Текст книги "День сардины"

Автор книги: Сид Чаплин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

А потом он отдал ей стакан и ушел, разозленный, но заволновался и обрадовался, когда она крикнула:

«Эй, постойте! У меня к вам просьба».

«Что такое?» – спросил он.

«У нас кронштейн для занавески погнулся, может, исправите?»

Сердце у него сильно забилось, и он сказал: «Право, не знаю…» А она ему на это: «Ну ладно, малец. Беги отсюда. Я тебя не обижу». Тогда он вошел, залез на стремянку и в один миг все исправил, хотя руки его не слушались, а потом посмотрел вниз и увидел, что она глядит на него со своей странной улыбкой. И он понял, что все это только предлог. Тогда он стал спускаться, лестница, наверно, шаталась, и она подала ему руку. Рука всегда живет какой-то своей жизнью, а женская рука – это живое чудо. Он шарил в воздухе, пока не нашел ее руку. Она сказала «Ну?» одним дыханием и попыталась отнять руку, но он не отпускал, и тогда она прижала руку к своему бедру. Тут только он ее отпустил. Она обняла его за шею, и он увидел ее красивый пухлый локоть. Глаза у нее были закрыты; голова откинута, вся ее мягкость теперь сосредоточилась в руках…

Все это я, конечно, выдумал, представляя себя на месте Краба.

Одно я не выдумал: она всегда потом совала ему деньги. И смеялась над ним, говорила, что ей все равно, с кем быть, просто он кстати подвернулся и ей наплевать, придет он еще или нет. Но он всегда приходил. Все оставалось по-прежнему, только он сказал ей, что не хочет брать денег. Но она настаивала, грозила в другой раз его не пустить. Он брал деньги и старался забыть их на столе. Но ему это ни разу не удалось; она ему всегда напоминала, засовывала их в карман. Эти деньги имели для нее большое значение. По-моему, она этим хотела себе и ему доказать, что он для нее пустое место.

Вот почему она стояла на дворе и смеялась в тот день, когда мы с Крабом лежали в овраге. Но я и теперь не знаю, как это началось. Все эти мои фантазии – бред собачий. Может, так началось бы, окажись там я, а не Краб. Вряд ли был какой-то предлог или разговор. Просто это случилось, и все. А чтобы Краб не задирал нос, она с улыбкой, без единого слова дала ему денег. Представляю себе, как Краб поднимался на холм и все оглядывался, а она стояла на дворе и смеялась. Только когда это поймешь, можно понять, что чувствовал Краб. Он увязал все глубже и глубже, а она была свободна благодаря этим деньгам.

Это был ужас – я не о том говорю, что он потом сделал. Я о том, каково ему было, когда она давала ему деньги и смеялась. Не скрою, это меня поразило; было время, когда я завидовал Крабу, потому что у всякого бывают минуты, когда чего-нибудь очень хочется и ни о чем другом думать не можешь, а добьешься своего и чувствуешь, что хочется большего.

2

Теперь я пропускаю две недели и хочу рассказать про день, когда я принес домой первую получку. Это я на тот случай, если вам показалось, что мы с моей старухой жили как кошка с собакой. Ничего подобного. Просто у каждого была своя жизнь; иногда мы, конечно, ссорились, но редко. На этот раз виноват был я. Когда я начал работать, моя старуха настояла, чтобы я приносил ей всю получку, и выдавала мне карманные деньги. Мне это не нравилось.

Я не хочу сказать, что она была злая, нет, она всегда была добрая и щедрая, это правда, но карманные деньги не хуже смирительной рубашки, это тоже правда. Чего хватало иногда на всю неделю, того иной раз могло не хватить на один день, и тогда мы собирали железный лом или прибеднялись и попрошайничали. Прав я был или нет, но мне казалось, что будет справедливо, если я стану платить ей за еду и сам себя одевать. Я мог на этом крупно прогадать, но мог и выгадать. Скажем, мне обрыдли эти поездки в центр города по субботам, когда надо было купить ботинки, носки, плащ или костюм; к тому же мы всегда подолгу спорили, прежде чем что-нибудь выбрать.

Насчет одежды моя старуха – настоящая королева Виктория.

Еще в школе я пережил увлечение стильной одеждой. Потом это прошло, и я стал увлекаться другой модой – галстуками-шнурками, например, или броскими рубашками. Теперь-то мне это и вспомнить смешно, но однажды я целый месяц воевал с моей старухой за право купить яркую рубашку с галстуком-шнурком и стеклянной булавкой. Всего двадцать девять шиллингов, но она была непреклонна. А потом мне захотелось иметь узкие, облегавшие, как собственная кожа, черные джинсы, пиджаки с золотистым отливом, ботинки на каучуке и атласные жилеты. Кое-что мне перепало, но не все. Теперь мне наплевать, а тогда это было важно.

Каждый человек имеет право одеваться по своему вкусу. Может, он черт знает чего накупит. Может, недели через две будет жалеть, Что никто, угрожая пистолетом, не выгнал его из магазина. Может, он всякий раз будет оставаться в накладе – кому какое дело. Раз он платит деньги, это его право.

Таково мое убеждение, но, братцы, честное слово, я чувствовал себя смешным, когда у себя в комнате, вынув фунтовую бумажку, спрятал под тюфяк конверт, в котором оставалось без малого четыре фунта.

У меня даже мелькнула мысль: а не лучше ли все оставить, как было? Но потом я вспомнил, что мы с Носарем уже придумали, какую форму будут носить наши ребята из Старого города. На это срочно нужны были деньги, а ждать, покуда моя старуха придет с работы, мне не хотелось, и я удрал из дому.

Но я знал, что мне придется померяться с ней характером.

Как бы там ни было, я вернулся домой без четверти одиннадцать, немного досадуя, что зря потерял вечер. Мы с Носарем и еще несколькими ребятами ходили в «Риджент», местное увеселительное заведение, где есть кино, бильярдная и дансинг. Было слишком жарко, чтобы идти в кино, и мы толклись снаружи, глазели на приходящих девчонок, иногда отпускали шуточки, так что девчонки хихикали, а их кавалеры бросали на нас косые взгляды. Когда нам это надоело, мы пошли в бильярдную. Там к каждому столу была очередь. Жуть! А без очереди не пролезешь, потому что управлял всем сержант Минто, бывший десантник, с ним шутки плохи. Когда-нибудь расскажу вам про Минто. Ох, и интересный же тип.

Под конец все мы потянулись в дансинг, хоть у меня и душа к этому не лежала. Когда там полно народу и никому до тебя дела нет, это еще туда-сюда, но я терпеть не могу подпирать стенку и разговаривать или отбивать такт ногой под оркестр, когда народу мало и девчонки танцуют только со своими ребятами, а незнакомым отказывают. В тот вечер как раз так и было. Мы встали около дохленького оркестра, который играл без нот, стояли и смотрели. Было еще рано, народу собралось немного, и все сплошь виртуозы. Записные танцоры. Декольтированные девицы, приглашенные на все танцы заранее, и при них ребята, которые мигали им, чтоб они отказались, если их приглашали незнакомые. Так мы там околачивались, болтали и отбивали такт, пока эти фанатики вертелись волчком. Говорю вам, нет ничего тоскливее, чем смотреть на танцы и не танцевать самому.

По-моему, это непорядок. Я про то, что они танцуют только со своими. Это тоже форма капитализма. Может, вы сочтете меня сумасшедшим, но я уверен, что если бы каждый мог танцевать, с кем хочет, можно было бы обойтись без многих скандалов, которые кончаются серьезными драками.

А так оно и случилось, когда явился Келли со своими ребятами. Сперва мы растерялись, но потом начали злиться. Дело принимало скверный оборот. Завидев нас у эстрады, Келли повел своих в другой конец зала. Мы, конечно, обменялись выразительными взглядами. В перерывах между танцами мы их донимали насмешками. Они начали закипать, мы тоже. Один из наших, Уиллис, по прозвищу Малыш-Коротыш, сказал:

– Пошли дадим им жару!

Носарь покачал головой.

– Мы уходим, – сказал он и подмигнул. А сам потихоньку указал, кому где встать, чтобы захватить Келли и его ребят врасплох, когда они будут спускаться по лестнице.

– Только глядите в оба, – предупредил он нас. – Эти мальчики таскают с собой велосипедные цепи и черт те что, а мы с пустыми руками пришли.

Тут к нам подошел распорядитель. Высокий, худой, с усами и, видать, из слабонервных.

– Надеюсь, ребята, вы не затеете скандала?

– Мы-то нет, – сказал Носарь. – А вон те – они могут.

– А кто это?

– Портовые, шайка Мика Келли.

– Бога ради не задирайте их! – сказал распорядитель. – Мы не хотим скандала – в прошлый раз кто-то разбил бутылкой большую люстру и удрал, а нам это обошлось в десять фунтов.

– Мы тоже скандала не хотим, – сказал Носарь с самым добродетельным видом. – Мы даже решили уйти.

– Вот молодцы! – сказал распорядитель.

Мы вышли как ни в чем не бывало, крикнув «пока» оркестру и послав воздушный поцелуй певичке. А за дверью все разошлись по местам.

План был такой: мне и Малышу спрятаться в мужской уборной и неожиданно навалиться сзади. А если кто из них забежит туда раньше времени по нужде, наше дело с ходу его обработать – тогда Носарю и всем нашим меньше будет возни. Все остальные, кроме Носаря, спрячутся внизу под лестницей, а он будет стоять как ни в чем не бывало на виду и курить – приманка для Келли.

Получилось так, что двое портовых зашли в уборную. Помню, когда мы за них принялись, в дверь заглянул третий, но он, как видно, свято уважал честные драки и поэтому предоставил своим приятелям выпутываться самим. Но не очень-то им это удалось. Когда они вошли, я стоял за дверью, а Малыш-Коротыш спрятался в кабине; я подставил второму ножку, первый обернулся, но тут Малыш выскочил и заехал ему головой в живот, а в этом Малыше фунтов сто весу. И первый был готов – он долго не мог отдышаться, и, наверно, за милю было слышно, как он хватает воздух. Зато со вторым пришлось повозиться – он не растерялся, упал на руки, что спасло его от удара о каменный пол, вскочил быстро, как кошка, злобно фыркая, и в руке у него уже была велосипедная цепь. Он стал ею размахивать. Надо было видеть, как он со свистом рассекал этой цепью воздух, а я и Малыш-Коротыш выдавали какой-то танец, не то квикстеп, не то классический балет, чтобы нас санитары не унесли.

Все обошлось без крови, но этот малый сделал кое-что похуже – задел Малыша цепью по плечу, а он у нас франт и не любит, чтоб ему шмотки рвали. Тогда Малыш, недолго думая, снова ринулся головой вперед – раз-два, в жизни не видал ничего красивее. Он обхватил этого малого вокруг пояса, а тот, задыхаясь, стал молотить Малыша по спине. Я выждал, пока мне будет сподручнее, и ударил его под ребро. Потом я подобрал цепь, а Малыш-Коротыш съездил его по морде, и он схватился за глаз.

Потом мы дунули вниз по лестнице. Там было весело – ребятишки усердно лупили друг друга, многих сбили с ног и чуть не затоптали. Где-то между вторым и третьим этажом нам попался навстречу один из ребят Келли, а может, он был просто посторонний. Но я схватил его за галстук и спросил, далеко ли он собрался.

– А тебе какое дело?

Подмигнув Малышу, чтоб он дал ему подножку, я сказал: «Есть дело», – отпустил галстук, и он загремел вниз. Ряды наших врагов сильно поредели – несколько человек сразу испарились, как только увидели нас с Малышом. Некоторые сидели на полу, и кое-кто уже оседлал их. На ногах остался один Келли.

Он выхватил нож.

Сперва нам показалось, что у него в руке мелькнуло что-то черное. Но тут же лезвие ярко сверкнуло, и, братцы, тут я замер. И все замерли, потому что он наставил нож прямо Носарю в живот. И говорит:

– Отпустите моих ребят, не то, ей-ей, я ему брюхо вспорю.

– Значит, ты ножом? – сказал Носарь спокойно. Но его прошиб пот.

– А ты заткнись!

И они ушли. Отступили в полном боевом порядке. А когда все они были уже на улице, Келли преспокойно проколол Носарю рубашку и надрезал ее. А потом тоже ушел. Может, вам это покажется невероятным: ведь он один держал нас шестерых, правда, с ножом, но только так оно и было. Вот попробуйте сами выйти с, голыми руками против ножа, живо присмиреете. Когда вытаскивают нож, всякий смирным становится.

Они перешли улицу и сели в трамвай. Трамвай сразу тронулся, так что мы не могли бы их догнать, даже если б захотели. Но я был сыт по горло и готов поставить тысячу против одного, что все остальные чувствовали то же. И когда кто-то вспомнил про тех двоих, в уборной, один только Малыш-Коротыш предложил еще потолковать с ними, чтобы сквитаться за нож. Никто его не поддержал, и он не настаивал.

В общем надо было уносить ноги, потому что всегда находятся услужливые люди, готовые вызвать полицию. К тому же по лестнице спускался распорядитель, и, хотя бояться его не приходилось, у нас не было охоты с ним объясняться. Мы пошли на рыночную площадь и почистились в подземной уборной. А потом завернули в кафе по соседству выпить кофе и поболтать. К этому времени про нож все мы почти забыли и с удовольствием вспоминали драку. Петушились, рассказывали, кто как отличился.

Но старик Носарь сидел молча.

– Я из него душу выну, – только и сказал он. Сроду не видел такого гордеца, как этот полукровка. Может, я и отговорил бы его, но мне было не до того. Вечером мне предстояло выдержать еще один бой.

3

Придя домой, я застал маленькую семейную идиллию. Нет, такого ничего не было. Они не вскочили, когда я вошел, как солдаты перед офицером. Было хуже. Моя старуха сидела по одну сторону стола, Гарри – по другую, радио тихо играло, и я почувствовал, что у них был разговор по душам, какой возможен только между друзьями. Это задело меня за живое.

– Явился, – сказала моя старуха, сразу меняя тон. Я давно заметил, что женщины это ловко умеют.

– Приветик, – сказал я и сел за стол на свое место, где стоял прибор.

– Его светлость ждет, пока ему подадут кушать.

– Ах, мама, давай поужинаем без ссоры!

– Поищи-ка свой ужин под тарелкой.

– Я, пожалуй, пойду, – сказал Гарри.

– Постой, сейчас весело будет, – сказала моя старуха.

– Оставайтесь, – сказал и я. – Повеселимся вместе – конечно, когда узнаем, в чем дело.

Но я знал, в чем дело и что лежит у меня под тарелкой.

– Нет уж, спасибо, Пег, – сказал он. – Я не хочу вмешиваться.

– Тогда что-нибудь одно; или вмешиваться, или нет.

– Ты о чем? – спросила моя старуха.

– Сама знаешь. Милые разговорчики у вас тут были, когда я вошел!

– Хватит!

– Пожалуйста, только нечего мне голову морочить.

– Ты что, мать свою не знаешь? – сказал Гарри. – Она своим умом живет, и, если ей захотелось поговорить со мной о тебе, это ее право.

– И могу все повторить тебе в глаза, – сказала моя старуха.

– Ну, я пошел! – сказал Гарри.

– Жаль, что он не остался послушать, как ты тут будешь речугу толкать, – пустил я ему вслед.

– Замолчи, или я снова запущу в тебя чайником! – сказала моя старуха. – Попрекаешь меня, что я все время кричу, а разве с тобой можно говорить спокойно?

И это была сущая правда. Сам не знаю, кто тянет меня за язык, когда спорить явно бесполезно. Особенно со старшими. Я заметил, что им нас не переспорить. Конечно, у них есть опыт, зато молодые быстрее соображают. Но все равно лезешь на рожон. Это вроде операции без наркоза – в конце концов становится так больно, что против воли стараешься причинить боль другому.

– Ну ладно, – говорю. – А все-таки я не понимаю, из-за чего шум.

– Я уверена, что у тебя хватит ума понять…

– Спасибо.

– Ты знаешь, из-за чего – из-за твоей получки.

– А ты что, подождать не можешь?

– Я сказала, что буду давать тебе карманные деньги… а ты нарочно вскрыл конверт. Зачем?

– А скажи, пожалуйста, откуда ты знаешь, что я его вскрыл?

– Погляди-ка под тарелкой. – Но я не стал глядеть – не хотел доставить ей это удовольствие. – Погляди, погляди!

– Нечего и глядеть, без того знаю, что ты шарила у меня в комнате.

– Сам виноват, – сказала она. – Я девчонкой работать пошла и гордилась, когда приносила деньги домой и отдавала твоей бабушке. Слышишь, гордилась.

– Теперь не те времена, все переменилось…

– Да, к худшему. Я на твоем месте сгорела бы со стыда! Мать всю жизнь билась одна, растила тебя, а ты вон что вытворяешь.

– Послушай, мама, – сказал я, пытаясь начать разумный разговор. – Послушай меня. Эти деньги я заработал. То, что было хорошо для тебя, мне не подходит… Конечно, я не отказываюсь, буду платить тебе за еду и квартиру. Но я хочу сам распоряжаться своими деньгами, сам покупать себе одежду. Довольно водить меня по магазинам и одевать, как маленького.

– Ты отдашь все целиком.

– Я буду тебе платить за еду и квартиру, чтобы нам не зависеть друг от друга.

– Знаю я, чего ты хочешь, – транжирить деньги на обезьяньи костюмы и водиться со всякими подонками. Так вот, говорю тебе: я этого не потерплю.

Тогда я отодвинул тарелку, схватил конверт и вытащил три фунтовые бумажки.

– На. Вот твои деньги, радуйся. – Я совал ей деньги, но она не шевельнулась. Тогда я швырнул их на середину стола. – Ладно, пускай здесь лежат, возьмешь, когда я уйду, ты ведь всегда так делаешь.

– Скорей у меня руки отсохнут.

– Жаль, что ты не так щепетильна кое в чем другом.

Мы оба вскочили, едва сдерживаясь.

– Ты о чем это?

– Да о твоем дружке.

– Ах ты, гаденыш…

На этот раз в меня полетел не чайник, а хлебница. Но я не зевал. Тогда она в бешенстве бросилась на меня. Я пригнулся, а выпрямляясь, со страху стукнул ее. Она остановилась как вкопанная. Потом отвернулась, пошла в угол и села на стул.

– Прости меня, мама, – сказал я, подходя к ней.

Она не ответила. Не сказала даже: «Ты меня ударил!» – и, честное слово, я восхищался ею. А ведь ей было очень больно. Удар пришелся прямо в солнечное сплетение.

– Я нечаянно, мама, ты так на меня накинулась. Нечаянно… Я не хотел.

Я уже стоял перед ней на коленях, а она обхватила мою голову и притянула к себе. Помнится, я плакал, как ребенок.

– Прости, мама. Возьми деньги, все возьми, что осталось. Я был не прав. – Я сказал так, но не скрою, при этом у меня мелькнула мысль, что напрасно я так легко сдался. Но мне сразу же стало стыдно.

– Нет, мальчик, – сказала она. – Не нужны мне твои деньги. Видит бог, не нужны. Я просто хотела поговорить по-хорошему и не совладала с собой. Оставь себе деньги, но относись ко мне по-человечески.

– Клянусь.

Мы долго сидели молча. Потом она спросила:

– Что ты имеешь против него?

– Не знаю. Вроде бы ничего… Будь он только жильцом.

– Я была одна больше пятнадцати лет, – сказала она.

– Не могу себя пересилить, мама. У меня все внутри переворачивается, как подумаю, что между вами что-то есть.

– Он хочет жениться на мне… а я не могу больше выносить одиночества. – Видно, она почувствовала, как я весь сжался. – Что ты стал бы делать, если б я вышла замуж?

Я не, ответил. Немного погодя я встал и умыл лицо. А она поджарила мне рубец в тесте и налила чаю. Я сел и стал есть. В кухне было хорошо и уютно, мы были вдвоем, и к тому же спор решился в мою пользу. Но никогда в жизни я не чувствовал себя таким несчастным. Уже в постели я вспомнил все бои, какие мне пришлось выдержать, и сказал себе: да, брат, нельзя все время терпеть одни только поражения, но иногда поражение лучше победы.

VI

1

Если разобраться, у нас на участке было не так уж плохо, стоило только привыкнуть. Я там не скучал, и лопатой шуровать, против ожидания, приходилось не слишком много – только в первый день меня заставили попотеть, потому что сломалась машина. А так я помогал то одному, то другому – работал отбойным молотком или крепил стенки, когда грунт был рыхлый. Мне нравилось копать, потому что часто попадалось что-нибудь интересное: как-то мы наткнулись на пласт хорошего угля, и, пока он не кончился, каждый мог взять себе мешок-другой. Но бывали находки и поинтереснее. В другой раз мы откопали гнутый мельничный желоб, по которому подавалась почвенная вода, и старик Джордж сказал, что желоб, должно быть, очень старый, потому что кирпичи не фабричные, а ручной работы и в толщину не больше двух дюймов. А потом мы дошли до того места, где стояла сама мельница.

У мельничного фундамента пришлось провозиться недели две. Он был сложен из каменных глыб чуть не в ярд длиной и не меньше фута шириной, но нашим предкам этого показалось мало, и они скрепили кладку цементом, который так затвердел, что пришлось вызвать подрывника. Там, где было когда-то мельничное колесо, мы нашли тайничок. Это было утром, часов в десять. Я сразу спустился туда и стал разгребать землю руками. Отыскал несколько старинных позеленевших монет с женским профилем (я решил, что это королева Виктория, но оказалось – королева Анна) и кольцо. Кольцо было покрыто каким-то налетом, но, когда я потер его о рукав, на нем заблестел зеленый камешек. Я спрятал все это в карман и никому ничего не сказал. В законах я был не силен, но отлично понимал, что Спроггет и дядя Джордж живо отнимут у меня кольцо, и тогда не видать мне его, как своих ушей.

Но все же я показал свою находку старику Джорджу. Он сказал, что монеты медные. Но когда увидел кольцо, оживился.

– Его небось мельничиха посеяла, – сказал он. – Много, должно, слез пролила. Сдается мне, это завезли сюда из России. Береги его, покуда у тебя невесты нет, но прежде, чем кому на палец надеть, убедись, что ты не ошибся.

Я не стал слушать этот бред. Но кольцо отнес домой и никому про него не сказал; вместе с монетами я спрятал его под половицу у себя в комнате и в дождливые вечера иногда чистил монеты, но чаще разглядывал кольцо. Оно было красивое, и его, видно, долго носили – надпись на внутренней стороне нельзя было разобрать. Зато можно было сколько угодно любоваться маленьким изумрудом; он был хорошо отшлифован и ярко блестел.

Но все это так, между прочим. Я просто рассказывал вам про свою работу. Так вот, когда мне нечего было делать в канаве, я управлял бульдозером, это проще простого, или становился на место маркировщика, а он отдыхал. Или же садился на экскаватор и выбирал грунт. Экскаваторщиком был Джо Джонсон. Бывший боксер, пьяница, вредный тип. Он ни за что не позволял мне управлять экскаватором, боялся место потерять и не любил даже, когда я смотрел на него. Но я все равно научился. Были у меня, конечно, еще мелкие обязанности – кипятить чай, подметать в сарае, ездить по поручению дяди Джорджа или Спроггета.

Но чаще всего я работал со стариком Джорджем у бетономешалки. Специальными легкими лопатами мы засыпали в бункер песок и щебень, а оттуда отправляли их в дробилку. Дозу мы определяли по указателю, и смесь попадала в ковш, который опрокидывался в барабан бетономешалки. Поворот рычага, и барабан по канатам скользил к формам, знай только не зевай.

Когда мы зашивались, нам давали в помощь третьего, но обычно мы управлялись вдвоем. Работали не спеша и могли разговаривать. Главное было расшевелить Джорджа, заставить его говорить. Сначала мне это давалось с трудом. Бывало, полдня потратишь, а так и не заведешь его, слова и то из него не вытянешь. По-моему, он уже пережил свои воспоминания. Окликнешь его иной раз, а он медленно так повернется, и глаза у него как стеклянные. Но потом я узнал, какие кнопки надо нажимать.

Один раз его расшевелили конники. Это было в субботу утром: мимо проезжали ученики школы верховой езды. Мы вылезли посмотреть, как они гарцуют на своих резвых лошадках – красивые девушки в бархатных шапочках и юноши в кожаных крагах, гордо поглядывающие вокруг.

– Вот это класс! – сказал я.

– Никакой это не класс, – возразил он. – Это только тебе так кажется. А для других они все равно что вши. Для власть имущих, например, они – ничтожества, или, говоря короче, ничто. Нет никаких классов. Есть только касты. Каждый принадлежит к какой-нибудь касте, и одни простаки, вроде тебя, этого не понимают.

– Все знают, что есть разные классы.

– Все знают! – фыркнул он. – Да, конечно. Но только все это одно воображение. Ты и твои приятели можете собраться и составить касту, чин по чину, запомни это. Шайка стиляг, или как их там теперь называют, ничем не отличается от господ, которые на всех плюют и все теплые местечки прибрали к рукам. Надо только иметь немного воображения.

– Скажите, Джордж, а когда вы это поняли? – спросил я.

– Наверное, в окопах. Но на словах толком не мог бы объяснить. А знаешь почему? Там были жизнь и смерть, больше ничего, от этого воображение слабеет. Не все ли равно, кто провел тебя через «ничью землю», лишь бы назад вернуться в целости. Там не было ни классов, ни каст. Среди офицеров из господ были такие жалкие дурачки, что мы молили бога поскорей послать им пулю, покуда они нас всех не угробили. Кто остался жив, тот и выше других, класс не спасал от снаряда или от пули, так что это одно воображение.

– Но все в это верят, – сказал я.

– Неважно. Господа должны в это верить, из-за этого они и погубили столько хороших людей. Ради своей касты они должны нас морочить, иначе все полетит к чертям. А если они при этом морочат и себя, тут никакой разницы нету. Понимаешь?

Я ничего не понял и переменил разговор.

– А вот вы на той неделе сказали, что были мертвый, как это понимать?

– Ах, ты про это…

– Объясните, Джордж!

– Очень просто. Вместе с высотой 60 взорвали и меня. Во мне не осталось ничего стоящего, и вот тебе доказательство – я здесь. По всей справедливости я должен бы уже десять раз быть трупом. Но от меня ничего не осталось – нечего было убивать. Вот моя фамилия Бзэк – что в ней такого? – спросил он вдруг.

– Смешная фамилия.

– Смешная?

– Ну, странная.

– А у кого не странная? Взять хоть тебя: Артур Хэггерстон. Подумай сам. – Я подумал. – Разве это не так же смешно, как Бзэк?

– Еще смешней.

– То-то и оно. Всякая фамилия смешная, ежели поразмыслить. Фамилии давным-давно устарели. Они не подходят к брюкам, подтяжкам и телевизорам. Так какого же дьявола смеяться?

Я сказал, что не знаю.

– Правильно, не знаешь. Но одна фамилия как фамилия, а над другой ты смеешься – вот, скажем, над Бзэком.

– Я никогда не смеялся, Джордж, честное слово.

– Ну, не ты, так другие.

– Кто же?

– Многие. Знаешь ли ты, что люди, бывало, меняли фамилию, потому что их засмеивали совсем, проходу не давали.

– У нас этого никто не делал.

– Но такие случаи бывали. Вот, к примеру, мой племянник. Я вернулся с войны мертвецом. Жена померла от испанки. У моей сестры был сын, способный мальчик. Я тогда еще не пил. Откладывал каждый лишний пенс. Когда пришло время, помог ему поступить в университет. Ну, он поступил, и ему там было хуже, чем на войне. Он часто приезжал оттуда, но лучше бы ему не приезжать. Когда он был дома, я уходил – тогда и пить начал.

– Он, наверно, был снобом.

– Нет, он сбился с пути, вот в чем беда, и винил во всем свою фамилию. Видно, всякие умники его задразнили. А когда он кончил университет, то приехал и сказал, что сменил фамилию.

– А потом что?

– Ничего. Мы жили сами по себе, а он сам по себе; никто и не заметил разницы, только мы все реже его видели.

– А кем он работал?

– Учителем, – сказал Джордж. – И сейчас еще учительствует где-то здесь, в городе. Как увидит меня на улице – шасть на другую сторону. А от матери, заметь, так не бегает. Да только ей от этого не легче.

– Но… – начал я.

– Знаю, что ты скажешь: будь его мать мне сестрой, его фамилия была бы не Бзэк. Ошибаешься. Она была мне сестрой, и все же его фамилия была Бзэк… Может, именно в этом все дело.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.

– Ну ладно, запускай дробилку, – сказал он наконец. – А над этим подумай. Самая смешная фамилия может много горя принести человеку.

Мы запустили дробилку, и все время я думал, что, может, это еще забавней, чем он предполагает, – а вдруг наш Кэрразерс-Смит тот самый Бзэк, только под другой фамилией? Если так, понятно, почему он тогда побежал. И, улучив минуту, я спросил:

– Джордж, а какую фамилию он взял?

– Ты что, знаешь его?

– Может быть.

– И думаешь, я тебе скажу? Как бы не так… Надо хоть от этого его уберечь.

– Не Кэрразерс-Смит?

Глаза у него опять словно остекленели.

– Можешь пытать хоть до судного дня, все равно не скажу ни да, ни нет.

Немного погодя он спросил:

– Какая, ты сказал, фамилия?

– Кэрразерс-Смит.

– Ну нет, он, конечно, тщеславный был, но все же не настолько[7]7
  Кэрразерс – известная в Англии аристократическая фамилия, Смит – распространенная простонародная.


[Закрыть], – сказал Джордж. – Да у нас в городе такими фамилиями пруд пруди.

Больше я не вытянул из него ни слова. Было время, когда мне доставила бы удовольствие мысль заявиться на «Свалку», подойти к Кэрразерсу-Смиту и шепнуть: «Здорово, Бзэк…» Просто чтобы увидеть, как Он психанет. И еще, пожалуй, убедиться, что это действительно он. Но теперь – нет. Довольно я перевидал всяких мертвецов, ну их к свиньям. Часто я думаю о том, как бы я чувствовал себя, сменив фамилию. Скажем, стал бы называться Тони Кэртис[8]8
  Известный американский киноактер.


[Закрыть]. Наверно, как арестант, выпущенный на волю под честное слово. Убегать – вообще удовольствие маленькое, а тем более от своей фамилии. Пускай даже эта фамилия Бзэк. Да и нет в ней ничего особенного. Он все это просто выдумал. Или слишком уж натерпелся.