Текст книги "Кондор улетает"

Автор книги: Шерли Энн Грау

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

(Тетя Сесилия на похоронах: «Какая жалость! Бедняга остался только с двумя дочками». Девчушка Маргарет в наспех сшитом черном платье никак не могла понять, почему мальчики, оттого что голые они не совсем такие, как девочки, обязательно должны быть лучше…)

Она глубоко затянулась и поперхнулась дымом.

– Роберт, этот год в Нью-Йорке я все время думала… Как ты полагаешь, отец возьмет меня в свое дело?

– Нет, – сказал Роберт.

– Но не могу же я без конца сидеть сложа руки и хихикать собственным шуткам!

– Ты меня спросила, и я ответил. Не думаю, чтобы он согласился.

– А ты будешь против?

– Меня нечего спрашивать, – сказал Роберт. – Я ведь здесь тоже не командую.

– Нет, – сказал отец.

– Но почему, папа? Ты только головой качаешь и ничего не хочешь объяснить.

– Ты не имеешь о моем деле никакого понятия.

– Ты научил Роберта, можешь научить и меня.

– Это не для женщины.

– Папа, я воспринимаю жизнь не как женщина.

Он нетерпеливо фыркнул.

– Я сама по себе. Весь этот год я наблюдала, слушала и придумала кое-что свое.

– Например, купить ресторан для своего дружка?

Маргарет ощутила, как внутри нее горячей волной крови нарастает гнев.

– Нет, – сказала она. – Не для моего дружка. Я его больше не увижу, разве только мы поженимся. – Она почти захлебывалась кровью своего гнева. – И не говори мне о том, как покупают, папа. – Он досадливо пожал плечами, и она повысила голос: – Во всяком случае, пока Роберт тут. Этот слизняк ради денег готов на что угодно. Даже жить с Анной. Он бы и не посмотрел на нее, если бы ты ему за это не платил.

– Хватит, – сказал Старик.

– Если на то пошло, Жорж, наверное, давно на мне женился бы, если бы я, как дура, не приплетала ко всему деньги.

До какой глупости можно дойти? Я так и вижу это выражение на его худом, узком лице. «Квартира ужасно холодная, Жорж. Да еще карабкаться по этой лестнице! Есть очень хорошая квартира в двух шагах от моей, давай я сниму ее для тебя…» Я тут же поняла, что все испортила. Кровать, единственное теплое место в этом холодильнике, сразу заледенела, как воздух вокруг. Я почувствовала, как холодеет его кожа…

– Если тебе не нравятся деньги, так почему ты их берешь? – Старик взял газету.

– С какой стати я должна отказываться от своего?

Почему она пришла в такое бешенство? Сейчас ее хватит удар: вся кипящая в ней кровь хлынет изо рта, и она умрет…

– Папа, ну послушай же!

Он ничего не ответил.

И Жорж не отвечает на телеграммы, подумала она, Жоржу не нравится то, что он ощущает вокруг нее. А ей не нравится то, что она ощущает вокруг отца.

Она уставилась на свои руки, скромно лежащие на коленях, – пальцы чинно подогнуты. Сразу видно монастырское воспитание.

Она тотчас положила локти на ручки кресла и уперлась кулаками в колени.

– Оторвись на минуту от газеты, папа.

– Нам же не о чем говорить.

– Нет, есть о чем. Я хочу тебе кое-что сообщить.

Он перестал читать. У нее задрожал подбородок.

Боюсь я его, что ли, подумала она, или просто схожу с ума?

– Я хочу получить то, что принадлежит мне, папа, – сказала она медленно и раздельно. – Я не собираюсь и дальше болтаться тут и с благодарностью принимать подачки.

– Тебе хоть раз в чем-нибудь было отказано?

– Я хочу получить то, что принадлежит мне.

Он поднял брови.

– А именно?

– То, что мне причитается из наследства, оставленного матерью.

– Ты свихнулась.

– Я тебе сейчас объясню, папа. Мы живем в штате, где имущество супругов считается общим. Половина всего, что ты имел к моменту смерти моей матери, принадлежало ей. Мы с Анной ее наследницы. Я намерена получить свою долю и, если понадобится, обращусь в суд.

Он побагровел.

– Что ты несешь?

– Я попробовала просить тебя вежливо, и ты сказал «нет». Твое принадлежит тебе, а мое – мне.

Он усмехнулся раз, другой.

– Забирай, и желаю тебе удачи.

Маргарет провела в Новом Орлеане полтора месяца. Холодная, приправленная запахом торфа зимняя пора сменилась теплыми весенними днями, и только тогда позвонил Жорж:

– Я хочу, чтобы ты приехала в Нью-Йорк. Ты приедешь?

Маргарет в тот же вечер с одним чемоданом вскочила в экспресс. Когда она вошла в квартиру на Двенадцатой улице, Жорж уже встал: он успел побриться, но был в пижаме.

– Мне нужно в ресторан пораньше, – объяснил он. – Сегодня я привожу в порядок счета.

– А! – Маргарет поставила чемодан. Комната выглядела совсем как раньше – чистой и прибранной. Он не поздоровался с ней, не поцеловал. Словно она просто уходила вынести мусорное ведро. Его костюм был, как всегда, аккуратно разложен на кровати. Он начал одеваться, его худое, угловатое тело двигалось в убыстренном ритме.

– Твой поезд должен был прийти час назад.

– Он опоздал, – сказали Маргарет.

– Послушай, – сказал он, – ты все еще хочешь, чтобы мы поженились?

Из его воротничка выпрыгнула запонка. Маргарет машинально подняла кружок из слоновой кости и протянула ему.

– Так хочешь? – Он завязывал галстук, и его губы сосредоточенно кривились.

– Да, – сказала она.

– Мы оба будем несчастны.

– И пусть.

Он наконец завязал галстук и обернулся к ней.

– Учти, была другая. Через два дня после твоего отъезда тут уже жила другая.

– Ах, вот почему у квартиры такой пристойный вид. Женская рука – великое дело. – Она неторопливо прошла в маленькую кухню. – А я уже почти не сомневалась, что ты нашел кого-то, кто тебе нравится больше.

– И нашел. Не воображай лишнего.

– Так почему же ты на ней не женился?

– Не знаю. – Он потянулся за пиджаком и вдел руки в рукава. – Я все время думал об этом, и откладывал, и так и не женился. – Он тщательно застегнул пиджак и повел плечами, чтобы расправить его на спине. – Я не хочу жениться на тебе. И никогда не хотел. Но женюсь. В этом и разница, понимаешь?

Не может быть, чтобы все исчерпывалось только этим. Она сказала:

– Меня это устраивает.

– Очень хорошо. Я возьму свободный день в среду.

Пять лет Маргарет была счастлива.

Она получила мужчину, которого избрала для себя. (Он, со своей стороны, был, как ни странно, очень доволен и оказался на удивление домоседом.) Она получила собственные деньги – свою долю материнского состояния. (Она даже не ожидала, что их будет так много, но отец расщедрился.) Она купила особняк на Пятидесятой улице. Ресторан был переведен туда и процветал по-прежнему. Ее контора находилась над рестораном, а квартира занимала два верхних этажа. Ни ей, ни Жоржу незачем было выходить из дому – эта мысль обволакивала ее ощущением безопасности. Каждое утро она открывала глаза в радостном предвкушении, каждую ночь закрывала их, удовлетворенно смакуя прошедший день. Она начала коллекционировать знаменитости – методично, по категориям (эта идея осенила ее как-то утром), начав с алгонкинской группы. Стены ее конторы украсились портретами пьяных литературных львов. Когда ей приелось их лошадиное остроумие, она обратилась к политике, затем к Голливуду, присоединяя к своей коллекции каждое имя, которое казалось ей знакомым. Трижды она полностью переделывала квартиру, не оставляя ни единого предмета из прежней обстановки, и остановилась в конце концов на темно-красных стенах и тяжелом, пышном барокко.

– Ну, теперь ты оставишь квартиру в покое? – спросил Жорж.

– Такой она мне нравится. Надо поискать, чем еще заняться.

– Детьми, – жестко сказал Жорж. – Ты об этом когда-нибудь думала?

Она покачала головой:

– Не сейчас.

Она познакомилась с Эдвардом Мэтьюзом. Он был бейсболистом, а она в это время коллекционировала знаменитых спортсменов. В течение трех месяцев он еженедельно садился в Чикаго на экспресс «Двадцатый век» и ехал на свидание с ней в Нью-Йорк, затем их роман оборвался так же внезапно, как и начался. Слишком много времени уходило на дорогу, с безмолвной улыбкой подумала Маргарет. У нее уже завелся другой любовник, пухленький коротышка-репортер из «Нью-Йорк таймс». Она сменила его на высокого ирландца, оптового торговца кофе, который жил по соседству с ними, на Пятидесятой улице. А затем Жорж Лежье получил неподписанное, напечатанное на машинке письмо в конверте с грифом «Нью-Йорк таймс». Он проверил полученные сведения и убедился, что они верны.

Он не нарушил привычного распорядка дня. В полночь он кончил свои дела в ресторане, поцеловал отца и проводил его до машины. Потом отпер дверь своей квартиры и через черно-белую переднюю прошел в гостиную.

Маргарет ждала его там. Она ничего не заметила – он часто бывал бледен, когда уставал, он часто входил в комнату молча. Она встала, чтобы показать ему свою новую парчовую пижаму.

– Как она тебе?

Маргарет медленно повернулась на месте, и, когда она завершила оборот, он ударил ее правой рукой, потом левой, а потом швырнул об красную, обтянутую дамасским шелком стену так, что она рассадила затылок. Она сползла на пол и ошеломленно села, как кукла, вытянув вперед негнущиеся ноги. Что, подумала она, что, что? Шее стало щекотно. Она провела по ней пальцами. Они покраснели. Испорчена, подумала она. Пижама за двести долларов, и безнадежно испорчена. Сидя на полу, она смотрела, как он швырял стулья об стены, ломал столики, выбрасывал лампы за окно. Он двигался по комнате, систематически сокрушая все на своем пути. Диваны и большие кресла были слишком тяжелы. Опрокинув их, он вытащил из-за пояса револьвер и принялся расстреливать, иногда промахиваясь и всаживая пули в стены. Про нее он, казалось, забыл. Патроны в барабане кончились, и он поворачивался с сухими щелчками. Он швырнул револьвер в люстру, но не попал. Маргарет обеими руками стиснула затылок. Ухватив изящный стульчик, он размахнулся и обрушил его на большое зеркало в золоченой раме. По стеклу разбежался веер трещин, но зеркало не разбилось. Он снова замахнулся стульчиком, перехватив его за ножку. Сломанная спинка зацепилась за край зеркала. Он изо всех сил дернул стул, зеркало перекосилось, сорвалось с крюков и начало падать вперед. Он совсем ослеп от ярости (потом Маргарет даже казалось, что глаза у него вообще были закрыты) и не увидел падающего зеркала. Оно упало прямо на него.

Маргарет думала: течет и течет по шее. Сколько крови можно потерять, прежде чем это станет опасным? Его придавило зеркалом. Рама разбита, а скольких трудов мне стоило доставить его сюда. Ни трещинки, ни царапинки, великолепный ампир в безупречном состоянии. А Жорж ее сломал. Надо будет собрать все кусочки. Может быть, удастся склеить. И густо позолотить, чтобы скрыть трещины. Дивное было зеркало… – Почему он не шевелится? Позвонить в полицию или позвонить доктору? Позвоню доктору. Какой его номер? Забыла. Выпал из памяти. Черт, как болит голова.

Она стояла у телефона, положив руку на трубку, все еще пытаясь вспомнить номер, когда полицейские взломали входную дверь – она не слышала ни их стука, ни их криков.

Рана на затылке была аккуратно зашита, новая шляпа прятала выбритую часть головы – и Маргарет отправилась в Рено, пока Жорж еще лежал в больнице с трещиной в черепе и со сломанной рукой. Он ничего не просил ей передать. Свекор уговаривал ее не ездить:

– Вы же его любите. И я знаю моего сына: он любит вас…

– Послушайте, – сказала Маргарет, – я не хочу, чтобы ваш сын меня убил.

– Он вышел из себя. У мужчин это иногда бывает.

Маргарет пристально посмотрела на низенького краснолицего толстячка, который от страха и растерянности подпрыгивал, как мячик. Он похож на метрдотеля, подумала она, на перепуганного метрдотеля со слабыми нервами… И устало добавила про себя: я же знаю, почему он так нервничает…

– Послушайте, вам незачем беспокоиться. Ресторан вы не потеряете. Я не собираюсь забирать свои деньги.

Свекор замер на месте.

Он услышал то, что хотел услышать, подумала Маргарет.

– Вы можете постепенно выкупить мою долю. Или как хотите. Мне все равно. Но беспокоиться вам незачем.

Полтора месяца спустя, покончив с процедурой развода, Маргарет послала Жоржу свою последнюю телеграмму: «Разбитое зеркало – семь лет неудач. Будь осторожен». Потом она вернулась к себе в отель, размышляя: что же мне делать теперь? Куда поехать? Я могу поехать куда угодно, но ведь нужно будет назвать станцию.

В широком, уставленном пальмами вестибюле она сразу увидела их – высокого плотного мужчину, высокую стройную женщину. Ах, черт! Она продолжала спокойно идти вперед, раздвигая губы в вежливой улыбке.

Надо было придумать, что сказать. Что-нибудь покороче и повыразительнее. Что-нибудь, что все расставит по местам.

– Вот уж не думала увидеть вас здесь, папа, – сказала она. – Кто из вас разводится?

Не слишком удачно, решила она. Будь у нее больше времени, она бы придумала что-нибудь получше. Но и это оказалось ничего. Немножко их ошарашило. И показало, что спасать ее им не придется.

Маргарет вернулась в Новый Орлеан. Пожалуй, это и правда моя родина, думала она. Я ведь всегда сюда возвращаюсь, когда не знаю, куда мне деться.

В отцовском доме она подумала: я родилась здесь, и жила здесь, и никогда не замечала, как тут все неприглядно. Красные плитки ступенек растрескались, и штукатурка вся в трещинах, потому что дом осел. На улице гремят и лязгают трамваи, и от этого дрожат полы. И до чего жалки комнаты: никто ни разу не поглядел на них за двадцать лет. Вроде этой гостиной – поддельные гобелены на стене, жирные фарфоровые ангелочки на каминной полке, а вместо камина какая-то черная дыра. Понятно, почему он так плохо топится…

Она заглянула внутрь. Только горстка красных угольков подмигнула ей с решетки.

– Папа, – сказала она. – Этот дом ужасен. Тебе надо переехать.

– Если тебе не нравится дом, найди другой.

Маргарет оглядела высокого старика, морщинистое загорелое лицо, сияющую лысину. Я навеки в родстве с ним. Как можно отторгнуть от себя отца? Змеи отторгают старую кожу, сбрасывают ее, оставляют ее валяться на земле. А как избавиться от своих истоков, от своих генов?

– Я найду тебе подходящий дом, папа, и буду вести его. Я буду жить с тобой, как законопослушная дочь.

– Договорились, – сказал Старик.

– Но своими делами я буду управлять сама. – Она сунула кочергу в камин. Подернутые серым пеплом угли на мгновение вспыхнули и сразу погасли. – В Нью-Йорке у меня был хороший дом, но тут он будет, лучше.

– А твой следующий муж?

– Не знаю… – Она подула на угли и подождала, но ее дыхание до них не долетело. – Я все еще влюблена в Жоржа.

Старик кротко сложил ладони:

– Тогда зачем тебе понадобились другие?

– Не знаю, папа. Я в этом так и не разобралась.

Часы в прихожей пробили половину. Маргарет вскинула голову:

– Я их вышвырну в первую очередь, эти проклятые часы.

– Ладно, – сказал Старик.

– Ну, а теперь пора отдохнуть. – Она подняла бутылку с виски, встряхнула, проверяя, много ли в ней осталось, и взяла еще одну, неоткупоренную бутылку. – Я иду спать. Увидимся завтра вечером или послезавтра.

– Ладно, – сказал Старик.

Она пила прямо из бутылки, напевая между мелкими глотками: «Через речку, через рощу к вашей бабушке идем». Вот привязалось! С чего бы? Глотните, ваше сиятельство. Привет тебе, Жорж, и прощай. Иди-ка к Гарольду. Растущий список экс-мужей. Обзаведись еще парочкой-другой, и мы организуем клуб. Ну-ну. Вот и первый толчок. Запускается карусель. Шестерни сначала не зацепляются. Слушай, как она скрипит. Точно железо трется о железо. Глотни еще. И подожди. Скоро комната задвигается. Будем кружиться, кружиться. Совершенно правильный круг в движении растягивается, становится эллипсом. Из плоского он превращается в воронку. У самого дна там совсем черно. Туда я и проваливаюсь. Ура мне!

Она откинулась на спину и запела: «Veni, creator spiritus»[13]13
  Гряди, дух творящий (лат.).


[Закрыть].

Вот бы довольны были мной монахини! Все эти грегорианские песнопения на четырех нотах. Черные коробочки нот маршируют вверх и вниз по линейкам. Жужжат голоса женщин, сосудов скудельных. Сухо отдаются под сводами часовни, как шелест саранчи. Скрытая в оболочке монастырской воспитанницы – белая блузка, синяя юбка, – она сидела в сумраке, коричневом, как мебельная политура. Вечный сумрак витражей… Кругленькая шляпка, круглая мордашка – взгляни на меня, господи, взгляни на меня, Маргарет Мэри Оливер. Четвертая шляпка от края, сочти и отыщи меня среди прочих. Расположившись рядами, как пчелы, в нашем улье, попиваем медовые звуки, жиденькие древние звуки. Даже не орган, гудящий трубами. Сотвори чудо, господи. Ну, сделай что-нибудь. Если тебе хочется, чтобы я веровала. Пошли мне завтра высший балл за контрольную по математике. Переведи за меня из Вергилия. Сделай меня красавицей, чтобы мужчины глядели мне вслед на улицах. Сделай что-нибудь… Бог, притаившийся в этой запертой шкатулке на аналое. Зачем богу жить в темноте, когда он может бегать по земле, парить среди облаков и прыгать с солнечными зайчиками? Зачем ему ждать, пока священник не отопрет шкатулку и не выпустит его в сырой часовне, полной женщин, которые думают о чем угодно, только не о нем? Разве что монахини. А думают ли монахини? Лица у них пустые. Такие, словно они и дышать перестали. Может, они ждут, чтобы воспарить, как святая… как бишь ее… пролетят по часовне, прямые, словно гладильные доски, планируя, словно бумажные голуби – черные одеяния трепещут, накрахмаленные апостольники шуршат и постукивают… Когда-то она об этом молилась, усердно молилась, зажигала свечи каждый день – девять дней молилась. Мне не нужно летать, господи, и мне не нужны гром и молния. Но подними меня самую чуточку. На дюйм над стулом. Оторви мои ноги от пола. Или встряхни, всего разок. Один только разок.

Маргарет улыбнулась потолку.

Вознести меня вознесла только бутылка виски.

Круги растягивались все больше и больше. Дивно, дивно. Вот так. Она слетит с горы, когда явится. Она слетит с горы, когда явится…

Она что, вслух поет? Непонятно. Разве в таком шуме разберешь? Старые шестерни развизжались. Надо бы их смазать. Ну и грохот. Чудесно. Пенье сфер. Понесемся мы вокруг тутовника…

До этой точки безупречной черноты добраться не так-то просто. Медленнее, медленнее, стоит ошибиться – слетишь со склона и кувырком туда, откуда начала.

Она посмотрела на часы у себя на руке, но стрелок; не увидела. Какой тут туман! Откуда он внутри комнаты? В стене была трещина. Трещина задергалась, сложилась в крохотную лапку, черно-белую лапку, и приветливо помахала ей. Она вежливо помахала в ответ. С трещинами надо быть вежливой. Она снова потянулась за бутылкой. Легче, подружка, легче… На этот раз получилось. Круг растягивается… вот и дно. Получилось.

Безупречно правильный ливень безупречно симметричных геральдических лилий взорвался во мраке.

– Ну, – сказал Старик, – я уж думал, что мы тебя потеряли.

– Какой сегодня день?

– Четверг.

– А час?

– Два часа двадцать две минуты. – Старик показал ей свои часы.

Она старательно подвела стрелки своих.

– Назад в расписание… Папа, а что ты делаешь дома средь бела дня?

– Размышляю, кого к тебе вызвать – врача или гробовщика.

– Ты остался дома, потому что беспокоился?

– Это очень глупо?

– Это очень мило, папа. Я просто отвыкла от того, что люди бывают милыми.

– А привыкла бить их зеркалами по голове.

– Столько лет с Жоржем, столько времени, когда все было чудесно, а помню я только этот последний день.

– Бывает, – сказал Старик.

– Я выпью три чашки кофе, а потом поищу себе парикмахера. – Маргарет расчесала пальцами жесткие волосы.

– А потом поищешь мне новый дом? – Он уже говорил насмешливо.

– Обязательно, – сказала она. – И буду его вести. Как мама.

Она уставилась на стеклянные дверцы дубового книжного шкафа у дальней стены. Там стояли только четыре книги, буквы на корешках выцвели, и их невозможно было разобрать. Что это за книги – ведь отец ничего не читает? Откуда они взялись? Четыре книги и шесть… нет, семь фарфоровых фигурок. Шеренга слоников. Розовая дама под солнечным зонтиком. Боже праведный! Пудель с мячиком на носу. Восходят ли они ко времени ее матери?

– Папа, какой была мама?

Он недоуменно поглядел на нее.

– Какой она была?

– Не знаю, – сказал он.

Она чувствовала себя такой усталой, такой сонной… У меня желтуха, думала она. А может, меня укусил зараженный комар и я заболеваю энцефалитом. А может, у меня в мозгу опухоль и после операции мне так обмотают голову бинтами, что я стану похожа на дирижабль.

– Маргарет, ты беременна? – спросила Анна.

– Откуда ты взяла?

– У тебя что-то в лице, в выражении.

Маргарет сосредоточенно нахмурилась:

– Кажется, я со всеми принимала меры.

– Теперь тебе надо будет выйти замуж, – сказала Анна. – Тебе кто-нибудь нравится? Я имею в виду, как возможный муж.

Маргарет мотнула головой.

Где-то глубоко внутри себя, у позвоночника, она ощутила движение. Трепыхание, словно рыбка. Микроскопический младенец, свернувшийся, плавающий в своей оболочке. Дракон в яйце. Взмахивает хвостом, будоражит первозданный океан.

Маргарет заглянула в лицо сестры, такое нежное, такое ясное. Как фарфоровая чашка, подумала она. Ее можно разбить вдребезги, но проникнуть внутрь невозможно. За эту глянцевитую прекрасную поверхность, за эту безмятежную целеустремленность.

– Анна, – сказала она. – Я не собираюсь выходить замуж.

Прелестные, чуть подкрашенные губы Анны плотно сомкнулись.

– Какую фамилию будет носить ребенок?

– Ну-у… – Маргарет задумалась. Всплеск хвоста, внезапный рывок, крохотная частица плоти – и столько хлопот. – Может быть, папину. Ему это понравится.

– Ты думаешь?

Маргарет расхохоталась.

– Анна, перестала бы ты изображать безупречную хозяйку дома, идеальную мать, Пресвятую Деву и прочее и прочее! – Возможно, подумала Маргарет, она так долго в них воплощалась, что и совсем перевоплотилась. – Неужели ты еще не заметила? Папа считает, что я прелесть.

Беременность вызвала у нее прилив бешеной деятельности. Она жила наперегонки с младенцем, она состязалась с неуклонным округлением своего живота. С упрямой настойчивостью она осматривала дома и участки, подыскивала подрядчиков и архитекторов. И не находила ничего. Пока однажды утром на первой странице газеты…

– Папа, Джек Мэроней покончил с собой.

Он кивнул:

– Из дробовика в ванной.

Она поморщилась.

– Наверное, он решил, что ванную будет легче привести в порядок.

Самоубийства его забавляют, решила Маргарет. Есть в них что-то необычное, нелепое, глупое.

– Нам придется совсем ее разобрать, – сказала Маргарет.

– Думаешь купить его дом?

– Это хороший дом. А кто душеприказчики?

– Его же еще и в гроб толком не уложили.

– Приценись.

– До похорон?

– Им, наверное, не терпится избавиться от этого дома. Ведь папочка размазан по всем стенам.

– Маргарет Мэри, – сказал Старик, – у тебя гнусное чувство юмора.

– Точно такое же, как у тебя.

– Ты правда хочешь этот дом?

– Мне казалось, что мы договорились. – Она хлопнула газетой по столу. – Ссориться из-за денег мы больше не будем.

Старик удивился:

– Разве такие вещи говорят дряхлеющим отцам?

Она внимательно на него поглядела.

– Знаешь, папа, – сказала она, – если бы ты покончил с собой, мне было бы очень скверно.

– Эта мысль остановит мой палец на спусковом крючке.

– Ну, ради бога! – Она нетерпеливо вскочила. – Купи мне этот дом, только и всего.

Он купил этот дом еще до конца месяца. Маргарет – ее живот становился все больше и больше – не давала покоя архитектору и подрядчикам.

– Я хочу, чтобы он был закончен до рождения малыша, – заявляла она.

– Право же, – сказала Анна (они вместе отправились посмотреть незаконченный дом), – это невозможно.

– Надо добавить еще рабочих.

На губах Анны появилась мягкая улыбка.

– Тут и теперь рабочих больше, чем работы. Разве ты не видишь? Они же мешаются друг у друга под ногами.

Маргарет весело ухмыльнулась:

– И правда, как-то похоже на проект помощи безработным. Бедный малыш, придется ему родиться без; крыши над головой.

– Ему?

– Конечно, – сказала Маргарет. – Это мальчик, и его зовут Джошуа. Девочки я не рожу, нет уж. Я на такой промах не способна.

Это был мальчик. Он родился на полу ее спальни. Он лежал на коврике, а рядом извивались осклизлые кольца пуповины. Анна поспешно протерла ему рот и нос.

– Где же этот чертов врач?

Маргарет, все еще стоя на четвереньках между ножкой кровати и стулом, сказала:

– В первый раз слышу, чтобы ты чертыхалась.

– Маргарет, ты не знаешь, пуповину надо обрезать сейчас или подождать последа?

Маргарет закрыла глаза от еще одной, уже более слабой схватки.

– Какой у него жуткий вид.

Под хлопанье дверей явился врач.

– Боже мой, – сказал он. – Боже мой!

Маргарет вытерла пот со лба.

– Вы пропустили все самое интересное.

– Иногда роды бывают стремительными, милая дама.

– Не были они стремительными. Все это продолжалось часов шесть, не меньше.

– Маргарет! – сказала Анна. – О Маргарет, почему ты молчала?

– Хотела проверить, трусиха я или нет.

Доктор в полной растерянности пощупал ей пульс, потом повернулся к младенцу.

Маргарет встала с пола. Господи, у меня внутренности вываливаются. Я вывернута наизнанку, как носок.

Кое-как она добралась до кровати. Ее охватило глубокое утомление и сонливость. Она слышала, как вокруг снуют люди и как по-птичьи чирикнул младенец. Она устало перевернулась, вдавливая в матрац дряблый, растянутый живот.

Был сентябрь 1941 года.

Много лет спустя Маргарит казалось, что все происходило только между 1941 и 1945 годами. Все войны, мировые и личные. Все потери, видимые и невидимые…

Роберт Кайе получил чин морского офицера и отправился в Англию. У Старика случился первый инфаркт и первый инсульт. И это… с Энтони, сыном Анны.

Да, угрюмо думала Маргарет, это были страшные годы.