Текст книги "Львиное сердце. Под стенами Акры"

Автор книги: Шэрон Пенман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

Генриху не хватило духу и дальше томить их, и он озвучил то, чего им так отчаянно хотелось услышать – согласие Ричарда. Пулены были слишком опытными дипломатами, чтобы выдать силу охватившего их облегчения. Его можно было прочитать лишь по едва приметным знакам: менее напряженной позе, легкому выдоху задержанного в груди воздуха. У всех, кроме Ансальдо.

– Хвала Всевышнему! – горячо и прямолинейно возгласил он.

Это сломало лед, и вскоре Генриха обступили рыцари, каноники, капелланы и слуги. Все норовили подобраться поближе, чтобы стать участниками столь значимого момента в истории их государства.

Генрих принимал поздравления, добрые пожелания и изъявления благодарности, и прошло некоторое время, прежде чем ему удалось попросить архиепископа направить гонца в замок.

– Прошу, передай мои наилучшие пожелания маркизе и спроси, могу ли я навестить ее поутру.

Чувствуя, что исполнил долг, граф признался, что устал с дороги, и был препровожден в свою опочивальню лично архиепископом.

Уединение являлось диковиной в их мире, и Генрих сознавал, что для короля эта роскошь еще более недоступна. Эта ночь может оказаться последней, когда он способен избавиться от постоянной опеки, побыть наедине со своими мыслями. Отослав оруженосца в большой зал поужинать, молодой человек присел на край постели. Ложиться спать было еще рано, а выразив только что усталость, будет неудобно просить архиепископа одолжить какую-нибудь книгу. В итоге, ему пришла в голову блестящая мысль, и, тихо открыв дверь, он поднялся по лестнице на крышу.

Как граф и ожидал, тут оказался своего рода высотный сад со скамейками, пышными цветущими растениями и даже увитой листьями сводчатой веранды, обеспечивающей укрытие от солнца. Сев на скамью, он воззрился на небо. Луна находилась в последней четверти, и крыша купалась в серебристом свете. Святая земля, казалось, была наделена сверх обычной доли звездами, этими далекими, холодными огнями, «предлагающими человечеству единственный земной наш проблеск вечности». Мысль принадлежала не Генриху, а была почерпнута из наставлений учителя детских лет. Много лет не думал он про мастера Роланда, но воспоминания о Шампани легко всплывали на поверхность в ту ночь.

Вскоре граф встал и начал прохаживаться. Взгляд его уловил вспышку цвета, и приглядевшись, он заметил желтый треугольный парус. Некоторое время он смотрел вслед удаляющемуся судну, гадая о месте его назначения. Направляется оно на Кипр, в новое королевство Ги де Лузиньяна? Или в сказочный Константинополь? А может, даже во Францию?

Через два месяца, если Бот даст, корабль бросит якорь в марсельской гавани. Генрих старался вспомнить, сколько миль отделяют Марсель от его столицы Труа, когда за спиной у него хлопнула дверь.

– Милорд граф, мы так волновались! Не могли представить, куда ты исчез.

Спешащий к нему мужчина был смутно знаком, и через секунду Генрих узнал стюарда архиепископа Жосция. Обычно сдержанный характер графа сильно пострадал за минувшую неделю, и он открыл уже рот, чтобы посоветовать стюарду убираться, но не успел.

– Мне так жаль беспокоить тебя, милорд, но к тебе посетитель!

– В такой час? – Брови Генриха вскинулись. – Скажи, что я отошел ко сну и предложи зайти завтра.

– Но... мой господин, это королева!

Генрих пробормотал себе под нос весьма грубое слово, поскольку последней особой, которую хотелось ему сейчас видеть, была своевольная супруга Балиана. Минуло почти двадцать лет с тех пор, как смерть короля Альмарика оставила Марию Комнин юной вдовой, но граф не сомневался, что она и до сих пор уверена, что на ее прелестной темноволосой головке с полным правом красуется корона. Губы его сложились с тугую линию, и он хотел уже сказать, что его приказ остается неизменным. Но вовремя припомнил, что Мария станет скоро его тещей.

– Разумеется, я приму королеву Марию, – промолвил молодой человек, покорно вздохнув. – Скажи ей, что...

– Нет, милорд. Это леди Изабелла!

При прочих обстоятельствах ужас стюарда мог показаться комичным – было очевидно, что, по его мнению, поступок Изабеллы является вопиющим нарушением этикета. Генрих надеялся отсрочить эту встречу до утра, но провал плана не сильно удивил его – похоже, это обещает стать привычным порядком новой жизни в Утремере.

– Передай маркизе, что я немедленно спущусь в зал.

– В этом нет необходимости. – Голос донесся с лестницы, и когда оба мужчины повернулись, Изабелла выступила из тени на залитую луной крышу.

Генрих оправился первым, проворно подошел и со всей присущей ему галантностью припал к ручке дамы.

– Милорд граф, – проворковала та, и с улыбкой сделала стюарду знак удалиться.

Тот издал какой-то приглушенный возглас, и Генрих сообразил, что придворный в ужасе от того, что оставляет их наедине, без свидетелей. Но в этот миг на лестничной площадке обрисовалась еще одна фигура, и стюард с облегчением вздохнул, узнав фрейлину Изабеллы. Успокоенный тем, что приличия соблюдены, он поклонился и исчез. Изабелла представила свою компаньонку как леди Эмму, пояснив тепло, что Эмма находится при ней с детских лет. Эмма напомнила Генриху даму Беатрису, опору тети Джоанны, всегда готовую защищать свою овечку от рыщущих вокруг волков. Улыбнувшись фрейлине, он слегка позабавился холодностью ее ответа. Расположение такой особы непросто завоевать – с пастушьими собаками всегда так. Граф ожидал, что она будет держаться рядом с Изабеллой, но когда та предложила присесть на мраморную скамью, Эмма расположилась на почтительной дистанции от пары.

Изабелла словно ощутила его удивление.

– Я доверяю Эмме любые секреты, даже собственную жизнь, – спокойно сказала маркиза, и Генрих понял: она заверяет его, что Эмма не станет рассказывать историй или распространять слухов обо всем увиденном или услышанном сегодня ночью на этой крыше.

– Тебе повезло обзавестись преданной конфиденткой, – сказал он, подумав, что у нее среди двора Конрада имеется хотя бы один союзник.

Его снедали иногда угрызения совести за свою роль, сыгранную в устроении того брака. Балиан и Конрад убедили Генриха, что это вопрос выживания всего Утремера, но в нем сохранилось достаточно благородства, чтобы ощущать сочувствие к восемнадцатилетней девчонке, слезно умолявшей не разлучать ее с любимым супругом. Поэтому его порадовала картина во время обеда с Конрадом и Изабеллой накануне отъезда из Акры. Они выглядели довольными обществом друг друга, и граф не заметил никаких признаков подавленности в обращении Изабеллы с мужем. Пусть и начавшийся при самых скверных обстоятельствах, этот брак оказался не хуже многих, а в чем-то и лучше. По крайней мере, Генрих надеялся на это. В их мире именно женщинам приходилось всегда идти на уступки, и похоже, это правило распространялось даже на королев.

– Я должен извиниться, – начал он. – Мне стоило повидаться с тобой перед тем, как ехать за советом к дяде. Это проявление не только дурных манер, но и трусости.

– Я не в обиде, – заверила его она. – Честное слово. Подобно мне, ты был брошен в глубокую воду и старался остаться на плаву. – Изабелла посмотрела на него искоса. – Может статься, это мне надо извиниться перед тобой? Я имею в виду свой приход. Все возражали против такого поступка: мать, Балиан, и особенно архиепископ. Когда обо мне доложили, прелат пришел в ужас, даже пытался убедить меня вернуться в замок. Говорил, что мне не подобает вот так домогаться тебя. Думаю, их бесит, когда я показываю, что у меня есть своя голова на плечах.

Маркиза улыбнулась, и у Генриха перехватило дух. Когда она только вошла, у него создалось впечатление хрупкости и растерянности. На Изабелле было простое темно-синее платье с открытой шеей, никаких украшений, кроме обручального кольца, волосы прятались под льняной вуалью. Под юбками не угадывалось ни намека на беременность – срок был еще слишком мал. Но Генрих ни на миг не забывал, что она непраздна, и это придавало ей еще большую уязвимость в его глазах. Но когда она улыбнулась – колдовской, сияющей улыбкой, из-под мрачного облачения вдовы выступила вдруг молодая женщина, и Генрих увидел в ней вдруг не трагическую фигуру, не товарища по несчастью, но желанную возлюбленную.

– Я рад, что ты пришла, – сказал он достаточно искренне, чтобы на щеках у нее проступил слабый румянец.

– У меня не было выбора... Генрих. Я знаю, что ты не хочешь оставаться в Утремере. – Она оборвала его попытку возразить легким прикосновением руки. – Я понимаю, ведь это мой дом, но не твой. И понимаю твое нежелание жениться на мне. Как не питать сомнений насчет такого брака: невеста, идущая по принуждению, вынашивает ребенка от другого мужчины – не лучшее из начал.

Ресницы ее опустились на миг, но потом Изабелла вскинула голову и встретилась с графом взглядом, в котором не было притворства или кокетства.

– Не в моих силах унять твою тоску по Шампани. Но могу хотя бы успокоить тебя на свой счет. Меня никто не принуждал идти с тобой под венец, Генрих. Не стану отрицать, советы слышались со всех сторон. Но я нахожусь в более сильной позиции, чем в то время, когда меня заставляли сочетаться с Конрадом. Закон нашею государства предлагает мне защиту от нежеланного брака, потому как ассизы постановили, что вдову не могут заставить выйти замуж раньше чем через год после смерти супруга. Поэтому, даже рискуя показаться бесстыдно дерзкой, могу уверить тебя, что к алтарю я пойду не против своей воли.

Генриху очень хотелось верить ей.

– Мне известно, как сильно в тебе чувство долга, – сказал он. – Ты доказала это, когда согласилась на брак с Конрадом.

– Я так рада, что ты понимаешь это! – Изабелла придвинулась к нему, и на миг на губах ее снова блеснула та самая улыбка.

При том, что молодая женщина дважды была замужем, угадывалась в ней какая-то невинность, и Генрих был уверен, что она не осознает, как действует на него ее физическая близость.

– Не все понимают, – продолжила она. – Я любила Онфруа и не хотела разлучаться с ним. Но меня не силой заставили выйти за Конрада, как считают многие. Да, на меня давили: мать, отчим, архиепископ Жосций, почти все лорды и прелаты, даже папский легат. Но я не покорялась, пока не поняла, что это единственный способ лишить Ги де Лузиньяна короны.

– Полагаю, ты выказала похвальную отвагу... Изабелла.

– Я никогда не рассчитывала стать королевой. Да и с какой стати, ведь моя сестра уже имела двоих детей и была достаточно молода, чтобы народить других. Я довольствовалась Онфруа и нашей с ним жизнью. Но смерть Сибиллы и ее дочерей изменила все.

– Как и убийство Конрада.

Изабелла кивнула.

– Он хотя бы умер счастливым. Ему так отчаянно хотелось стать королем. Я рада, что ему выпали те несколько дней...

Генриха удивило сочетание сентиментальности и иронии, исходящее из уст молодой женщины с ангельским личиком.

– Конрад... Вы с ним могли... – Граф не знал, как задать такой откровенный и личный вопрос, но получить ответ было необходимо. Если с ней дурно обходились, это может сказаться и на их браке.

– Да. – промолвила он. – Когда я согласилась выйти за него, то поняла, что не смогу сделать это с ненавистью в сердце. Преодолевать ее давалось непросто, особенно поначалу. Но я старалась быть покорной женой, и если не оказалась способна на большее, то сомневаюсь, что Конрад заметил. Он получил то, чего желал сильнее всего – право на корону. Возможно, ребенок сблизил бы нас. Ему так хотелось иметь сына.

Теперь, когда они подошли к главному – ребенку в ее чреве, одновременно благословению и проклятию, он не знал, что сказать, не знал, насколько искренним может быть. Насколько было бы все проще, не будь она беременна!

Из них двоих храбрее оказалась Изабелла.

– Нам нужно поговорить об этом, Генрих. О том, что я ношу ребенка, ребенка от Конрада. – Маркиза инстинктивно положила руку на живот в оберегающем жесте, от которого у него защемило сердце. – Для меня благополучие моего малыша значит даже больше, чем благополучие королевства. Не многие из мужчин желают или способны принять чужое дитя. Но я знаю, что так случается, ибо примером тому Балиан. Мне было пять, когда он женился на моей матери. Отчим всегда относился ко мне, как к своей плоти и крови, даже когда у них появились общие дети. Конрад так никогда не поступил бы, даже ради короны. Но мне кажется... мне кажется, что ты сможешь, Генрих. Люди превозносят тебя за храбрость и за королевскую кровь, за родство с государями Англии и Франции. Но для меня большее значение имеет, что ты благороден и обладаешь добрым сердцем.

Теперь они сидели на скамье совсем рядом. На фоне бледного лица ее глаза казались совсем черными, и ему подумалось, что мужчина способен утонуть в их бездонной глубине.

– Изабелла...

– Знаю, ты думаешь, что мы оба в западне, – тихо сказала она. – Наверное, так оно и есть. Но, если ты женишься на мне, обещаю, я сделаю все от меня зависящее, чтобы ты никогда не пожалел об этом.

Генрих взял ее ладонь, пальцы их переплелись. Как страшно должно было быть ей и какую отвагу она проявила, откинув гордость и вот так предложив себя. Он видел, как жилка пульсирует на нежной шейке, и понял внезапно, что не вынесет, если она выйдет за другого мужчину, который может не проявить по отношению к ней и ее младенцу той доброты, той нежности и того уважения, которых они заслуживают.

– Я почту за честь жениться на тебе, Изабелла, – произнес граф, и когда она вскинула личико, трогательно милое в лунном свете, поцеловал ее нежную щеку, смеженные веки, а затем полные алые губы. Он хотел сделать поцелуй обещанием, залогом счастливого будущего, но губы ее были такими сладкими, а ее тело прильнуло к нему так естественно, что Генрих напрочь забыл, что она недавно овдовела и беременна. Забыл обо всем, кроме страсти, так внезапно вспыхнувшей между ними, о голоде, которого никогда не испытывал прежде. Когда они разорвали наконец объятья, молодой человек заметил, что она потрясена не меньше его.

В ее темных глазах отражался свет звезд, дыхание было неровным.

– Никто из нас не ожидал такого поворота судьбы, – промолвил он. – Однако он свел нас вместе.

Во вторник пятого мая 1192 года, неделю спустя после убийства Конрада Монферратского, Генрих и Изабелла были обвенчаны в Тире одним французским епископом. Генрих тут же стал собирать войско на помощь Ричарду, осаждающему замок Дарум. Когда он с герцогом Бургундским выступил с армией к Акре, составитель хроники Itinerarium отметил: «Граф взял супругу с собой, поскольку не мог вынести разлуки с ней».

ГЛАВА XV. Дорога из Аскалона на Дарум

Май 1192 г.

По прибытии в Аскалон Генрих узнал, что Ричард потерял терпение и отправился на юг, осаждать замок Дарум своими силами. Генрих выступил наутро следующего дня, не слушая жалоб воинов на зной. Был канун Пятидесятницы, и погода стояла куда жарче, чем в это время в Шампани. Гадая, сумеет ли он когда-нибудь приспособиться к душному сирийскому климату, граф с облегчением вздохнул, когда семнадцать каменных башен Дарума показались наконец в виду. Вскинув руку, Генрих скомандовал остановку, чтобы ознакомиться с ситуацией. На расстоянии виднелись шатры армии Ричарда и осадные машины, доставленные по морю из Аскалона, но там царила странная тишина. Пыльный шлейф возвестил по приближении герцога Бургундского. Вдохнув полные легкие, граф закашлялся, надеясь, что герцог не собирается проехать рядом с ним остаток пути. Но именно это явно входило в намерения Гуго.

– Чего собирается он тут достичь с одними своими придворными рыцарями? Иногда создается впечатление, что у этого человека нет ни капли здравого смысла, только ненасытная жажда славы.

Генрих никогда не любил герцога, чувствуя, что тот только и пытается, что мешать общему делу. И вдобавок до сих нор злился на то, как Бургундец и Бове пытались застращать Изабеллу в тот миг, когда она была уязвимее всего. Но он понимал, что Утремеру необходима поддержка французов, и потому ограничился спокойным замечанием:

– Ты не забыл, Гуго, что Ричард приходится мне дядей?

– Родственников не выбирают, – отозвался герцог, великодушно разрешая Генриха от неподходящих семейных уз. – Но ты ведь не станешь отрицать, что Ричард на поле боя превращается в безумца?

– Я не стану отрицать, что он безответственно относится к собственной безопасности. – Генрих не обратил внимания на то, как фыркнул Гуго. – Но никогда не проявляет безответственности, если речь идет о жизни его людей.

– А я, значит, нет? Почему – потому что побуждал осаждать Святой город? Да ради этого мы здесь и находимся, ради этого столько хороших людей приняло крест. Мы дали клятву отбить Иерусалим. Даже не попытавшись исполнить обет, мы бесчестим всех тех, кто погиб во имя веры.

Генриху стало ясно, что Конрад не питал доверия к французским союзникам, потому как Гуго явно понятия не имел о тайных переговорах маркиза с Саладином.

– Неужто ты на самом деле думаешь, что это стоит того, чтобы поставить на кон само выживание королевства? – полюбопытствовал он. – Еще стоит поискать пулена, который считал бы, что нам стоит так сильно рисковать. Они все как один говорят, что второе поражение, подобное Хаттину, поставит крест на Утремере.

– Хочешь знать, что я думаю? Что разгром под Хаттином подорвал в пуленах волю сражаться за истинную веру. Им не хватает больше духу воевать, даже если в таком случае им придется склонить выю пред врагами Господа.

Генрих повернулся в седле и недоуменно уставился на собеседника.

– Это у тамплиеров нет духу воевать? На твоем месте, я не стал бы заявлять такие вещи в их присутствии.

– Я не говорю, что им не хватает мужества. Но жизнь среди язычников, неверных и выкрестов разлагает душу, и даже храмовники не защищены от этого. Не удивляет меня и то, что пулены с такой легкостью готовы уступить Иерусалим Саладину. Они продолжают посещать мессу, но живут как сарацины: погрязли в роскоши, поддались упадку и обабились...

– А еще мы часто моемся. Какое еще доказательство распущенность требуется? – Ни Генрих, ни Гуго не заметили, как Балкан д’Ибелин натянул поводья рядом с ними. Балиану не привыкать было выслушивать подобную критику от подозрительных пришельцев, убежденных, что сирийские франки слишком сжились с окружающей их чуждой средой, и он давно перестал реагировать на нее с юношеским запалом, потому как толку от него не видел. Вечность назад рыцарь распознал иронию судьбы в том, что выживание Утремера зависит от людей, считающих коренных его обитателей недостойными жить в Божьем государстве.

Насмешка Балиана не осталась незамеченной Гуго, который подозрительно ощерился, но лорду-пулену было приятно, что Генрих улыбается. Ему хотелось, чтобы Изабелла была счастлива с новым мужем, чтобы молодому графу пришлась по нраву новая жизнь.

– Как ни увлекателен наш разговор, – заметил он лишь с легким намеком на сарказм, – не помешает обратить внимание на укрепления замка.

Им потребовалось не меньше минуты, чтобы заметить, но когда это случилось, крестоносцы с удивлением воззрились на красный с золотом штандарт, развевающийся над донжоном. На королевского льва Англии.

Ричард выступил навстречу гостям, вид у него, на взгляд Генриха был торжественно-гордым, а на взгляд Гуго – невыносимо самодовольным. Король изъявил готовность поведать им подробности захвата Дарума, и большинство рвалось послушать, потому как взятие крепости всего за четыре дня, да еще с горсткой воинов, являлось воистину выдающимся достижением. Те, кто подобно Гуго не испытывали восторга по поводу подвигов Ричарда, благоразумно помалкивали, понимая, что отсутствие в них энтузиазма будет истолковано как «зелен виноград». Вскоре английского государя обступили восхищенные рыцари, многие из которых, к досаде герцога, были французами.

Повсюду виднелись следы короткой осады. Ворота были разбиты, расщепленные доски обуглились от огня. Стены претерпели серьезный урон от привезенных из Аскалона требюше. Гуго не удивился, когда некоторые из рыцарей Ричарда стали хвастать, что король вместе с ними перетаскивал разобранные стенобитные орудия с берега до лагеря, на милю с лишним, а затем лично возглавил расчет одного из требюше.

– С него станется, – буркнул герцог.

Никто не слышал его, потому как Ричард тем временем объяснял, что во время одной из предварительный разведывательных вылазок заметил в обороне крепости слабое место. С одного из фасов большой башни глубокий ров был прорыт в твердом грунте, но с другой усилен мощеным камнем. Король отрядил своих саперов – перебежчиков-сарацин из Алеппо, нанятых им в Акре, и те вскоре пробились через слой камня, после чего заполнили туннель горючим материалом и подожгли, вызвав обрушение части башенной стены. После того как крестоносцы вывели из строя размещенный на вершине башни сарацинский мангонель, гарнизон выслал делегацию из трех человек на переговоры. Поначалу турки просили о перемирии на время, необходимое для совета с Саладином, а затем предложили сдать замок, при условии, что их семьям позволят свободно удалиться.

– Я велел им защищаться изо всех сил, – холодно заявил Ричард, выражая презрение к врагу, который спускает флаг без боя.

Генрих заморгал. Хотя полководцы зачастую настаивали на сдаче без условий, особенно если располагали силами и временем для приступа к стенам замка или города, он сам на месте Ричарда удовлетворился бы почетной капитуляцией. Граф иногда забывал, как беспощаден бывает дядя, ведя войну.

– Что произошло после взятия замка? – спросил он, невольно подумал о судьбе гарнизона Акры.

– Особого сопротивления сарацины не оказали. – Голос Ричарда звучал разочарованно и осуждающе одновременно. – Когда вчера мы пошли на приступ, они укрылись в донжоне, и вскоре согласились на сдачу без условий. Мы взяли три сотни пленных.

Король махнул рукой в сторону замка, и Генрих заметил группу толпящихся во внутреннем дворе людей со связанными за спиной руками и окруженных стражниками. Вскоре послышались возмущенные возгласы – это Ричард сообщил, что защитники, поняв, что поражение неизбежно, подрезали сухожилия всем своим лошадям. Рыцарями нанесение преднамеренного увечья коню расценивалось хуже, чем убийство человека. Но Генрих продолжал смотреть на пленников. Поблизости от них стояла группа поменьше, унылая и испуганная, – то были жены и дети воинов гарнизона. Граф знал, что не должен сочувствовать им – ведь это, в конце концов, враги. Однако сочувствовал. Как ни сурова война к солдатам, нестроевым – женщинам, детям, старикам – приходится еще хуже. В родных краях бывают хотя бы периоды мира, когда простой народ может не бояться ежеминутно за свою жизнь, не опасаться, что на их села и города налетят вооруженные люди, убивая, поджигая и грабя. Бывает ли когда-нибудь мир в королевстве Иерусалимском? Иногда Генрих сильно сомневался в этом.

Усилием воли граф отогнал прочь неуместные мысли – опасно и болезненно проводить сравнение между Шампанью и Утремером, между миром, который он потерял и который обрел. Дядя все еще принимал поздравления от рыцарей, узнавших, что в темнице замка было обнаружено и освобождено сорок христианских пленников. Когда к похвалам присоединились и иные из французских лордов, Гуго тоже выдавил:

– Отлично проделано. – Но не удержался и добавил: – Тебе всегда везет как самому черту.

– Не требуется удача тому, что четко понимает, что делает, – парировал Ричард. А затем посмотрел на Генриха: – Мы собирались отметить завтра поутру Троицу и отправить пленных и раненых в Аскалон. Ты не возражаешь?

Генриха удивило, что с ним обращаются как с равным.

– А что с Дарумом? – спросил он.

– Дарум теперь твой, тебе и решать.

– Мой? – Молодой человек пришел в замешательство. – Это очень щедро, дядя!

Даже французов впечатлил столь великодушный жест. За исключением Гуго, который выглядел так, будто его подмывает плюнуть Ричарду под ноги. Король явно наслаждался досадой Бургундца. Но повернувшись снова к Генриху и найдя серыми глазами его небесно-голубой взгляд, он вложил в них посыл, более красноречивый, чем любые слова.

– В конце концов, это теперь твое королевство, – сказал Львиное Сердце. – Разве не так?

– Так. – Генрих не отвел взора. – Мое.

В последних числах мая один из лазутчиков Ричарда принес весть, что сарацины укрепляют твердыню под благозвучным наименованием Замок Инжира. Однако при приближении крестоносцев гарнизон бежал, и двадцать девятого мая король разбил лагерь на берегах заросшей камышом реки милях в двадцати к югу от Аскалона. Тут его застал очередной посланец из Англии. Жан д’Алансон был архидьяконом в Лизье, а прежде являлся вице-канцлером Англии – доверенный человек Ричарда. Доставленные им новости были в высшей степени тревожными.

Из рассказа архидьякона создавалось впечатление, что Англия постепенно погружается в хаос. Сводный брат Ричарда Жофф все еще грызся с епископом Даремским, отклоняя все попытки Алиеноры и совета примирить их. Изгнанный канцлер Лоншан, после того как архиепископ Руанский конфисковал подати с его епископата Или, поместил собственный диоцез под интердикт, отчего простой народ очень страдал, ибо не служились больше мессы, не принималась исповедь, не осуществлялись венчания, а тела покойных оставляли на кладбищах без погребения. Вмешалась Алиенора, которая убедила архиепископа вернуть Лоншану доходы с Или, а экс-канцлера снять интердикт и отлучение, возложенное им на архиепископа. Но ситуация оставалась напряженной, и лишь ухудшилась с прибытием двух папских легатов. Когда сенешаль Ричарда отказался впустить их Нормандию, они предали герцогство анафеме, а сами укрылись при французском дворе.

Еще более тревожным был отчет архидьякона в части зреющего сговора между французским королем и братом Ричарда. Филипп пытался организовать вторжение в Нормандию, и мешало ему только нежелание французских баронов нападать на владения крестоносца. После того как Алиенора помешала Джону присоединиться к Капету в Париже, принц захватил два королевских замка, Виндзор и Уоллингфорд, и продолжил распускать слухи о смерти Ричарда, в результате чего многие не осмеливались противостоять человеку, который скорее всего станет их новым королем. Архидьякон доставил также письма от Алиеноры, от архиепископа Руанского и от совета. Во всех содержалась одна и та же настоятельная мольба: Ричарду как можно скорее следует вернуться на родину, в противном случае ему угрожает опасность лишиться трона.

Последние предупреждения серьезно потрясли Ричарда. Казалось, что рушится все, как к Утремере, так в далеких, охваченных раздором доменах. Львиное Сердце не сомневался, что французы намеренно препятствовали любой возможности одолеть сарацин, а теперь подвергают серьезной опасности его собственное королевство. Для человека, привыкшего повелевать, невыносимо было чувствовать себя таким бессильным, оказаться в воле неподвластных его воле обстоятельств. Он ответил тем, что погрузился в глубокое, мрачное молчание, ни слова не говоря о дальнейших намерениях, и это молчание только подпитывало беспокойство в армии. Многие солдаты винили Ричарда за нежелание осаждать Иерусалим, но только французские военачальники желали его отъезда, поскольку мало кто верил, что победа возможна без английского короля. Стоило распространиться по лагерю слухам о его намерении уехать домой, как боевой дух воинов резко упал.

Ричард затворился в своем шатре на несколько дней. Устремления короля боролись в нем с устремлениями крестоносца, и он опасался, что примирить их не удастся. Задержка в Святой земле грозит потерей короны. Но как нарушить священный обет, данный Всемогущему Богу? Ричарда всегда отличали решимость, как на поле боя так и вне его, умение быстро принимать решение и идти на риск, не терзаясь запоздалыми сомнениями. Но теперь он стоял перед неприемлемым выбором, и впервые в жизни не знал как поступить.

Король молил Господа дать ответ, но тщетно. Ответа не было. Вместо этого пришли свежие дурные новости, принесенные Генрихом, Андре и епископом Солсберийским.

Никогда еще Ричард не наблюдал племянника в таком гневе.

– Прошлой ночью герцог Бургундский и епископ Бове держали тайный совет с лордами, в том числе иными из твоих вассалов из Пуату, Анжу, Англии и Нормандии, начал граф. – Никого из нас, по понятным причинам, не пригласили, так же как тамплиеров, госпитальеров или кого-либо из баронов-пуленов. На совете было решено выступить на Иерусалим вне зависимости от твоего решения, дядя. Заговорщики сделали так, чтобы слух просочился до армии, и воины откликнулись на него как и стоило ожидать – с огромным воодушевлением.

Генрих покачал головой и продолжил с горечью:

– Они собираются осаждать Священный город, даже если в результате всем им придется сложить головы, и, что более непростительно, если вместе с ними погибнет и весь Утремер. Вполне может статься, они подписали смертный приговор всем мужчинам, женщинам и детям королевства, при этом не дав нам даже слова сказать.

Ричард слушал и сам начинал распаляться.

– Ну раз так, ладно! Если это их решение, то я знаю, каким будет мое. Этим глупцам никогда не взять Иерусалим! Так с какой стати мне рисковать моим королевством ни за что?

Никто не стал с ним спорить. Генрих очень сильно хотел возразить, но не мог. Он был убежден, что у Гуго не больше шансов разгромить Саладина, чем долететь до луны. Все надежды крестоносцев на успех растают после отплытия Ричарда домой. Но какой смысл взывать к дяде остаться, если его никто не услышит? Даже если победа в Утремере недостижима, то Анжуйскую империю еще можно спасти. Только не в том случае, если король задержится в Святой земле.

Армия переместилась на север к Бетгибеллину, разбив лагерь на внушительных руинах госпитальерского замка. Там на воинов накинулись тучи мошек, которых люди называли синселлами, или «летучими искрами». Насекомые ежеминутно роились вокруг, впивались в любой клочок неприкрытой плоти. От укусов вздувались волдыри, делавшие бедняг похожими на прокаженных. Вопреки удушающей жаре солдаты заворачивались в покрывала и закутывали лица в надежде защититься от крылатых мучителей. Но крестоносцы по-прежнему горели желанием отобрать Иерусалим у неверных. Ричард же терзался сомнениями, поскольку начал сомневаться в принятом в порыве гнева решении. Неужели он способен вот так повернуться спиной к Святой земле? Может, уплыть прочь, как это сделал Филипп, бросив Генриха и своих братьев во Христе вести войну, в которой у них нет шансов победить? Неужели этого хочет от него Бог?

Одинокий человек нес бессменную вахту у шатра Ричарда – невосприимчивый к роям гнуса, он отказывался покинуть свой пост даже ради того, чтобы поесть или повиноваться зову природы. Отец Уильям поступил на службу к королю английскому еще в бытность того графом Пуату. И когда Ричард принял крест, отец Уильям принял крест тоже – армии необходимы ведь священники, а разве есть лучшая смерть, чем погибнуть в Святой земле, исполняя богоугодное дело? Капеллана сокрушил отказ Ричарда освобождать Иерусалим. Но еще больнее было думать, что король покидает их, оставляет священный поход, отрекается от Всевышнего и Господа Иисуса. И бдя у шатра государя, отец Уильям плакал.