Текст книги "Кондор улетает"

Автор книги: Шерли Энн Грау

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Энтони

Когда он был совсем маленьким, он думал, что его мать – Дева Мария. Такая, как на картинке, – те же гладко зачесанные назад темные волосы, та же улыбка, то же темно-голубое платье. Он даже был твердо уверен, что раза два видел нимб над ее головой.

Но когда он упомянул об этом, отец засмеялся и сказал со скрытой злостью в голосе:

– Ты слишком рано начала его религиозное воспитание, Анна. Сними-ка мальчишку с диеты поповских книжек, пока он не вообразил себя Иисусом Христом.

– Ребенку это трудно, – сказала мать, как всегда, мягко. – Он только будет сбит с толку.

Но это вовсе не трудно, подумал Энтони. По крайней мере теперь. Отец все объяснил.

Энтони казалось, что существуют два мира: когда отец дома и когда его нет. Когда его не было, на дом словно ложился полог тишины, какой-то невидимый колпак. Все упорно улыбались, двигались медленно, были ласковыми, заботливыми, серьезными. И конечно, все любили его. И мать, и няньки – все они очень его любили. Даже тетя Маргарет, когда она приезжала, говорила медленно, а ее малыш плакал как будто тише, чем всегда.

Когда появлялся отец, в доме поднимался шум, начинались споры. Слуги бегали во всю прыть, дом жужжал и гудел. Энтони чувствовал, как внутри у него все дрожит от заразительного возбуждения.

– Эй, Энтони! – кричал по утрам в воскресенье его отец. – Поедешь со мной на яхте?

И они уплывали далеко в озеро, совсем одни. Когда отец решал, что они отошли от берега достаточно далеко, он спускал паруса, и они до вечера тихо покачивались на волнах, почти не двигаясь с места.

Они уходили на яхте каждое воскресенье в любую погоду. Иногда Энтони дрожал от озноба, хотя и был тепло укутан. Иногда он содрогался от страха, потому что вокруг них повсюду в воду били синие молнии и лодка сотрясалась от раскатов грома. Иногда он весь обгорал в белом блеске вокруг.

После одного из таких раскаленных добела воскресений, чинно сидя за ужином, он вдруг почувствовал головокружение, тошноту и не притронулся к еде. Его мать сказала:

– Надеюсь, ты не слишком перегрелся, Энтони?

– Ничего с ним не случилось, – сказал отец.

– Роберт, он такой красный, словно его обварили.

– Ну, так после ужина помажь его каким-нибудь своим кремом. – Отец подмигнул ему между одинаково мерцающими огоньками двух свечей. – Тебе станет легче на душе, а он будет пахнуть лучше.

Неторопливо, рассчитанно, сознавая, что мать смотрит на него, Энтони подмигнул в ответ. Он видел, как лицо отца исчезло и вновь появилось. Он увидел ответную ухмылку, и ему стало хорошо.

Но когда он лег спать, то никак не мог устроиться удобно и все время ворочался – кожа горела, голова разламывалась от боли. Мать принесла ему таблетку аспирина, хотя он ничего не просил. Наверное, она стояла у его двери и прислушивалась к позвякиванию пружин.

– Ты весь горишь.

Она оглядела комнату. Энтони прекрасно знал этот взгляд – взгляд, который пробегал по нему каждое утро перед школой, проверяя, в полном ли порядке его костюм. Он пробегал по каждой комнате в доме, проверяя, как она убрана. Он каждый день пробегал по его отцу, когда тот возвращался домой после работы. Это был ровный, легкий, безличный взгляд.

– Мама… – Он еще не осознал, что скажет, а эти слова уже были произнесены: – Уходя, погаси, пожалуйста, свечу.

Она недоуменно повернулась к нему.

– Вон ту. – Он указал на темный резной мексиканский алтарь, на котором мерцал красный огонек. – Я его больше не хочу.

– Это прелестная старинная вещь.

– Поставь его у себя в спальне, если он тебе нравится. – Отец ни за что этого не потерпит.

– Усни, – сказала мать и вышла.

Он с грохотом протащил стул через комнату и сам задул огонек.

Через неделю он попросил за обедом:

– Мама, сними, пожалуйста, алтарь у меня со стены.

– Снять?

– Это самое мальчик и сказал, – засмеялся отец. – Ему, верно, надоело смотреть на такую безобразную штуку.

На лице матери был только спокойный интерес и ласковое внимание, но Энтони знал, что она очень взволнована и очень рассержена.

– Ты правда этого хочешь, Энтони?

– Да, мама, – сказал он вежливо.

– Анна, – сказал отец, – у мальчика появляется собственная воля.

– Это не так уж остроумно, Роберт.

Энтони с надеждой откинулся на спинку стула. Вдруг вы начнете ругаться? Я ни разу не видел, чтобы вы по-настоящему ругались. Будете говорить всякие слова? Будете орать?

– Анна, рано или поздно мальчик должен был воспротивиться тому, чтобы ты указывала ему, что думать и что делать.

Почти шепотом мать сказала:

– Я пыталась научить ребенка поступать как должно.

Вот! – думал Энтони. Вот сейчас…

Но тон отца был мягким и примирительным:

– И тебе это удалось в совершенстве. Только посмотри на него: первый ученик в классе и безупречный джентльмен.

Значит, подумал Энтони, отец сегодня не хочет спорить. Но может быть…

– Мне не нравится моя школа, – сказал Энтони, слегка насупясь, чтобы подчеркнуть серьезность своих слов. – Одни только монахини. Можно мне на будущий год перейти куда-нибудь еще, папа?

Вдруг этого окажется достаточно? Прямо обращайся за помощью и смотри, что получится. Уголком глаза – он из осторожности не повернул головы – он заметил, что мать чуть-чуть переменила позу. Вот сейчас… подумал он с безмолвным смешком. Проняло!

– Нет, – сказала мать. – Это прекрасная школа.

– Мы посмотрим, – сказал отец. – Вероятно, нам удастся найти такую, которая тебе больше понравится.

Мать встала.

– Пожалуйста, доешь все, Энтони. – И она вышла из комнаты.

Ни сердитых слов, ни крика – жалко.

Отец позвонил, чтобы подали еще вина.

– И рюмку для мальчика.

Энтони сосредоточенно наблюдал, как отец до половины наполнил рюмку водой, а затем подлил в нее вина. Густой багрянец разошелся бледно-розовым облачком.

Отец сказал:

– Никогда не допускай, чтобы женщина вывела тебя из равновесия. Твоя мать сейчас взбешена, но до завтра все пройдет. Ну и не надо портить себе вечер из-за того, что она злится.

Энтони осторожно взял рюмку, старательно подражая Рональду Колмену. Он даже попробовал улыбнуться краешком губ, как Колмен, но у него ничего не получилось. Надо будет поупражняться.

– Послушай, – сказал отец. – Я еду к дедушке. Хочешь со мной?

– Мне надо делать уроки.

– Обойдется! Если я тебя тут брошу, твоя мать, пожалуй, съест тебя живьем.

– Я ее не боюсь, – сказал Энтони.

– Мы ей не скажем, что едем к деду. Так будет проще.

Отец сказал:

– Анна нас выгнала, вот мы и приехали.

Ничего смешного тут нет, решил Энтони, и это даже неправда, но вокруг глаз деда собрались насмешливые морщинки.

– Учишь мальчика, что такое женщины, – сказал Старик.

Он выглядел как-то не так, подумал Энтони. Точно у него с лица слинял загар.

Энтони нашел новый экземпляр «Ред бук» – там оказался роман с Неро Вулфом, который ему захотелось прочесть, о контрабандных драгоценностях и гражданской войне в Испании.

Он уже почти добрался до конца, когда отец сказал:

– Хочешь, переночуем в рыбачьем домике?

– Конечно, – сказал Энтони. – Очень хорошо.

Дед проводил их до дверей. Наверное, он очень устал, решил Энтони. Его ноги ступали как-то нетвердо, и при каждом шаге он притопывал, словно не зная точно, где пол. И его руки не двигались в такт с ногами, а свисали по бокам. Точно привязанные на веревочке к плечам.

Вот что значит быть старым – Энтони попытался представить, что это он такой, что это у него висят руки, а каблуки втыкаются в пол. Как это – чувствовать себя старым? Просто навсегда усталым? Или существует какое-то особое чувство, вот как когда плывешь или затаиваешь дыхание? Когда человек становится стариком, он меняется? Ну, как… а младенец чувствует себя другим, потому что он младенец? Это он мог бы и сам знать, но ему ничего не удавалось вспомнить. И как их много – вещей, которые он должен был бы знать, но почему-то забыл.

Дед сказал:

– Ну, мне пора и в постель.

– Мне тоже, – сказал Энтони.

Отец презрительно фыркнул:

– Как же ты будешь ухаживать за девочками, если устаешь еще засветло?

Несколько минут спустя Энтони уселся на заднем сиденье машины. Перед тем как провалиться в тяжелый сон, он вдруг задумался, узнает ли он когда-нибудь все про девочек.

Отец тряс его за плечо, а кругом была смоляная чернота, и только в небе светились точки звезд.

– Приехали.

Он пошел за пятном фонарика в руках отца в дом и, пока отец зажигал лампы и открывал окна, забрался на ближайшую кровать. На рассвете он почувствовал запах кофе и, пошатываясь, вышел на воздух, не в силах разлепить веки.

Отец сидел на крыльце. Было еще очень рано – над протокой курилась беловатая дымка, а кипарисы на другом берегу тонули в серых полосах тумана. Все было неподвижно, только в мглистой дали монотонно кричала рисовка.

– Хорошо спалось?

– Отлично, – сказал Энтони. – Только я в школу опоздаю.

– А я в контору.

На отце был вчерашний темный костюм и белая рубашка. Галстук торчал из кармана пиджака. Рядом с протокой и болотом такая одежда выглядит очень странно, решил Энтони.

– Хочешь кофе?

– Нет, – сказал Энтони. – Да.

Отец засмеялся.

– Хороший ответ.

Кофе пах домом деда. Большой холл, изгибающаяся лестница, камин с бархатными зелеными креслами по сторонам – они проплыли у него перед глазами, но их заслонили кипарисы, тусклые от грязи окна и кленовая мебель домика. Это тоска по дому, решил он. Только не по их дому.

– Кофе пахнет, совсем как его дом.

Отец понял.

– У некоторых мест бывает свой запах. Я знаю. – Он пожал плечами. – Причешись, и мы поедем.

Энтони ополоснул лицо странно пахнувшей водой из цистерны и вытер его подолом рубашки. Потом принялся искать расческу, но на комоде в спальне нашел только щетку – с ручкой из черного дерева, с длинной мягкой щетиной. Он взял ее и нерешительно подставил под яркое весеннее солнце. В щетине запутался длинный золотистый волос. Энтони посмотрел еще раз. В основания щетинок вплелось много волос покороче. Он покатал их между пальцами… Он испытывал огромное облегчение. Он же давно это знал. Ну конечно. Сюда с отцом приезжали женщины… А теперь здесь он, Энтони. Отец привез его в это особое, в это тайное место… Он стоял, улыбаясь щетке, стараясь представить себе, какой была эта женщина… Отец позвал:

– Ты готов, Энтони?

Он улыбался щетке, а потом очень медленно, смакуя каждое движение, поднес щетку к голове, смешивая свои волосы с золотистыми. Его переполняли радость и гордость.

Это лето он провел с матерью в Порт-Белле. Отец не приезжал. Ни разу. Иногда приезжала тетя Маргарет, а ее сын Джошуа и его няньки погостили несколько недель. Ну, и, конечно, каждую субботу приезжал дед.

Как-то под вечер в конце августа, когда дни были долгими, сухими и слепяще-знойными, он играл с матерью в карты на плоской, превращенной в беседку крыше бельведера, откуда открывался вид на Мексиканский залив.

– Папа совсем не приезжает в этом году, – сказал он.

Она продолжала спокойно тасовать колоду.

– Он приедет, когда у него будет время.

– Дедушка же приезжает.

Она начала сдавать.

– Тебе ходить.

Энтони взял карты.

– Мама, ты когда-нибудь думала, почему папа женился на тебе?

Она ответила ровным тоном, без колебаний:

– Нет.

– Он тебя любил?

Она сказала серьезно, почти торжественно:

– Я любила его, Энтони, а это почти то же самое.

Он кивнул. Казалось, он понял. Не слова, но то, что стояло за ними.

– Ты думаешь, он женился на тебе, потому что деньги были такие большие?

– Твой отец, нашел бы деньги и со мной и без меня – где угодно.

Внезапно ему расхотелось говорить об этом. Он рассердился на нее за то, что она не переменила темы. Почему она всегда так с ним серьезна? Почему она всегда держится с ним, как со взрослым? Почему она всегда такая честная? Непререкаемо честная… Ему понравилось это выражение, и он повторил про себя: непререкаемо честная.

– У тебя дрожит рука, Энтони.

Карты в его левой руке трепетали. Он быстро бросил их на стол. Его тело всегда выдает его!

Он щелчком отбросил карты на середину стола.

– Мне надоело сидеть тут, в этом доме, посреди пустого места. Хоть бы занятия скорей начались!

Он размашистым шагом спустился к воде по выбеленному солнцем газону. Он чувствовал, как ее карие глаза следят за ним, все понимающие, сочувствующие. Он подобрал с земли камешек и изо всех сил швырнул его в большой камень. Камешек разлетелся вдребезги.

Энтони вдруг вспомнил, что ни разу не дрался, не бил сам, не ощущал ударов, даже ни разу не боролся по-настоящему. Надзор дома, надзор в школе, допускающий только самую легкую возню. Он ни разу не ощущал под своим кулаком кости, одетой плотью… Он попробовал ударить кулаком по ладони. Приятно! Он ударил сильнее, еще и еще, пока не заболели руки. Он пожалел, что на пляже никого нет. Уж он подрался бы – и все равно, он бы победил или его избили. Он бы почувствовал, как его мышцы преодолевают сопротивление чего-то… Чего-то, а не воздуха!

Пляж был пуст – как всегда. Только зеленая вода и узкая кайма желтого песка. Ни раковины, ни обрывка каната. Каждый день после прилива два уборщика его очищают. Энтони присел на корточки и, зачерпнув горсть песка, начал сдувать песчинки с ладони в сторону воды. Он скашивал глаза, стараясь определить, долетают ли они туда. Ни одна не долетела. Ну, да он многого хочет – увидеть, как песчинка падает в воду.

Ведь даже круги не побегут, сказал он себе.

* * *

В 1942 году его отец уехал на войну. Он звонил Энтони по телефону дважды в неделю, пока его не отправили в Англию. А тогда от него начали приходить письма, только редко – он не любил писать.

За этот год Энтони вырос на три дюйма. Вся одежда стала ему мала. Брюки не закрывали лодыжек, кисти высовывались из манжет.

– Энтони, – жаловалась мать, – ты похож на пугало.

– Я не виноват, что расту.

– Ну, ничего, – сказала она. – Мы все устроим. Ты что-то бледен.

– Я устал, – сказал он.

Усталость не проходила уже много месяцев, и у него все болело. Не какая-то определенная боль, а просто облако, которое просачивалось сквозь его тело, перемещалось, чуть задевало там и сям, пульсировало. Это из-за снов, думал он. Ему снилась война, кровь, взрывы. Его отец в снах не появлялся – только он сам и какие-то безликие люди. И еще грохот, и путаница, и падения в пропасть. Каждую ночь, каждую ночь. Он мог спать только днем. Словно преследовавшие его образы дожидались темноты… Ему приходилось видеть рисунки мозга – складки, извилины… Есть где спрятаться. Через несколько месяцев он уже ждал этих снов. Даже предвкушал их. Однажды, простудившись, он выпил от кашля микстуру с кодеином и ничего не увидел во сне. Он испытал досаду и разочарование – ему уже не хватало его снов.

В 1943 году его мать заперла свой дом в Новом Орлеане и безвыездно поселилась в большом доме в Порт-Белле. Энтони проводил у нее субботу и воскресенье. С понедельника по пятницу он жил у деда. И он был там в тот апрельский день – как раз вернулся с баскетбольной тренировки, мокрый от пота, так что брюки прилипали к телу и мешали идти. Как всегда, он прошел по дорожке к боковой двери и направился через холл к лестнице. Проходя мимо гостиной, он заглянул внутрь. Остановился, еще раз заглянул, всматриваясь в сумрак, потому что шторы были опущены. Его дед на четвереньках медленно полз по полу к двери. Еле заметно шевельнулась рука. Она скользнула вперед на два-три дюйма и замерла. Другая рука проделала то же самое. Голова деда была опущена и покачивалась из стороны в сторону, как у гончей, идущей по следу. Лысина описывала круги, точно прожектор, шарящий лучом по земле.

Откуда этот отблеск? – подумал Энтони. Какой свет падает на эту голую кожу?

Дед прополз еще несколько дюймов. Его спина прогнулась, и живот коснулся пола. Но плечи не опустились. Хотя руки дрожали от напряжения, они продолжали поддерживать тело. Минуты через две он приподнял спину и прополз еще несколько дюймов.

Ценой всех этих усилий, подумал Энтони, он продвинулся меньше чем на шаг… Он вбежал в гостиную с криком:

– Дедушка! Дедушка!

Он остановился совсем рядом, так что кончик его коричневых ботинок коснулись левой руки на ковре. Дед тяжело дышал. Каждый выдох был таким медленным, таким клокочущим, что ему, казалось, не будет конца. А когда он все-таки кончался, начиналось булькающее хрипение судорожного вдоха.

– Что случилось? – крикнул Энтони. – Скажи, что надо сделать?

Левая рука деда опять скользнула вперед, мимо коричневых ботинок, уперлась в ковер и напряглась, принимая на себя вес тела – оно еще на два дюйма продвинулось к двери.

Энтони, пятясь, вышел в холл. Он хотел крикнуть, позвать, но каким-то образом крик сорвался на пронзительный визг. А завизжав, он уже не мог остановиться.

Он стоял на обрамленном колоннами крыльце в двух шагах от тяжелых входных дверей из красного дерева, а мимо пробегали люди, и к крыльцу подкатывали автомобили, разбрызгивая гравий, как воду. Тетя Маргарет сердито оттолкнула его:

– Ну что ты все время путаешься под ногами!

Энтони смотрел в открытые двери на ровное протяжение паркета, вновь и вновь пересчитывая его квадраты, а потом взглядывал на широкую лестницу и изгибающиеся темные перила. Он протянул руку, чтобы потрогать дерево косяка. Его пальцы отдернулись, словно от чего-то раскаленного, обжигающего.

Со мной что-то не так. Что-то не так.

В двух кварталах от дома пронзительно загудел клаксон. На дубе хрипло закричала сойка, и пересмешник повторил ее крик. По краю неба проплыло облачко, прозрачное и зыбкое, как вуаль. По газону прошествовал бледно-рыжий кот. Пересмешники наскакивали на него и выщипывали у него из спины клочья шерсти. Кот вдруг припал к земле, извернулся и подскочил. Но промахнулся.

В пустом доме зазвонил телефон.

Надо бы снять трубку. Алло. Это Энтони. Все уехали в больницу. Кроме меня, никого нет…

Телефон перестал звонить. Энтони судорожно вздохнул. Он даже не заметил, что затаил дыхание.

Кот потерся о его ноги, жалобно мяукая.

– Заткнись! – Энтони пнул его ногой. Кот с хриплым воплем отскочил. Потом неторопливо, распушив задранный хвост, прошел через крыльцо и скрылся в доме.

Кот мог бы снять трубку.

Но телефон же перестал звонить… Энтони прислушался. В предвечерней тишине нигде ни звука, только городской шум вдали.

Я слушаю, как мой череп звенит, точно отголоски в морской раковине. Звук изнутри моей головы, полной губчато-белым и губчато-красным.

Стены дома сдвинулись ровно на дюйм – на дюйм ближе к нему. Осторожно подкрадываясь к нему. Это кот там внутри.

Глупость какая, сказал он себе. Но начал пятиться. Почувствовав под подошвами гравий, он повернулся и побежал. Через несколько минут он перестал бежать и пошел вперед очень быстро, а потом пошел обычным шагом.

Он увидел трамвай, покачивающийся на узких рельсах. Порывшись в карманах, он нашел монету в двадцать пять центов и еще два-три цента и побежал к трамвайной остановке. Нужно ему было всего семь центов… Он ехал полчаса и почувствовал себя значительно лучше, успокоенный медленным и ровным покачиванием вагона.

Дом его родителей стоял запертый. Он перелез через ограду, разбил окно на заднем крыльце и вошел. Он вспомнил, что еще не обедал, нашел жестянку с овощным супом и съел его, не разогревая. Потом пошел к себе в комнату и лег на кровать с книгой. «Том Сойер». Он читал его и перечитывал десятки раз, пока наконец не вмешалась мать: «Ты так ничего другого читать и не будешь?»

Его мать… Она сейчас в Порт-Белле, причесывает траву в своих садах. Ее известили? Телефон не всегда работает…

Он читал знакомые слова «Тома Сойера», пока не заснул.

Тетя Маргарет трясла его за плечо:

– Да проснись же!

Он долго тер глаза и наконец увидел ее.

– Что, тетя?

– Я сообразила, что надо посмотреть здесь, прежде чем звонить в полицию.

Ее курчавые волосы были не причесаны и обрамляли лицо жесткими пирамидками и спиралями. Она то и дело приглаживала их, но стоило ее пальцам сдвинуться, как кудряшки снова вставали дыбом.

– С тобой ведь ничего не случилось?

– Нет, тетя.

Он потер ногу, которую ушиб неделю назад на баскетбольной площадке. И вздрогнул.

– Что с тобой!

– Синяк.

– Ты все время ходишь в синяках. Будь поосторожнее.

– Хорошо, тетя.

Она погладила его ступню.

– Я зря накричала на тебя, Энтони. Мне следовало бы помнить, что ты еще ребятенок. Но уж очень глупо ты себя вел… Ты собираешься спросить, как чувствует себя твой дед?

И он сказал ей чистую правду:

– Я думал, он умер.

– Ты унаследовал прямолинейность своей матери. Нет, он еще с нами.

– Он останется жив?

– Ну… – Она встала. – Не знаю, Энтони. У него вышла из строя половина сердца. Но пока он жив, и мне почему-то не кажется, что пришел его час.

Через два месяца – опять были летние каникулы – Энтони и его дед уже жили в Порт-Белле. Тетя Маргарет приехала с ними в медленно ползущем кортеже из машины «скорой помощи» и четырех автомобилей, пробыла воскресенье и заторопилась назад, в Новый Орлеан («Роберт в Англии, папа лежит на спине – без меня вообще все пойдет прахом»).

Дорожная пыль, которую взметнули ее колеса, улеглась, а тяжесть и бесконечность лета остались. И это лето почти ничем не отличается от любого прошлого, думал Энтони. Только некоторые перемены из-за войны. Почти все садовники были мобилизованы, и в садах работал один метис Филип да его младшие сыновья. Свой ежедневный запас виски они прятали под толстыми плетями глицинии. Но хуже всего, решил Энтони, хуже всего были вечера. Дом изнывал без глотка воздуха за тяжелыми опущенными шторами (во всех домах на побережье было введено затемнение, едва прошел слух о немецких подводных лодках в Мексиканском заливе). Его мать и дед, казалось, не замечали жаркой духоты закупоренных комнат, но Энтони мучился нестерпимо. После обеда, пока они слушали радио и перекалывали флажки всех фронтов на огромных настенных картах в гостиной, Энтони ускользал на веранду и вглядывался в ночь. Москиты кружили тучами. Он различал их на своей обнаженной руке – они покрывали ее густо, точно волосы. В воображении он видел их хоботки, – погруженные в его кожу, сосущие его кровь. Но даже это было лучше, чем оставаться внутри.

Как-то под вечер, когда дождь охладил воздух и освежил его резким запахом рожденного молниями озона, Энтони сидел с дедом на сырых подушках в беседке над бельведером.

– Что ты пишешь? – спросил Энтони.

Дед отложил записную книжку.

– То, что мне надо будет сделать, когда я на той неделе вернусь в город.

– О… – Энтони посмотрел на рябой от дождя залив.

Дед ухмыльнулся:

– Я знаю, что скажет твоя мать. Но я потратил на этот сердечный припадок больше двух месяцев. И хватит.

По балюстраде пробежала зеленая ящерица и замерла, глядя на них и нервно надувая красное горло.

– Прежде их считали ядовитыми, – сказал дед.

– А хорошо было, пока ты тут жил все время.

– Благодарю тебя, Энтони, – церемонно ответил дед.

Энтони смахнул ящерицу с балюстрады.

– Когда у тебя был сердечный припадок, ты боялся?

Дед, нахмурив брови, уставился на увитый лозами трельяж.

– Знаешь, Энтони, я помню, как сел в кресло, потому что почувствовал себя не слишком хорошо, а после этого вдруг оказалось, что я лежу на полу и у меня такое ощущение, будто меня продырявили насквозь из дробовика.

– Но… – Энтони посмотрел на свои загорелые руки, на каемку грязи под ногтями. – Тебе было страшно?

– Умирать? – Дед сухо улыбнулся. – Когда на тебя все смотрят, как-то смущаешься и начинаешь следить за тем же, что и они.

– Но ты не испугался?

– Нет.

– А как ты думаешь… – Энтони сорвал цветок и отбросил его. – Почему?

– Наверное, – сказал его дед, – когда вот-вот умрешь, начинаешь понимать, что это такое, и оказывается, это не настолько уж скверно.

Дед уехал в Новый Орлеан. Теперь дорога его утомляла, и он больше уже не приезжал на субботу и воскресенье. Тетя Маргарет тоже не приезжала – она неожиданно вышла замуж и через три недели начала разводиться. Ее муж устроил засаду среди азалий, выстрелил в нее, промахнулся, выстрелил в себя, опять промахнулся и только отстрелил себе кусочек уха. К тому времени, когда явилась полиция, он горько плакал.

Все это случилось где-то далеко-далеко. В доме в Порт-Белле не происходило ничего. Энтони сидел в уголке веранды и смотрел на мать в цветнике. Когда вода блестела не так ослепительно, он смотрел на ее пустынный серо-голубой простор. Иногда ему казалось, что все силы у него уходят только на то, чтобы дышать. А ведь я играл в баскетбол, думал он. И меня включили в команду, а теперь стоит мне задеть стул, и остается синяк. А если я ущипну себя за ногу, остается кровоподтек…

День за днем он сидел в тени веранды.

– Нельзя же с утра до вечера только сидеть, – сказала мать. – Нужно и гулять.

– Я не просто сижу, мама, – сказал он. – Я читаю.

В доказательство он начал захватывать с собой на веранду книги – каждый день новую – и перелистывать их. Это еще можно было терпеть.

Нестерпимой была внезапная боль в запястьях. Еще вчера ее не было, а сегодня она началась. Его руки болели так сильно, что он не мог донести книгу до веранды. Он даже не мог снять ее с полки. Каждое утро он заставлял себя одеться. Боль была настолько свирепой, что по щекам у него катились слезы. Рубашку можно было не застегивать, ссылаясь на жару, но не застегивать брюк он не мог. А это было почти свыше его сил. Даже просто положить руки на стол было мучительно. Боль становилась более или менее выносимой, только когда руки неподвижно свисали вдоль тела.

Его мать заметила, что с ним происходит, только через два дня. Он удивился: ему казалось, что она следит за ним более пристально.

– Энтони, этим нужно будет заняться.

Сначала они поехали к доктору в Коллинсвиль, рыжему старику, который практиковал в городке уже сорок пять лет, обосновавшись там сразу же после окончания курса в Джорджии. Он был приторно любезен и так изысканно растягивал слова, что Энтони не всегда его понимал.

– Сударыня, я поставлен в тупик. Я принимал сотни родов. Зашитые мною раны протянулись бы намного миль. Я вправлял вывихи. Я свидетельствовал летальные исходы. Но ничего подобного я не встречал. Я мог бы порыться в справочниках, но у меня не будет достаточной уверенности…

Мать нетерпеливо перебила:

– Очевидно, мы должны будем вернуться в Новый Орлеан.

– В Пенсаколе есть молодой врач – он диабетик, и потому его не взяли в армию. До него гораздо ближе, и он вполне компетентен.

– Прекрасно, – сказала мать. – Позвоните ему, и мы сейчас же поедем туда.

Энтони перехватил взгляд молочно-голубых глаз на круглом веснушчатом лице – быстрых, проницательных. Что это значит? – недоумевал он. Что это значит?

В Пенсаколе они прожили два дня в кемпинге среди тутовой рощи. По ночам Энтони слушал, как спелые тутовые ягоды падают на жестяную крышу. Все крыльцо было в красных пятнах их сока. Глянцевитые сине-зеленые мухи роились над их гниющими кучками, а на мух охотились разъевшиеся сойки. На рассвете он следил за ними в окно, пока не начинал звонить будильник матери и она не просыпалась.

Об этих днях он почти ничего не помнил. Только что и этот доктор был рыжим. Во время второго осмотра он заснул на кушетке. Просыпаясь, он почувствовал себя совсем здоровым, быстро сел и со стоном опрокинулся на спину от внезапной боли в запястьях.

– Мы сейчас уедем, – сказала мать. – Уедем домой.

Они сразу же поехали домой, и всю долгую дорогу он лежал на заднем сиденье и безмолвно плакал от боли, надежно укрытый темнотой.

Дома он несколько дней пролежал в постели. Она не уговаривала его подняться, не подбадривала его. Когда ему стало легче, он встал. Он вышел к завтраку, и она поцеловала его без малейшего удивления, словно он приходил в столовую каждое утро. Он отправился в тот же тенистый угол веранды. Она опять работала в цветнике. Она ничего не говорила про доктора, он не спрашивал. Как будто ничего этого не было.

Он словно дремал с открытыми глазами, словно прислонялся к напитанному влагой воздуху. Все было мягким, смутным, далеким.

Потом он написал письмо отцу. Короткое письмо, потому что писать было больно. «Я болею, – написал он. – Ты не можешь получить отпуск? Если бы ты был дома, мне было бы легче».

Мало-помалу боль в запястьях затихла. Сентябрьские дни стали пронзительно голубыми, он очнулся от своей дремоты, огляделся – и увидел перемены.

Его мать стала очень набожной. Еде более набожной, чем раньше. Она каждое утро ездила в церковь – за сорок пять миль, – а в доме было полно изображений святых и мерцающих свечей, и в нем стоял особый запах – запах ладана. Как-то, когда она сидела, читая газету, край ее юбки загнулся, и Энтони увидел, что колени у нее все в мозолях и ссадинах. Пока он смотрел, из ссадины потекла кровь, ярко-красной струйкой петляя между черными волосками. Мать почувствовала что-то и хлопнула по ноге, думая, что это москит. Кровь разбрызгалась маслянистыми каплями. Мать вскочила и торопливо ушла. А Энтони вспомнил звук, который он слышал всякий раз, когда просыпался ночью, – щелканье четок… Иногда по ночам он подкрадывался к ее двери, но дверь всегда была заперта, и в скважине был ключ. Ничего, кроме сухого перестука тяжелых четок, с какими ходят урсулинки.

Он замечал, что мать все время словно горит в жару – глаза ее неестественно блестели, кожа на скулах была воспаленной и сухой. Теперь она носила только широкие, похожие на балахоны платья и ходила так, словно все время испытывала боль. Роясь по привычке в ее вещах, он наткнулся на пузырек с рыжими муравьями. А заглянув в щель непритворенной двери ее ванной, увидел, что ее грудь и живот испещрены гноящимися язвочками от их укусов.

– Начинаются занятия, – сказал Энтони. – Мне пора возвращаться.

– Я думала, ты останешься здесь, – сказала она. – Ну, пропустишь год, что тут такого? Ты ведь моложе всех в своем классе.

Это была правда.

– Почему ты мне раньше не сказала, мама?

– Тебя ведь это не интересовало, Энтони.

И это тоже было правдой. Весь последний месяц он с ней почти не разговаривал.

– И дедушка совсем не приезжает.

– Я попросила его не приезжать, пока ты не поправишься. Мне казалось, тебе все равно.

– Если бы он приехал, мне, возможно, было бы не все равно. – Его приводила в ярость эта безграничная преданность, эта самозабвенная заботливость.

– Энтони, ты должен говорить мне об этом, если хочешь, чтобы я знала.

– Ну, так я хочу, чтобы он приехал.

– Энтони, – ровным голосом сказала мать. – Ты забываешь, что у твоего дедушки был сердечный приступ, а теперь у твоей тети этот ужасный развод. Они оба заняты.

И это тоже было правдой. У его матери было много отдельных правд, но стоило сложить их воедино, и они переставали быть правдой.

– Я написал папе письмо – просил его приехать домой. Почему он мне не ответил?