Я помочь тебе хочу.

Он отвернулся и закричал:

– Апельсины, душистые апельсины, два шиллинга десяток! Яблоки, яблоки, шиллинг шесть пенсов фунт! Сладкие яблоки! – А потом сквозь зубы: – Ты что, с судьей в родстве? Или с присяжными дружишь? Ему уже ничего не поможет. Дело гиблое. Он убил ее – пристрелил, старик Чарли своими глазами видел.

– Никогда нельзя знать наперед, его могут приговорить пожизненно, если доказать, что у него голова не в порядке.

– Говорил я с кем следует, – сказал он. – Ни хрена не выйдет, нет у нас в семье какой-то там дерьмовой наследственности.

– Да ведь это только формальность или как там оно называется.

Он повернулся ко мне. Клянусь, я убежал бы, да у меня ноги отнялись.

– Нет у нас этой дерьмовой наследственности.

– Что ж, – сказал я, помолчав. – Значит, ничего не попишешь. Я только хотел тебе предложить…

– Апельсины, шиллинг четыре штуки, два шиллинга десяток! – закричал он. – Предложить, – прошипел он. – Рассказать тебе, что у меня на уме, так ты убежишь, как собака, которой хвост прищемили.

– Носарь, за такие штучки ты в тюрьму загремишь.

– Я ему побег устрою, – сказал он. – Вот увидишь. – Выбирая яблоки для молодой женщины, он приветливо улыбался и ловко работал руками. – Пожалуйста, миссис. – Она что-то пробормотала и, схватив пакет, быстро ушла. – Вот погляди, – сказал он. – Погляди только на нее. Ей подружки сказали, что здесь торгует брат Краба Кэррона. И теперь она побежала хвастать, что видела меня.

– Все ты выдумал, – сказал я. – Она и не знает…

Он разжал кулак.

– Гляди. Шиллинг шесть пенсов за фунт. Даже сдачу забыла взять.

У него на ладони был флорин.

– За шесть пенсов поглазеть на брата убийцы – дешевка, правда? А знаешь, о чем она мечтает? Чтоб какой-нибудь злодей вроде меня подстерег ее на «Болоте» в темную ночь. Чтоб повалил, заткнул ей poi травой и раздел догола. Сладкие яблоки, миссис! Чудесные яблоки, шиллинг шесть пенсов фунт! Сладкие гибралтарские апельсины, четыре штуки на шиллинг! И тогда она получит, чего ей надо, будь спокоен, и не пикнет даже. А потом, знаешь, что? Потом она побежит домой, хлопнется в обморок, будет рыдать и жаловаться легашам, и они выйдут на облаву с собаками. Сладкие гибралтарские апельсины! Четыре штуки на шиллинг! Десяток на два шиллинга, тают во рту! И если собаки его выследят, она хлопнется в обморок еще разок – когда ее будут уводить под руки из суда. А если его не поймают, она будет всю жизнь вспоминать про него с любовью.

– Почем ты знаешь? Может, она хорошая женщина.

– Не смеши меня! – сказал он. – Вот моего брата петля ждет, а за что? За то, что он хотел с этой бабой бесплатно спать. А ее бесплатно не устраивало. И он убил ее. Имел на это полное право. На нее и пули-то жалко, вот что я тебе скажу. Надо было ножом пришить…

– Если ты не уймешься, угодишь в сумасшедший дом или еще куда похуже, – сказал я. – Слушай, Носарь, все равно это дело гиблое.

– Ни хрена, – сказал он с усмешкой. – Ну ладно, на сегодня баста. Ты спешишь? Нет? Тогда помоги мне тележку свезти.

Признаюсь, я согласился только со страху. Но все равно, котелок у меня в это время варил, так уж он устроен. Интересно, у вас тоже так? Что бы я ни чувствовал – стыд, отвращение, жалость, боль или горе, все равно я всегда думаю. Всегда начеку. И я понял Носаря.

Теперь я знал, почему он так запросто жил в мире, который ненавидел; почему всеми командовал и даже меня заставлял слушаться; почему мог иметь дело с кем угодно. Он никогда не думал о двух вещах сразу. Будь даже у него мозгов с булавочную головку, и то он был бы умней меня, потому что только об одном и думал – о своем, о себе. Он не думал ни о вчерашнем дне, ни о завтрашнем. Для него существовало только сегодня. На все остальное ему было наплевать. Пускай мысли у него были неправильные, но они заставляли его действовать. Не какие-нибудь дохленькие, залежалые, пыльные мыслишки, а сверкающие, раскаленные добела. Вот если б от этого польза была! Вбить бы, положим, в голову мысль – хочу помочь людям, и больше ни о чем не думать. Уж тогда будьте покойны. Люди получат помощь. Не нужны ни деньги, ни образование, ни талант, потому что благодаря этому жару, этим раскаленным мыслям все, кто нуждается в помощи, получат ее. Но откуда берется жар?

Я думал об этом все время, пока толкал тележку, чуть не падая и сторонясь машин, – как найти мысль и раскалить ее.

Ставя тележку в темный угол рынка, он сказал:

– Проводишь меня? – Я не ответил. – Есть куча способов его освободить, но я выбрал один, самый лучший. Только тут смелость нужна. Это не детская игра. Неслыханное дело – освободить человека, приговоренного к виселице… Ну как?

– А он что говорит?

– Краб? Его я не спрашивал. Но он согласится, будь спокоен.

– А вдруг упрется?

Носарь схватил меня за руку.

– Откуда ты набрался такого дерьма? Да пускай он что угодно говорит, а перед казнью все равно согласится…

– Не согласится.

– А ты почем знаешь? – сказал он, подходя ко мне вплотную. – Откуда ты это взял? Кто его брат, я или ты?

Мне бы схитрить, согласиться, пускай носится с этой мыслью. Все равно кончилось бы ничем. Такие детские затеи всегда ничем кончаются. Но я знал, что он может натворить бед. И может заставить меня сказать «да» просто потому, что он сильнее, и я твердо решил помочь ему единственным возможным для меня способом – сказать «нет» в первый раз с тех пор, как мы с ним знаем друг друга.

Я молча покачал головой.

– Ну ладно, я пошутил, – сказал он, выпустил мою руку и отошел. Это была самая печальная минута для нас обоих. – А вдруг он и вправду скажет, что хочет умереть? – спросил он через плечо. – Нет, это ты просто отговорку придумал. Не может он хотеть смерти. Он сделал не больше, чем те, что стреляли на войне из винтовок – трах-тах-тах, или те, что сбросили атомную бомбу, но в его поступке хоть смысл есть. Он знал, в кого стреляет. Да чего там, ты с ними заодно: хочешь, чтоб его повесили!

– Честное слово, не хочу, Носарь, – взмолился я. – Будь моя воля, никого бы не вешали.

– Всем этим разговорчикам грош цена, – сказал он. И засмеялся: – Да и потом это только так – мечты. Все равно ничего у нас не выйдет, никакому сверхчеловеку такое не под силу.

– Да я просто тебя испытывал, – пробормотал он. – Поглядеть хотел – а вдруг зацепит тебя. Если б ты согласился, я сам первый сказал бы, что все равно она его уже заклеймила, и он теперь только одного хочет – чтоб ему поскорей скрутили руки за спиной и отвели туда…

У двери он подал мне руку.

– Ты не сердишься? – Я, чуть не плача, пробормотал, что не сержусь, и пожал протянутую руку. – Разве я так поступил бы на твоем месте? – сказал он, ни к кому не обращаясь. – Нет, конечно. Я б подложил тебе свинью. Да я так, собственно, и сделал…

Он обошел вокруг меня, сунув руки в карманы, зная, что я в его власти, потом прислонился к стене.

– Курить есть? – Я вынул сигарету и бросил ему. – Ты не поверишь… – начал он и замолчал прикуривая. Я ждал, что будет дальше, а он ломал передо мной комедию. – Ты не поверишь, – сказал он наконец, – но сроду я с такой горячей девчонкой не путался. – Он тряхнул головой и как-то странно, выжидающе поглядел на меня. – Раз вечерком я завернул к ней извиниться за то, что мой старик вышвырнул ее старика, сказал, что я, мол, знаю ее и знаю, что пастор выполнял свой долг. – Он отбросил сигарету, не докурив и до половины. – Люблю вот так начать и бросить… Ты слушаешь, Артур? – Я кивнул. – Ну вот, пошли мы прошвырнуться, долго ходили и все разговаривали, – да, брат, эта крошка любит поговорить. Я покаялся ей в своих грехах. Все шло как по маслу. А потом она спросила про тебя, и тут у меня нечаянно вырвалось…

– Что вырвалось?

– Я просто так, для смеху, рассказал ей, как ты разъезжал с одной дамочкой в роскошном автомобиле. Она сказала, что, может, тут ничего плохого нет, а потом вдруг как взорвется, вроде ракеты, только вместо искр слезы. Но ничего, я ее утешил, – сказал он с торжеством. И, склонив голову набок, спросил: – Ну, что скажешь?

Может, он ждал, что я сразу его стукну, но меня так быстро не расшевелить. Конечно, мне было обидно узнать, что Дороти такая же, как все эти пташки, хоть и в другом оперении, чем Стелла, Милдред и прочие, но той же породы…

А обиднее всего было то, что сам я не понял этого, и Носарь открыл мне глаза. И было очень грустно вспоминать ее голос, лицо и этого беднягу пастора; но больше всего жаль было бедняжку Артура. Я стоял и чувствовал, как во мне закипает злость. Уйди он тогда, этим все и кончилось бы. Но ему было мало. Он подошел и ткнул меня пальцем в бок. Тут уж я не выдержал. Я три раза стукнул его под ложечку, а потом еще по лицу – легче легкого врезать апперкот человеку, который согнулся в три погибели. На мгновение я стал таким же, как он, – мозг мне жгла одна-единственная мысль: отправить его туда, куда его брат отправил Милдред. Но, почувствовав боль в руке, я опомнился и ушел, растирая на ходу пальцы. Ничего, очухается сам, не маленький. Мне казалось тогда, что все кончено.