Текст книги "День сардины"

Автор книги: Сид Чаплин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)

3

У всякой истории должен быть счастливый конец, надо только дождаться. Сходите летом к мосту в любой субботний вечер, и вы услышите, как новообращенный проповедует там кучке верных, а рядом с ним стоит девушка в белых перчатках и держит в руках библию. Один раз я пошел на него поглядеть. Синий костюм, белоснежная рубашка, красный в косую синюю полоску галстук, и вокруг него нимбом – чистота. Да, братцы, стоя там, я все время чувствовал, что у меня грязные руки и я не брился целых десять часов. И внутри тоже грязь. Но главное – это его волосы. Он отмыл прованское масло, и они стали легкие и шелковистые; каждый волосок был сам по себе и трепетал на ветру, как перышко. Я внимательно слушал. Он отчитал библию и с преданным видом выслушал старика Джонсона, который глядел на него во все глаза и ликовал. Для него это было важно, но для меня и для всех занятых людей это мура. Ладно, пускай он чистый, хороший, никому зла не делает, всегда поможет ближнему, будет примерным мужем и отцом, но, братцы, мне почему-то грустно.

Теперь у него не часы на уме, а молитвенник. Он думает, что ему все дано, что он начинает новую жизнь. Конечно, это просто, но не настолько просто, чтобы в один прекрасный день отшвырнуть все свое прошлое и начать проповедовать писание. Поверьте, я не смотрю на него свысока. Может, я чего-то не понимаю. Может, некоторые избирают кратчайший путь, потому что другого у них нет, и этот путь хорош для них. А другим приходится идти дальним путем, ошибаться, терпеть обиды и в конце концов прийти к чему-то в том же роде. Но они знают, на что идут, а мне именно это и нужно.

Прежде чем завязать себе глаза, я хочу знать, для чего это нужно. Прежде чем отказаться от всего мира во имя молитвенника, шор, стези добродетели, священных текстов и посулов вечного блаженства, я плюну богу в глаза, как сделал Носарь. У меня все хорошо, друг, бери с меня пример, и у тебя тоже все будет хорошо. Нет! Мир слишком велик для недоумков, думающих, что можно просто-напросто свернуть с одного пути и пойти по другому, который тебе укажут бесплатно, задаром. Найди сам свой путь. Поброди, как мы с Носарем в ту ночь, но только сделай это один, и ты никогда уже не отдашь свою душу ни богу, ни черту за легкий путь, или за пару новых ботинок, или даже за стакан холодной родниковой воды. Я не верю, что бог дал нам жизнь и смерть, чтобы мы обретали спасение ценой нового рабства. Как только пожертвуешь своей душой, тебе крышка. Кончишь на высоте 60, мертвецом. Пускай даже тебя не взорвут. Все равно ты мертвец.

Ну да ладно, я тут развел муть. Можете не читать. Вчера была хорошая погода, и мы поехали на пляж. Песок я не променяю на золото, море – на шампанское – кстати, какой у него вкус? – ни на что не променяю все это: воздух, ветер, облака и людей.

Моя старуха задрыхала, а мы почему-то заговорили про Носаря.

– С ним и впрямь произошло чудо, спору нет, – сказал мой отчим. – И, конечно, он переменился, но мне неприятно его видеть. По-моему, очень уж быстро он попал из грязи в князи. Это кого хочешь могло бы преобразить, но он, мне кажется, в душе всегда останется прежним. Есть в нем что-то такое. Хотел бы я, чтоб и во мне это было. Это от природы, и его заслуги тут никакой нет, но ему кажется, что это возносит его над всеми. За это я и не люблю его. Понимаешь?

И я его понял. Что-то щелкнуло у меня в голове, и мои воспоминания стали на место. То, что отделяет жизнь от жизни или жизнь от смерти (что будет с тем из братьев, который сломает себе шею, прежде чем обретет спасение?), это еще не все. То, что заставляет одного человека считать себя выше другого или другого считать себя ниже, пострашней, чем шахта под высотой 60, или водородные бомбы, или любая из тысячи и одной разновидности смерти. Я думаю вслух. Заповедь «люби ближнего своего» утратила прежний смысл, сегодня она гласит: «Рискуй ради ближнего своего». Вот почему я порвал с Носарем. Моя старуха и Гарри рисковали в тот вечер, когда отпустили меня с ним; и я никогда не забуду, что рисковать порой значит молчать, доверять человеку, не лезть ему в душу. Именно так они и поступили накануне казни Краба Кэррона.

Носарь в тот вечер был какой-то одержимый. Он, как воздушный змей, то летел прямо по ветру, то делал невероятные скачки и петли. Мне все время приходилось гадать, что еще он выкинет. Когда мы вернулись домой, мне показалось, что он образумился. Я изжарил яичницу с ветчиной и поставил перед ним тарелку, не спросив, будет ли он есть. И вдруг он сказал, что плитка шоколада за целый день – все равно что ничего и он, пожалуй, попробует пожевать чего-нибудь. Ну и ужин это был! Грязные, как трубочисты, мы набивали себе рты, слишком усталые от переживаний, чтобы разбирать вкус, но ели жадно, как будто это могло избавить нас от неприятностей. И на время мы действительно успокоились. Чай мы пили у камина, поставив чайник, молочник и сахарницу на решетку.

– Слышь, старик, – сказал он наконец. – Спасибо тебе и твоей старухе за то, что вы пустили меня сюда. Про дом мне и подумать страшно. Когда я уходил, был скандал – они подумали, что я в пивную. Конечно, иногда я могу выпить кружку пива, но сегодня… – На глазах у него выступили слезы, и он отвернулся. Помолчав, он сказал: – У них теперь там дым коромыслом. Пришли две шлюхи, Нэнси и Джинни, со своими хахалями, пузатый Джо и косой Гарри, у которого вечно изо рта воняет. Да еще пятеро наших, и Ник, конечно, – уж будь уверен, он не упустит случая выпить на даровщину; наш старик орет, что все полисмены будут гореть в аду, что он никогда в жизни не знал справедливости, не говоря уж о его детях… Старуха тихо накачивается винищем, сволочной будильник отстукивает минуты, а Ник весь дом переворачивает, ищет штопор… Вот, старик, от чего ты меня избавил.

– Мы тебе всегда рады, – сказал я, чувствуя, как глаза у меня слипаются и голова тяжелеет. А потом он пошел молоть все, что придет в голову. Если б кто в окно заглянул, то подумал бы, что мы рехнулись: Носарь нес какую-то околесицу про Кэрразерса-Смита (я слишком устал, чтобы остановить его и сказать, что старый К.-С. умер и похоронен); про историю с голубями; про то, как мы пекли картошку в горячей золе и жарили на вертеле селедку возле старой литейной, как дрались с Миком Келли и его приятелями; про Терезу; про россказни сержанта Минто; про то, как надо продавать фрукты на улице; и как у них в доме однажды было двести туфель, все на левую ногу – его старик с приятелем где-то стибрили, – так он скакал, круг за кругом, то медленно, то как бешеный, так что даже заставлял меня очнуться, вокруг центра, про который он ни слова не сказал, – вокруг крепости Чарли Неттлфолда, возведенной из всякого хлама, и рыжей собаки, лежавшей около притихшего дома. Во всяком случае, так мне казалось.

Иногда он подгонял себя, гикая, как целое племя краснокожих индейцев, но ни разу не пустил стрелу в ту сторону. Я хоть и устал смертельно, но все же заметил это. Он говорил просто для того, чтоб я не заснул, чтоб тащить меня за собой, как на буксире, – ему надо было поделиться с кем-то. То и дело буксир ослабевал, а потом он снова тянул меня за собой и трещал, как пулемет. Буксир натягивался туго, слишком туго, лопался, и голова моя снова падала на грудь. И тогда он тихо рассказывал про девочку, с которой так хорошо было обниматься там, в овраге, а потом она выросла, задрала нос и перестала его замечать, но он все же поймал ее в заднем ряду в «Альбионе» и дал ей жизни, просто так, шутки ради, хоть она и стала важная птица – накрашенная и в шелковом белье. Вот так поддерживают упавший дух в солдатах – и старина Артур поднимает десятитонные стальные заслонки, которые для смеху называют веками, и слушает… Опять пошел какой-то бред: про то, как быстро растут ногти, как полжизни тратишь, вспоминая, что пора постричься, а вторые полжизни – раздумывая, какой толк бриться, – ведь все равно назавтра обрастешь по новой и щетина прямо на глазах покроет все лицо; про то, что изо рта воняет и бесполезно покупать пасту, потому что всей семьей ее прикончат за один день и назавтра в тюбике уже ничего не останется, кроме щетины от зубной щетки; про то, до чего противно видеть банку с липким вареньем, на дне которой осел пыльный слой сахара, или нюхать кислый запах пива рано поутру, а вот быть бы миллионером, иметь у подножия горы собственную купальню, сделанную из таких специальных пластин, которые повышают деятельность организма и превращают солнечный свет в источник радости…

– Мы с ним всегда спали вместе, – говорил он. – Грели друг друга. И холод по утрам нам был нипочем. Мы смеялись над девчонками, над нашей сумасшедшей семьей и над псами-легашами. А когда спишь с братом на одной кровати, все про него знаешь.

Приподняв веки, я увидел, как его бьет дрожь, и подумал, что больше не выдержу. Чувство было такое, будто тебя начинает душить кошмар, но ты знаешь, что это только сон, и еще успеваешь шепнуть себе: «Держись!»

Я встряхнулся, наклонился вперед и тронул его колено. Оно дрожало, как пневматическая дрель, мелко и дробно. Смертный холод, озноб тела и духа. Я знал, что он сам себя боится.

– Что с тобой, Носарь?

– Зря я в ту шахту заглядывал, – сказал он и посмотрел на свою перевязанную руку.

– Забудь про это, – сказал я и бросил ему спасательный конец. – Так что же та девчонка? Ты еще встречался с ней?

– Я там человека видел, он туда прыгнул, – пробормотал Носарь и взмахнул рукой. – Он летел кругами, медленно так, плавно. Все меньше и меньше становился. Вертелся, как кукла, голова набок свернута, рот разинут. А потом – крышка. Он упал на спину и лежал, скрестив руки.

– Хороши штучки, – сказал я и стал ворошить угли в камине. Мне нужно было дотронуться до чего-нибудь, убедиться, что я все тот же, живой, осязаемый Артур из плоти и крови, с бьющимся сердцем. Но волосы у меня стояли дыбом. – Это уж слишком, – сказал я, – ты совсем дошел, старик.

Он наклонился вперед, стиснув руки:

– Как думаешь, что это значило? К чему это?

– Ты все думал о часах, вот тебе и померещился Краб, – сказал я и вздрогнул.

– Это был не он, – сказал Носарь твердо. Я посмотрел на него. – Это был я! Я видел свое лицо так же ясно, как вот тебя сейчас вижу. И я тебе скажу – когда я залез на эту стенку, то почти решился уже вниз прыгнуть. Но как увидел это – все. Пошевельнуться не мог, будто в тисках. Поглядел вниз, увидел это и сразу остановился.

– Говорят, такое бывает, когда нервы расстроены, – сказал я.

– Это был не сон, – сказал он. – Слышь, я стоял на стенке и глядел, как он вертелся пропеллером, ждал, пока он лицом повернется, хотел наверняка знать, что это я. Меня будто к месту пригвоздили, но в то же время я был там, в яме, и что-то вертело меня и тащило вниз… Кто это был – дьявол или бог?

Я безнадежно покачал головой.

– Тебе померещилось, ты был не в себе, – сказал я. – Ты, наверно, все, что пережил, там, в яме, увидел. А видение это только одно означает – ничего нельзя сделать, чтобы помешать…

– Неминуемому? – докончил он за меня. И покачал головой. – Нет, это или всемогущий бог, или же сам сатана тащил меня туда, вниз.

– Брось, – возражал я, но Носарь стоял на своем.

– Он за мной охотится. Нарочно все дела бросил, перестал судьбы вершить, как говорил пастор. Добирается до меня, вот как добрался до нашего малого.

Я все на свете отдал бы за то, чтоб поглядеть на часы и узнать, долго ли мне еще терпеть. Но об этом нечего было и думать. Стоило мне только голову повернуть, как он чуть не до потолка подскакивал. Было, наверно, около трех ночи. Помню, он все время тер пальцами одной руки ладонь другой, а глядел мимо, куда-то вниз, сквозь ковер. Помню, я твердил себе, что нельзя спать. Но все равно я заснул прямо на стуле, и подушкой мне была моя собственная грудь. А когда я проснулся, комнату заливало солнце. Носарь исчез. Я помнил смутно – а может, мне это приснилось, – что он взял меня за подбородок и сказал тихо:

– Не бойся, старик. Спи. Мне теперь полегчало.

Я бросился к двери и вдруг сообразил, что на мне нет ботинок. Тогда я вернулся назад, обулся, но шнурки не завязал и, прежде чем пробежал половину улицы, два раза полетел вверх тормашками. У меня из головы не шла эта шахта, я все думал: а вдруг он решил туда броситься или прыгнуть с моста над оврагом? На мосту никого не было. Я пробежал по одной его стороне, глядя вниз, на воду, потом назад по другой. Но там ничего не было, кроме камней и всякого хлама. На соборе святого Николая пробило восемь.

Пробежав взад-вперед по мосту, я спустился к реке, все еще глядя вниз, на мрачный ее приток, на обветшавшие зернохранилища, грязные склады и допотопные фабрички.

И вдруг в глаза мне бросилась покосившаяся печная труба. Около нее лежало что-то. Я прикинул расстояние от моста до серой скрюченной фигуры. Это мог быть он. Я как безумный бросился вниз, чуть в воду не свалился. Ложная тревога. Просто кто-то выбросил старый тюфяк. Я снова вскарабкался наверх.

Улица тянулась передо мной темная, как тоннель. На полдороге, справа, была «Золотая чаша». Из открытой двери медленно выползали люди, у некоторых в руках были черные чемоданчики с библией. Даже издали видно было, что они взволнованы. Из-за этой казни в их машине появилось новое колесико; теперь оно было уже на своем месте и бодренько вертелось на радость этим добрым людям. Те, что помоложе, быстро шли вверх по склону, возбужденные происшедшим, перебрасываясь отрывистыми фразами. Они прошли мимо меня.

– Видели его лицо?..

– Мистер Джонсон как в воду глядел…

– А молитва, которую он над ним прочел!

– Видели, как он плакал?

– Бедняга был в таком ужасном состоянии…

– И тут миссис Поттер затянула «Скалу времен»… по наитию…

– И он побежал между скамьями, как будто…

– Осужден за грехи. Осужден…

Это было последнее слово, которое я услышал. Оно стучало у меня в голове. Краб осужден, Носарь осужден, оба предстали перед судом. Один повешен, другой распят. Кажется, только тогда я по-настоящему понял, что Краба действительно повесили и он мертвый раскачивается в петле. До тех пор я не мог поверить. Есть вещи, с которыми трудно примириться. Ведь убийцей его сделали эти деньги на конфеты. А у божьих людей губа не дура. Им не расчет молиться за человека, которого постигла справедливая кара. Зачем сокрушаться о повешенном, когда они заманили в сети господа бога его брата! И я стал думать о длинных низких, разрушенных домах, где женщины когда-то сучили веревки на корабельные снасти и на мужские шеи. Да, веревка – опасная штука. Но есть и другие веревки, которые люди сучат в уме, настоящие крепкие веревки для уловления душ.

У старушки были круглое розовое лицо и добрые голубые, как у фарфоровой куклы, глаза. На нее была вся моя надежда – я хотел знать наверняка.

– Он был в церкви, миссис?

– Да, родимый, был, и господь принял его в лоно свое…

– Ах, вот оно что, – пробормотал я в растерянности.

– Ежели ты ему друг, то возрадуйся, на него любо было глядеть.

– Спасибо, – сказал я. – Мне только хотелось узнать…

– Теперь ему вечное блаженство уготовано, – сказала она. – Видел бы ты его лицо! Господь коснулся его, и он возвысился над собой. Сходи поговори с ним. – Это было сказано тихо, но настоятельно.

– Нет, спасибо. Я от вас все узнал. Не стану к нему сейчас соваться.

Оглянувшись через плечо, я увидел, что она все стоит, глядя мне вслед голубыми глазами, словно хочет залезть мне в душу. Я свернул за угол и спустился в овраг. Возвысился над собой! Недурно. Можно позавидовать.

Что ж, пойду один своей дорогой. Но было мгновение, когда мне хотелось броситься следом за этими двумя, которых я любил больше всех на свете, не считая моих домашних. А потом я сунул руки в карманы и повернул в другую сторону. Кроме шуток, мне было грустно, одиноко. И страшно. И сейчас мне грустно, одиноко и страшно. Вот в кармане у меня пять хрустящих фунтовых бумажек, и на мне новый красивый костюм за пятнадцать гиней. Я чувствую, как бумажник уютно трется о яркую рубашку. Ну, а дальше что? Навел красоту, а идти некуда. Ни на одном поезде, автобусе или пароходе не убежать мне от себя – трепещущего, неуверенного, мятущегося, полного сомнений и дурацких мыслей. И я остаюсь здесь. Я смотрю, как сардины двигаются на узком конвейере – серебряный поток, текущий из моря; здесь их укладывают в жестянки голова к хвосту, хвост к голове. Так и я. Купаешься в масле, лежишь ровно и красиво, но это слабое утешение, когда запаяют крышку.

Умник, красавчик, маменькин сынок, спрашиваю я себя; куда ты идешь? С мамой и Гарри об этом и говорить нечего. Они живут в своем уютном мирке, где нет больше ни улиток, ни сумасбродств. Носарь мог мне предложить только вышибать клин клином, подтасовывать карты, загадывать, орел или решка, – в общем ничего нового. Ребята в Старом городе считают меня ненормальным, еще хуже Носаря, я для них лишний, чужой. Стелла уехала. Один раз я позвонил ей. Серьезно. Позвонил, зная, что ее нет в городе, и, когда я стоял в телефонной будке, все лицо у меня было в поту. Никто не ответил. Да, братцы, иногда я думаю: кивни мне хоть кто-нибудь на улице, и я пойду за ним на край света. И даже позабуду взять чемодан со сменой белья.