Текст книги "Кондор улетает"

Автор книги: Шерли Энн Грау

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Она повернулась на бок, проехав ребрами по подоконнику, скользнула наискось и перекатилась в комнату.

В пересохшем горле першило. Она сидела на ковре, поджав ноги, и хрипло дышала. Я щенок с длинной рыжей шерсткой и блестящим черным носом.

У нее было странное ощущение за глазами – череп точно стянуло проволокой. Она уткнулась в колени. Бесформенно осела. Как марионетка, у которой перепутались нитки.

Она сбросила платье (пальцы словно распухли и не гнулись) и, надев халат, зашлепала по коридору в кухню. Везде горел свет, но никого не было видно. Она достала бутылочку кока-колы и стала пить, стоя у открытого холодильника. Единственное прохладное место в летнюю ночь. Внизу как будто были гости. Ее отец любил бильярд, и в зале, занимавшем весь нижний этаж, стояло три бильярдных стола, подставки со множеством киев и полки с шарами. Самая приятная комната в доме, подумала она. Кожаные кресла и легкий запах деревянных панелей. Кто это? Свадьба еще продолжается? Ее босые подошвы ощущали ритмическое подрагивание: играла музыка. Она достала вторую бутылочку кока-колы. Ну и пусть!

Снизу донесся приглушенный крик. Раздался звон бьющегося стекла и новые крики. Дерутся. Ничего не скажешь, подумала Маргарет, уж если отец устраивает праздник, так со всеми онерами.

В коридоре на столе стояла высокая медная ваза с огромным букетом белых цветов. Маргарет подумала: я выйду замуж без всяких цветов. И в моем доме не будет ни одного срезанного цветка. Только в горшках, медленно задыхающиеся.

От нее тоже словно пахло гниловатой сыростью. Ну конечно. Она же разгуливала по воде… среди ряски, пиявок и бог знает чего еще.

Она вытянула руку и стала ее рассматривать. Темные волосики словно извиваются. Это их микробы шевелят. Скоро они позеленеют, станут тускло-зелеными, как бронзовые дамы у фонтана. А каково сидеть год за годом и смотреть, как у тебя перед глазами проходят поколения детей? Ешь маленьких чудовищ, давай их на завтрак, пусть-ка хоть один явится сюда после полуночи, и уж мы его не упустим. Сожри ребенка, сбрось бронзовое проклятье, и будешь свободной, свободной, свободной…

Она сунула за ухо пион и пошла принять душ. Напевая снова и снова: «Прощай же, ряска, прощайте, твари, прощайте, прощайте…» – она пыталась петь на мотив «Спокойной ночи, Айрин», но все время сбивалась.

Она легла. И начала думать об Анне в длинном белом платье и воздушной фате, замужней женщине в безупречно устроенном домике. О бронзовых дамах с голой грудью и целомудренно задрапированными ногами. О лунах, которые прыгали по небу, о деревьях, которые гнулись и раскачивались.

И этот запах духов, похожих на пачули, которыми душатся ее тетки. От кого так пахло? От кузена Эндрю. Да, конечно.

Она расслабилась, и пальцы непроизвольно задергались, а бедро свело.

Она хмуро вглядывалась в темноту. Она ждала от этого так много и не получила ничего. Может быть, это кара за грех. Может быть, Анне с ее первым мужчиной было лучше?

Разочарование ползло по ней, как отвратительная гусеница, оставляя за собой мерзкий слизистый след…

Из ее глаз закапали горячие слезы, причиняя боль, обжигая щеки.

Она снова стала самой собой только на следующий день к вечеру.

– Хочешь послушать новости? – сказал ей отец. – Повеселились они хорошо. Филип Уилсон на обратном пути свалился вместе с машиной в протоку Сент-Джон – на тридцать футов промазал мимо моста. Салли Митчел устроила мужу сцену и тут же ночью ушла от него, а он позвонил Тэсс-Кристиие, и она уже через полчаса переселилась к нему. У Эндрю Стефано загорелась машина. Сын Роберта Лемуана отправился к Норме и, вместо того чтобы идти прямо к девицам, ввязался в баре в драку, и ему чуть напрочь не откусили ухо. Тесть Тутси сказал, что у него сердечный припадок, и не соврал. И еще что-то, только я не помню.

Маргарет услышала только одно.

– Что случилось с кузеном Эндрю?

– Наверное, уронил сигарету. Молочник увидел, что заднее сиденье все охвачено огнем.

Маргарет захихикала. Она подтянула колени, опустила на них голову и хихикала. Как смешно, смешно, смешно!

– Чему ты смеешься?

– Он такой чопорный дурак и так трясся над своей машиной.

– Да?

Она перестала хихикать. Может быть, он и догадывается, но спрашивать не станет.

– Замечательная была свадьба, папа. Ты слышал, как они тут шумели ночью?

– Меня не было дома, – сказал он. – Маргарет, не надо больше свадеб. Сбеги потихоньку. Отправляйся за реку в Гретну и найди там мирового судью.

– Папа, ты сказал, что тебя вчера не было дома. А где ты был?

Он не поднял глаз от беспокойно шуршащей газеты.

– Это тебя не касается, милая барышня.

Оливер

Ее звали Хелен Огастин Уэйр, и она была вдовой. Покойный муж ее служил бухгалтером на Южной железной дороге, отличался большим усердием и за полгода до смерти стал вице-президентом компании.

Хелен Уэйр была худенькой, невысокой и крайне порядочной женщиной. Она смертельно боялась, что ее взрослый женатый сын может узнать о ее связи с Оливером.

– Но против чего, собственно, он может возражать? – рассудительно спрашивал Оливер. – Ты вдова, я вдовец, так почему мне нельзя пригласить тебя в ресторан или зайти к тебе в гости?

– Но не так часто, понимаешь? Люди подозрительны, а я не вынесу, если о нас начнутся сплетни.

– Но кто будет следить за нами? – говорил Оливер. – Кому какое дело?

Хелен Уэйр качала головой.

– Ты очень наивен, милый. Да, за нами следят. Мы должны быть осторожны.

И они играли в прятки. Ему разрешалось поехать к ней, только когда она сама ему звонила. И обязательно на такси, с тем чтобы выйти за два квартала от ее дома.

– Никогда не садись к одному и тому же шоферу, – сказала она. – И выходи каждый раз на новом месте.

– Обязательно, – солгал он.

Ездил он к ней всегда в одном и том же такси и оставлял его ждать прямо за углом.

Ему нравилось ездить с одним шофером, ему нравилось видеть кругом себя одни и те же лица.

Быть может, думал он, именно игры, в которые ему приходится играть, чтобы увидеть Хелен Уэйр, и делают ее такой привлекательной.

Если она приезжала к нему, обставлялось это еще более сложно.

Свою машину она каждый раз оставляла на новом месте, предпочитая людные улицы вблизи больниц. «Если кто-нибудь узнает мою машину, я всегда могу сказать, что навещала больную». – «А каким образом можно узнать твою машину?» – «Как-нибудь да узнают».

Он ехал за ней сам – она не желала, чтобы ее видел его шофер. Ему полагалось найти ее, остановиться поблизости и ждать. Улучив момент, она незаметно шмыгала в его машину и сидела съежившись, стараясь стать невидимой.

Как он ни подшучивал над ней, это не помогало.

На свадьбе Анны его терпению пришел конец. Он стоял у одного из столиков, который официанты сервировали по всем правилам искусства, и вдруг, глядя на холодные закуски и блюда под крышками, почувствовал невыразимое отвращение.

Он ел – но тут поставил тарелку. Он пил – но тут от запаха виски его затошнило. Потом он обнаружил, что стоит на крыльце и смотрит на автомобильную стоянку, на молодых негров в белых куртках, дожидающихся только знака, чтобы подать автомобиль к крыльцу. Стоянка была забита машинами. Эти люди не собираются уезжать, думал он. Утром они все еще будут пить, есть и целоваться в густых кустах.

Он сошел на белый песок стоянки. Никто из гостей его не хватится. Ну а он? Кого бы из них он захотел увидеть снова, если бы это зависело только от него? Родственников покойной жены и сотни их родственников через брак? Ему показалось, что родня всегда окружала его плотным кольцом. Он тонул в них, они теснили его, грозя раздавить.

– Где моя машина?

Перед ним остановился большой «паккард», броский символ успеха. Он сделал знак шоферу выйти.

– Я поведу сам.

Куда? Куда ехать?

Он постоял в нерешительности, держась за ручку дверцы, и вдруг ему стало ясно куда.

– Подожди, – сказал он. Повернулся и вошел в клуб, чтобы позвонить Хелен Уэйр. Она была на венчании и на приеме, но почти сразу ушла. Она всегда была образцом хорошего тона. Он долго ждал ответа, весело мурлыча что-то себе под нос. Наконец она взяла трубку.

– Я сейчас буду, – сказал он. – Поставь лампу на окно.

– Теперь?

– Нет, минут через пять.

Молчание.

– Ты пил, вот в чем дело.

– Как раз успеешь причесаться, если тебе это нужно.

– Но нельзя же среди ночи… Ты знаешь, который час?

– Нет, – признался он, – но мне все равно. Открой дверь, когда я позвоню.

– Нет. Сколько раз я объясняла тебе, что должна быть очень осторожна.

– Много раз, – сказал он. – Но мне надоело прятаться за углом. Я поставлю большой черный лимузин прямо перед твоим домом… и вышибу дверь, если понадобится.

– Я этого не допущу.

– Хелен, – сказал он, устав препираться. – Ты откроешь дверь.

Улицы были пустынны, и он рассеянно подумал, что час действительно поздний. Вроде бы небо вон там светлеет, значит, скоро рассвет. Или просто у него устали глаза?

Хотя за два года знакомства он часто бывал у Хелен Уэйр, но на этот раз долго не мог найти ее дом. Тихие улицы под густой, жирной листвой камфарных лавров выглядели похожими как две капли воды. Он читал их названия: Хэмсон, Перье, Колизей… А как называется ее улица? Он повернул за угол и поглядел. Нет, не та. Нужно ехать назад. Где, черт побери, этот белый дом с магнолией перед входом? Одноэтажный белый дом с резными деревянными завитушками над крыльцом? Куда он девался? Пропал. Он свернул еще в одну улицу, потом еще в одну. Может быть, я вообще не туда приехал?

Он узнал ее дом, только когда уже проехал мимо. Ну конечно. Он поспешно дал задний ход. Да-да. Неужто я кружил и раз за разом проезжал мимо?

Дверь открылась сразу: наверное, Хелен стояла там и ждала.

– Доброе утро, – весело сказал он. – Ты не видела, я тут уже проезжал?

– Я не смотрела.

Она была в скверном настроении. Он улыбнулся, иная, что, несмотря на все борозды и морщины на щеках, его улыбка осталась мальчишеской.

– Никак не мог найти твой дом.

– Сколько ты выпил?

– Не имею понятия. А тебе не хочется угостить гостя?

– Нет.

– В горке в столовой, ведь так?

– Если ты думаешь, будто можешь являться сюда по ночам и я…

Он налил себе виски.

– Твое здоровье.

Она еще сердилась. Нижняя губа у нее оттопырилась. Он решил не обращать внимания.

– Понравилось тебе венчание?

– Все было прекрасно.

– А прием?

– По-видимому, все очень веселились.

– И сейчас еще продолжают, – сообщил он желтоватому виски.

– Ты же не против.

– Ну, запал у них кончится раньше, чем напитки.

– Ты очень терпелив.

– Меня же там нет.

Он придвинул ногой стул и сел. Нарочно, зная, что это ее раздражает, поставил рюмку прямо на полированное дерево. Она молча подложила под нее салфетку.

– Налить тебе, Хелен?

– Нет, благодарю.

– Выпей. Тогда старый пьяница вроде меня скорее тебе понравится.

– Перестань говорить, что ты стар.

Он с улыбкой покачал головой. Она не хотела считать его старым. И себя тоже.

– Выпей со Стариком, – сказал он. – Меня все так называют. Уже больше тридцати лет. И черт побери, теперь это правда.

– Мы с тобой люди средних лет, – сказала она. – Средних лет.

Она и дальше будет убеждать себя в этом. Ему же скорее нравилось, что он стареет. Если правильно себя поставить, тебя будут почитать, словно папу Римского, и считать очень мудрым…

Хелен Уэйр сказала «средних лет» так, словно это было заклинание, способное остановить время. До чего все-таки глупы женщины! Средних лет! Уже не средних. Давно. Ее тело кричит о ее возрасте, каждый год прожитой жизни оставил на ее коже свою метку. Впадины с внутренней стороны бедер. Выемка вместо упругой плоти. Средних лет – как бы не так, подумал он с беззвучным смешком. Это старость. Бугры под подбородком, которые она каждый день массирует, втирая в них кремы. И кожа – тонкая, сухая, словно опаленная… Иногда ему казалось, что время – как огонь, что, проходя, оно сжигает. Жар крови сушит плоть, которую она должна была бы питать…

И теперь, лежа в ее постели, он вертикально поднял руку и принялся ее разглядывать. Иногда ему казалось, что он не связан с собой по-настоящему. Того человека, каким он жил в своей памяти, просто не могло быть. Вот эта рука. Он не верил, что эта рука была у него в юности. Та рука, сорок лет назад, на задворках Сингапура, на улицах Манилы, была загорелой и густо поросла светлыми полосами. А у этой руки, которую он держит сейчас над головой, кожа белая, а волоски темные. Словно негатив…

Так же и с чувствами: о том, что казалось таким важным мальчишке, зрелый мужчина даже не вспоминал.

Он повернул руку и уставился на вздутые вены на ее внутренней стороне, пытаясь разглядеть текущую по ним кровь. Если человека поранить, кровь хлещет с перебоями, точно вода из помпы, когда откачивают трюм. Он видел это совсем малышом, тогда, в долине Огайо: циркулярная пила задела ему бедро, и кровь, пульсируя, хлынула на снег. От нее шел пар. Он еще тогда подумал, что вот так же дымится кровь свиней, когда их забивают.

А теперь – вот она, его рука, задранная в воздух. Он присвистнул сквозь зубы. Старческая рука, старческое тело.

– Что ты? – спросила Хелен Уэйр.

– Думаю.

– О чем?

– О том, какой я был молодой.

– Ну, зачем! – Она считала, что вспоминать вредно.

Прильнув к нему, она требовательно постучала пальцами по его ребрам. В течение двух лет его тело отзывалось на этот зов, но сейчас оно осталось глухо.

– Прости, Хелен, – сказал он.

Странно, думал он. Меня это совсем не трогает. Мне все равно. А ведь не должно бы.

– Ты слишком много выпил.

Она сердится, спокойно подумал он. Очень.

Но что с ним, куда ушло желание?

Сколько лет оно мешало ему своими внезапными яростными вспышками. И тогда облака напоминали груди женщины, а горы очертания ее тела. Тогда весь воздух вокруг внезапно пропитывался ее запахом. И любая женщина казалась красавицей, потому что она была ему нужна. Он не находил себе места. И шел к дешевым шлюхам, не замечая ни их болячек, ни грязи. Он покупал дорогих женщин и не замечал красоты их великолепного тела. Даже когда он сменил продажных женщин на порядочных, разницы никакой не было. Только та же слепая потребность.

Его гнало к ним словно против воли. Словно какой-то посторонней силой. Словно его самого тут не было вовсе. Словно все сводилось к безрадостному стремлению самца к безымянной самке. А когда все было уже позади, он возвращался в свое тело, в пустоту, оставленную удовлетворенным желанием.

С этой женщиной, с Хелен Уэйр, он чувствовал себя легко и уютно. Он хорошо знал ее дом, все предметы в нем, вплоть до последней безделушки. И как вот эту комнату, он знал ее тело: тонкую кожу, морщинки на шее, сухие бедра… Один раз давным-давно он был у проститутки… Скользкая кожа, скользкие волосы. Она говорила, что у нее сочное тело, а ему вспоминалось, как мальчишкой он катался на льду.

Было приятно лежать в полумраке в постели Хелен Уэйр, разглядывать свою руку, чувствовать, как в мозгу поет виски, выпитое на свадьбе дочери. И знать твердо: желания больше нет. Он ожидал, что испугается, придет в ужас. Но он только немного удивился. И все. Первая смерть. Так тихо, незаметно. Словно отлив, который замечаешь, когда вода уже ушла.

Она дернула его за плечо и спросила:

– Ты заболел?

– Просто я стар.

Первая смерть… Да, это так. А когда следующая?

– Не понимаю, что с тобой сегодня.

Он опустил руку и взглянул на Хелен.

– Тебе нелегко, – сказал он. – Прости.

Она долго говорила что-то, но он не слушал. Он все еще с удивлением наблюдал за собой. Так вот как это произошло. Тихо. А он никогда об этом и не задумывался. Так уж устроила природа: желание и способность уходят вместе. Без сумятицы, благопристойно. Он испытывал только легкость. Исчезло бремя тягостной потребности.

Хелен плакала. Он повернулся к ней, но она сердито его оттолкнула:

– Я знаю, что тело у меня не как у молодой девушки.

Он нахмурился. О чем она говорит? Что ей пришло в голову?

– Я прекрасно знаю, что в пятьдесят пять лет женщина не может быть красивой. То есть как молодая девушка.

– Что? – сказал он.

Она не слушала.

– Но не обязательно било делать это так…

– О чем ты говоришь? – спросил он. – Что я сделал не так?..

– Поступить так оскорбительно, так жестоко…

Ну вот, она решила, что это ее вина. Но конечно, женщина не способна подумать иначе. А жаль. Пойми она – и можно было бы спокойно полежать рядом, выпить вместе. И может быть, она почувствовала бы ту же тихую умиротворенность, которую испытывает он. Освобождение. Дорогая моя, как много ты теряешь. Но может быть, оно так и не приходит к женщинам. Дорогая моя, как это грустно, как несправедливо.

Он вдруг нашел, что следовало бы сказать, и сказал, обращаясь к потолку:

– Хочешь, мы поженимся?

Наступило молчание. Он ждал.

– Ты серьезно? – спросила она.

И тут по пустотам в его теле поползла тягостная усталость, заполняя их, как дым.

– Нет, – сказал он. – Нет.

Он ехал домой в алых лучах восходящего июньского солнца. Не так уж плохо, думал он. Совсем не так плохо. По крайней мере теперь он чувствовал себя спокойным.

Роберт

Роберт стоял в углу своей новой спальни, и в голове у него все дрожало, все сотрясалось. Как желе. Как извергающийся вулкан. Либо то, либо другое. Он не мог решить, что именно.

В комнате повсюду стояли букеты розовых роз. Он сжал попавшийся под руку бутон, раздавил его в пальцах.

– Роберт! – крикнула Анна из будуара. – Может быть, ты откупоришь шампанское?

Вон оно: одна бутылка на серебряном подносе. Два хрустальных бокала по сторонам.

Он ждал, что Анна будет смущаться. Или нервничать. Но робел он сам. Держа его за руку, она открыла чугунную калитку и повела его к их дому, а ее длинная атласная юбка шуршала по кирпичам, которыми была выложена дорожка. Он кое-как отпер дверь, но засов изнутри задвинула она.

Шампанское громко хлопнуло. Роберт осторожно и аккуратно налил оба бокала. Шампанское было розовым. Или в нем просто отражалась комната? Роберт невольно оглянулся на розовые шелковые шторы. Неужели там, за ними, действительно окно?..

Комнату словно наполняла дымка, какая-то смутность. Приглушенный спет – крохотные огоньки электрических свечей в настенных канделябрах, лампы в розовых абажурах.

Вот он и женат. Его жизнь отлажена, спланирована. Цепь нарастающих успехов. Труд несет в себе свою награду. Уважение и любовь. Все больше счастья. Упивайся одобрением в карих глазах своей жены… Я – состоятельный человек, преуспевающий делец с первым благородным серебром на висках, мягкие пуховики из денег, деньги повсюду вокруг… Так, черт подери, что его грызет?

Дом выглядит чужим… Он же бывал здесь сотни раз. Он знает все гвозди, всю дранку, всю штукатурку, знает кирпичный фундамент и балки, на которые настлан пол. Он знает все доски, он заглядывал в ведра с краской. И вот теперь, когда ему предстоит тут жить, все в доме кажется чужим.

– Шампанское налито? – На Анне был длинный белый пеньюар, он ниспадал волнами, трепетал, колыхался и благоухал духами.

– Я как-то не замечал, что у тебя прямые волосы, – сказал он.

– Они всегда были прямые, – сказала она.

– Не понимаю, почему я не замечал.

Он взял бокал. Его рука дрогнула, пенистая струйка потекла по зеркальной поверхности стола. Он торопливо полез за носовым платком.

Анна положила пальцы на его локоть.

– Роберт, все в доме предназначено для того, чтобы им пользовались. Не беспокойся.

Она была права. Все тут принадлежало ему, и он мог всем этим пользоваться. Он протянул ей бокал.

– Поздравляю с законным браком, миссис Кайе.

Он ждал стыдливого румянца, застенчивого смешка, но получил только спокойную улыбку.

– Я очень счастлива, Роберт.

Он сказал:

– Славная штучка. Очень тебе идет, – и потрогал воздушную прошивку. Его пальцы отдернулись, ощутив жесткую сухость. Точно прошлогодние листья, подумал он.

– Налей мне, пожалуйста, еще шампанского.

Он наполнил бокал, не пролив ни капли.

– Вот я уже и приноровился.

Учись и тому и этому. Свыкайся с тем, что ты женат. Жена вся в белых оборочках. Накрахмаленных так, что они царапаются. Зачем она надела эту штуку? У меня – собственный дом. Полы до того натерты, что ковры скользят. Устричные лодки остались далеко позади. Ци Чоу орал: «Быстро, быстро! Хочешь кушать, так работай! Ты садишься за мой стол кушать, так должен работать…»

Анна опять подставила свой бокал.

– Наверное, я нервничаю.

Он чмокнул ее в губы. Они были очень гладкими, чуть сладковатыми. Облака благоухания окружали ее лицо.

– Я тебя жду, – сказала она.

Ждет меня. Конечно. Я же ее муж. Бери, что твое. Иначе нельзя – повод для развода. Да и как бы она не вообразила, что я не интересуюсь женщинами.

– Я сейчас.

Пижаму и халат он нашел за дверью. Все было предусмотрено и устроено. Под душем он подставил лицо и волосы струям воды. Что, черт подери, с ним такое? Обычно его подгонять не приходилось. Вот как с Бетти. Иногда они даже не успевали добраться до скрипучей кушетки в пыльном подвале, и он ощущал под ее телом жесткость голых половиц. А этот подвал? Он же его даже не рассмотрел как следует. Только запах запомнил хорошо: душный, с примесью сладковатой вони, какая бывает от крыс. Одного воспоминания оказалось довольно, чтобы возбудить его. Дурак! Ты что, способен на это только в грязном подвале?

В спальне стоял полумрак – горела только одна лампа. Лужица розового света на полу. Белые крылья ее пеньюара неподвижно свисали со стула – облака, опустившиеся на горную вершину.

Он медленно забрался под одеяло. Аккуратно обнял ее. Его руки гладили, ласкали, а паника становилась все сильнее. Да что это с ним, черт подери?.. Кожа у нее была гладкая, прохладная, несмотря на июнь. Прямо мраморная. У Бетти под мышками росли жесткие колючие волосы, кожа у нее была загрубелая, кое-где в прыщиках, в оспинах, оставшихся после ветрянки. И она всегда была горячей, даже в зимние ночи. Из ее пор проступали бусины пота, сливаясь в ручейки. От нее кисловато пахло потом.

Анна удовлетворенно вздохнула. Значит, пока все в порядке. Только бы дальше не сплоховать. Господи! – подумал он. – И надо же было мне пить!

– Тебе нравится целовать? – спросила она чуть слышно.

– Вот погоди, – сказал он, – сейчас узнаешь!

Ему еще никогда не приходилось иметь дела с такой женщиной. С девушкой.

Он подумал: все они в эту минуту одинаковы. Все до единой. Он вспомнил Бетти. Одинаковая дрожь, одинаковый выгиб. Одинаковое наслаждение – девственница и шлюха. Анна и Бетти. А ведь он даже ни разу ее не видел как следует – только силуэт во тьме и тихий шепот. Но он ее помнил. Как он ее помнил! Она как будто и сейчас была с ним. Змеиные движения. Страсть – не к нему, просто к мужчине. Но пока он был с ней, он был для нее всеми мужчинами мира. Ибо в этот миг его тело несло в себе силу и мощь будущего. Он сломает и уничтожит, он все переделает по-своему.

Он слепо подмял Анну под себя. Но овладел он Бетти, чье жадное тело ждало его. И завершил он свой брак с Бетти, из Бетти он исторг кровь Анны.

– Господи! – сказал он вслух. – Господи Иисусе!

Когда образ Бетти померк и капля крови впиталась в подшитую простыню, он перевернулся на бок и машинально протянул руку за сигаретой. (Они лежали на тумбочке совсем рядом. Откуда Анна знала об этой его привычке?) Он лежал на спине и смотрел, как дым исчезает в розовом сумраке. Он старался придумать, что бы такое сказать, но все выходило глупо. Что-нибудь нежное. Что-нибудь уместное.

К тому времени, когда он докурил сигарету и размял окурок на прожилках розовой пепельницы, сделанной в форме древесного листка, Анна, чуть-чуть отвернувшись, чуть-чуть отодвинувшись от него, уже спала крепким сном.

Утром, еще не открыв глаз, он понял, что она не спит. Он почувствовал, как ее пристальный взгляд начинает вскрывать его, словно консервную банку.

– Привет! – сказал он неопределенно и удивился утомлению в своем голосе. Всего несколько минут, а чувствует он себя совсем обессиленным.

Утром ее карие глаза казались почти круглыми. Под ними лежали тени, голубоватые тени, но сами глаза светились, словно за ними горели лампочки.

– Роберт, – сказала она, – мы будем такой счастливой парой, какой еще никогда не бывало.

Он нахмурил брови, замигал, но карее сияние не исчезало. Такой глянцевитый взгляд бывает только у кошки, когда она настигает жертву, которую собирается съесть.

– Роберт, – сказала она, – я тебя так люблю! И буду любить всю жизнь.

– Ты знаешь, я тоже люблю тебя, – сказал он. У него стреляло в ухе, в первый раз с детских лет.

Она, казалось, не слышала.

– Мне нравится думать, как мы состаримся вместе и у нас будут внуки.

– А?

– Две любви, воссоединившиеся, как им назначил бог. Без тебя я не захотела бы жить.

Он почувствовал, как съеживается под натиском этой пылающей уверенности и умирает.

Анна соскочила с кровати. Он заметил пятна крови на ее длинной белой рубашке. Может, она аккуратно свернет ее и спрячет как свидетельство, как вещественное доказательство?

Ему было показалось, что она собирается вернуться в постель, и он как будто ощутил легкое желание. Но она молча скрылась за дверью, и вскоре до него донесся запах кофе.

В полдень они выехали из Нового Орлеана. В десять часов проехали по главной улице Коллинсвиля, в одиннадцать миновали бакалейную лавку, она же почта, которые вместе составляли Порт-Беллу. На повороте не было знака, они проскочили мимо и отыскали свой отель только после полуночи.

Луны не было, но и при свете звезд они хорошо различали все вокруг. В двухстах ярдах от них пробирался Мексиканский залив, белесый, обрамленный пляжем. Он отражал ночь тускло, как лист неотполированного серебра. Ровные газоны без единого дерева поднимались от пляжа до самого отеля, возносившего над ними прихотливые башенки и островерхие крыши – деревянный замок, несущий стражу над водами, в которых кишат крабы.

У входной двери Анна сказала:

– Должен же тут быть звонок.

Роберт зажег спичку.

– Ни звонка, ни ручки, ни молотка.

Над ними вспорхнули две пичуги, вспугнутые оранжевой вспышкой. Чуть дальше протяжно закричала сова, и ее крик оборвался на самой низкой ноте.

Анна засмеялась.

– Вот будет глупо, если мы, проехав такое расстояние, не сумеем войти!

Роберт ударил по филенке кулаком. Стук получился глухой и сразу затерялся в толще дерева.

– Такого тихого звука я в жизни не слышала.

– Дуб, – объяснил Роберт. – И дверь толщиной в фут, не меньше.

– Мы могли бы расположиться на траве. Или на пляже. Вот было бы весело.

– Ну, это не для меня. – Он раздосадованно прислонился к двери, задев медную щеколду. Она щелкнула, и хорошо смазанные петли беззвучно повернулись. Дверь отворилась.

– Она не была заперта, – хихикнула Анна. – А нам и в голову не пришло.

Потолок обшитого деревянными панелями вестибюля терялся в темноте. У подножия широкой лестницы увенчанная тюрбаном фигура негра в натуральную величину поднимала над головой еле светящий факел.

Под лестничным маршем висела скромная табличка.

Роберт указал на нее:

– Посмотрим, может, это контора.

Вход перегораживал небольшой стол, а за ним виднелся смутный провал комнаты. Света там не было вовсе.

– Черт подери! – крикнул Роберт. – Есть тут кто-нибудь? Есть тут кто-нибудь?

Звуки сразу, без единого отголоска, замерли под лестничным сводом.

– Иду, – спокойно произнес кто-то. – Я вас ждал. Сейчас иду.

Над столиком вдруг возникла фигура портье. Одной рукой он протер глаза, а другой пододвинул Роберту регистрационный бланк.

Да он же голый! – подумал Роберт. И сразу же: – Наверное, померещилось!

Портье зажег лампочку на гибком кронштейне, почти касавшуюся стола. Роберт заполнил бланк, не понимая, что пишет его рука, – он не спускал глаз с пупка портье, с волос, которые разбегались у него по животу.

– Благодарю вас, – сказал портье и убрал заполненный бланк в ящик. – Я сейчас отыщу коридорного, чтобы он внес ваш багаж. Эти негры всегда куда-то пропадают, когда они нужны.

Он повернулся и твердым шагом направился к двери. Кружок света скользнул по тощим ягодицам. Шарканье его босых ног оборвалось за дверью из проволочной сетки.

Анна уцепилась за стол и беззвучно захохотала.

– Ночь очень жаркая, а так прохладнее.

– Интересно будет посмотреть на это место утром, – сказал Роберт.

При свете дня это место оказалось просто большим, серым старомодным отелем. В нем жили четыре пожилые пары – легкие яркие платья, белые полотняные костюмы. И толстая вдова, которая всюду брала с собой любимую канарейку. И две сестры, старые девы, которые целыми днями сидели на террасе и решали кроссворды, не говоря друг другу ни слова, не глядя ни на небо, ни на море и лишь порой справляясь с толстым словарем, лежавшим на столике между ними. И еще рыжий мужчина, который каждое утро в четыре часа отправлялся ловить рыбу – днем его мертвецки пьяного привозил в отель капитан нанятой им яхты.

У восточной стены отеля была крокетная площадка, а у западной – площадка для шафлборда, но ими, казалось, никто никогда не пользовался. Имелся еще теннисный корт в разводах короткой травы. А далеко в залив уходили мостки, заканчивавшиеся широкой площадкой с навесом из пальмовых листьев.

В этот первый день Анна и Роберт стояли в тени навеса.

– Тут ничего интересного нет, – сказал Роберт. – Пойдем-ка приляжем.

Анна улыбнулась своей сонной довольной улыбкой:

– А что подумают люди?

– Они подумают, что мы безумно влюблены.

Окна их номера выходили на Мексиканский залив – плоский, без малейшей ряби. Горизонт терялся в жарком мареве. Накрахмаленные белые занавески висели неподвижно. Сквозь них пробивался белый блеск, горячий, как солнечные лучи.

Позже он сказал:

– Ну и жарища!

Над ее бровями и поперек верхней губы блестели полоски пота. Волосы у него на груди спутались и прилипли к коже.

– Пощупай кровать, – сказала она. – Настоящая печка.

– Я опущу штору.

Он на мгновение задержался у окна, глядя на бурую траву откоса. По пляжу шли двое детей в одинаковых голубых костюмчиках и в широкополых соломенных шляпах. Только что приехали? Или за мысом есть еще дома? Ребятишки присели на корточки у отмели, собираясь пустить на воду игрушечную лодку, белую и блестящую.

Он смотрел на белую деревяшку, к которой была привязана веревочка. Может, в отеле есть ялик, и вечером, когда станет прохладнее, он покатает Анну, Недалеко. Только чтобы почувствовать упругость воды. Покачиваясь за отмелью, они будут смотреть туда, где недавно были и куда снова вернутся.

Ему всегда это нравилось. Даже когда он был совсем несмышленышем, он любил забраться в долбленку или в старый ялик, выгрести на середину протоки, а потом просто лежать и глядеть по сторонам. Так было и в тот день, когда «Бозо», большой куттер для ловли креветок, принадлежавший пяти братьям Шерами, прошел вверх по протоке. Он замечтался и не спохватился вовремя, хотя этот мотор – его все знали – можно было услышать за полмили: в нем не хватало одного поршня. Он знал, что нужно повернуть нос лодки к волне и удержать ее так. Но у него не хватало сил, а долбленка слушалась плохо. Волна ударила ей в борт, и она перевернулась. Впервые в жизни он поплыл. Вода казалась густой и тяжелой, у него от ужаса метались перед глазами цветные пятна. Его ноги двигались в ритме отчаянного бега, пальцы вцепились в весло. Он хныкал, стараясь плотнее сжимать губы. Потом он почувствовал что-то под ногами и с трудом сообразил, что это добленка, которая не пошла на дно, а продолжала плавать под водой. Он стоял на ней, как на крохотном островке. «Бозо» исчез за поворотом, волны улеглись, и он без труда удерживал равновесие – вода доставала ему только до плеч. Он вопил, пока его не вытащили. На берегу его сразу же выдрали ремнем для правки бритв, но двоюродные братья поленились разыскивать под водой свою долбленку. Был субботний вечер, они наелись вареных креветок с пивом, и им не хотелось двигаться. Долбленка может и подождать – течения-то в протоке нет. Утром они принялись прикидывать, как взяться за дело, запивая размышления пивом. И тут «Бозо», отправившийся на ловлю в воскресенье, потому что погода стояла отличная, налетел на долбленку, невидимую в мутной воде. Было много крика и ругани, но беды особой не случилось – только потеряли несколько часов лова. После этого, когда рубцы от порки зажили, Роберт научился плавать. От грязной воды его не раз рвало, но плавать он все-таки выучился.