Текст книги "Львиное сердце. Под стенами Акры"
Автор книги: Шэрон Пенман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)
Аль-Адиль осушил кубок.
– Надеюсь, мы сумеем прийти к согласию, Малик-Рик. Потому как в противном случае султан может прислушаться к иным предложениям.
Ричарду очень хотелось узнать, что именно предлагает иуда из Тира.
– Скажи мне вот что, милорд. Способен ты отречься от своего Бога?
– Нет. – Аль-Адиль больше не улыбался.
– Как и я. Зато человек, обращающийся против единоверцев, совершает именно отречение. Готов ты или твой брат довериться такому человеку?
– Интересный вопрос, – уклончиво ответил турок. – Я передам его султану.
– Если бы я мог с ним встретиться, как просил, то задал бы его лично, – намекнул Ричард.
– Э, мой господин, брат сказал тебе, что королю не следует встречаться с другим королем, пока между ними нет мира.
– Но мы-то с тобой встречаемся.
– Я ведь не король, – заметил аль-Адиль дружелюбно.
– Ты можешь им стать, если примешь мои мирные условия.
Его собеседник только рассмеялся и хлопнул в ладоши, памятуя о том, что Ричард перед тем выказывал желание послушать сарацинскую музыку. К удивлению франков, развлекать их вышла молодая девушка с арфой. Наслышанный о крайне ревнивом отношении сарацин к своим женщинам, стремлении спрятать их от чужих глаз, Ричард был удивлен внешним обликом музыкантши, живот которой был совершенно обнажен. Король наклонился к Онфруа и спросил, нельзя ли тактично выяснить причину, но пулену обращаться к аль-Адилю не было нужды, ибо он и так знал ответ.
– Это рабыня, монсеньор, – пояснил рыцарь так буднично, что Ричард и его спутники переглянулись, в очередной раз вспомнив про то, что утремерские христиане в некоторых смыслах ближе к сарацинам, чем к европейским своим братьям.
Ричарду песни девушки понравились, и визит завершился на приподнятой ноте, с обменом комплиментами и обещаниями свидеться снова. По пути в лагерь Генрих стал сетовать на судьбу прекрасной рабыни, высказав предположение, не стоит ли кому-то из них выкупить ее. Граф усмехнулся, когда король осведомился, проявлял бы он такую любезность, не будь девица так хороша. Генрих не успокоился, подначивая дядю в части предложенной замены невесты, и высказывал мысли вслух: кто меньше устроил бы Констанцию Бретонскую в качестве жениха дочери: сарацин или англичанин?
– Речь идет о короне, Генрих, – заметил Ричард. – Какая женщина откажется стать королевой?
– Тетя Джоанна, – парировал граф, и оба расхохотались.
Онфруа оказался достаточно близко, чтобы слышать разговор, но не находил в нем ничего смешного. Когда король доверил ему тайну, рыцарь был поражен, а затем пришел в восторг, ведь то был первый проблеск надежды за последние два года. Если Джоанна выйдет за аль-Адиля и сделается королевой, претензии на трон Изабеллы станут беспочвенными. Раз Конрад дважды бросал жен, ставших ему бесполезными, он вполне может развестись и с Изабеллой, раз та не в силах обеспечить ему корону. Две недели Онфруа тешил себя верой в чудо – что ему вернут жену и украденную жизнь. Но вскоре у него начало зарождаться сомнение в искренности предложения Ричарда, и неожиданное упоминание о королевской племяннице всколыхнули тревогу. Да, сарацины имеют обычай выдавать девочек замуж в очень юном возрасте, откладывая консуммацию брака до прихода к невесте месячных, как и у христиан, так что свадьба между аль-Адилем и маленькой бретонской принцессой с таким же успехом способна лишить Конрада претензий на трон. Вот только рыцаря обеспокоил светский тон беседы между Ричардом и аль-Адилем, словно никто из них не воспринимал это предложение о матримониальном союзе всерьез.
Онфруа не осмеливался обмолвиться о своих думах напрямую, а вот граф Шампанский всегда казался ему человеком в высшей степени располагающим. Поэтому по возвращении в Язур он отвел Генриха в сторонку:
– Нельзя ли обратиться к тебе с вопросом, милорд граф? Как думаешь, брак леди Джоанна с аль-Адилем мог вообще состояться?
Когда касалось Онфруа, Генрих испытывал угрызения совести. Он поддержал женитьбу Конрада на Изабелле, будучи убежден пуленами, что королевство обречено, пока им правит Ги де Лузиньян. Но не мог не жалеть де Торона, так как любому, имеющему глаза, было очевидно, что рыцарь влюблен в свою прекрасную молодую супругу. Очевиден был и мотив, побудивший Онфруа задать вопрос, и граф поколебался, но решил, что дать честный ответ будет более добрым поступком.
– Нет, не думаю, – отрезал он.
А затем повернулся и ушел, давая Онфруа единственное доступное утешение – в одиночестве горевать над обломками разбитой мечты.
Не только французы негодовали на сердечные отношения Ричарда с султаном и его братом, многим воинам-англичанам это тоже не нравилось. После занявшего целый день визита к аль-Адилю самые смелые отважились выступить и заявили, что не подобает христианскому королю обмениваться подарками и любезностями с врагами Бога. Узнав о растущем недовольстве, причем даже со стороны людей, всегда восхищавшихся его отвагой на поле боя, Ричард был одновременно огорчен и разгневан, но видел как опасно не обращать внимания на зреющий нарыв. Дай обиде накопиться, и его авторитет как командира будет подорван. Король предпочел дать армии гарантии верности при помощи своего меча, заведя кровавый обычай, которому обе стороны будут следовать в Святой земле еще долгие годы. Хронист, автор Itinerarium Peregrinorum et Gesta Regis Ricardi одобрительно пишет: «Дабы смыть пятно бесчестия, в котором его заподозрили, король принес бесчисленное множество вражеских голов, чтобы показать, что обвинения против него были ложны и что дары не побудили его медлить с нападением на неприятеля». Но хотя брожение несколько улеглось, оборотной его стороной стала открывшаяся Ричарду неприятная правда: священная война действительно не похожа на другие войны, и он не может ожидать от пестрой толпы крестоносцев той непререкаемой преданности, к которой привык со стороны собственных вассалов и лордов.
Три дня спустя после встречи Ричарда с аль-Адилем Салах ад-Дин созвал брата и своих эмиров на военный совет в Латруне. Он сообщил, что Конрад предложил отобрать у франков Акру в обмен на передачу ему Сидона, Бейрута и гарантии неприкосновенности его владений в Тире. Затем султан озвучил последние мирные условия Львиного Сердца. Когда пришло время высказываться, советники заявили, что если уж заключать мир, то с Малик-Риком, ибо Конрад и сирийские франки более склонны к предательству. Но было решено сообщить английскому королю, что сарацины не согласны на замену сестры племянницей в качестве невесты для брата султана. Так что мирные переговоры продолжались, но продолжалось и кровопролитие.
ГЛАВА XI. Рамла, Утремер
Декабрь 1191 г.
Когда Ричард передвинул армию в Рамлу, Салах ад-Дин удалился в Латрун, а затем, 12 декабря, в Иерусалим, оставив позади заслон, чтобы досаждать франкам. Потом пришла зима, и крестоносцы сильно страдали, вынужденные терпеть проливные холодные дожди, град, сильные ветры. Существовала постоянная угроза потопа. От влаги ржавели доспехи и гнила одежда. Продукты приходили в негодность: сухари крошились, мука сырела, солонина протухала. Вьючные животные начали болеть и дохнуть, солдаты маялись от горячки, простуд и расстройств желудка. Однако дух оставался на удивление высоким, потому как от Иерусалима их теперь отделяло менее двадцати пяти миль.
Рассвет пятницы, 20 декабря, занимался под пасмурным, свинцовым небом. Но то был первый за неделю день, когда крестоносцы проснулись не под проливным дождем, и Ричард ухватился за шанс. К югу от Рамлы находились развалины замка Бланшгард, срытого Салах ад-Дином после падения Акры. Король решил, что это место идеально подходит для засады. Племянник Генрих и придворные рыцари вызвались сопровождать его, но большинство предпочло остаться в лагере: чинить ржавые кольчуги, вычесывать вшей и играть в азартные игры.
Морган усвоил в последнее время обычай пуленов бриться, поскольку это напоминало ему о доме – валлийцы не носили бород, ограничивая растительность на лице усами. Побрившись, молодой человек сел играть в шахматы с Варином Фиц-Джеральдом, вполуха прислушиваясь к сидящим поблизости товарищам, обсуждающим женщин, с которыми довелось им встречаться с момента отплытия из Марселя полтора года тому назад. Все сошлись во мнении, что в Утремере шлюхи моложе и симпатичнее сестер по профессии из Неаполя, Сицилии и Кипра, и пожалели о решении короля оставить войско в Яффе. Ричард счел, что жена и сестра будут в большей безопасности за недавно отстроенными стенами, но Морган слышал, что король, вероятно, пригласит их к своему рождественскому двору, а это означает, что Мариам поедет с ними. Рыцарь сгорал от нетерпения в предвкушении встречи, хотя свидание будет относительным, так как в военном лагере можно и не мечтать об уединении. По крайней мере таком, на какое вправе рассчитывать столь знатная госпожа, как Мариам.
Варин только расставил фигуры, как начался набег. В сам лагерь сарацинские лучники не врывались, но они осыпали его дождем стрел, сопровождаемым оскорблениями и завываниями. Граф Лестерский и отряд рыцарей готовились отправиться в дозор. Теперь они торопливо оседлали коней и поскакали прогонять налетчиков. Варин и Морган входили в число придворных рыцарей Ричарда, а не Лестера, однако, замученные скукой, поспешили вооружиться, как поступили и другие любители приключений.
Сарацины отошли прежде, чем Лестер успел ударить. Они отступили за реку Айялон и направились к Иудейским горам. Происходящее воспринималось уже как ритуал, в котором каждая из сторон знает отведенную ей роль, и молодой граф рассудительно прекратил погоню, достигнув западного берега потока. Но трое из его людей, разгоряченные преследованием. устремились дальше и внезапно оказались в кольце врагов. Когда один из рыцарей доложил графу, что несчастные обречены угодить в плен, граф разразился ругательством таким витиеватым, что сам Ричард мог позавидовать, обозвав их чертовыми идиотами, тупыми болванами и проклятыми недоумками. Но честь побуждала спасать своих, и Лестер отдал команду идти вперед. К этому времени Варин и Морган догнали его, и обменялись встревоженными взглядами. В голове у обоих мелькнула одна и та же мысль: все так похоже на стычку в Михайлов день, когда наскок на самом деле служил приманкой для засады.
Крестоносцы нагнали неприятеля на другом берегу реки, и на короткое время создалось впечатление, что им удастся отбить своих и отступить без потерь. Но потом капкан захлопнулся. С тыла на них обрушилась орава сарацин, отрезая путь отхода. Одновременно точно направленная стрела поразила скакуна Лестера, и соскочив с седла, граф споткнулся и соскользнул с берега в реку. Было неглубоко, но стоило ему появиться на поверхности, как на него обрушилась сарацинская палица, и он снова погрузился. Отплевываясь, Лестер вынырнул опять, но тут же получил очередной удар. Тут подоспели несколько его воинов, и пока они отражали неверных, один из рыцарей дал такое подтверждение своей преданности, которое невозможно забыть. Роберт Ньюбургский спешился и предложил графу свою лошадь.
Лестер уже заслужил себе репутацию человека храброго. На самом деле, многие даже удивлялись, поскольку от природы граф не был благословлен физической крепостью, которой могли похвастаться Ричард или Гийом де Барре. Никогда не сражался он так яростно, как в тот день – меч его мелькал столь стремительно, что враги держались на расстоянии. Но их было намного больше, и окружавшие графа рыцари падали один за другим. Варин Фиц-Джеральд был выбит из седла одновременно с Лестером, и скорчился на земле, получив несколько ударов шипастой сарацинской палицей. Пробившись к Варину, Морган наклонился в седле и протянул руку.
– Садись позади меня, – крикнул он в тревоге, потому как спешенного воина почти наверняка ждала гибель.
Не успел Варин подойти, как подскочил сарацин и ткнул копьем в коня Моргана. Жеребец вздыбился, копыта его заскользили по берегу, и оба, конь и всадник, опрокинулись. Морган ухитрился выскочить из седла, но завязка его шлема лопнула, и тот слетел с головы. Хотя кольчужная шапочка приняла на себя часть удара, молодой человек ударился виском о край брошенного сарацинского щита. Очнувшись, валлиец понял, что Варин тащит его за ноги, битва проиграна, а из глубокого пореза над глазом хлещет кровь.
Рыцарей обезоружили, коням их обрезали поводья и, накинув на шею веревки, увели. Граф Лестерский за свою жизнь не опасался, поскольку был ценным заложником. Его придворные рыцари тоже не сомневались, что господин постарается выкупить их на волю, а Варин и Морган в свою очередь знали – Ричард выложит за них столько, сколько запросят. Но среди пленных находились несколько фламандских рыцарей, сеньор которых покоился в храме Арсуфа. Без Жака д’Авена, который порадел бы за них, беднягам грозила участь угодить на невольничьи рынки Дамаска и Каира, и сокрушенное выражение на лицах фламандцев свидетельствовало о том, что они вполне осознают опасности, поджидающие их в будущем. Но в данный момент все сосредоточились на стремлении удержаться в седле, поскольку любой, не способный это сделать, превратится для победителей в лишнюю обузу.
Это беспокоило Моргана сильнее всего. Он зажимал рану ладонью, но все равно не мог остановить кровь, и голова кружилась все сильнее. Стоит лишиться сознания, и на милосердие рассчитывать не придется. Поэтому рыцарь цеплялся за луку седла с такой силой, что пальцы занемели. Мир вокруг виделся ему сквозь красную пелену. Тут он привлек внимание одного из стражей. Тот сделал знак остановиться и, натянув поводья рядом с лошадью Моргана, вытащил из-за голенища сапога кинжал. Находившиеся рядом рыцари закричали, а Морган застыл, стараясь собраться для грядущего удара. Сарацин на протесты пленников внимания не обратил. Наклонившись в седле, он ухватил край сюрко валлийца. Одним ловким взмахом клинка турок отхватил широкую полосу ткани и протянул окаменевшему пленнику. Морган сложил ее и прижал к ране, и хрипло поблагодарил: сначала Бога, потом своего тюремщика, удивив последнего тем, что произнес «спасибо» на ломаном арабском.
Хотя без солнца ориентироваться было сложно, Морган предположил, что их везут на юг, к Латруну, где находился лагерь сарацинского авангарда. Самодельная повязка остановила наконец кровь, но голова все кружилась, и ему с трудом удавалось подавлять тошноту. Молодой человек начинал сомневаться, что протянет до Латруна, но отказывался сдаваться. Он не умрет на этой пустынной, грязной равнине в такой дали от дома. Не мог же Господь хранить его всю дорогу до Утремера и не дать даже увидеть Священный город?
Летом клубы пыли предупреждали о появлении всадников задолго до того, как те показывались в виду. Теперь же и победители и пленники оказались захвачены врасплох. Сарацины покрепче ухватились за копья и рукояти сабель. Люди графа больше не горбились в седлах. Все взгляды были устремлены на далеких наездников. Турецкие подкрепления? Или спешащий на выручку отряд франков? Конные были уже почти на дистанции, с которой их можно разглядеть, и быстро приближались. Внезапно луч солнца прорезал завесу из туч, высветив алый и серебристый цвет развевающегося штандарта, и один из рыцарей, обладавший особо острым зрением, издал радостный вопль:
– Это де Шовиньи!
Сарацины не могли узнать цветов Андре, но возбуждение пленников поведало им самое важное. Последовала короткая ожесточенная дискуссия. Как крестоносцы догадывались, турки обсуждали, как быть: бежать или сражаться. Когда они обнажили клинки, выбор стал очевиден.
– Святой Георг! – Эхо боевого клича еще не смолкло в морозном декабрьском воздухе, когда рыцари опустили копья и устремились в атаку. Слышались возгласы на арабском и французском, но для Моргана все звуки казались приглушенными, потому как в ушах у него слышался странный звон. Краем глаза молодой человек видел, как Лестер пытается вырвать у сарацина копье. Лошадь одного из рыцарей понесла, скакун валлийца взбрыкнул, едва не сбросив седока. Морган ощутил приступ страха, так как знал, что, упав под копыта, наверняка будет затоптан насмерть, потому как при такой слабости не сумеет подняться. Голова гудела, а тусклый свет утра показался ему вдруг таким ярким, что пришлось зажмуриться. Кто-то очутился рядом. Рыцарь почувствовал, как на плечо ему легла ладонь, а потом все исчезло.
Морган блуждал в странном мире теней, обрывков снов, ни один из которых не имел смысла. Пробуждение не приносило облегчения, потому как он чувствовал себя разбитым. Голова ныла, во рту пересохло, к горлу подкатывало, будто он снова плыл на галере по просторам Греческого моря. Сильнее всего беспокоило смятение – поначалу он не понимал, где находится и как сюда попал. Изучая обстановку, Морган сообразил. что оказался в госпитальной палатке. Вокруг лежали на одеялах раненые, некоторые стонали. Другие сидели на стульях или расхаживали. До него доносился знакомый голос, через минуту-другую он понял, что голос принадлежит Андре де Шовиньи. Андре восседал на сундуке и спорил с хирургами. Морган видел, как плечи рыцаря опустились и голова кивнула. Затем Шовиньи побелел, а из закушенной губы потекла кровь, когда доктора занялись его правой рукой – сначала выправили кости, потом наложили на перелом компресс из измельченного в кашицу окопника. Теперь один из лекарей склонялся над Морганом. Молодой человек силился заговорить, но вместо этого опять провалился в сон.
Когда он очнулся на этот раз, было тише и спокойнее, неярко мерцали масляные лампы. Стоило ему пошевелиться, послышался голос:
– Ну наконец-то! Я уже думал, что ты весь день продрыхнешь.
Этот голос тоже казался знакомым.
– Варин? – высказал Морган догадку после некоторой паузы.
– Кто же еще? – Приятель лежал на кушетке рядом с валлийцем. Он повернулся к Моргану и скривился: – Пресвятая Матерь! Говорят, у меня пара ребер сломана. Но болит так, будто они разлетелись на куски все до единого. Как ты себя чувствуешь?
– Мне... лучше...
– Это мы все можем сказать. Ну, хоть череп у тебя цел. Когда лекарь осмотрел, то сказал, что вмятин нет, выпирающих костей тоже. Поэтому не просто наложил мазь из трехкосточника, а перевязал. – Заметив недоуменный взгляд друга, Варин остановился. – Ты что, ничего этого не помнишь?
Морган попытался покачать головой, но понял, что то была плохая идея. Воспоминания были расплывчатыми, ускользающими словно дым.
– Помню бой... По крайней мере, большую его часть.
– Доктора говорят, что у тебя может быть плохо с памятью – такое часто случается при ранах головы. Как Андре нас выручил, хоть помнишь? У тебя был такой вид, будто вот-вот отрубишься, поэтому я подхватил тебя и мы оба вышли из схватки. Кое-кто из наших горел желанием поучаствовать в ней, и им представилась такая возможность, когда на поле появилось брошенное оружие. Но я смекнул, что от нас двоих будет больше вреда, чем пользы. Драка вышла на славу. Что ни говори о неверных, отваги им не занимать.
Морган осторожно приподнялся на локтях, взгляд его обшаривал палатку до тех пор, пока не остановился на человеке, которого искал.
– Так Андре был ранен? Думал, мне приснилось...
– Он себя винит, часы напролет сокрушается... – Варин восхищенно посмотрел на де Шовиньи, который сидел на узкой койке, с досадой глядя на забинтованное предплечье.
– Андре сразил возглавлявшего сарацин эмира, но тот исхитрился ткнуть его копьем, – продолжил Фиц-Джеральд, и предупредил следующий вопрос Моргана: – Лестер весь в синяках и шишках, но ничего серьезного. – Он махнул в направлении противоположного конца палатки, где граф залечивал свои многочисленные повреждения. – Господь воистину смилостивился над ним в тот день, потому как Лестер вернулся в бой и под ним убили вторую лошадь.
На поверхность всплыло воспоминание, и Морган нахмурился, запамятовав имя человека, которого хорошо знал.
– Рыцарь, который одолжил графу коня... Он выжил?
– Здоровее нас с тобой, – с улыбкой отозвался Варин. – Что до тебя, то лекари считают, что ты скоро пойдешь на поправку, раз признаков серьезных повреждений нет – ни судорог. ни горячки. Говорить ты тоже мог, хотя упорно делал это исключительно на валлийском, и никто из нас и слова из твоих речей не понимал!
– Пленных взяли?
Когда приятель кивнул, Морган дал себе зарок убедиться, как только сможет, нет ли в их числе того сарацинского доброго самаритянина – с него причитается должок. Вопросы еще оставались, но сон снова манил. Не успел он поддаться зову, как снаружи поднялся шум.
– То ли на нас напали, – с ухмылкой заметил Варин, – то ли король только что приехал и узнал про засаду!
Не так-то просто совершить торжественный вход в палатку, но Ричарду это удалось. Он направился прямиком к Андре, посмотрел на него сверху вниз и покачал головой:
– И как только ты ухитрился получить рану от человека, сброшенного с коня и смертельно раненного?
– Как только ты ухитрился пропустить битву? – Андре кисло улыбнулся. – Но думаю, ты можешь попросить Саладина переиграть ее из уважения к тебе.
Ричард прыснул со смеху.
– Превосходная мысль!
Присев на край койки, он понизил голос, чтобы его слышал только де Шовиньи. Пошептавшись с ним немного, король хлопнул кузена по плечу и стал обходить палатку, останавливаясь рядом с каждым раненым рыцарем, чтобы задать вопрос или отпустить шутку. Моргана Ричард поздравил с особо прочным черепом, Лестера подначил потерей сразу двух коней за один день, а большую часть времени уделил Роберту из Ньюбурга, поскольку явно был наслышан о героическом самопожертвовании рыцаря.
Генрих, почти незаметный на фоне Ричарда, обмолвился парой слов с Андре и Лестером, задержался у кушетки Моргана. От него валлиец и Варин узнали, что разведка вернулась до срока, потому как у короля возникли дурные предчувствия.
– Это как шестое чувство, которое дается солдатам, по крайней мере лучшим из них, – пояснил граф. – Как обернулось, нам следует благодарить дядю за предвидение, потому как на обратном пути в лагерь мы повстречали двоих наших сарацинских лазутчиков и те сообщили, что Саладин отрядил под Бланшгард три сотни отборных воинов. Мы напоролись бы прямо на них.
Генрих побыл еще немного, расспросил Моргана и Варина про бой и про спасение, потому как знал, что людям после такого испытания необходимо выговориться, а затем рассказал пару смешных историй, чтобы развеселить их, ведь в жизни больных приятного мало. Предоставленная погодой краткая передышка подошла к концу, и по крыше палатки снова барабанил дождь.
Моргана ему взбодрить удалось, потому как он сообщил по секрету, что Ричард собирается поехать назавтра в Яффу и привезти с собой женщин. Молодой граф всегда был надежным источником и подтвердил свою репутацию в очередной раз. Очнувшись от очередного провала в сон вечером в воскресенье, валлиец почувствовал себя объектом зависти всей палатки, потому как у его постели стояли две королевы и Дева Кипра. Беренгария выказала трогательную заботу о его ране, Анна вручила приносящий удачу кипрский талисман, а Джоанна внесла свой вклад рассказом о поездке по жутко раскисшей дороге из Яффы. Послушать ее, это пятнадцатимильное путешествие было настоящим эпическим походом, не виданным с начала времен. Но настоящим ее подарком для Моргана стала ширма, отгородившая его кровать. Собираясь уходить, Джоанна пояснила, что больной будет крепче спать, если получит хоть немного уединения, и подмигнула.
С шуршаньем юбок и в облаке благоухания, навевающего воспоминания про залитый лунным светом летний сад, Мариам проскользнула за ширму, склонилась над кушеткой и подарила Моргану поцелуй, совершенно отличный от тех, какими они обменивались прежде.
– Это... – промолвил он. – Это стоило того...
– Только не говори, что это стоило того, чтобы пробить голову!
– Ну, не до такой степени, конечно, – с усмешкой отозвался рыцарь. – Но это стоило, чтобы ждать, кариад.
Его одеяло соскользнуло до пояса, и ее взгляд пробежал по рельефным мускулам, треугольнику золотистых волос на груди, коже, которая, как она знала, окажется теплой и твердой на ощупь, совсем не как дряблое, жирное тело покойного супруга – человека хорошего, но уже далеко не молодого ко времени их свадьбы.
–Думаю, мы ждали слишком долго, Морган ап Ранульф, – прошептала женщина. – Слишком-слишком долго.
Он взял ее ладонь, и пальцы их переплелись.
– Ты угадала мои мысли, сердце мое. Увы, мы не могли выбрать более неподходящего времени, не так ли?
– Знаю, – со вздохом согласилась фрейлина. – Я знаю...
– Боюсь, это прозвучит кощунственно, – признался Морган, – но почти так же сильно, как увидеть Гроб Господень, а может, даже еще сильнее, я мечтаю посетить одну из роскошных гостиниц Иерусалима.
– О да, – промолвила она. – С широкой, застеленной мягкой периной постелью, чистыми простынями, кувшином пряного вина и крепкой задвижкой на двери.
Но от этого соблазнительного образа их отделяли многие мили и многие месяцы, и оба это понимали. Целуя обращенное к нему лицо, валлиец касался губами ресниц, обвевающих ее кожу подобно шелковым веерам, ощущал сладость ее рта, и осознал, что не в силах притворяться, даже перед самим собой.
– Мариам... Я должен предупредить тебя, кариад. Я люблю тебя.
Она метнула на него игривый глаз из-под своих длинных, бархатных ресниц, и в глазах ее заиграли золотистые огоньки.
– Много же времени тебе потребовалось, – пожаловалась молодая женщина, а потом добавила: – Ана бехибак.
И ему не потребовалось переводить этот страстный арабский шепот.
– Рви’н ди гару ди, – тихо ответил он, ей тоже не понадобилось перевода.
Двадцать третьего декабря Ричард перенес свою штаб-квартиру на восемь миль к югу, к развалинам замка тамплиеров, который крестоносцы называли Торон-де-Шевалье, а сарацины Латрун. Там он отпраздновал Рождество с подобающим королю размахом – по крайней мере с тем размахом, которого можно достичь в шатрах под непрестанным проливным дождем.
Два дня спустя Ричард отметил день Св. апостола Иоанна, устроив обед для тех из лордов-пуленов, кто не связал свою судьбу с Конрадом Монферратским. Он забыл, что это также двадцать пятый день рождения его младшего брата Джона. Напомнила об этом Джоанна, и удовольствия это ему не доставило. Филипп наверняка уже в собственных доменах, и непременно обратится к Джону, чтобы подкупом или уговорами вовлечь его в предательский союз. Ричард проявил к брату немалую щедрость и считал себя вправе рассчитывать на преданность молодого человека. Но Джон представлял своего рода загадку в их семье, и Ричард испытывал бы в нем большую уверенность, не разделяй их две с лишним тысячи мили. Несколько месяцев из Европы не приходило кораблей, но король не сомневался, что Филипп разоряет сейчас Нормандию при энергичной поддержке Джона. Однако Львиное Сердце отбросил эти мысли в сторону, потому как сказано в Писании «довольно для каждого дня своей заботы». Глупо терзаться новыми проблемами, когда ему и так приходится вести войну на три фронта: против французских союзников, сарацинских врагов и треклятой зимней непогоды.
Обед удался, хоть и выпал на Пятничный пост. Веселье обеспечили трубадуры и музыканты, и еще, даже в большей степени, оживленная беседа. Почетным гостем был Раймунд, старший сын князя Антиохийского. Хотя Раймунд являлся восторженным сторонником крестового похода, его отец до поры оставался в стороне, и Ричард считал целесообразным представить себя сыну в качестве ценного союзника. Но затмевал всех за обедом другой гость – Гуго, владетель Тивериады и князь Галилейский.
Гуго было немного за сорок, его проницательные глаза под тяжелыми веками казались удивительно голубыми на фоне посмуглевшей от многолетнего пребывания под солнцем Утремера кожи. Человек такой же выносливый и упрямый, как взрастившая его земля. Он дрался при Хаттине, прожил четыре года в сарацинской темнице, лично знал Салах ад-Дина, был одним из немногих баронов королевства, кто не переметнулся к Конраду. Все эти причины побуждали Ричарда смотреть на него, как на человека, которого стоит послушать. В пользу этого говорил и обнаружившийся факт, что Гуго весьма осведомлен об одной из величайших загадок Святой земли – таинственной секте убийц, известных как ассасины.
Ричард слышал о них еще до прибытия под Акру, поскольку зловещая их слава докатилась даже до Европы. Возглавлял фанатиков вождь, известный под именем Старца Горы. Говорили, что в награду за мученическую смерть он обещает молодым последователям загробную жизнь, полную вечных удовольствий. Франки сообщили королю, что название секты происходит от арабского слова «гашиш», потому как убийцы одурманивают себя перед миссией этим средством. Существуют они всего около ста лет, но вокруг этих мрачных, зловещих фигур успело сложиться столько легенд и страшных историй, что стало почти невозможно отличить миф от правды.
Поэтому Ричарда весьма обрадовало, что Гуго оказался настоящим кладезем познаний относительно ассасинов. Ему доводилось даже однажды встречаться с самим Старцем Горы, Рашид ад-Дином Синаном. Уточнив, известно ли королю о расколе ислама на два враждебных лагеря, суннитов и шиитов, Гуго пояснил, что ассасины представляют собой обособленную шиитскую секту, возникшую изначально в Персии, и что они рассматривают всех остальных мусульман как еретиков. Эти фанатики используют в качестве политического инструмента убийство, причем весьма успешно. Ассасины способны выжидать месяцы, даже годы, чтобы подобраться к цели, и преуспели в искусстве притворства и обмана. Они орудуют кинжалом и всегда совершают покушения прилюдно, чтобы как можно больше народа знало об их действиях. Но жертвами сектантов почти неизменно являются их собратья-мусульмане. Среди прочих, поведал Гуго, числятся два великих визиря Персии, а также халифы каирский и багдадский. Единственный франк, приконченный ими, был граф Триполийский, и произошло это лет сорок тому назад.
Слушатели ловили каждое слово налету, заинтригованные и напуганные в равной мере. Ричард первый привнес нотку скепсиса.
– Сомневаюсь, что эти ассасины постоянно употребляют гашиш. Как удалось бы им одурачить добычу, втереться в доверие так, что никто ничего не заметит, в то время как мозг затуманен зельем?
Гуго одобрительно улыбнулся королю:
– Совершенно верно, милорд. Говоря по совести, я сам никогда в это не верил. Думаю, это один из многих слухов, которые роятся вокруг них. Ассасины притягивают легенды с такой же силой, с какой Акра притягивает грешников. Не уверен даже, что название их происходит от слова «гашиш». Слышал однажды, что оно ведет начало от «хасассин», то есть «последователь Хассана» – это был основатель их секты. Так что кто знает? Правда в одном – достаточно произнести его имя, и даже самый отчаянный храбрец начинает боязливо озираться.
