Текст книги "День сардины"

Автор книги: Сид Чаплин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

2

В воскресенье утром меня разбудило солнце, заглянувшее в окно; ветер доносил с улицы запах жареного мяса и кошек, орали радиоприемники, а внизу моя старуха шумно орудовала своим любимым электроприбором. Но мне все это было до лампочки. В воскресное утро можно поваляться в постели, а мне было о чем подумать. Я встал, плотно закрыл дверь и окно, задернул занавеску. Потом снова лег на бок и свернулся клубком.

Но я не мог лежать спокойно – и не надейтесь, пожалуйста, что это мысли о религии не давали мне покоя. Нет, я торговался с собой. Торговался не совсем честно, притворяясь, будто Дороти тут ни при чем. Я решил порвать со Стеллой. С ребятами из Старого города я уже порвал. Начну новую жизнь. Стану лучшим на участке, забуду про грязные дела, про дядю Джорджа и всякую муру. Овладею своей профессией в совершенстве, а язык буду держать за зубами. У них глаза на лоб повылазят, когда они увидят, как я без разговоров начну дело делать. А в свободное время стану улучшать инструмент, буду первым приходить на работу и последним уходить, а в один прекрасный день случайно услышу, как дядя Джордж говорит Спроггету:

– Согласись, Сэм, что ты ошибался насчет этого мальчика – у него есть достоинства, подлинные достоинства.

А еще я буду ходить в этот божий храм и дружить с пастором и Дороти. Буду приветлив, проявлю широту взглядов, но дам им понять, что у меня своя дорога. Не откажусь сыграть с пастором в шашки – мне ведь ничего не стоит обставить Жильца, а он сильный игрок. Обыграю пастора Джонсона, а Дороти будет смотреть и хлопать глазами, и тогда я нарочно проиграю ему партию-другую. Но насчет веры останусь тверд.

И еще я, конечно, помогу моей старухе – схожу к адвокату и добьюсь развода, пускай выходит за Жильца. Буду таким хорошим, что даже старые сплетницы на скамье это заметят. В общем я до того размечтался, что никак не мог остановиться. Я встал. Потом снова лег, облокотился о подушку и с удовольствием закурил, выпуская дым из углов рта и через нос, так что он завивался кольцами, а потом смешивался с пылинками в солнечных лучах. На колени себе я поставил комнатную туфлю, потому что в доме не было ни одной пепельницы – моя старуха до смерти боялась пожара и запретила мне курить в комнате. Я лежал, пуская дым, и огонек сигареты был ничто перед моим внутренним светом.

Пылесос смолк. Я даже не пошевельнулся, а ведь в другой день я сразу погасил бы сигарету и разогнал дым. Она поднялась наверх и, конечно, увидела, что я курю. В руках она держала городскую воскресную газету и мой пиджак.

– Ты, я вижу, уютно устроился.

Я пробормотал извинение, но это не помогло.

– Сколько раз я тебе говорила – не смей курить в постели. – Пришлось мне погасить окурок в комнатной туфле. А она продолжала, все больше распаляясь: – Кстати, тут в газете есть кое-что для тебя интересное.

На первой странице была большая статья под заголовком: «Драка двух шаек молодежи в кинотеатре» – видно, тому малышу стало плохо, и пришлось отвезти его в больницу. А уж там корреспондент вытянул из Рода все. Приводились также свидетельства очевидцев с улицы, сильно приукрашенные. Выходило, что это был вечер ужасов: десятки молодых преступников дрались врукопашную, сверкали ножи, мелькали велосипедные цепи, звенели бутылки.

– Ты, конечно, тоже был там – я сразу заподозрила неладное, когда ты ушел в старом костюме.

Я промолчал. Только бы Род не выдал нас, иначе каждую минуту жди гостей. Я поглядел на часы – одиннадцать. Если б он раскололся, они были бы уже здесь – или, может, меня оставили напоследок?

– Чего молчишь, как воды в рот набрал – вот тут, на пиджаке, доказательство.

Я сказал:

– Послушай, мама…

Куда там. Она завелась надолго.

– Того и гляди полиция явится, – заключила она. – Что тогда соседи скажут!

– Все это преувеличено, – возразил я, хлопнув рукой по газете.

– Судя по пятнам на твоем пиджаке – ни_: чуть! – крикнула она сердито.

Что было делать? Не мог же я сказать, что мой дорогой друг вытер об меня нож, – это только подлило бы масла в огонь.

– Но теперь кончено, – сказала она, а я молча – пока еще молча – восхищался ею. – Изволь вести себя как следует. Я тебя приструню. С сегодняшнего дня ты без меня из дому не выйдешь.

Этого я стерпеть не мог. У нас в Старом городе есть железные законы. Ни один из наших ребят старше двенадцати лет не выйдет на улицу со своими предками, разве только когда надо прибарахлиться, но есть и такие строгие блюстители приличий, которые едут другим автобусом и встречаются с матерью прямо у магазина. С девушкой можно ходить, только когда за ней ухаживаешь; после медового месяца она ходит одна, а ее муж – с другим женатиком своего возраста.

Я знал таких, которые возили детскую коляску и потом всю жизнь жалели об этом. Сами понимаете, я взвился.

– Ни за что!

Моя старуха покосилась на меня и подошла к шкафу. Она вынула оттуда три пары моих брюк и джинсы.

– Что ж, тогда лежи весь день в постели.

– Ты не можешь держать меня взаперти!

– Посмотрим, – сказала она и вышла.

А я остался без штанов. В другое время я не стерпел бы этого, но после того, как я получил нокаут, самый настоящий нокаут, и решил начать все снова, не годилось с ней воевать. Я был оскорблен в лучших чувствах, оправдаться перед ней не было никакой возможности, я сидел без штанов, не мог разобраться насчет религии и увидеть Дороти. К тому же у меня внутри все переворачивалось и мурашки бегали по коже при мысли о полицейских.

А тут еще, как назло, сигареты кончились. Я выкурил последнюю, выгреб из тайника все окурки и пожалел, что так неосторожно их гасил – они все начисто расползлись. И все же я скурил их один за другим, а потом сел и стал думать о том, как было бы хорошо иметь два десятка сигарет, покуда совсем не распсиховался.

В конце концов я вышел в трусах на площадку и стал кричать. Было так тихо, что я слышал, как моя старуха чистит картошку. Но она мне не ответила. Я чувствовал себя сиротливо, как дух, которого не пускают на спиритический сеанс. Вернувшись в комнату, я сел и задумался. Вот так всегда: будь у меня два десятка сигарет, жизнь казалась бы сносной. Я и курить-то не очень хотел. Мне нужно было только знать, что они у меня есть. Я подумал, что радо все-таки бросить курить, и спустился вниз в трусах.

– Это неприлично, – сказала она.

– Наплевать на приличия, – сказал я. – Мне курить нечего, выйдем на минуту и купим сигарет.

– Значит, ты принимаешь мои условия?

– Из-за тебя я стану посмешищем всего города.

– Не велика беда, – сказала она. – Лучше быть посмешищем, чем арестантом. Я все средства перепробовала. С меня хватит. Раз на тебя положиться нельзя, придется мне за тебя взяться. Кстати, – добавила она, – погляди, на кого ты похож, – того и гляди трусы потеряешь…

– Мне это надоело, – сказал я. – Не можешь же ты все время обращаться со мной, как с ребенком. Я имею право…

– Я тоже имею право, черт бы тебя взял, – сказала она, взмахнув ножом у меня перед носом. – Довольно командовать в доме. Тебе еще восемнадцати нет, а ты уже не даешь мне рта раскрыть. Ты встревал между мной и Гарри, а почему? Да просто потому, что ты эгоистичное отродье и не хочешь считаться ни с чем и ни с кем, кроме своих капризов. Но теперь кончено!

– Можешь лизаться со своим милым сколько влезет, – крикнул я. – Я хочу только несчастную пачку сигарет, а вместо этого на меня попреки сыплются. Кто тебе мешает? Не я, во всяком случае. Делай, что хочешь, только купи мне сигарет.

– Без меня ты не выйдешь, – сказала она.

Мои брюки лежали на стуле, они были соблазнительно близко, меня так и подмывало их взять – эх, вечно я лез на рожон!

– Сейчас же положи брюки! – Не обращая на нее внимания, я сунул ногу в штанину. – Я тебе покажу своевольничать, – сказала она и влепила мне оплеуху. Едва очухавшись, я дал ей сдачи. Удивительно, чего только не увидишь иногда в ничтожную долю секунды.

Я увидел лицо Дороти. Она словно смотрела на эту сцену. Но не это заставило меня просить прощения, а мысль, что все мои благие намерения пропали из-за пачки сигарет.

Она сидела на стуле со страдальческим выражением лица, а я бормотал: «Прости меня… я нечаянно», – и все такое, но это не действовало. Наконец она сказала:

– Ты бы поискал себе комнату – я больше не могу выносить эти скандалы и сходить с ума всякий раз, как ты уходишь.

– Слушай, мама, – сказал я, – ты сама виновата, честное слово. Я был готов отрезать себе руку в тот же миг, как поднял ее… Если б ты только доверяла мне… Тогда я, может, сам решил бы, что делать…

– Ты у меня молодчина, – сказал я. И хотел еще добавить, что для меня в мире нет лучше матери, что она мужественная, умеет надеяться и работать не покладая рук, что она создала для меня дом, который я ценю, хотя пользуюсь им, как гостиницей.

Но железные законы помешали мне. Да еще мысль, что она может подумать, будто я подлизываюсь, чтобы добиться своего. Бросив брюки, я дал задний ход, так сказать, сам наступая себе на пятки.

Через пять минут она вышла из дому.

Через десять – вернулась, поднялась наверх со всеми моими брюками, положила их на спинку кровати и бросила мне два десятка сигарет. Ну, посудите сами, что поделаешь с такой женщиной.

– Мама, – сказал я. – Куда бы ты хотела пойти сегодня погулять?

Она стояла ко мне спиной.

– Не знаю. Да ты обо мне не беспокойся.

– Пойдем в Выставочный парк, оркестр послушаем.

– Люблю хороший оркестр, – сказала она каким-то странным глухим голосом, и я понял, что мы помирились. Но, скажу прямо, оба мы были чудилы, каких поискать.

3

Прогулка по парку была для меня пыткой по двум причинам: одна вам уже известна, а другая состоит в том, что я не выношу оркестры. Они меня нисколько не трогают, и это факт. Когда Гарри и моя старуха были детьми, блеск медных труб, наверно, еще нравился, потому что джаз тогда приезжал из Нового Орлеана, Канзас-Сити, Чикаго, а теперь в Англии появились доморощенные джазисты вроде Хэмфри и Криса Барберов и даже в нашем городишке развелось семь или восемь местных джазов. Своего стиля у них не было – каплями допотопного джаза они разбавляли целые галлоны «Горной девы», «Нью-йоркской красотки» и всякой всячины. У старых духовых оркестров было сильное преимущество – без них не обходились ни процессии, ни похороны, ни парады, ни гулянья в парках, а это было немало до появления телевидения. Так что мою старуху они еще как-то волнуют. А меня – нет. Для меня все началось с того первого раза, когда мне было лет восемь или девять и я, сидя на ступеньках подвала, слушал, как местный джаз наяривал в традиционной манере «Тигровый ковер», «Бэсин-стрит» и прочее в том же духе; эти воспоминания связаны с беззаботными людьми, веселившимися до упаду в облаках голубого дыма.

А чугунная эстрада, окруженная подстриженными кустиками, корзины с геранью, сотни людей, которые пришли со своими стульями и расселись вокруг музыкантов, тоже пришедших со своими стульями, для меня сущий ад. В тот день они выдали всю программу, кроме «Вильгельма Телля». Оркестр был военный. Дирижировал самоуверенный маленький человечек, и они его слушались, как бога, – можно было подумать, что за малейшую ошибку он их всех поубивает. Я вырвал листок из книжки у Гарри, прикрыл глаза от солнца и задремал.

Гарри я пригласил с нами в порыве благородства – когда зашел разговор о прогулке, он зевнул и сказал, что это, конечно, очень интересно, но он, пожалуй, побудет один, поспит, а потом выпьет бутылку пивка и закусит йоркширским пудингом. Тогда я сказал:

– Пошли за компанию, веселее будет.

Мою старуху чуть удар не хватил.

– Вы и вдвоем не соскучитесь, – сказал Жилец. – А мне трудно на старости лет свои привычки менять.

Но я видел, что он не прочь пойти.

– Пойдем послушаем еще разок «Аве Мария», – сказал я и увидел, что моя старуха затаила дыхание. Он взглянул на нее.

– Как думаешь, пойти?

– Тебе не мешает развлечься, – сказала она.

В общем он пошел, и, не скрою, я позвал его не только из добрых чувств – взяв Гарри, я мог хоть иногда отойти от моей старухи. Просто удивительно, каким добрым становится человек, когда у него гора с плеч свалится. Понимаете, я боялся, что Род нас выдаст. Примирившись утром с моей старухой, я унес газеты к себе наверх и стал просвещаться насчет того, что творится в нашем безумном мире.

Я узнал, какие знаменитости бежали с шикарными девицами и куда. Узнал новости о молодежи в разных городах, которые здорово меня насмешили, после того как я прочел раздутый отчет о том, что было у нас. Потом пошли сообщения о подвигах частных сыщиков, грабежах, изнасилованиях и о том, что увидел чей-то муж, когда вместе с сыщиком пошел ночью в свой садик. Разве это новости! Старо как мир. Часов в двенадцать мое приятное занятие было прервано – на улице раздался свист, но я и ухом не повел, зная, что свистит Носарь.

Но он никак не хотел уходить, так что в конце концов я открыл окно и высунулся с газетой в руке, показывая, что занят. Он стоял, задрав вверх голову и заложив два пальца в рот, чтобы свистнуть еще раз.

– Беги отсюда, детка, – сказал я.

Скрестив руки на груди, он спросил:

– Это ты мне? Слышь, старик, у меня хорошие новости.

– С меня довольно вчерашних скверных шуток, – сказал я.

– Твоя старуха пронюхала что-нибудь и заперла тебя?

– Она чуть с ума не сошла, когда мой рукав увидела.

– Плевать. Ты не трухай. Хорошие новости: Род молчал как рыба – нас не заметут.

– Хорошие или плохие – все равно. После вчерашнего мне до вас нет дела.

– Брось, старик. Уговор помнишь – быть вместе до конца.

– Я тебя предупреждал, чтоб никаких ножей.

– Приходи сегодня и скажи это всем.

– Не выйдет, я занят.

Он свистнул, махнул рукой и пошел прочь.

– Ладно, увидимся, – бросил он через плечо.

На том мы и расстались. Но у меня прямо гора с плеч свалилась, когда я узнал, что два молодчика с непроницаемыми лицами не постучатся в дверь. Так что я пользовался концертом, как мог. Нет ничего приятней полусна, и я сладко дремал, а солнце, пробиваясь сквозь листву деревьев и сквозь ресницы, окутывало мои сны светлой дымкой.

Во время пятого или шестого номера моя старуха вдруг стиснула мне колено.

– Господи, Артур, это он!

Я вздрогнул, с трудом сообразил, где я, и спросил:

– Кто?

Но я не мог добиться от нее толку. Оркестр в это время гробил какую-то грустную и медленную мелодию. В дальнем конце эстрады какой-то тип исполнял соло на тромбоне. Он играл стоя, иначе я и не увидел бы его.

– О чем ты, мама?

Она схватила меня за руку и сжала ее до боли.

– Это он – твой отец!

– Не может быть, – сказал я.

– По-твоему, я не узнаю собственного мужа?

– Но ведь ты его так давно не видела – долго ли ошибиться?

– Если это не он, значит его двойник.

Гарри наклонился к нам, и не удивительно, потому что моя старуха говорила в полный голос, все вокруг прислушивались к шипели на нас.

– Она говорит, это мой старик, – сказал я. – Вон тот, что играет на тромбоне…

– Твой отец?

– Так она говорит.

– Пойду взгляну на него поближе, – сказала моя старуха.

– Подожди, пока они кончат играть, – сказал Гарри.

– Довольно я ждала, – сказала моя старуха. – Пятнадцать лет.

И прежде чем я успел ее удержать, она уже начала протискиваться к проходу.

Надо отдать справедливость моей старухе – она умница. Я обмирал со страху, боялся, что вот сейчас она ринется прямо на эстраду, чтоб все решить разом на месте. Но вместо этого она повернулась к эстраде спиной.

Я вздохнул с облегчением и заставил себя не глядеть в ее сторону. Гарри толкнул меня локтем и шепнул:

– Положись на нее: она будет ходить вокруг, пока не найдет местечко, откуда сможет разглядеть его незаметно.

Через несколько минут я увидел, что она огибает дальний конец эстрады. Я все ждал, что тромбон вдруг умолкнет и кто-нибудь спрыгнет на землю.

Она не вернулась.

– Сиди спокойно, – сказал Гарри. – Теперь она следит за ним.

– Будет скандал.

– Ни в коем случае. Подойдем к ней после концерта.

– Вы пойдете со мной?

– Если хочешь.

– Если хочу! Да я умру, если не пойдете.

– Я все равно держался бы неподалеку, – сказал он.

– А вы бы вздули его на моем месте?

– Это уж глядя по обстоятельствам.

Я понял, о чем он говорит, и попробовал разобраться в своих чувствах. Теперь, когда мое желание исполнилось, я отдал бы все на свете, чтобы этого не было. Признаюсь честно, я боялся встречи с ним. Судя по всему, этой встречи и искать не стоило, мне-то уж во всяком случае. Он бросил семью и сбежал. И ни разу не вспомнил о моей старухе, не говоря уж обо мне, за долгих пятнадцать лет. Он был такой же сукин сын, как те, про которых пишут в воскресных газетах. И все же он был частью меня самого, и я хотел знать, что эта за часть такая.

– Только не торопись решать, – сказал Гарри.

– А вы откуда знаете?

– Нетрудно догадаться, – сказал он, потрепав меня по колену. – Это написано у тебя на лице, малыш. Сохраняй хладнокровие и гляди в оба – не делай ничего такого, о чем после придется пожалеть.

Когда предстоит что-нибудь неприятное, я всегда действую с ходу. Так было и теперь. Как только дирижер раскланялся и музыканты зашевелились, укладывая инструменты, я выскочил в проход и стал пробиваться к эстраде через толпу. Гарри потянул меня за рукав.

– Давай лучше кругом обойдем, – сказал он.

И мы обошли кругом. Моя старуха была возле того конца эстрады, где стоял мой предок; глаза сухие, но платок зажат в руке наготове.

– Он?

Она кивнула, не отрывая от него глаз, а он тем временем стал спускаться с эстрады.

– Боже, как он постарел! – прошептала она.

Я ничего не сказал, но подумал, что сейчас он постареет еще больше. Гарри ласково взял ее за руку, давая понять, что нужно уйти.

– Пусти!

– Ах, извини, – сказал он и отошел в сторону.

– Не сердись, Гарри. Кажется, я не в силах довести это до конца.

– Дело твое, – сказал он.

– Я не вынесу скандаля, – сказала она. – И не смогу взглянуть ему в глаза – подумай только, а ведь во всем виноват он!

– Ты как хочешь, мама, а я намерен потолковать с ним.

– Не вмешивайся!

– Я должен увидеться с ним, мама. Хоть раз.

– А обо мне ты не думаешь?

– Но ведь это его отец, Пег, – сказал Гарри.

– Тогда ступай спроси, как его зовут. И если он не признается, уйди.

Я пошел, но тут же вернулся бегом.

– А как его зовут?

– Ясное дело – так же, как тебя.

До меня не сразу дошло, о чем она. Потом я собрался с духом и пошел к своему предполагаемому отцу. На глазок я прикинул, что он тяжелее меня фунтов на тридцать и дюйма на два повыше ростом. Он был без фуражки, и я заметил, что он лысеет. Расстегнув тесный воротничок, он прикуривал у другого музыканта.

Я положил руку ему на плечо.

– Вы Артур… Артур Хэггерстон?

– Ну, допустим.

– У меня к вам поручение.

– От кого?

– Скажу, когда буду уверен, что это вы.

У него было противное лицо, и он мне сразу не понравился. Другие музыканты стали подшучивать насчет свидания с незнакомкой и допытываться, чего он от них скрывает. Он поморщился.

– Ну ладно, я Артур Хэггерстон. В чем дело?

– Один ваш знакомый хочет с вами поговорить, он вон там. – И я махнул рукой в сторону маленькой рощицы.

– У меня нет здесь знакомых.

– Слушай, друг, – сказал я. – Я тебе услугу оказываю. Не хочешь идти, и не надо. Скажи прямо, и мое почтение…

– Ладно, пойдем.

Мы пошли, и я услышал позади голос Гарри:

– Эй, Артур, постой!

Мой старик оглянулся через плечо.

– Там какой-то малый зовет тебя.

– Который?

– Вон тот, черноволосый. И с ним женщина.

Я обернулся и покачал головой. Теперь я решился окончательно – в тот миг, как он сказал «женщина». Мы дошли до рощицы, он огляделся и спросил:

– Где же он – тот, который хотел меня видеть?

– Здесь, – сказал я.

Скосив глаза, я увидел, что Жилец бежит к нам во весь дух. Времени оставалось в обрез. Я ударил его в солнечное сплетение, он заворчал, но не скорчился, и я понял, что промазал. Я сильно ушиб кулак – у него под френчем был словно толстый слой дубленой кожи, – но надо было поскорей ударить еще раз и попасть в точку. Теперь мой кулак наткнулся на его локоть.

– Ты что, чокнутый? – заорал он.

Я покачал головой. Правая рука у меня совсем отнялась, поэтому я нацелился левой прямо ему в нос. И тут меня охватило бешенство. Я молотил его здоровой рукой, иногда попадая в лицо, и не то кричал, не то плакал, не помню. А он отступал и не сопротивлялся. Некоторое время он отбивал меня, как боксерскую грушу, а потом заехал мне в подбородок. Я видел, как он развернулся, и был рад – он так давно причинял мне боль.

Я был фунтов на тридцать легче и дюйма на два пониже. Но это мне не помогло. Опомнился я уже на земле – я лежал навзничь, и сквозь причудливый узор листьев мне было видно ярко-голубое небо, которое казалось удивительно красивым. Мой старик смотрел на меня с недоумением – теперь он казался мне еще противнее.

– Какого дьявола ты улыбаешься? – спросил он.

Я хотел отпустить шуточку насчет того, что у меня просто рот от удара скривило, но был слишком потрясен для этого.

Моя старуха приподняла мне голову и спросила, что со мной. Я слышал, как Гарри сказал:

– Эх, так и чешутся руки отделать тебя хорошенько.

– Послушай, тут что, весь город против меня зуб имеет? – спросил мой старик.

Вокруг нас собралась целая толпа, среди которой были и военные. Я понял, что Гарри слишком много на себя берет, – хоть он и бывший матрос, но ему придется туго, хотя бы уже потому, что может вмешаться весь оркестр.

– Оставьте его, Гарри, – сказал я. – Я сам заварил кашу, мне и расхлебывать.

– Вот именно! – подхватил мой старик. – Сказал, что кто-то ждет меня здесь. Я поверил. Пришли. А он как даст мне в брюхо…

– В солнечное сплетение, – поправил я.

– А теперь лежит и улыбается, как чеширский кот. И чего улыбается, подумаешь, как остроумно… Ведь я его с копыт сбил.

– Думаю, он хотел узнать, многого ли вы стоите, – сказал Жилец. – Он, понимаете ли, доводится вам сыном, а вот и ваша жена, если, конечно, это вас интересует.

Мой старик присвистнул и отвернулся. Потом спросил:

– Ну, как жизнь, Пег? – и снова отвернулся.

– Ничего, – сказала моя старуха.

– Что ж, пойдем отсюда. – Он присел, упершись руками в колени, и поглядел на меня. – Ты как, ничего? Ладно, давай помогу тебе встать.

И мы пошли по извилистой дорожке через лужайку, а потом по берегу озера, где плавали лодочки. По дороге никто, кроме моего старика, не сказал ни слова. Да и он, кажется, только пробормотал себе под нос:

– Зря я не сказался больным.

Это было как сон.

Мы вышли за ворота парка на «Болото» – широкое, как прерия, оно тянулось вдоль длинного ряда деревьев, туда, где земля сливалась с небом. Вокруг гуляли люди поодиночке и парами, только мы были вчетвером. Мой старик шел на несколько шагов впереди. Он все озирался, и я не мог понять почему, а потом вдруг обернулся и сказал:

– Кажется, здесь подходяще, как по-вашему?

– Если вас устраивает, то и нас тоже, – сказал Гарри.

Мой старик вздохнул и стал снимать френч. Клянусь вам, у меня глаза полезли на лоб.

– Напрасно стараетесь, Хэггерстон, – сказал Гарри. – Мы привели вас сюда не для того, чтобы драться.

– А для чего?

– Чтобы задать несколько вопросов и кое-что выяснить.

Мой старик вздохнул.

– Я предпочел бы драться.

– Пег хочет развестись с вами. У вас есть возражения?

– Хотите развод – кто ж вам мешает? Пожалуйста. Я тут не помеха.

Он сел на землю, сорвал травинку и стал жевать.

– Пегги еще ни слова не сказала.

Моя старуха тоже села на траву, и я впервые с удивлением заметил, какие у нее красивые ноги. Сели и мы.

– Я хочу снова выйти замуж, – сказала она.

– За него? – Она кивнула. – Что ж, получить развод легче легкого. Все равно как в кино сходить. Раз-два – и готово. Я тебя бросил… и даже еще хуже…

– А ты не против? – спросила моя старуха.

– Я с другой связан. Вот уж без малого два года.

– Живешь с ней? – спросила моя старуха.

– В законном браке, – ответил он спокойно.

– Как же ты женился? Разве можно…

– Это называется двоеженство, – сказал он. – Меня за это могут посадить на год или два.

– А она как же? – спросила моя старуха. – Я хочу сказать – такой удар…

– Переживет. Позлится, конечно, с недельку. – Он прищелкнул языком. – Уж это как пить дать. А так ничего.

– Дети есть?

Он покачал головой. Потом бросил на меня быстрый пристальный взгляд.

– Вот, пожалуй, и весь сказ.

Моя старуха встала.

– Что ж, тогда пусть все остается как есть. Я скорее умру, чем стану устраивать свое счастье, отправив человека за решетку. – И, помолчав, добавила: – Хоть он этого и заслужил. – Она повернулась к Гарри. – Прости меня, Гарри, но я не могу.

– Тебе решать, Пег.

– Ну, уж нет, – сказал мой старик. Он рвал траву и складывал ее кучкой около себя. – Слишком долго по моей вине все оставалось как есть. Я говорил себе, когда ехал сюда, – хорошенькое будет дело, если я на нее налечу. Надо все это уладить раз и навсегда. Вот что я себе говорил. Ведь я тебя знать не хотел. А ты так много сделала, растила мальчика столько лет. Теперь моя очередь. Как хотите, а я и сам должен от этого избавиться. Завтра я буду на юге, в своей части. Схожу там в полицию, поговорю с инспектором. Он мой приятель. И мы все уладим…

– Делай как знаешь, – сказала моя старуха. – Я о тебе же беспокоюсь.

– Знаю, – сказал мой старик. – Я бросил тебя в беде, но не потому, что ты была злая. У тебя всегда было большое сердце, Пег.

– Пойдем? – сказала моя старуха.

– Я вас догоню, – сказал я.

– Ступай с матерью, – сказал он.

– Будем ждать тебя к чаю, – сказала мне моя старуха.

И они с Гарри ушли. Мой старик проводил их взглядом. Когда они отошли шагов на пятьдесят, она взяла Гарри под руку. Мой старик снова принялся рвать траву. Мы сидели долго. Наконец он сказал: – Здесь травы больше нет. Давай отойдем немного.

И мы пошли к дальним деревьям. Но еще не дойдя до них, он начал говорить. Я, может, не стал бы его и слушать. Но ему досталось не меньше моего, и он выдержал испытание. Когда за всю жизнь можешь провести с отцом только полдня, что ж, стараешься выжать из этого все до капли.