355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Шерли Энн Грау » Кондор улетает » Текст книги (страница 6)
Кондор улетает
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 13:30

Текст книги "Кондор улетает"


Автор книги: Шерли Энн Грау



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Он был счастлив. Поздно вечером, когда они раздевались, чтобы лечь спать, он ощущал глубочайшее удовлетворение – как смутную дымку в воздухе, как туман, стирающий грани предметов, мягко соединяющий их в единое целое.

В первый же год она забеременела.

* * *

Теперь, в глубокой старости, когда только движение мысли придавало окраску его дням, он обнаружил, что почти не помнит ее – Стефани Марию д’Альфонсо, которая одиннадцать лет была его женой и родила ему пятерых детей.

А ведь он помнил множество людей, с которыми почти не был знаком. Их лица вдруг всплывали у него перед глазами, когда он меньше всего этого ждал. Например… как его? А! Сайя, Винсент Сайя, шестьдесят лет назад он торговал спиртными напитками. Худое смуглое лицо, растущая плешь. Оливер подумал: «Я же видел этого человека не больше трех-четырех раз, и то по нескольку минут. Но я его помню».

Помнил он и других. Манцини, своего первого компаньона, который умер пятьдесят лет назад. И много безымянных людей, десятки их, оставшихся в памяти после одной-единственной встречи. Вроде того мальчика, который как-то зашел в казино во Френсискен-Пойнт. Высокий мальчик, который играл в кости, держался спокойно и вежливо, пришел один раз и больше никогда в казино не появлялся. Зачем помнить его лицо? Старуха, которая каждое воскресенье шла к мессе мимо их дома на Керлерек-стрит. Чистильщик сапог в парикмахерской, которого взяли в армию в первую мировую войну. Китаец, который стирал ему рубашки, когда он только поселился в Новом Орлеане.

Всех этих людей он помнил, а свою молодую жену – нет.

Он был тогда очень занят. Дела у него шли как нельзя лучше. Года через два после того, как он женился, в Сараево началась европейская война. Он подумал, взвесил – и его фабрика приготовилась выпускать гимнастерки для американских солдат. Он получал большие заказы, приносившие огромные прибыли… Морис Ламотта только восхищенно кивал. После войны, когда был введен сухой закон, Оливер снова рискнул: он стал бутлегером.

Все началось с его верфи. Он купил эту небольшую верфь милях в двух от города еще во время войны. Я не нажил на ней ни гроша, думал он, но, благодарение богу, я ее не продал. В течение многих лет «верфь Тибодо», как ее называли, изготовляла рыбачьи лодки, а иногда и люгеры для ловли креветок. Старик Тибодо, мастер своего дела, еще работал там. Вместе с ним Оливер придумал лодку особой конструкции.

Когда эта лодка была наконец спущена, Оливер сказал:

– Начинайте строить вторую.

Эти лодки идеально подходили для его цели: довольно большие, с малой осадкой, открытые, если не считать крохотной рулевой рубки. Они были прочны и очень быстроходны.

Внезапно верфь стала приносить большую прибыль. Неизвестные джентльмены заказывали все новые и новые лодки.

– Почему вы стараетесь скрыть, что у вас есть целая флотилия готовых лодок? – спросил как-то Тибодо.

Оливер вместо ответа только посмотрел на него, но Тибодо уловил безмолвную угрозу и больше вопросов не задавал.

Через полгода после введения сухого закона Оливер закончил все приготовления. Его большие катера, взяв груз на Кубе, ждали за пределами трехмильной зоны. Там к ним подходили маленькие лодки, забирали ящики с бутылками и ночью стремительно мчались к болотам. Они были настолько быстроходны, что их не могло настичь ни одно сторожевое судно, а малая осадка позволяла им пробираться по болотам почти не хуже пироги. Да, береговая охрана была им не страшна – разве что винт запутался бы в водорослях или не удалось бы быстро сняться с мели.

Вначале Оливер сам управлял одной из таких лодок. Словно вернулись прежние дни, думал он. Какая, в сущности, разница, оружие это или спиртное? Только теперь во многих отношениях было легче. Каждый раз новое место встречи и новый способ доставки. Ящики Оливера с контрабандными напитками доставлялись в город в автомобилях, в фургонах для перевозки льда, в баржах под грудами угля. Людей он подбирал не торопясь, осмотрительно – молодых, уравновешенных, осторожных. Так у него появился небольшой отряд хорошо обученных, дисциплинированных помощников.

– Нам предстоит работать многие годы, – сказал он им, – так будем делать все как следует.

Через два года он перестал сам ходить в море, этим занимались его молодые люди. Кроме того, он сумел подкупить столько шерифов, мэров и полицейских, что мог спокойно сидеть у себя в конторе на Эспленейд-авеню, ничего не опасаясь.

Он был самым преуспевающим бутлегером в Новом Орлеане, и люди, приезжавшие к нему из восточных и среднезападных штатов, говорили, что во всей стране набралось бы немного таких дельных и удачливых организаторов-одиночек. Они делали ему выгодные предложения, но он предпочитал оставаться независимым и не расширял своих операций. Он любил работать с теми, кого знал и кому доверял. «Размах нам ни к чему, – говорил он иногда Ламотте, сидя с ним в тихой конторе. – Так мы дольше продержимся». Укрытые в бухгалтерских хитросплетениях Ламотты, его прибыли незаметно шли на расширение законных операций.

Он помнил все это, помнил в мельчайших подробностях. Помнил даже женщин, с которыми не был знаком. Например, ту, на вокзале в Чикаго. Она стояла на перроне, очень высокая и элегантная, в коричневом костюме и шляпе с перьями, и смотрела на приближающийся поезд. Он помахал ей в тайной надежде, что они где-нибудь уже встречались, но она не ответила. Он выскочил из купе, но выход из вагона был загорожен: проводник завалил тамбур багажом и, судя по всему, должен был провозиться с ним еще долго. К тому же я проходе четыре ворчливые пожилые дамы надевали пальто и завязывали шарфы, опасаясь чикагского холода… Оливер бросился в другую сторону и бежал из вагона в вагон, пока не нашел наконец открытой двери и не выпрыгнул на перрон. Он сам не знал, зачем это делает, он просто хотел найти ее. Он добежал до конца платформы, где пустые пути, сливаясь и разбегаясь, уходили к депо. Он кинулся обратно, к выходу из вокзала, но ее там не было. Непрерывным потоком двигались пассажиры, крепко держа сумки и пакеты, носильщики в красных фуражках толкали перед собой багажные тележки – все эти фигуры казались ему на одно лицо. Он остановился, запыхавшись. Его пробирал холод – пальто осталось в купе. Он еще раз быстро посмотрел по сторонам и побежал к своему вагону. Проводник как раз кончал передавать чемоданы носильщику, пожилые дамы в шарфах и пальто, застегнутых на все пуговицы, спускались на перрон.

Эту женщину он помнил совершенно отчетливо. Но он забыл Стефани Марию д’Альфонсо. А ведь он был хорошим мужем. Чем больше он об этом думал, тем сильнее убеждался: да, он был хорошим мужем. Он был добрым, предупредительным, всегда боялся причинить ей боль. Все началось с брачной ночи. Пятно девственной крови привело его в ужас. Она не вскрикнула, не вздрогнула, только ее тело вдруг напряглось. Но он испытал тогда такое отвращение к самому себе, что прошло много дней, прежде чем он вновь прикоснулся к ней. И то лишь потому, что она спросила – отчего? Он так и не преодолел этого страха. Она всегда казалась ему такой хрупкой, такой беззащитной.

Бедная девочка, вздохнул старик Оливер. Бедная девочка.

Ушла без следа. Если не считать двух дочерей, двух выживших из пяти детей.

Что-то не ладилось у них с детьми. Первый ребенок родился здоровым и крепким, второй – против всех ожиданий – оказался меньше и слабее. Третий, мальчик, родился мертвым, четвертый и пятый, тоже мальчики, появились на свет недоношенными и, раз-другой вздохнув слабыми грудками, затихли навсегда.

Первый ребенок – здоровая темноволосая девочка, которую назвали Анной в честь матери девы Марии, – родился ровно через четырнадцать месяцев после их свадьбы. Оливер, вернувшись из конторы, узнал, что у жены начались схватки. Дом был полон возбужденных людей. Его кухарка и кухарка тещи, пересмеиваясь, вытаскивали из духовки жаркое. В гостиной две родственницы жены и их мужья играли в маджонг. Сиделка в белом халате – он видел ее впервые – поклонилась, пробегая мимо. Тещи и врача Оливер не видел – они были в спальне. Тесть налил ему виски как раз в ту минуту, когда в дверях показался дядя-священник. Он привел с собой другого священника, помоложе. «Кузен Умберто», – объяснил он. (Этого родственника Оливер не запомнил вовсе.) Гарриет, тетка его жены, расставляла в столовой серебряный сервиз, свадебный подарок тестя. От больших, в пышных завитушках серебряных кофейников поднимался ароматный пар. Пахло кофе и шоколадом. Тетка красиво раскладывала на блюде маленькие пирожные и сандвичи.

– Почему мне никто не позвонил? – спросил он. – Почему она не позвонила?

Он не дождался ответа.

Через час приехали еще более дальние родственники. Оливер не знал, как их зовут, и не стал спрашивать. Во дворе тихо и терпеливо играли дети. Женщины сидели на веранде, смотрели на них, пили кофе и шоколад. Мужчины толпились в гостиной и пили виски. Оливер вышел на заднее крыльцо и там стал ждать в одиночестве. К десяти часам младшие дети крепко спали по углам, женщины умолкли, мужчины заметно опьянели.

Оливер подумал: все они – ее родня. У меня здесь нет никого. Никого, кроме маленького существа, которое вот-вот появится на свет там, в спальне. Жаль, что моя старуха мать не дожила до этого. Как она хлопотала бы, как радовалась бы сейчас.

Дочка родилась перед полуночью. Женщины всплакнули, мужчины выпили еще раз. Оливер поднялся к жене, она спала тяжелым сном. «Первые роды иногда бывают трудными», – сказал доктор. Оливер вздрогнул. Он опять причинил ей боль, вместо того чтобы защитить. Сиделка собрала окровавленные простыни, но Оливер успел их увидеть. Он вновь вспомнил брачную ночь, и его охватил мучительный стыд. Эта хрупкая темноглазая девочка не получила от него ничего, кроме крови и боли.

Когда начались следующие роды, он отправился в отель и прожил там два дня.

Потому что он знал, что никогда не привыкнет к родам. Он гордился, что способен привыкнуть к чему угодно. Он убивал и не испытывал при этом ничего. И он же переживал невыразимый ужас из-за кареглазой девочки. Недели, предшествовавшие родам, были для него мукой. Он не мог смотреть на нее. Находил всевозможные предлоги, чтобы подольше задержаться в конторе, придумывал дела в Чикаго, Сент-Луисе или Майами. Едва он узнавал, что у нее начались схватки, как им овладевала невыносимая тошнота и еще что-то – что-то такое, чего он не мог определить. Но это было как-то связано с тем комочком плоти, который насильственно покидал ее тело, оставляя кровавый след. Словно он сам убивал ее.

Она ничего не говорила, но как будто понимала его. И жалела. Она старалась оградить его от всего этого насколько могла. Двух последних детей она не доносила и поэтому рожала в больнице. Но он не провожал ее туда; в первой раз он был в Чикаго, а во второй она не стала его будить, а тихонько поднялась (спала она одна – уже за несколько недель до этого он под благовидным предлогом переселился в другую комнату) и позвонила матери. Оливер нашел ее записку.

Ее чудовищная заботливость травмировала Оливера. Он чувствовал себя жалким, ничтожным. Нет, надо что-то сделать, купить ей подарок, что-нибудь красивое, очень дорогое. Женщины любят драгоценности – вот что он купит. Он ушел из конторы в разгар дня, чего еще никогда не делал, и побывал во всех ювелирных магазинах на Канал-стрит, но ничего подходящего не увидел. В тот же день он уехал в Чикаго. Там он найдет что-нибудь достаточно дорогое и достойное ее.

И нашел. Он вернулся домой довольный и в мире с самим собой. Подари был очень, очень дорогим. Но… спустя несколько лет, несколько десятилетий он никак не мог вспомнить, что именно купил. Ему казалось, что это было жемчужное ожерелье и серьги – усыпанная бриллиантами оправа и две большие жемчужины, как две слезы. Он вспомнил слова матери: «Жемчуг – это слезы». Так вот, значит, что он купил – жемчуг в уплату за слезы Стефани.

Или это только ему кажется? Он не знал точно.

Так было со всем, что касалось его жены. Он просто не помнил.

И все же, когда она умерла, он заболел от горя. Руки и ноги у него сперва похолодели, потом онемели. Спичка догорала в его пальцах, обжигала их, а он замечал запах опаленной кожи, но не чувствовал боли. Тем не менее он не испытывал печали в принятом смысле слова. Просто он вдруг превратился в ничто. В полную пустоту.

Отпевали ее в большой церкви, и был хор, и торжественная служба, и черное сукно, и душные волны ладана, и цветы. Ее родные плакали открыто – и мужчины и женщины. Кто-то пронзительно закричал, кто-то упал в обморок, и сильно запахло нашатырным спиртом и лавандой. Две ее дочери стояли тихо и не плакали. Их руки висели неподвижно, но пальцы были в непрестанном движении. Оливер видел все. Видел пот на лицах тех, кто нес гроб, видел белую пыль ракушечника на их башмаках, видел бурые пятна на лепестках белых орхидей, усыпавших гроб.

Но его самого тут не было, не у него пересохло во рту, не у него в затылке билась тупая боль. Это был не его рот, и боль оставалась вне его. Он видел, но не осязал. Он не шел, а плыл по воздуху, хотя его ноги как будто твердо ступали по земле. Чтобы проверить, так ли это, он ударил носком башмака в стену. Он увидел, как башмак коснулся стены, он услышал стук, но он ничего не ощутил. Рядом с ним были его дочери, но он не обращал на них внимания, а родственникам только смутно помахал рукой.

Он чувствовал себя куклой, манекеном. Деревянным человеком. Он сел в постели и спустил ноги на пол, которого не чувствовал. Когда он одевался, его глаза подсказывали пальцам, что надо делать. За завтраком он зажал газету в деревянных пальцах и только по смявшейся под ними бумаге понял, что держит ее крепко. Тогда он поднял ее на уровень глаз и стал читать. Потом пришел парикмахер, чтобы его побрить – доверить это своим рукам он не мог. Он пошел в контору и попытался понять, что говорит ему Ламотта. «Решай сам». У него не было сил оставаться в конторе между давящих стен. Он вышел на воздух, тяжело ступая несуществующими ногами. Шагал он быстро, хотя идти было некуда.

Он заметил, что за ним все время кто-то идет. Родственники жены (или Ламотта?) поручили кому-то следить за ним, чтобы он не причинил себе вреда. Оливер узнал своего провожатого. «Мальчишка работает у меня», – сказал он вслух и почесал подбородок бесчувственными пальцами. Его зовут… как же его зовут? А, да, Роберт Кайе.

Оливер остановился и, опустив руки, уставился на мальчишку. Роберт Кайе тоже остановился, и не пытаясь скрывать, что он идет за ним. Оливер повернулся и пошел дальше. Он больше не оглядывался, а шел и шел, пока по лицу не заструился пот и не заныли ноги. Потом он отдыхал. Прислонясь к телефонному столбу. Сидел на выщербленной каменной скамейке у трамвайной остановки, читая и перечитывая рекламный плакат «ССС – от простуды», словно никогда прежде не видел этих слов. Сидел на низкой бетонной церковной ограде и смотрел, как у его ног копошатся в земле муравьи. Все это время он ничего не ел и не хотел есть. Когда стемнело, он начал читать названия улиц, чтобы разобраться, где он и как может попасть домой.

Роберт Кайе неизменно был тут.

Оливер не знал, сколько времени это длилось. Дни не имели протяженности, часы – минут. Просто тянулось неразмеченное время. Он больше не смотрел на часы, ему казалось, что цифры исчезли с циферблата.

Но однажды сумерки его не остановили. Зажглись уличные фонари, тусклые и желтые. День был прохладный (зима, лениво, равнодушно подумал он), и усталость не достигла предела. У него возник план, смутный, неопределенный. Его нельзя было бы облечь в слова, никак нельзя. Он увидел, что идет по Каронделе-стрит, мимо меблированных комнат и дешевых баров, мимо невнятных звуков недолгих бесцельных ссор, коротких, минутных драк. Он свернул на Ховард-авеню и пошел в сторону вокзала. Здесь он замедлил шаги. Это была улица негритянских проституток. Они стояли на тротуарах, зазывая его словами и жестами. Он остановился перед одной из первых. Она была долговяза и очень черна, курчавые, нераспрямленные волосы были заколоты желтыми шпильками. Зеленое платье из тафты зияло прорехами по швам, подол обтрепался. На ней были красные туфли на очень высоких каблуках.

Он подумал, что она очень грязна. В жестких завитках волос, в складках черной кожи, конечно, прячутся вши. Губы, кажется, в болячках, а может быть, это губная помада? Узкие бедра, плоская грудь. Розовые ладони опущенных рук повернуты наружу. Она была уродлива и заросла грязью.

Оливер услышал свой голос:

– Сколько?

– Семь долларов.

– Много.

Он посмотрел на широкую улицу, на женщин, сидевших на ступеньках у своих дверей, выглядывавших из окон. Черная кожа, яркие платья.

Он снова взглянул на женщину, стоявшую перед ним. В тусклом свете он не различал ее лица – только поблескивали белки глаз и золотые коронки во рту.

– Пошли, – сказал он.

Когда он вышел, Роберт Кайе стоял у самой двери. Так близко он еще не подходил. Наверное, встревожился.

Оливер решил пойти к центру и взял такси у отеля «Сент-Чарльз».

Несмотря на вечернюю прохладу, его преследовал запах комнаты. Потная кожа, душный воздух, постель, воняющая, как змеиное гнездо, пропитанная потом всех, кто побывал тут раньше. И он валялся в ней и заплатил за эту честь семь долларов шлюхе, такса которой два с половиной.

Он посмотрел на свои ладони. Они были такими же, как всегда. Наморщив нос, он вдохнул запах шлюхи, смакуя его, как духи. Нищета и грязь.

Он зашагал быстрее, и тут вдруг его пальцы и ступни обрели способность чувствовать. Внезапно, с острой болью. Когда он наконец добрался до отеля и подозвал такси, каждое движение давалось ему с невероятным трудом. Он стискивал зубы, в глазах у него стояли слезы.

– Подождите, – сказал он шоферу и махнул парнишке, который все еще шел за ним и остановился в десяти шагах. – Нам ведь надо в одно место. Я тебя подвезу.

Роберт Кайе молча влез в машину.

Оливер откинулся на спинку сиденья и сложил кончики пальцев, радуясь колющей боли.

Роберт

Когда Старик поманил его в такси перед отелем «Сент-Чарльз», Роберту Кайе, кэджену из Белл-Ривера, был двадцать один год. Отца он не знал, а мать умерла, когда ему исполнилось двенадцать. Он жил у дяди, спал на соломенных тюфяках в рыбачьих хижинах, работал на люгерах, пока ладони не превратились в сплошные раны, а руки не покрылись язвами от едкой слизи моллюсков на сетях; плавал на устричных судах и не находил себе места от боли в плечах и спине… Однажды (он работал тогда у Теофиля Бошана) что-то сильно хлестнуло его по ноге, и, посмотрев вниз, он увидел зубатку – ее спинной плавник впился ему и икру. (Чтобы не замочить брюки, он засучивал их выше колен.) Его обожгла не столько боль, сколько мысль, что он смешон. Он словно увидал, как стоит, разинув рот, и на его ноге бьется рыба.

После этого он больше не нанимался к рыбакам, а отправился в Батон-Руж, голосуя на шоссе. Рана болела всю дорогу, один нарыв сменялся другим, а когда через несколько месяцев нога зажила, на ней остался большой белый шрам.

В Батон-Руже он работал сперва чистильщиком сапог, а потом рассыльным в аптеке. Эта аптека была ширмой бутлегера, и Роберт начал доставлять клиентам спиртные напитки. В конторе Оливера в Новом Орлеане он появился по вполне законному делу: бутлегер в Батон-Руже (которого снабжал Оливер) послал с ним Оливеру мешок отборных раков. Роберт втащил но лестнице тридцатифунтовый мешок и поставил его в углу. Морис Ламотта выяснил, зачем он явился, они имеете снесли мешок вниз и отвезли его прямо на кухню Старика. Ламотта терпеть не мог раков, Старик тоже. Но они всегда принимали любые подарки с изысканной вежливостью. По дороге Ламотта, чтобы отвлечься от мысли о сотнях раков, которые копошились, дрались и пожирали друг друга в мешке, завел разговор с Робертом. Простая вежливость сменилась искренним интересом, и он спросил, не хочет ли Роберт Кайе работать в Новом Орлеане.

– На кого? – сказал Роберт.

Ламотта неопределенно заметил, что это вряд ли так уж важно. Да, конечно, лишь бы он получал, деньги, а кто их платит, никакого значения не имеет.

И следующие два года Роберт Кайе развозил контрабандные спиртные напитки на службе у Старика. Его самого он видел лишь издали, а дело имел только с Морисом Ламоттой. По воле случая в то утро, когда Старик ушел из конторы, Роберт Кайе дожидался там новой партии, и Ламотта отправил его следить за хозяином, потому что никого другого под рукой не оказалось.

– Иди за ним, – сказал Ламотта. – Просто иди за ним.

На протяжении этого дня Роберт несколько раз звонил в контору, сообщая, на какой они улице. Его исполнительность и находчивость так понравились Ламотте, что он и на следующий день дал ему то же поручение. И на третий. День за днем Роберт удивлялся, откуда у Старика на шестом десятке берется столько сил. Он шел вперед, как заводная кукла, почти не сгибая ног и не уставая. Роберт ругался и шел следом. Ничего подобного он еще ни разу не видел, но не старикашке его вымотать, пусть и ополоумевшему…

Когда Старик позвал его в такси, Роберт был измучен. Не меньше Старика, решил он.

– Сегодня ты переночуешь у меня, – сказал Старик. – Утром для тебя будет работа.

– Слушаю, сэр. – Роберт так устал, что чуть было не забыл позвонить Ламотте и отчитаться. Как оказалось, в последний раз.

В следующие годы Старик поручал Роберту самую разную работу. Он торговал за прилавком в магазине на нижнем этаже, обливаясь потом в летний зной; стоял за конторкой в отеле Старика – подтянутый любезный ночной портье (отель был дорогой). Он объезжал тайные забегаловки и ночные клубы, поставщиком которых был Старик, – он только наблюдал, давая почувствовать свое присутствие, в согласии с инструкциями Старика. Он выплачивал мелкие суммы полезным людям, главным образом постовым полицейским. Старик всегда платил из рук в руки. «Начальнику участка никак нельзя доверять денежных раздач», – говорил он. А потому Роберт вручал бумажки по десять и по двадцать долларов, присовокупляя дружескую улыбку.

И разумеется, он по-прежнему развозил контрабандные напитки. Раза два в неделю он садился за руль большого автомобиля особой конструкции, с усиленными рессорами, которые выдерживали тяжесть большого количества ящиков. Ему нравилось водить машину, нравилось мчаться по шоссе, но он всегда немного нервничал. Другие шоферы рассказывали о своих поездках со смехом – такие деньги за всего ничего, говорили они. Но он молчал. Наболтаешь лишнего – и сглазишь, думал он.

Однажды ночью всем шоферам Старика пришлось туго, а двоих даже арестовали. Остановили и Роберта, но его машина была пуста. Он закурил, чтобы скрыть внутреннюю дрожь, и поправил шляпу, притворяясь спокойным и беззаботным. Его спасла случайность – он совсем уже хотел взять партию, но, повинуясь какому-то инстинкту, решил еще раз объехать квартал.

Он пошел прямо к Старику.

– Деньги теперь ничего не стоят, – сказал Старик. – Считалось, что с этим районом все в порядке и на людей там можно положиться.

– Все дело в переезде, – сказал Роберт.

Оливер сердито фыркнул:

– На переезде любой дурак заметит, как гружена машина… Я им все эти годы платил, чтобы они ничего не видели. Но теперь всех жадность одолела. Ну ладно, надо выручать ребят.

Роберт знал репутацию Старика. Его подручные оставались в тюрьме недолго, и ни один из них ни разу не был осужден. Иногда он узнавал об аресте так быстро (ему об этом звонили – любезность, которая никогда не пропадала втуне), что в полицейском участке попавшегося шофера встречали адвокат и поручитель. Порой шофер, пожав им руки, тут же отправлялся за новой партией ящиков. Старик всегда умел все уладить.

В это утро, держа в руке телефонную трубку, Старик сказал не то Роберту, не то самому себе:

– Это начинает обходиться очень дорого, и, возможно, я должен буду повысить цены. Но настоящий товар во всем городе по-прежнему можно будет найти только у меня, так что я все равно останусь с прибылью.

Роберт знал, что это была правда. Импортное шотландское виски, джин, ром точно соответствовали этикеткам на бутылках. Но и виски без этикеток, поставлявшееся в основном клубам, тоже было вполне доброкачественным продуктом местных мелких винокурен, разбросанных по всей округе (иногда Роберту казалось, что любая рощица в холмах или среди болота прячет перегонный аппарат). Это были постоянные предприятия, и Старик знал их владельцев. От их самогона не умирали и не слепли. Роберт часто ездил проверять их и всегда строго следил, чтобы самогонщик выпил стаканчик-другой своего товара.

– Ну, надо выручать ребят.

Старик махнул рукой в сторону двери: при этом, телефонном разговоре мог присутствовать только Ламотта, узкая серая тень рядом с ним.

Роберт понимал, что ему надо уйти. Но он хотел продлить свое время, остаться в этой сумрачной коричневой конторе, где в лучах солнца, проникавших сквозь грязные оконные стекла, танцевала пыль, а вдоль стен стояли поржавевшие картотечные ящики. Поэтому он сказал (хотя был уверен, что Старик уже знает):

– У меня еще есть новость. Он не из ваших, но я слышал, что вчера ночью убили Берта Филлипса – где-то под Наполеонвилем.

– Вчера утром, – поправил Старик.

– У Филлипса был дробовик. – Ламотта усмехнулся человеческой глупости. Шоферы Старика никогда не брали с собой оружия. Они полагались на глубокую тайну, которой были окружены операции, на постоянное изменение маршрутов, на свою лихую езду и на взятки, которые щедро раздавал Старик. Если случалась неприятность и их останавливали полицейские или бандиты, они не сопротивлялись, а с улыбкой повторяли то, что и так было хорошо известно всем причастным к делу: Старик готов тут же выкупить их груз.

Этот метод действовал безотказно. За все годы Старик потерял только двух шоферов. Их убили в одну и ту же ночь на одной и той же дороге трое честолюбивых молодых людей из маленького городка Брейтуэйт. Роберт помнил этот случай – он как раз начал работать у Старика. Через несколько дней эти трое были выброшены из машины перед брейтуэйтской почтой. Их располосовали бритвами и аккуратно завернули в простыни, чтобы меньше натекло крови. Ламотта уговаривал Старика послать на похороны цветы. «Это все свяжет и будет хорошо выглядеть». – «Сантименты, – твердо сказал Старик. – Люди и так будут знать».

– Насилие – это лишнее. – Старик снова указал на дверь. – Ведь все можно уладить с помощью денег. А теперь уходи, я занят.

От нечего делать Роберт Кайе постоял у входа под небольшой ветхой маркизой, по краю которой, точно щербатые зубы, торчали перегоревшие лампочки. Он смотрел на зеленую, обсаженную деревьями Эспленейд-авеню, слушал перекличку пароходных гудков на реке, вдыхал кисловатый запах, который приносил оттуда ветер. Он вежливо, как полагалось, кланялся первым редким покупателям. Порой какая-нибудь молодая женщина улыбалась ему. Но он был так взбудоражен, что ничего не видел.

Старик первый заметил, что Роберт Кайе начал расти.

– Наверное, ешь как следует, мальчик. Даже кэджен вроде тебя будет расти, если его подкормить…

Роберт сутулился, стыдясь своих добавочных дюймов. Он даже пробовал не есть, но через несколько дней у него появилась странная легкость в голове и он без всякой причины принимался визгливо хихикать. Отчаявшись, он снова начал есть. Никогда еще он не испытывал такого голода. Но ведь у его дяди и за неделю не набралось бы столько вкусной еды, сколько он поглощал теперь за один день.

Странно, думал он. Все время, пока он был ребенком, люди ели, как он теперь, но ему-то это было неизвестно. А потому он просто не поверил бы, что нечто подобное возможно.

Еще он заметил, что начал думать. Размышлять о том и об этом. Прежде за ним такого не водилось, но ведь размышлять тогда было не о чем…

Словно он и не жил вовсе, пока не начал работать у Старика. Он просто шнырял в поисках пищи, как собака… или даже, как курица, рылся в пыли, клевал что мог. Тогда он еще не начинал жить. Нигде не был, ничего не видел.

Старик развлекался тем, что водил Роберта обедать в рестораны, а оттуда вез к портному.

– Рукав надо бы сделать на дюйм длиннее. Как это выйдет?

Старик смеялся, а Роберт утешал себя мыслью, что мог бы съесть вдвое больше, чем съел.

Если Роберт вечером не работал, он шел к своей девушке. Ее звали Нелла Бошардре. Они познакомились полгода назад, когда она пришла с матерью в магазин. Хотя Роберт просиживал у них дома почти все свое свободное время, они редко оставались одни. Ей шел двадцатый год. Она была благовоспитанной дочерью чрезвычайно респектабельных родителей. Иногда они ходили кино – в сопровождении ее сестры, матери и одной-двух подруг, иногда ездили на пикники, но чаще всего сидели на веранде или во дворе, в увитой виноградом беседке, и играли в карты. Мать то и дело заглядывала туда или же следила за ними с заднего крыльца. Время от времени являлся и отец, низенький, лысый человек с пучками черных волос над ушами, в белом крахмальном халате, который трещал при ходьбе. Он был зубным врачом и по вечерам тоже принимал больных. Некоторые пациенты, говорил он, предпочитают лечить зубы после работы, а ему все равно нечего делать. Затянувшись раз-другой сигарой, он возвращался к своим дуплам и пломбам.

Роберт всегда скучал. Нелла была не особенно хорошенькой – каштановые волосы, карие глаза, худенькая фигурка. Он не любил кино и терпеть не мог карт. Ее мать он считал дурой, а сестру – идиоткой. Он не понимал, почему он все ходит и ходит к ним.

В этот вечер Нелла спросила:

– Вам нравится, как я уложила волосы?

– Да, – сказал он, – нравится. Они теперь короче или длиннее?

– Намного короче. Я так и знала, что вы не заметите.

– Нет, я вижу, что они причесаны красиво.

Она улыбнулась и постучала колодой по ладони (он вспомнил, как Старик стучал телефонной трубкой по ладони, досадуя на человеческую глупость).

– Роберт, вы никогда не думали о своем будущем?

– Нет, – сказал он. – Кажется, нет.

– Не могли бы вы найти работу получше?

Он уставился на зеленые гроздья под потолком беседки.

– Старик… то есть мистер Оливер, не захочет, чтобы я ушел от него.

– Вы его родственник? – Ее взгляд сказал ему, что Старик слывет в городе богачом.

– Нет, – твердо ответил он. – Не родственник. Но он хорошо ко мне относится.

– А виноград можно рвать прямо с качелей, – сказала Нелла. – Конечно, осенью, когда он поспеет.

– Очень удобно, – вежливо сказал он.

– Серьезно, Роберт, вам было бы лучше приобрести какую-нибудь профессию.

– Но мне и так хорошо.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю