Текст книги "Кондор улетает"

Автор книги: Шерли Энн Грау

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Анна

Анна обдумывала свою свадьбу, сколько себя помнила. Даже ее куклы были все невестами – а кукол у нее было множество: дяди, тетки и прочие родственники постоянно дарили ей кукол. Они были самые разные: большие и маленькие, блондинки и брюнетки, мягонькие малыши и дамы в платьях с кринолинами. Со всеми ими Анна проделывала одно и то же. Она сдирала с них одежду, выбрасывала ее в мусорное ведро и аккуратно рассаживала и раскладывала их голых по полкам и в углах. Когда ей исполнилось шесть лет, она сказала отцу:

– Моим куклам нужны новые платья.

На следующий же день пришла ее портниха, мисс Ивлин Буассак, и расположилась в швейной комнате.

– Какие платья желаете, барышня? Я принесла лоскутки от ваших платьев. Хотите, чтобы куколки были одеты совсем как вы?

– Я хочу, чтобы они были невестами, – решительно сказала маленькая Анна.

Когда мисс Буассак попробовала возражать, Анна яростно завопила. В дверь влетела тетя Сесилия (она вела хозяйство, потому что мать Анны всегда была беременна и тревожилась о здоровье будущего ребенка, а в доме все знали, что ей нужны покой и тишина, чтобы крохотное нерожденное существо было доношено положенный срок) и выбранила портниху:

– Мисс Буассак, вы же знаете, что велели доктора.

Мисс Буассак кивнула и поджала тонкие губы. Следующую неделю она шила только подвенечные платья для кукол. Для всех, даже для малышей. Из обрезков самых разных белых тканей – от мягкого блестящего атласа до жесткого органди.

– Их же не меньше ста, – пожаловалась мисс Буассак.

– Я не считала, – спокойно ответила Анна.

Одна за другой невесты в белых длинных платьях и фате, откинутой так, чтобы открыть размалеванное лицо, водворялись на полки и в углы. Анна все дни (были летние каникулы) проводила в швейной. Мисс Буассак стаканами пила ледяной чай, а она стояла рядом и смотрела, как скачет игла швейной машинки, или же рылась в грудах лоскутов, выбирая материю для следующего платья.

Этим они занимались и в то утро, когда у матери Анны, несмотря на тишину и покой, начались преждевременные роды. Дом наполнили плачущие суетящиеся родственницы, священники в черных одеждах, выстроившись в ее пустой спальне, читали молитвы. Анна поглядела на них и вернулась к мисс Буассак.

– Ничего не выйдет, – сказала она категорически.

– Что?

– Маленький не будет жить. У него плохая кровь.

– Разве можно так говорить?

– Я была самой здоровой, потому что я первая. Моя сестра родилась совсем крохотной, это и сейчас видно. А когда начали рождаться другие, кровь стала такой плохой, что они уже не могли жить.

– Кто вам это сказал? Как можно говорить детям такие вещи?

Кто? Сказала ей кухарка-негритянка, но Анна вдруг замкнулась и невозмутимо ответила:

– Мне сказал бог.

Этих кукол Анна хранила лет семь-восемь, а потом уложила их в коробки и отослала в сиротский приют святого Винсента. Они ее больше не интересовали. Теперь она заполняла альбомы всевозможными эскизами для своей свадьбы.

Она неплохо рисовала, отлично чертила. Подробно изучая журналы мод и книги по прикладному искусству, она заимствовала из них отдельные детали и объединяла так, как нравилось ей. Она даже ходила в публичную библиотеку и срисовывала там свадебные одеяния Древнего Рима. Ее полки, освободившиеся от кукол, заполняли теперь разложенные в строгом порядке альбомы. Альбом цветов – это были акварели. Альбом платьев первой подружки – все задуманные так, чтобы в них ее сестра меньше походила на кубышку. Альбом платьев остальных подружек. Еще один был посвящен мальчику, подающему кольца, маленькому и стройному. Анна не сомневалась, что из множества своих двоюродных братьев сумеет подобрать кого-нибудь под эти наброски. Еще один альбом занимал свадебный пирог, а также холодные закуски, идеи для которых она почерпнула из «Larousse Gastronomique»[12]12
  «Гастрономический словарь Ларусс» (франц.).


[Закрыть]. Еще один содержал наброски самой свадебной церемонии, развлечений, павильонов, садов, бальных залов. И наконец, была целая полка альбомов с подвенечными платьями всех фасонов и стилей.

Она начала с необычайным тщанием приобретать предметы, необходимые для ее хозяйства. Когда ей было пятнадцать лет, все монахини кармелитского монастыря в Гватемале занимались ее бельем. Они вышивали, трудились над монограммами, продергивали мережку, плели кружева. Они несколько лог выполняли ее заказы по эскизам, которые она присылала. Получив готовую вещь, Анна расправляла ее дюйм за дюймом и убирала в коробку, выложенную синей бумагой… Целый бельгийский монастырь изготовлял для нее кружевные скатерти, оставляя время только для молитв. Медленно и неуклонно ее шкафы и сундуки наполнялись. Накопление этих вещей будило в Анне ощущение счастья, готовности. Она чувствовала себя частицей бесконечной чреды женщин, которые копили приданое в сундуках и ларцах, где оно лежало неприкосновенным до появления неведомого жениха.

В шестнадцать лет она заказала у Минтона сервиз по собственным эскизам. На его изготовление ушло два года – он прибыл в самый канун свадьбы.

И в шестнадцать лет она купила себе дом. Она облюбовала его, когда вместе со своим классом отправилась на благочестивую экскурсию. Они посетили место, где святым Иудой было совершено небольшое чудо (таинственные огни и плачущее изображение святого), – крохотную темную лачугу, где пахло мочой, плесенью и капустой. Женщина, вокруг которой творились эти чудеса, калека с парализованной ногой и беспалой рукой, лежала на кровати и шмыгала носом: у нее был насморк. Монастырские воспитанницы в форменных платьях продефилировали мимо открытой двери, пожирая глазами сподобившуюся чуда, но та не открыла глаз.

На обратном пути Анна рассеянно смотрела в окно вагона и вдруг увидела за железной оградой утопавший в зелени дом. Одного взгляда было достаточно: на другой день отец купил этот дом, заплатив втрое больше его настоящей цены. Она начала планировать перестройку с обычной своей дотошностью – еще эскизы, еще книги. Два года спустя, когда она была помолвлена с Робертом, планы были закончены. Но перестройка еще не началась. Ей пришлось поторопиться. Она наняла две смены мастеров, и они работали до поздней ночи, так что жаловались соседи. Каждый день после занятий она бросала учебники и отправлялась проверять, как подвигается работа. Рабочие ворчали на ее придирчивость, некоторые просили расчет, но другие оставались, и постепенно дом обретал тот облик, который предназначила ему Анна.

Анна не помнила времени, когда она не готовилась к свадьбе, и не помнила времени, когда она еще не училась в монастыре урсулинок. Она знала там всех монахинь, от древних старух, умиравших в больнице, до молодых круглолицых послушниц, она знала каждый уголок этого темного здания: огромные гулкие чердаки, узкие лесенки в толще стен, нерушимую тишину часовен и вестибюлей, холодную чопорность приемных. Двенадцать лет она была довольна и счастлива, хорошо училась, примерно вела себя (ее сестра Маргарет пускала шутихи в библиотеке, зажигала в часовне сразу все свечи, выливала чернила в коробки с завтраками, прогуливала уроки, стреляла в классе бумажными шариками, начиненными бертолетовой солью). Но теперь, в последнем классе, Анна стала нетерпеливой и рассеянной. На уроке латыни она останавливала свой выбор на одном из подвенечных платьев, заполнявших альбомы, на уроке риторики передумывала, на французском едва не плакала от отчаяния.

Платье, которое она в конце концов выбрала, было цвета слоновой кости, без шлейфа, с высоким воротником и длинными рукавами, все расшитое мелким жемчугом. Она заимствовала этот фасон с иллюстрации в «Айвенго». И никаких драгоценностей – только серьги по ее эскизу, водопад жемчужин, созданный Тиффани.

После того как решение было принято, она почувствовала себя гораздо спокойнее. Но времени на уроки у нее все равно не оставалось.

В середине семестра ее вызвали к настоятельнице. Твердый, блестящий от крахмала апостольник, пыльные складки черной юбки. Анна думала: Когда я только поступила сюда, я так их боялась! От шороха ее чепца меня бы в дрожь бросило. А услышав щелканье их больших деревянных четок, я опрометью кидалась в какой-нибудь закоулок, лишь бы не попадаться им на глаза. Они мне казались смесью бога с черными призраками и снились мне в кошмарах… В монастыре все черное – залы без окон, полы, устланы черным линолеумом, часовня отделана темным деревом и освещена одной-двумя свечами (от этих дрожащих в сумраке огоньков она кажется еще темнее) и красной лампадой, покачивающейся от сквозняков. Мрак во имя присутствия божьего. За исключением двух раз в году. В полночь в сочельник – красные и зеленые огни, на пасху – белые и золотые…

Она почти не слушала увещеваний исправить отметки. А потом сказала негромко:

– Мне кажется, закончу я школу или нет, большого значения не имеет. В июне я выхожу замуж, а Роберту и моему отцу это все равно. – Она увидела на лице монахини удивление, сменившееся холодной озабоченностью, и продолжала с чинной скромностью: – Я ведь прошла весь курс. А буду ли я сидеть на эстраде с цветами в руках, право, не так уж важно.

Говоря, она рассеянно и почтительно улыбалась и настояла на своем.

– Мне нужно приготовить дом, – объяснила она. – Нам с Робертом надо где-то жить, и очень важно сделать все как следует, не правда ли?

В феврале в течение двух недель она ежедневно оставалась после уроков на дополнительные занятия по математике и латыни. Затем отказалась продолжать их.

– Я очень вам благодарна, – сказала она вежливо, – но у меня после уроков всегда очень много дел.

Толстая краснолицая монахиня, которая занималась с ней, молча кивнула.

– Я думаю, не уйти ли мне вообще из школы. Для вас это было бы облегчением, вы не думаете?

Красное лицо монахини хранило полное спокойствие.

– Я думаю, моя дорогая, что всегда жаль, если начатое дело бросают, не доведя его до конца.

Анна улыбнулась своей новой, безмятежно любезной улыбкой.

– Я ведь не бросаю, а начинаю другое.

Багровое лицо в крахмальных складках чепца чуть улыбнулось:

– Мне кажется, эти занятия вам помогли. Полагаю, что вы сдадите выпускные экзамены.

– Мне тоже так кажется, – сказала Анна. И в ту минуту она верила своим словам.

Потом она обо всем этом забыла. Ее занимали только дом и Роберт. Она непрерывно думала о них весь последний семестр. Лицо Роберта плавало над шторами, диванами, креслами. Она читала Шекспира и не различала букв, скользила взглядом по строчкам Вергилия и видела уши Роберта, его руки, короткие квадратные ногти, кустики волос на пальцах… Иногда он встречал ее после уроков. Стоило ей увидеть, что он ждет у дверей, и в затылке у нее начинали покалывать крохотные иголочки, а в ушах звенело. Больше всего ей хотелось отшвырнуть учебники и броситься к нему. Но разумеется, ничего подобного она не делала и вела себя с чинной благовоспитанностью.

– За мной сегодня должен зайти жених, – говорила она монахиням. – А, да вон он.

Она медленно шла к Роберту, а монахини толпились у окна и смотрели ей вслед. Она чувствовала, как их взгляды шарят по ней, точно крошечные пальцы.

На следующий день они говорили ей:

– Очень красивый молодой человек. Вы с ним – очаровательная пара.

Она кивала и застенчиво улыбалась. Ее нисколько не трогало, что они говорили то же самое любой выпускнице-невесте. Ей было приятно ощущать их бескорыстное восхищение, взгляды издали, огражденные окнами.

Школу она кончила в мае вместе со своим классом – белые платья и букеты красных роз. Ее отец сидел в зале, Роберт – рядом с ним. Какая я счастливая, думала она. Папа такой представительный, он тут самый высокий. А Роберт удивительно красив. Блестящие черные волосы, блестящие черные глаза… Они одеты в одинаковые бежевые костюмы из чесучи. Только галстуки разные. У папы темнее… Они уже выглядят, как члены одной семьи…

Анна окинула взглядом своих двоюродных братьев и сестер, своих дядей и теток, занявших несколько рядов справа и слева от ее отца, и решила, что ей среди них не нравится никто. Я буду честна, обещала себе Анна. После свадьбы я перестану с ними видеться – не сразу, постепенно, но перестану.

Наступает время, когда нужно оставить прошлое прошлому. Так отдаешь кукол, которых прежде ревниво берегла. Так открываешь двери запертых комнат… После того как ее мать умерла (от горя, из-за рождения последнего мертвого ребенка, утверждали родственники), спальня матери была заперта. Анна и Маргарет проходили мимо нее торопливо, на цыпочках – так же, как при жизни матери. Год за годом дверь оставалась запертой. Однажды бабушка Анны повела ее внутрь (Маргарет, младшую, не позвали). Платья матери – уже не модные, как не преминула заметить Анна, – по-прежнему висели в шкафах, оберегаемые от несуществующей моли мешочками с душистой травой. На кровати, прикрытой покрывалом, – слегка помятая подушка, на которой она умерла. Ее навсегда раскрытая книга, переплетом вверх, – на столике. Ее шаль, аккуратно сложенная, – на спинке стула.

«Вот видишь, – сказала бабушка, – здесь все так, как оставила твоя мама».

По ее щеке сползла одинокая слеза. Анна по-детски спокойно следила, как слеза оставляет блестящий след на широкой щеке, и размышляла над тем, как долго длится горе, как долго сохраняется боль. Сама она ничего не чувствовала. Она почти не видела матери, пока та была жива, так как же она может грустить по ней мертвой? Она совсем не помнила женщины, чей призрак обитал в этой комнате, чьи платья висели в шкафу, чьи туфли стояли рядами на натертом паркете. Все это было как листок, из которого вырезали бумажную куклу. Серебряные щетки для волос. «Последний подарок твоего папы. Она почти ими не пользовалась, но посмотри – видишь, между щетинками длинный волос? Это ее. Посмотри, какими длинными были ее волосы, какими черными! Нет, не трогай. Мы к щеткам не прикасаемся. Только стираем пыль и кладем обратно».

Анна внимательно оглядела комнату, сумрачную от всегда опущенных штор. От пряного запаха душистой травы в неподвижном воздухе перехватывало дыхание. С вешалок безжизненно свисали платья, их подолы казались спереди короче, чем сзади. Туфли чуть кренились на каблуках, прижимались друг к другу.

«Мама счастлива в раю, – сказала Анна (кто-то научил ее этому, но кто?). – В раю все счастливы».

По следу первой слезы поползла вторая. Анна смотрела на нее и не понимала.

Однажды эта святыня исчезла. Сразу и полностью. Как-то, вернувшись из школы, она увидела, что дверь распахнута и за незанавешенными окнами светится серое осеннее небо. Она вошла и с любопытством осмотрелась. На кровати – новое покрывало. Она приподняла его: постельное белье все свежее. С комода убраны флаконы, щетки и вазы. Она приоткрыла шкаф – пусто. Отец ничего не сказал, бабушка очень долго не приходила к ним. Анна приняла эту перемену спокойно.

Она узнала, что жизнь состоит и в том, чтобы оставлять прошлое прошлому. Этому научил ее отец.

Анна питала к бабушке смутную привязанность, смешанную с жалостью. Бедная старуха утирала слезы, только чтобы из глаз покатились новые.

Она умерла в апреле от внезапного приступа желтухи. В больничной палате среди цветов и лампад она страдала терпеливо и молча. Шаг в бессмертие ей облегчили напутствия шестерых священников – все они были ее родственниками. Вокруг желтого хрипящего тела собралась вся семья – опоздавшие толпились в коридоре, потому что в тесной палате не хватало места. Они притащили стулья и ящики со всего здания и, стоя на них, смотрели в открытую дверь. Когда прибыл архиепископ, то и ему пришлось влезть на стул и посылать ей благословение через стену из спин ее близких. Если бы он явился в торжественном облачении и в митре, возможно, они расступились бы перед ним, а может быть, и нет: ведь смерть – дело семейное, и у них были свои священники.

Анна в западне палаты холодела от ужаса, который внушала ей лежащая без сознания старуха. Ее сестра Маргарет сказала:

– Меня сейчас вырвет, – и, встав на четвереньки, выползла в коридор, протискиваясь сквозь лес ног.

Анна уставилась на свое обручальное кольцо (квадратный сапфир. Бриллиант – это так пошло, Роберт!) и в глубокой синеве камня увидела Роберта и свое будущее. Она не сразу услышала причитания и плач, когда судорожное дыхание старухи наконец оборвалось.

До назначенного дня свадьбы оставалось меньше двух месяцев. Д’Альфонсо считали само собой разумеющимся, что она будет отложена – свадьба так скоро после похорон была бы неуважением к памяти покойной. Анна горько рыдала на плече у отца.

– Что тут плакать, Анна? Она яге была очень старой.

Анна сказала сердито:

– Я не о ней, не о ней. Я так хотела, чтобы моя свадьба была в июне!

Отец не сразу понял ее, а потом сказал:

– Если ты хочешь, чтобы твоя свадьба была в июне, и у тебя есть жених, то в чем, собственно, дело?

– Они говорят…

– Мало ли что они говорят.

– Они говорят, что не придут.

– Придут, – сказал Старик. – Больше всего на свете они любят богатые свадьбы. Даже больше богатых похорон. Делай что хочешь, Анна, и к черту все остальное.

Д’Альфонсо поворчали немного, но скоро перестали. Старик хорошо знал родню своей покойной жены:. они любили богатые свадьбы. А когда им мало-помалу стали известны планы Анны, они поняли, что ее свадьба, на которую Старик не жалел денег, будет величайшим событием их семейной истории и затмит своим великолепием даже рассказы старух о торжествах в давно ушедшие дни их сицилийского благоденствия.

Празднества длились неделю, и кое-какие из них упоминались только шепотом. Как, например, двухдневный мальчишник на ферме Старика в Абита-Спрингс – одни мужчины, не считая выписанных из Чикаго девиц. В отсутствие мужей дамы отправились в тихую пароходную экскурсию по озерам, которая завершилась роскошным пикником на берегу Мексиканского залива. Устраивались азартные игры, для которых Старик предоставил свое казино, были балы, были концерты и недолгое посещение церкви – дабы никто не забывал, что брак есть таинство.

Старик редко появлялся на людях, но это никого не смущало. Роберт пришел на бал, станцевал один танец, напился и ушел рано. Анна словно не замечала гостей и почти не показывалась, причем без каких-либо извинений. Она следовала своему плану, своей программе.

Накануне венчания Анна достала фотографии матери – призрака пустой комнаты – в подвенечном платье. Фотограф расставил свои лампы с таким расчетом, чтобы передать блеск драгоценностей, сияние атласа, искорки в стеклярусе на воротнике. Слишком ярко освещенное лицо невесты вышло смутным, как тень. Анна терпеливо вглядывилась в стертые, неясные черты, в облако черных волос, пытаясь найти какую-то связь между матерью и собой. Сходство было – в разрезе глаз, в рисунке скул. Мало. Так мало! Почти час Анна глядела на фотографии, стараясь уловить весть от мертвой, предназначенную ей. Ничего. Словно это была чужая женщина. А впрочем, подумала Анна, это так и есть. Ее мать умерла, от нее ничего не осталось – разве что немножко крови. Анна медленно закрыла альбом. Вот и все. Ее мать ушла из этого мира и парила в небесах, поддерживаемая бесчисленными заупокойными мессами своей родни…

Анна убрала альбомы. Она испытывала неясное раздражение, словно кто-то не выполнил данное ей обещание. Но она строго заметила себе: «Ты ведешь себя нервно, неразумно, по-детски. Ты ведешь себя, как любая другая невеста. Как глупо!»

После этой нотации ей стало легче. Так бывало всегда. Потому что она знала, что она не такая, как все. Что таких, как она, нет.

Чтобы избавиться от досадливого разочарования, которое не прошло, когда она убрала фотографии, Анна решила съездить к себе, в свой собственный дом, который она переделала точно по своему вкусу.

Почему, думала она, я всегда сержусь на свою мать? За то, что она не оставила мне ни одного воспоминания о себе, за то, что была только чем-то неясным и ласковым и настолько отдавалась своей задаче продолжения рода, что почти переставала замечать своих детей, едва они покидали ее утробу… Когда-нибудь она спросит отца, чем объяснялось это маниакальное стремление иметь детей – он так хотел сына? А теперь у него есть сын, подумала она самодовольно. Роберт.

На ее дом падала сочная зеленая тень июня, смягчая четкие белые линии, пригашая сверкание краски. Даже грубый запах скипидара исчез в густом благоухании кустов душистой оливы. Весь квартал тонул в волнах разных ароматов. Чудесный уголок, подумала она. Здесь время словно остановилось: все дома были построены сто лет назад, улица вымощена булыжником. Замкнутый круг времени, подумала она. Безупречный.

Родне ее матери дом не понравился. Неделю за неделей они тряслись по булыжнику, недовольно квохча.

Ее троюродная сестра Бернадетта, строившая новый дом в предместье Метери, сказала:

– Анна, напротив нас есть изумительный участок. Лучшего места для дома и придумать нельзя.

Ее муж Эндрю, член сената штата и совладелец фирмы игорных автоматов, сверкнул профессиональной улыбкой:

– Мы были бы в восторге, если бы вы поселились рядом. И Майк, я слышал, намерен обосноваться по соседству. Все молодожены стремятся туда.

Анна улыбнулась ему в ответ, внезапно остро осознав, что у нее есть своя воля, что она способна решать сама. Я могу сказать «нет», думала она. Могу сама распоряжаться своей жизнью. Я больше не ребенок, я сама распоряжаюсь собой.

– Как это мило, Эндрю.

– Скажи отцу, пусть построит тебе роскошный дом. Это ему по карману…

Анна продолжала улыбаться мягкой, рассеянной улыбкой, которая скрывала категорический отказ.

– Я уже нашла дом, который мне очень нравится.

– Но ведь новый дом… – Сбитый с толку ее улыбкой, он не договорил.

И вот накануне свадьбы Анна смотрела на свой дом и думала: он такой, какой я хотела. И он мой. Я буду жить здесь с мужем, и мы будем счастливы. Мой дом – такой же, как я, и я люблю его.

Сколько раз буду я вот так приходить и отпирать эту калитку, старинную чугунную калитку? Идти по дорожке, скользкой и мшистой. Ведь старые кирпичи всегда покрывает мох. Подниматься по деревянным ступенькам в темных дырочках для стока воды – черные глаза, глядящие на тебя снизу. Отпирать дверь, чувствуя, как тяжелый ключ холодит руку. Чудесная дверь с овалом из граненых стеклышек в свинцовом переплете, на которых играет свет. Эта дверь нравится мне больше всего в доме.

Она постояла в передней – такой чистой, сверкающей, ждущей. Это я. Я умею делать вещи моими.

В отличие от моей матери… Если бы я умерла, то люди видели бы мое отражение в этих вещах. А моя мать не оставила своего отражения. Ничего, кроме нескольких платьев в стенном шкафу. И меня. И Маргарет.

Она прошла через прихожую, проведя пальцем по полированному столику из красного дерева, и заглянула в гостиную. Бледно-зеленые обои, зеленые шторы и массивная темная мебель. Даже сигаретницы наполнены, Она открыла одну, чтобы проверить. Да. Не научиться ли ей курить? Пожалуй. Она представила, как сидит у камина и смотрит в окно на пышные кусты душистой оливы, сжимая в пальцах золотой мундштук, а на столике рядом лежит открытый золотой портсигар…

Она поднесла сигарету к губам. В рот просочился кислый, жгучий вкус табака. Она покатала его на языке. Это был вкус взрослого мира.

С незажженной сигаретой во рту она обошла весь дом. Ни пылинки на натертых полах, ни пятнышка на сверкающих окнах. На кухне она бросила сигарету в новенький бачок для мусора. Здесь пахло воском, свежей краской и линолеумом. Плита ни разу не зажигалась, в холодильнике, кроме льда, ничего не было. Копоть и чад не касались этих стен. Как и запах пота. Кухня была безупречной и нетронутой. Скоро плита покроется брызгами жира, кастрюли потеряют свой первозданный блеск. Полки будут уставлены продуктами, подошвы затуманят этот натертый воском линолеум. Даже поздно вечером, когда все уйдут, в кухне останутся запах стряпни и отзвуки дневной суеты. В кухне собираются все отголоски дома.

Она поглядела из окна на задний дворик. У деревянной изгороди хедихиум клонил розовые восковые цветы. Если открыть дверь, подумала она, я почувствую их аромат. Но она не стала открывать двери – в дом могла попасть пыль.

Дом был безупречен, если не считать второй спальни, где она пока устроила что-то вроде кабинета. Там стояли два застекленных книжных шкафа и большой радиоприемник. Эту комнату она обставляла без всякого плана. В дальнейшем тут будет детская. Тогда она повесит на окна кисейные занавески, всюду будут кружева, а в углу – старомодная колыбель из вишневого дерева. Она уже видела, как ребенок спит вон там, у окна, где больше солнца и где легкий ветерок колышет занавески. Она видела сосредоточенный взгляд голубовато-серых глазок… Сначала она собиралась ничего сюда не ставить и просто запереть дверь, но это слишком напоминало спальню матери. Думала она и о том, чтобы сразу устроить там детскую. Так было бы практичнее – ведь тогда, забеременев, она могла бы сосредоточить все внимание на заботах о своем растущем животе… Но нельзя обставлять детскую, еще не выйдя замуж.

Она нерешительно остановилась на пороге спальни. Здесь все было бледно-кораллового оттенка – шторы, обои, ковры. Комната окутывала ее розовым светом, гладила кожу, льстила ей. Даже абажуры того же тона.

Для брачной ночи это лучше. Лучше, чем отель, чужое место, которого я больше не увижу.

Она заранее обдумала и это. После свадебного приема они поедут сюда, а медовый месяц начнут на следующий день.

– Это не покажется глупо? – спросила она Роберта.

– Делай, как тебе нравится, детка.

Она нервно сжала губы.

– Роберт, помнишь, как в «Маленьких женщинах», когда Мег вышла замуж за Джона Брука, они идут через луг к своему коттеджу и с этого начинается их супружеская жизнь? Так просто и вместе с тем… благородно.

(Ее сестра Маргарет сказала кисло: «А у них ни на что другое денег не было».)

– Я не читал «Маленьких женщин», – сказал Роберт.

– Очень многое так пошло, ты не находишь, Роберт? – Ее голос дрогнул.

– Детка, я заранее согласен на любую свадьбу и любой медовый месяц.

– Это у меня нервы, Роберт. – Она чуть улыбнулась. – Просто нервы.

Но дело было в другом. Она пыталась высказать что-то очень для себя важное, пыталась облечь свои мысли в слова, но, едва начав говорить, терялась.

Ее невидимые руки начинали сгребать слова, уносить их назад, внутрь. Прошло немало времени, прежде чем она убедилась, что нашла их все, собрала, точно рассыпавшиеся бусинки, с воздушного пола и сложила внутри себя – там, где им положено быть. Только после этого она почувствовала себя спокойной.

(И теперь ей больше всего хотелось, чтобы ее оставили без помощи и советов. Если она не способна точно представить себе супружеский акт – эти слова, «супружеский акт», вновь и вновь повторялись в ее сознании, – это никого, кроме нее, не касается. Ее раздражали неловкие наставления тети Сесилии: «Через это проходят все женщины, милочка. Не забудь подшить простыню». Тетя Сесилия такая отличная хозяйка – ее дом сверкает и блестит, а ее сыновья снимают ботинки в передней и надевают домашние туфли…)

Анна в последний раз встряхнула душистую смесь в фарфоровых кувшинчиках, расставленных по спальне. Она сама приготовила ее из лепестков роз и цветков лимона. Из спальни она вышла почти на цыпочках.

Когда она вернулась домой, там ее ждало более десятка родственников. Она еще не успела выйти из машины, а дядя Джозеф уже кричал:

– Вот и малютка невеста!

И она опять подумала: я должна принять какие-то меры, когда выйду замуж. Я должна избавиться от всех них, так чтобы остались только Роберт и я. И папа, добавила она, и ей стало грустно, что она забыла о нем хотя бы на мгновение.

Она неопределенно помахала рукой дяде и его свояченице – они сидели на веранде в качалках, – улыбнулась двум маленьким кузинам, карабкавшимся по ступенькам, и быстро прошла мимо остальных в дом.

– Где ты была? – Лоб тети Сесилии, обычно гладкий, как бумага, наморщился.

Анна улыбнулась, нарочно ничего не объясняя.

– Я не знала, что вы будете меня искать.

– Если твой отец не имеет представления, где ты…

Старик сидел в своем обычном кресле у окна. Лицо его было совершенно серьезно, и только слегка изменившийся цвет глаз выдавал, что он про себя посмеивается.

– Я признался твоей тете, что совершенно не знаю, где ты.

– А, – сказала Анна.

– Мы даже звонили в твой новый дом, – говорила тетя Сесилия, – и, когда тебя и там не оказалось, я уже подумала, что ты попала в больницу.

Телефон не звонил, в этом Анна была уверена.

– Ты полагаешь, испортился телефон?

Ведь все должно было быть безупречным.

– Ну, – медленно сказал ее отец, – не стоит беспокоиться. Возможно, я набрал не тот номер.

– О, – сказала Анна. Она быстро поцеловала его в щеку. – Если бы я была такой терпеливой, как ты, папа, – сказала она тихо.

Он провел пальцем по ее щеке.

– Это дается практикой, деточка.

На глаза у нее вдруг навернулись слезы, но она их сдержала.

* * *

Какой тебе виделась свадьба? Синее-синее небо. Сияющее солнце. Радуга, перекинутая через небосвод. Во всей простоте основных цветов. Толпы по сторонам улицы – улыбающиеся, кланяющиеся люди: «Возлюбленная наша пара, как они прекрасны!» Замки, башенки, рыцари на конях. Безмолвные приветствия, легкость движений, пышные шествия, короли, папы и императоры, блеск и великолепие. И даже больше. Знамение. Знамение высшей милости… самое главное, воспоминания. Господи, дай мне не забыть. Пресвятая дева, дай мне не забыть этого дня – с минуты моего пробуждения и до конца. Я была у исповеди, я чиста от греха. Состояние благодати. Поможет ли оно? Помнить все – вот чего я хочу. Я хочу, чтобы этот один день остался со мной навсегда. Во всей полноте до часа моей смерти.

Какой была свадьба? Мешанина звуков, пятна лиц. Дыхание, напитанное алкоголем, кофе и приторной сладостью тортов. Гнилая вонь хереса и лекарственный запах анисовой настойки. Платье, оказавшееся таким тяжелым из-за атласа, из-за жемчужин. (И чей-то шепот: «Жемчуг – к слезам, как ее жалко, такая плохая примета!») Ноющая спина, плечи, которые надо было держать прямо. Ноги, которые надо было удерживать от дрожи, от стремления подогнуться. И густая пелена вокруг, туман предельной усталости. Порой ее глаза щурились и пелена превращалась в золотистую дымку.

И тогда она думала: как все изысканно и изящно.

День начался рано. Ровно в пять часов с тихим стуком и деликатным покашливанием явились портниха и парикмахер. И тут нее влетела ее сестра Маргарет, насвистывая, поднимая шторы, гремя оконными рамами.

– Ах! – Анна открыла глаза.

Перед светлым бело-голубым прямоугольником окна появилась голова Маргарет – круглое лицо, темные волосы, близко поставленные глаза, слишком широкий рот со вздернутыми уголками губ. Лицо клоуна. Мордочка щенка.