Текст книги "Кондор улетает"

Автор книги: Шерли Энн Грау

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Для начала, когда торопишься, и это сойдет. А уж дальше он сам будет подбирать… На языке у него уже был вкус юной плоти… Вечером он воспользуется комнатой Энтони.

Маргарет, 1955–1965

Неприятности, думала Маргарет. Кто бы мог себе представить, что Роберт способен причинить столько неприятностей!

Он, казалось, больше не интересовался делами. Свои обязанности выполнял кое-как, небрежно, делал глупости. У него все пошло не так, думала Маргарет, с той минуты, когда он ни с того ни с сего отказался встретиться со Снайдером. Идиотская выходка, но дальше было не лучше.

На следующее утро, в субботу, он, как обычно, приехал в Порт-Беллу, хотя накануне явно перепил – даже от его кожи разило сахаром, – и потребовал, чтобы ее сын Джошуа сыграл с ним в теннис. Маргарет не пошла на корт, но, выглянув из окна, вдруг увидела, что дворецкий с трудом бредет вверх по откосу с бесчувственным телом Роберта на спине. Он осторожно положил свою ношу на крыльце.

Она подумала: я была дурой, что связалась с ним. Ну почему я всегда дурею из-за мужчин?

Анна сказала:

– Он играл с Джошуа как одержимый и упал в обморок.

– Ну, я знаю прекрасный способ, как привести его в чувство, – сказала Маргарет. – Вот посмотри.

Она развернула садовый шланг и направила мощную струю на Роберта, поливая его пропитанный потом костюм.

– Прекрати, – сказала Анна, стараясь схватить шланг. – Немедленно прекрати!

Маргарет увернулась, попала струей сестре в лицо и, пока Анна отфыркивалась, снова начала поливать Роберта.

Вода угодила ему в рот – он поперхнулся и перекатился на другой бок, втягивая голову в плечи.

Маргарет грациозно перепрыгнула через него и направила струю ему за шиворот.

– Маргарет, ты сошла с ума, – негромко сказала Анна.

Роберт снова зашевелился – он подобрал под себя ноги и изогнулся дугой. Теперь он смахивал на черепаху. Маргарет неторопливо водила шлангом, выписывая по его спине широкие восьмерки.

– Смотри! – захихикала она. – Вода натекла ему в ухо. Смотри, как он корчится!

И тут в самый разгар смеха она ощутила, как что-то дрогнуло у нее внутри, что-то нежданное. Грохот, рывок… Неприятное и, к несчастью, хорошо знакомое ей чувство – жалость и сразу за ней любовь…

Ошибка, думала Маргарет снова и снова, пока шли годы. Большая ошибка. И почему ей показалось забавным завернуть к нему на яхту по пути из аэропорта? Почему она вообще это затеяла? Ведь он мог быть для нее только источником всяких затруднений. Он был глуп, он был нелеп, он был нестерпим. И только одно ему удавалось неплохо – ладить с Джошуа. Собственно говоря, с досадой подумала Маргарет, они ладят так хорошо, что между ними, наверное, много общего.

Джошуа сказал:

– Деньги, одни только деньги. Ни о чем другом здесь не говорят.

Маргарет посмотрела на своего высокого долговязого сына.

– Ты не только похож на своего отца, но иногда и говоришь совсем как он. Он бы именно так и сказал: «Деньги, деньги, разговоры только о деньгах».

Роберт сказал негромко:

– Да, наверное, если нет настоящего интереса, так это должно быть скучно, Джошуа.

– Ну, у меня его нет.

Роберт продолжал тем же ровным тоном:

– Мы слышали много жалоб. Но чем бы ты хотел заняться?

Мальчик замялся.

– Откуда ему знать! – усмехнулась Маргарет.

– Погоди, – сказал Роберт. – Дай ему собраться с мыслями.

Мальчик бросил на него быстрый благодарный взгляд. Совсем как его отец, подумала Маргарет. Вот так смотрел его отец после… нежно и благодарно. Какой дурак Жорж Лежье! И какая я дура! Испортила такой брак! И зачем только… Но какой смысл жалеть задним числом. То все кончено. А если у нее еще скребут кошки на душе, то винить ей некого, кроме себя.

Словно не замечая матери, Джошуа сказал Роберту:

– Я очень хорошо знаю, чем хотел бы заняться.

– Выкладывай!

– Ну, во-первых, я хотел бы жить у тети Анны.

Брови Маргарет подпрыгнули, но Роберт слушал все так же внимательно и спокойно.

– Я могу кончить школу и там.

Роберт кивнул.

– Я знаю, она будет рада, Джош.

– Да, сэр, – сказал Джошуа негромко. – Я восхищаюсь тем, что она делает. И теми побуждениями, которые ею руководят.

– Ты имеешь в виду ее интерес к доктору Швейцеру?

– Да, сэр, – почтительно ответил Джошуа. – Она давала мне его книги.

И обратила в свою веру, подумала Маргарет. Моего сына.

– Ну, – сказал Роберт, обращаясь сразу и к Джошуа и к Маргарет, – не вижу, почему бы ему и не попробовать, как по-твоему?

– Ничего не имею против, – сказала Маргарет.

Джошуа благодарно посмотрел на нее. Господи, подумала она, для него счастье уехать от меня.

– Мама, – сказал он внезапно, – я не хочу, чтобы ты думала, будто я не одобряю той жизни, которую ты ведешь…

– А, ради бога! – Вся злость на него и на Роберта прозвучала в ее голосе. – Как будто мне нужно твое одобрение!

– Ты не понимаешь. – Джошуа покосился на Роберта. – Ты просто не понимаешь.

Я понимаю, сказала себе Маргарет. Я прекрасно понимаю, что мне нечего ждать помощи от сына. Как и Роберт, он всегда будет бременем. Неприятным, неотвязным фактом моей жизни.

Роберт. Она была занята. Ей не хватало времени даже подумать о нем. Она замечала, что он все больше гоняется за женщинами (Анна, казалось, не видела ничего). Но у нее были свои увлечения, и она не собиралась ломать голову над тем, что происходит с ним. И искренне удивилась, когда он позвонил ей рано утром.

– Привет, – сказала она осторожно. – Где ты?

Пронзительный смущенный смешок.

– В телефонной будке на Рэмпарт-стрит.

– Странное какое-то место!

– Я хочу увидеться с тобой нынче вечером.

– Запас девочек истощился?

– Твоя очередь!

Она отняла трубку от уха и посмотрела на нее. Неприятности. Одни неприятности.

– Я занята, Роберт.

– Освободись.

– И не подумаю! – Она услышала в трубке грохот грузовика. Во всяком случае, он не солгал, что звонит из будки.

– Я сказал – освободись.

Она повесила трубку.

Он тут же позвонил снова.

– Нет, – сказала она и повесила трубку.

Через минуту телефон опять зазвонил. На этот раз она сунула голову под подушку и трубки не сняла.

На подносе с завтраком лежала записка: «Звонил мистер Роберт и просил передать, что заедет за вами вечером, как собирался».

Она смяла бумажку и отшвырнула ее.

Во второй половине дня, как всегда по вторникам, она играла в гольф и домой вернулась поздно. Она приняла ванну и начала одеваться неторопливо и тщательно. Проверила часы. Как странно! Когда Эдвард Брискоу говорил «семь часов», обычно это было именно семь часов. Может быть, он просил Элин передать ей что-нибудь? Она позвонила. Но Элин не появилась. Где же она? Ведь сегодня вечером она должна быть тут.

Из открытой двери спальни напротив яркий свет падал на ковер в коридоре. Но сам коридор казался необычно темным. Маргарет торопливо спустилась вниз. Горели только ночники, и дом выглядел так, словно было три часа ночи. Она снова проверила часы – на всякий случай. Четверть восьмого. Она заглянула в кухню и кладовую. Пусто. Все слуги были отпущены на вечер, кроме ее горничной.

– Элин!

Значит, куда-то удрала. Надо будет задать ей головомойку, когда она вернется. Ей же полагается быть под рукой, пока хозяйка не уйдет… Она зажгла свет в кладовой и протянула руку к телефону. И не смогла вспомнить номера Брискоу. Записан он был в ее адресной книге, которая лежала около телефона в библиотеке.

Она побежала через холл, крича:

– Куда, к черту, все подевались?

Влетела в библиотеку и гневно зажгла лампу. Почему они все ушли так рано? Или это Элин придумала? Она дважды резко нажала на кнопку звонка (может быть, Элин все-таки услышит), отыскала телефон Брискоу и начала набирать номер.

– Положи трубку, – сказал Роберт.

Он стоял у нее за спиной, почти касаясь ее.

Она замерла с безмолвной трубкой в руке, успев набрать только первые две цифры.

– Откуда ты вдруг свалился?

– Я сидел вон в том кресле. Ты прошла совсем рядом.

– Послушай, Роберт, я занята.

Он пожал плечами.

– Положи трубку.

– Я звоню. – Она набрала третью цифру, но он быстро ударил пальцем по рычагу. – Роберт, прекрати это!

Он вырвал у нее трубку, как она ни стискивала пальцы.

– Я же сказал, чтобы ты ее положила.

– У меня свидание.

– Я его отменил.

– Ты же не знаешь с кем.

Он указал на письменный стол.

– У тебя записано в календаре. А телефон я узнал из твоей адресной книги.

У нее под волосами покалывали иголочки гнева. Она старалась унять дрожь в голосе, но ей это не совсем удалось.

– Что ты ему сказал?

– Мы поговорили очень мило. Я объяснил ему, что неотложное семейное дело требует твоего присутствия.

Она уперлась ладонями в стол и нагнулась над ним, разглядывая хрустальные пирамидки, расставленные на лакированной коже. Дурацкие штуки! Совсем здесь не на месте!

– И долго ты сидел в темноте?

– Порядочно.

Он положил ладонь на ее левое плечо, но она напрягла мышцы, и он отвел руку.

– Я пришел, когда ты начала переодеваться. Во всяком случае, так мне сказала Элин.

– Элин… – Она потрогала пирамидку и принялась рассматривать отпечатки своих пальцев на сияющем хрустале. – А где Элин?

– Я ее отпустил. Сказал, что нам неожиданно придется заняться делами.

Она все еще держала пирамидку. Ей хотелось разбить что-нибудь вдребезги, стукнуть кулаком, завопить. И еще ей хотелось, чтобы ее мысли стали ясными и логичными, такими, как всегда, такими, какими они не желали стать теперь.

– Элин очень обрадовалась. Сказала, что у нее свидание.

Быстрым движением она смахнула все пирамидки на ковер. Она не собиралась этого делать. Но мысли не слушались. И руки тоже. Что еще ей остается?

– Отойди!

Она оттолкнула его и подобрала пирамидки. Три. А их было четыре. Она на четвереньках заползла под стол и почувствовала, как лопнул чулок. Выпрямившись, она поглядела на ногу и увидела дорожку шириной в полдюйма. Только этого не хватало.

Она поставила пирамидки на место. Ни одна не треснула. Она немного успокоилась. Роберт стоял в двух шагах от нее и, скрестив руки на груди, следил за ее движениями.

– Ты такой умный, – сказала она. – Думаешь, раз ты мужчина, то уже имеешь право командовать. Да пошел ты знаешь куда!

– Хватит визжать, – сказал Роберт.

– Ты тут только потому, что мой отец решил купить Анне мужа. Я так и не сумела понять, почему он выбрал тебя, но ты оказался препаршивой покупкой. Гоняешься за каждой девкой. Анна, наверное, была бы рада освободиться от всего этого.

– Заткнись и иди на диван.

– Пошел к черту!

Она и не подозревала, что грузный мужчина способен двигаться так быстро. Он схватил ее за обе руки, повернул и опрокинул на диван.

– Дурак проклятый!

Он прижимал ее к дивану, упершись ей в грудь одной рукой. Она била по ней, но сжатый кулак оставался неподвижным. Ей трудно было дышать.

– Прекрати!

Удерживая ее одной рукой, он медленно расстегнул брюки.

– Я же сказал Брискоу, что это неотложное семейное дело.

Лицо его было темнее обычного. Кожа вокруг губ казалась совсем синей. От расслабляющего страха у, нее закружилась голова.

– Я задыхаюсь, – сказала она.

Он отнял руку, и она ощутила острую боль в груди. Кожу саднило. Каждый вздох, хотя его ничто не стесняло, был страданием.

Он смеялся беззвучным самоуверенным смехом.

– Ты только этого и хочешь, – сказал он сквозь зубы. – Хочешь.

Утром она проснулась в пустой кровати. Он ушел, пока она еще спала. Все тело у нее болело. Особенно бедро – споткнулась, поднимаясь в спальню? Или это он толкнул ее на перила? Она потрогала широкое лиловое пятно под кожей. В старину к таким синякам прикладывали пиявок.

Она встала, пошатываясь, добрела до ванны и наполнила ее чуть ли не кипятком. Вылила в воду два разных мыла и обнаружила, что густые ароматы нейтрализовали друг друга. Остался только легкий запах хлора. Она потерла вздувшуюся, распухшую губу. Ну, подумала она, надо радоваться, что хоть зубы уцелели. Глупо – в моем-то возрасте… Во всяком случае, у него на плече остались хорошенькие метки… Она улыбнулась и вздрогнула от жгучей боли в разбитой губе.

Когда вода остыла, она вернулась в спальню. Сначала она набросила на кровать покрывало. Потом приняла две таблетки декседрина и поглядела на часы. Почти девять. Пора в контору. Она быстро оделась, выбрав строгий полотняный костюм песочного цвета, и тщательно накрасилась. После горячей ванны ее волосы завились еще круче. Она разгладила их щеткой, обрызгала из пульверизатора, снова разгладила.

Остановившись у двери Роберта, она спросила у младшей секретарши:

– Он тут?

– Нет, мэм.

Секретарша была молодой и хорошенькой. Маргарет поймала себя на том, что прикидывает, спит с ней Роберт или нет.

– Он позвонил, что будет сегодня дома.

– Спасибо, душка. – Маргарет дружески помахала ей рукой. – Передайте ему, что я спрашивала.

В пять часов, на пути домой, она заглянула в цветочный магазин, купила все фиалки, какие там были, – десяток голубых букетиков, обернутых белым кружевом, – и послала Роберту, написав на карточке своим угловатым почерком: «Эфирной душе. Мне тебя не хватало в конторе».

Это и есть наступление старости, думала Маргарет, пока год проходил за годом. Незаметное притупление чувств, энергии… Личность требует все меньше и меньше. (После целой жизни бешеного требовательного визга, думала Маргарет, такая тишина довольно-таки зловеща.) Ее интерес к мужчинам спадал. Она пускала их в свою постель больше по привычке, чем потому, что ей этого действительно хотелось. Она все еще стремилась к близости, хотя уже ничего не ждала от этого союза. Рубашки, натянутые на потных плечах, больше не будили в ней желания. Твердые бедра, квадратные подбородки уже не казались ей неотразимыми. Она исследовала каждое новое мужское тело тщательно и отвлеченно, сравнивая с остальными. Перестав замечать самого человека. Ее невозмутимый, оценивающий взгляд видел уже не мужчину, но конгломерат всех мужчин, мужских тел…

И она сама – оболочка кожи и костяк, несущий ее плоть, – все больше поддавалась воздействию возраста и прошедших лет. Бедра раздавались все больше. Руки становились дряблыми. Волосы неумолимо седели.

Она начала регулярно красить волосы. И ходить в косметические кабинеты, где наборы катков разбивали накапливающийся жир, где массаж успокаивал ноющую спину. Она чувствовала, как приспосабливается к своей жизни, закутывается в нее, точно в одеяло. Волнение, истерическое веселье исчезли – но они уходили так медленно, что она не почувствовала утраты. Их сменила спокойная уверенность: я вечна, со мной ничего не может случиться. Где бы я ни была, мне все знакомо…

Она послала своего сына в колледж и с чувством исполненного долга присутствовала под проливным дождем на выпускной церемонии. Она поцеловала его, когда он уезжал поступать на богословский факультет, и ничего не сказала.

Она выходила отца после двух новых инфарктов и множества мелких инсультов. И заметила, что ему легче дышать в теплом влажном воздухе. Именно она придумала соорудить огромную оранжерею, чтобы он мог получать облегчение без помощи лечебных средств. По ее плану оранжерею построили во всю длину их новоорлеанского дома. (Два специальных мойщика каждый день протирали стекла снаружи и изнутри.) А затем, потому что безмолвие этого скопления растений – от бугенвилеи, вьющейся под потолком, до фикусов и орхидей на уровне человеческого роста – действовало угнетающе, она добавила клетку с птицами. Ее построили из бамбука – по образцу примитивной рыболовной верши, которую она как-то видела в Бразилии. Клетка имела форму огромной слезы, вытянутый кончик которой упирался в стеклянный потолок второго этажа. Внутри порхали и пели десятки птиц среди ветвей сменяющихся наборов деревьев в кадках – померанцев, лимонов, гардений.

– Это еще что за чертовщина? – спросил отец.

Но оранжерея заинтересовала его, превратилась в любимое развлечение. Его можно было найти там чуть ли не в любое время суток – откинувшись в кресле, он вдыхал густой, сладко пахнущий воздух.

(Анна тотчас построила почти такую же оранжерею в Порт-Белле, только пол был выложен не белым мрамором, а керамической плиткой.)

Маргарет меняла интерьер в доме отца не меньше десяти раз, но ей начали приедаться художники по интерьерам, цветовые гаммы и поиски нужной мебели. Для заключительного эффекта она выписала художника из Нью-Йорка и перестроила все ванные комнаты – морские раковины из оникса, золотые лебеди, витые колонны из алебастра и мрамора и груды белых мехов под ногами. Когда она внимательно оглядела результаты, голубоватые прожилки в мраморе показались ей непристойными. Ну, вот и конец этому – довольно-таки жалкий.

– Папа, если бы ты знал, до чего нелепо выглядит дом!

– Ну и что же теперь? – спросил он. – Переедем в другой и ты начнешь все сначала?

– Нет уж! Это лучший дом в Новом Орлеане. Мне потребовались годы, чтобы создать это великолепие… – Она умолкла и засмеялась. – В нем все доведено до абсурда, ну все!

Он не отступал:

– На что же ты теперь будешь транжирить деньги?

– А это обязательно?

– Ты же это любишь.

– Да, конечно. – Она задумалась. – А ты нет, папа, я знаю. Тебе достаточно сознавать, что они у тебя есть. Поверишь ли, мне иногда снится, что деньги – это что-то вроде дрожжевого теста, которое мы учились ставить в монастыре: поднимаются, раздуваются, вылезают из кастрюль и мисок. Словно что-то живое – растет, ползает, ходит. И прибирает к рукам всю землю.

Старик засмеялся.

– Так оно и есть.

– Ну, я зарабатываю деньги и люблю тратить их на себя. А добрыми делами пусть занимается Анна.

– Попробуй драгоценности. У тебя ведь нет ничего стоящего.

– С моей-то физиономией? – Маргарет нагнулась и поцеловала его сухую, пергаментную щеку. – Папа, если мое лицо обвешать драгоценностями, на него страшно будет смотреть. Баранья отбивная в бумажных фестонах. – Она опустилась на стул в притворном отчаянии. – Нет, папа, мне нужно найти что-то другое.

– Ну, – сказал Старик, – предметы искусства, например?

Маргарет покачала головой, но его слова продолжали звучать у нее в ушах. И неделю спустя после вечеринки, кончившейся особенно поздно, она надела боты, норковое манто и успела на первый утренний рейс в Нью-Йорк. К полудню она уже прошла двадцать кварталов по Мэдисон-авеню, входя в одну картинную галерею за другой, и уплатила девяносто семь тысяч долларов за полотно Утрилло. К трем часам она купила четыре бронзы Манцу и с шестичасовым самолетом вернулась домой. Она совсем продрогла в своем легком шифоновом платье.

Теперь, решив стать коллекционером, она начала пристраивать к отцовскому дому галерею.

– Ну, – сказал Старик, – это уже не дом, а какой-то монумент.

Она пожала плечами.

– Да, он действительно начинает смахивать на гробницу Гранта. Но видишь ли, папа, мне нравится строить.

– Развлекайся себе на здоровье.

Она начала коллекционировать с увлечением, руководствуясь собственным вкусом и покупая сама. Она контрабандой вывезла из Мексики чемодан, полный утвари доколумбовой эпохи. В Вене она купила полдесятка китайских свитков, в Гонконге – десяток тибетских алтарей и отправила их в Америку с поддельными бумагами. Она поехала в Лондон, чтобы заплатить три четверти миллиона за небольшую коллекцию египетских ястребов и греческих ваз.

– Папа, – сказала она, – очень интересно, как они на тебя смотрят. Словно говорят: «Совсем свихнулась, но у нее есть деньги. Только поглядите на этот денежный мешок!»

– И что же ты теперь будешь со всем этим делать?

– Ну… – Она почесала в затылке и состроила самую комичную из своих гримас. – Буду сидеть и смотреть на них, папа.

Но она редко это делала: ее постоянно отвлекали поиски новых пополнений.

Я была, решила Маргарет, безоблачно счастлива. Если Джош когда-нибудь спросит меня – через много лет, когда уже сам поседеет: «Мама, какие годы твоей жизни были самыми счастливыми?» – я отвечу ему – вот эти. Но Джошуа, конечно, никогда не спросит…

Если бы не Роберт. Если бы только не Роберт! Иногда ее томила тоска по нему, по вкусу его кожи, по жесткой щекотке его волос. В редкие непонятные минуты, когда ее тело горело, билось, трепетало в тошнотном полубеспамятстве, в тисках отвращения и желания. В глухую ночь, с другим мужчиной. Даже тогда. Пустота внутри нее начинала вибрировать и звучать, ее плоть покрывалась мурашками и дрожала – словно кожа смеялась нараспев.

Он не знает меры, думала Маргарет. В этом вся беда. Вот как с женщинами. Он гордо выставляет их напоказ, хвастает ими. Скажем, Филлис Лоример. Он сажал свой вертолет на пляже перед ее домом и шествовал к ней в постель. А соседи жаловались полиции, а все ребятишки и их няньки сбегались поглазеть на чудную машину. (Когда он купил вертолет, Маргарет угрюмо подумала: может, он разобьется. То же самое она подумала еще раньше, когда он только учился летать, но он был хорошим пилотом, даже если напивался. Не повезло, что поделаешь.) А его девочки? Кто бы подумал, что он будет иметь такой успех у школьниц? Ну, по крайней мере в Луизиане возрастной предел достаточно низок и уголовное преследование ему не угрожает. Будем благодарны богу и за малые его милости, думала Маргарет.

И какой дурак! Звонит в любой час дня и ночи… Врывается к ней в дом. Трижды она просыпалась и видела, что он стоит у кровати. И как-то раз с ней был другой мужчина…

Это переполнило чашу, это был конец. Ее раздражение перешло в бешенство. Слишком долго он злоупотреблял ее терпением, и ей надоело.

Он заглянул к ней в кабинет и шепотом сообщил о своих планах на вторую половину дня.

– Я сейчас занята, Роберт, – сказала она. – И никак не могу уйти днем.

– Дела подождут.

– Нет, – сказала она. – Подождет кое-что другое.

По его щекам разлился багровый румянец.

– Сегодня вечером я выбью из тебя дурь.

Она откинулась на спинку стула.

– Роберт, ты хуже репейника. С меня хватит.

– Ты влюблена в меня как кошка.

– Не приходи сегодня вечером, Роберт.

– Тебе понравится, – сказал он. – Скажешь, нет?

Она ждала его в гостиной, улыбаясь, молча. Когда он вошел и шагнул к ней, Майк Бертуччи легонько ударил его кастетом за правым ухом и даже успел подхватить его на руки.

От него одни неприятности, снова и снова думала Маргарет. Для всех. После того как Майк Бертуччи отвез его домой, уложил в кровать и просидел с ним всю ночь на случай, если удар был слишком силен, прошла неделя, и вдруг Старик сказал ей:

– Развяжись с Робертом.

В ее ушах раздался звон бьющегося фарфора, хруст яичной скорлупы, шорох сухой травы. Она сказала, растягивая слова:

– Папа, тебя это беспокоит?

Старик сложил руки на коленях – изуродованные артритом суставы указывали на нее, как обвиняющие персты.

– Анна очень озабочена.

Маргарет казалось, что ее голос звучит как бы со стороны, словно говорит кто-то другой в другом конце комнаты, но она с удовольствием заметила, что он остается спокойным и ровным. Равнодушным. Ничего не выдающим.

– Папа, мы, кажется, начинаем играть в вопросы и ответы. Почему Анна очень озабочена?

– Потому, – сказал Старик (его сложенные руки сохраняли полную неподвижность), – что у Роберта вскочила огромная шишка, очень разболелась голова, и он рассказал ей про тебя.

– Стервец.

– Анна и не подозревала. – Старик умел сидеть как каменный. Ни единого движения, никакого выражения на лице.

– Мне кажется, я сейчас способна его убить.

– Ну, зачем же, – сказал Старик.

Маргарет рванула штору вверх и устремила взгляд на размеренную упорядоченность своего японского садика: завитки песчаных дорожек и кое-где нагромождения кусков черного пористого туфа.

– Как ты думаешь, зачем я присобачила к этому дому японский сад?

Она подождала, пока сердце не забилось ровнее, пульс не стал нормальным, а дыхание мерным – вдох-выдох, вдох-выдох.

– Бессмыслица какая-то, – сказала она дорожкам. На песок опустилась пичужка и начала в нем купаться, испортив тщательно разровненную поверхность. – Папа, ты затеял со мной какую-то игру. Это же бессмыслица.

Старик сказал:

– Ты стала очень проницательной.

– Я как-то не представляю, чтобы Анна пришла жаловаться на меня. Разве в дополнение к чему-то.

Старик потер нос скрюченной левой рукой.

– Анна задала мне несколько вопросов. Ей хотелось знать, насколько мне дорог ее муж.

– Зачем ей это?

– Она думала развестись с ним.

– Господи!

Старик покачивался в своем инвалидном кресле. Колеса с резиновыми шинами попискивали.

– Надо бы смазать. Я сказал ей, что о разводе не может быть и речи.

Пичужка все еще возилась в песке.

– И это ее остановило?

– Да.

– Не верю, папа. Так просто она не уступила бы.

Старик откинулся на спинку кресла и потер парализованную руку.

– Ноет и ноет… Анна не будет разводиться.

– Во что это тебе обошлось?

Старик вздохнул.

– Жаль, что ты не мужчина. Ты хорошо соображаешь.

– Лучше скажи, как ты откупился от Анны. Сколько заплатил?

Старик глядел на свою руку так, словно увидел ее впервые в жизни.

– Ничего. Пришлось только изменить завещание.

– И каких же изменений потребовала Анна? – сказала Маргарет.

– Теперь доля Роберта станет фондом, управлять которым будете вы с Анной.

Маргарет повернулась спиной к темнеющему окну.

– Но это же чуть ли не все, папа. У Роберта на его имя нет почти ничего.

Старик кивнул.

– Расходоваться эти средства будут только по вашему усмотрению.

– Анна выторговала прелестные условия… и ты его продал, как ни верти.

– Да – сказал Старик.

– И ты всю жизнь держал его здесь… – Маргарет пристально посмотрела на бледное лицо отца и вновь удивилась тому, что она – его дочь. – А Роберт знает?

– Нет, – сказал Старик. – А когда узнает, меня уже не будет.

– Так что тебя это не коснется… Ты ведь знаешь, что сделает Анна, как только получит контроль над деньгами?

– Ты же будешь рядом. И позаботишься о нем.

– Как бы не так!

– Позаботишься! – Старик улыбнулся своей кривой улыбкой. – Мы ведь оба любим его – и ты и я.

– Розовые слюнки, – сказала Маргарет.

Маргарет позвонила своему пилоту:

– Мы сейчас летим в Коллинсвиль.

– Невозможно, мэм, – загремел в трубке его звучный техасский голос. – Сигнальные огни там не обеспечивают безопасной ночной посадки. Если мы угодим в туман, может выйти скверная штука.

Она досадливо щелкнула языком.

– Ну а где-нибудь вы можете сесть?

– Да, мэм. В Пенсаколе…

– Хорошо, – перебила она. – Летим.

В Пенсаколе она взяла прокатную машину и сама села за руль.

Шоссе было забито. Она то и дело обгоняла нефтевозы и тягачи с прицепами и почти не снимала руки с сигнала. Выскакивала вперед, чуть не задевая передние бамперы, а иногда почти прижималась к пыльному фургону, сигналя фарами слепящим огням встречных машин. Потом шоссе опустело, и последние два часа мимо с обеих сторон мелькали только темные силуэты сосен.

Отпирая ворота, она услышала в отдалении лай своры, а проехав полмили по извилистой и узкой подъездной дороге, увидела собак: через дорогу стремительно пронесся коричнево-белый поток. Опять гончие Роберта отправились в ночную прогулку! К утру, возможно, новым цветникам Анны придет конец – собаки любят рыхлую землю.

С тяжелым вздохом она свернула на боковую дорогу, и шины зашуршали по песку. Надо сказать Осгуду Уоткинсу, что свора опять бегает на свободе. Пальметто царапали дверцы машины, дифференциал то и дело задевал песчаный гребень между колеями. Внезапно в свете фар прямо перед ней возник олень. Она нажала на тормоз, автомобиль развернуло, бросило на песчаный откос, он раза два подпрыгнул и вновь оказался на дороге.

Ну, следующего оленя я собью! – подумала она. Не хватало только увязнуть тут в песке с сосновыми гремучками.

Но олени больше на дорогу не выскакивали, и зачерненные ночным мраком сосны разбежались по сторонам поляны, на которой жил Уоткинс. Лучи фар вырвали из глухой темноты изгородь и белый домик, неосвещенный, крепко спящий. Она нажала на сигнал, высунулась из окошка и прислушалась. Мгновение тишины, а потом собаки Уоткинса, придушенно тявкая, скатились с крыльца и помчались к изгороди. Сгрудившись у ворот, они прыгали и отчаянно лаяли.

К ним, спотыкаясь, бежал Осгуд Уоткинс, босой, с дробовиком в руке. Собаки не обращали внимания на его окрики. Он пнул ближайшую, вспомнил, что ноги у него босые, положил дробовик на землю, схватил одну собаку и швырнул ее в самую гущу остальных. Потом схватил вторую и бросил туда же. Собаки с визгом отступили под крыльцо. Маргарет видела, как они копошатся там и огрызаются друг на друга.

Уоткинс нагнулся, чтобы поднять дробовик. Маргарет пошла к изгороди, чувствуя, как в туфли сыплется песок.

– Уоткинс, – сказала она, – свора опять сбежала.

Он кивнул. Белая рубашка с расстегнутым воротом подчеркивала черноту его кожи.

– Их иногда не удержишь.

– Присмотри за цветниками, хорошо?

– Тут все дело в луне, – сказал Уоткинс. – Ну, я их запру.

– Как хочешь, лишь бы драгоценные цветники моей сестрицы остались целы и невредимы.

Дом раскинулся серой безмолвной громадой. Освещены были лишь два-три окна, но в садах горели фонари. Старик любил ночью видеть все вокруг, и, даже когда он был в Новом Орлеане, фонари тут сияли, подчиняясь его желанию.

Маргарет обошла дом по выложенному плитами полукругу – ключ у нее был только от парадной двери. Поднимаясь по ступенькам крыльца, она заметила что-то. Не движение и не звук. Это было просто ощущение чьего-то присутствия.

– Кто тут?

Полная тишина. Она уже хотела повторить вопрос, но тут Джошуа сказал:

– Ну, мама, ты все окончательно испортила.

Она, прищурившись, всмотрелась в блеск фонарей, который только обрамлял бездонные провалы мрака.

– Я плохо вижу по ночам, Джошуа. Тебе придется выйти на свет.

Но, еще не договорив, она разглядела его. Он сидел под большой азалией.

– Что ты делаешь в кустах в такое время?

– Предаюсь медитации.

Она уловила легкую нерешительность в его голосе, пристыженность. Конечно, он сам все отлично понимает, подумала она.

– В позе лотоса, – сказал он, подходя к крыльцу. – Я совершенствуюсь в ней.

– Я видела такие картинки, – сказала Маргарет. – И помнится, Будда действительно сидит под каким-то деревом, но только не под азалией.

– Конечно, нет, мама, но дух тот же.

– О, разумеется, – сказала Маргарет. – Дух – великое дело.

– Мама, я хочу задать тебе один вопрос.

– Почему я явилась сюда среди ночи?

– А?.. Нет… – На его худом лице появилось недоуменное выражение, потому что это ему странным не показалось. – Мама, серьезно, я хотел бы поговорить с тобой.

– О своих планах.

– Да, – сказал он. – Да.

– Планы у тебя, конечно, обширные и далеко идущие.

– Мама, по-моему, можно было бы использовать мистицизм доктора Швейцера – конечно, без расистского оттенка – для практического разрешения проблем потерянного общества.

– Джошуа… – Она уставилась на высокого юношу, думая: я перекормила его витаминами… – Я совершенно не понимаю, что ты плетешь.