Текст книги "Кондор улетает"

Автор книги: Шерли Энн Грау

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Год с Эйлин Гонсалес был отличным годом. Чудесным годом… Из-за нее он построил двухкомнатный рыбачий домик на протоке Курвиль. Им нужно было место, чтобы встречаться, – надежное место, потому что она была порядочной девушкой и об обычных меблированных комнатах и слышать не хотела. До его домика от города был час езды – в сухую погоду. Даже она чувствовала себя там в безопасности.

Ему нравились эти лесистые песчаные холмы. Он видел там следы медведей и оленей, но ни разу ничего не подстрелил. Он видел рыбу в протоке, но у него даже не было удочки. Он позаботился о том, чтобы кровать была новой и очень удобной, и этим ограничился.

И там как-то в день, полный солнечных зайчиков, Эйлин сказала:

– Я выхожу замуж.

– Чудесно! – Он почувствовал облегчение. Черт, какое облегчение он почувствовал! – Я очень рад за тебя.

– Ты мог бы хоть немного огорчиться.

– Детка, я же знаю, что каждая женщина хочет выйти замуж. А он хороший человек?

– Надеюсь.

В ее голосе все еще сквозила нерешительность. Ну, уж это лишнее, подумал он.

– Дом и дети – ты будешь редкостной хозяйкой и матерью! Жаль, что я не могу познакомиться с этим счастливцем.

– Я пришлю тебе приглашение.

Нерешительность исчезла. Очень хорошо. Голос ее стал твердым и уверенным. Она сделала свой выбор.

– Ты ведь знаешь, что я не смог бы приехать.

Она скривила губы и ничего не ответила.

Ну, вот и все, подумал он. Познакомился с ней в такси и расстался в рыбачьем домике. Началось под дождем и кончилось у алтаря… Он будет вспоминать ее тело, не испытывая никакого сожаления. Пришло время положить этому конец. Неплохо выпутался, додумал он. Чтобы избавиться от женщины, нужно не меньше искусства, чем для того, чтобы добиться ее. Он быстро учился и тому и другому.

Из всех своих женщин, размышлял Роберт, он ясно помнил только двух – Эйлин Гонсалес и Бетти. Выйдя замуж, Эйлин навсегда ушла из его жизни. А еще через несколько лет с его горизонта исчезла и Бетти. Просто он был слишком занят, их встречи становились все более и более редкими и наконец сами собой прекратились. Но вот он закрывает глаза, и она встает перед ним как живая. И Эйлин тоже. Но из остальных – ни одна. Хотя изредка он и вспоминал глупости, которые они выкидывали. Вроде той девицы, которая привезла в рыбачий домик два горшка с розовой геранью. Герань цвела долго, и несколько месяцев он видел протоку в просветах между плотными соцветиями. Потом герань зачахла, а в горшках проросли занесенные ветром семена трав и мелких полевых цветов. Они цвели, засыхали, роняли семена и вновь вырастали.

Он начал отбирать таких, которые могли проводить с ним свободные дни, и сразу бросал тех, для кого это было затруднительно, сохраняя только очень уж красивых для коротких вечерних свиданий в меблированных комнатах.

И ни из-за одной у него не вышло неприятностей. Я превратил это в науку, думал он. Выбирай тщательнее, и они будут вести себя как надо.

А если и нет, думал он, Анна все равно ничего бы не заметила. У нее хватает забот с перестройкой старого отеля в Порт-Белле. Она всем занималась сама, без архитектора.

– Он должен стать безупречным, – увлеченно объяснила она. – У меня много времени, и я сумею сделать все как следует.

– На это потребуются годы, – сказал Роберт.

– Знаю. Но у нас в распоряжении вся жизнь, чтобы жить там, так что это не имеет значения.

Погружаясь в горячую влажность, утопая в плоти, грезя о грудях совершенной красоты, встающих из облаков, касаясь морских раковин, Роберт порой думал: «Я живу, я здесь. А в плоти? Ломаюсь ли я, когда падаю?»

И вот Маргарет. На третий день после окончания школы она сбежала с Гарольдом Эдвардсом к мировому судье в Гретне. Старик снял для них свадебные апартаменты в отеле «Рузвельт».

– Сколько было цветов! – говорила потом Маргарет. – Все комнаты битком набиты лилиями. Я то и дело просыпалась и думала: кто же это умер?

У Гарольда Нортона Эдвардса было круглое гладенькое лицо и круглые гладенькие голубые глаза. Его родню неприятно поразил такой внезапный брак и очень интриговали слухи о ее богатстве. На ритуальных семейных обедах Маргарет каждую неделю старательно приводила их в ужас рассказами о сицилианской вендетте и о «Черной руке». Собственно говоря, Гарольд Эдвардс ей даже не нравился. Она вышла за него просто потому, что он ее любил. Она вдруг открыла, какое это чудо, когда в тебя кто-то влюблен… Их брак продлился восемь месяцев. Как-то в холодное февральское утро Маргарет вернулась в дом отца. Два дня Гарольд Эдвардс безвыходно сидел в их маленькой квартирке (он ждал от нее хоть каких-нибудь известий, в тщетной надежде хватая трубку при первом же звонке), а потом проглотил горсть снотворных таблеток и через пять минут позвонил свояченице. Когда Анна и Роберт почти на руках втащили его в больницу, он уже ничего не видел и не слышал.

– Ну, – сказала Анна, втягивая носом набрякший сыростью воздух зимнего утра, – ну и ну!.. – Было семь часов, и у проносившихся мимо машин еще горели фары. – Мы были на свадьбе и чуть не побывали на похоронах.

Роберт никогда не питал к Гарольду Эдвардсу ни малейшей симпатии и нисколько за него не испугался. Он зевнул.

– Я позвонила Маргарет сообщить, что он вне опасности, и знаешь, что она мне сказала?

– Чего не знаю, того не знаю.

– Что овдоветь проще, чем получить развод.

Роберт оглядел обсаженную дубами улицу.

– Довольно-таки кровожадное заявление.

– Она постоянно говорит такие вещи, Роберт. – Анна потянула его за рукав к их машине. – Поедем домой.

– Она думает к нему вернуться? После такого проявления любви?

– Спроси у нее, – сказала Анна. – Я сделала что могла. А теперь немного вздремну и уеду в Порт-Беллу. Вчера должны были начать работу кровельщики.

– Кровельщики? Неужели ты не кончила крышу?

– Пришлось ждать черепицы, – сказала Анна. – Есть только один сорт английской черепицы, по-настоящему безупречный…

– И никакая другая не годится, – перебил Роберт. – По-моему, этот дом никогда не будет кончен.

– На это требуется время, – сказала Анна. – Да, кстати. Я все-таки не беременна.

– Что же, – сказал Роберт негромко, – мы ведь не так уж давно женаты…

Анна так хочет ребенка! Может быть, это его вина. Может быть, он слишком щедро растрачивает себя на стороне, и его жена остается бесплодной. Он подождет еще год, а тогда, дал он себе слово, не будет спать с другими женщинами до тех пор, пока его жена не забеременеет… (Иногда ему снился младенец, всего в его ладонь, но похожий на него как две капли воды, в пеленках и с усами.)

Из конторы Роберт ушел рано. Его все время клонило ко сну.

– Иди-ка домой, – сказал Старик. – Увидимся за обедом.

И вот в его распоряжении оказался весь день, который нечем было занять. Он нашел вазу мандаринов, унес один в гостиную и принялся неторопливо его чистить, с удовольствием вдыхая острый приятный запах эфирного масла, брызгавшего из шкурки. Он бросил ее в пепельницу, положил ноги на кофейный столик и принялся есть дольку за долькой…

Потом в комнату вошла Маргарет.

– Почему ты тут? – спросила она. – А где Анна?

– В Порт-Белле. А я вернулся домой, потому что хочу спать.

– Все хотят. – Она шлепнулась на стул, не потрудившись снять пальто из верблюжьей шерсти. – Мне очень неприятно, что мой бывший муженек продержал вас на ногах всю ночь.

– Ну, – сказал Роберт, – ну…

– Он рассчитывал, что его спасут.

И едва не просчитался.

– Анна всегда все делает как надо. Он поэтому и позвонил ей, а не своим.

Роберт отщипнул еще одну дольку.

– К счастью для себя.

– Роберт, ты не съездил бы со мной? Я хочу забрать кое-какие платья, пока Гарольда прокачивают.

– По-моему, его уже прокачали.

– Ну, как-то его еще там лечат. Послушай, помоги мне, а потом мы можем вместе поехать обедать к папе.

Роберт медленно встал, протянул было руку к шкурке мандарина, потом решил оставить ее в пепельнице.

Солнце так и не появилось в небе. Иногда свет становился ярче – порой даже настолько, что металлические предметы начинали поблескивать. А иногда в вышине желтой луной ненадолго повисал солнечный диск. Но туман окутывал все, он льнул к домам, словно был их порождением, висел на деревьях, как бороды мха. Сырой воздух был пропитан запахом горящего торфа, резким извечным запахом.

– Вот так, наверно, пахнул мир после сотворения! – Маргарет сморщила нос и чихнула.

– В феврале всегда так, – рассудительно сказал Роберт.

– Чудная погода для самоубийства. Теперь я понимаю Гарольда.

– Перестань острить, – сказал Роберт. – Да это и неостроумно.

Она всем телом повернулась на сиденье.

– Роберт… – Она говорила так тихо, что он еле разобрал слова. – Я по-другому не умею.

Он чуть было не остановил машину, чтобы обнять ее.

– Ничего, лапочка. – Он сам удивился нежности своего голоса. – Тебе пришлось нелегко, и все это знают.

– Ты знаешь, что сказал папа? Когда я вернулась?

– Чего не знаю, того не знаю.

– Он засмеялся. Вот пойми. Никаких нотаций. Никаких «у тебя есть долг по отношению к мужу» и прочего. Даже «ты меня огорчила» не сказал.

– Может быть, он считал, что говорить тут нечего.

– Когда он кончил посмеиваться – я уже чувствовала себя дура дурой, а не страдающей героиней, – знаешь, что он сказал? «Он тебе не нравится, и я не собираюсь требовать, чтобы ты жила с ним».

– Ну и что тут плохого?

Он остановил машину перед небольшим домом с желтым оштукатуренным фасадом.

– По-моему, ничего, – сказала Маргарет.

В курящемся сером тумане они взбежали по ступенькам, выложенным голубой плиткой, мокрым и скользким.

В квартире было холодно, как на улице. Гарольд открыл настежь четыре окна.

– Может, он хотел броситься вниз, как по-твоему? – Маргарет включила отопление на полную мощность, а кроме того, зажгла в кухне духовку, оставив дверь открытой.

– Скоро станет совсем тепло, – сказал Роберт. – Ведь комнаты маленькие.

Он достал чемоданы, и она начала укладывать в них платья. Через полчаса были уложены три чемодана, а квартира совсем прогрелась. Они сняли пальто.

– Что еще?

– Я пришлю кого-нибудь завтра. – Маргарет расхаживала по комнатам, водя пальцем по запылившейся мебели. – Когда я решила уйти, то в последние дни все переметила. – Она приподняла серебряную лампу. Снизу на подставке алело пятнышко лака для ногтей. – Вот видишь?

– Я что-то не понимаю.

– Целый день я все рассортировывала. Подарки от его родственников я собрала в столовой, а мои – в гостиной и спальне. То, что перенести было нельзя, я метила лаком или мелом. – Резким движением она перевернула стул, показав большое, выведенное мелом «М». – И знаешь что, Роберт? Вся эта дрянь мне ни к черту не нужна. Просто надо было чем-то заняться.

– Ты аккуратна, как Анна, – сказал Роберт. – И такая же дурочка.

Они оба засмеялись и смеялись гораздо дольше, чем заслуживали эти слова. В лицо им бил жар духовки, окна запотели. А потом они оказались в кровати, в большой незастеленной двуспальной кровати. Подушки еще хранили отпечаток головы Гарольда, одеяла так и валялись на полу, куда их скинул Гарольд.

Господи, подумал Роберт, это же запах Гарольда! И он локтем столкнул подушку на пол…

Оба молчали, почти не дыша. Потом все в том же безмолвии их тела содрогнулись. Он ясно расслышал хруст суставов. «У меня или у нее?» – подумал он. И не мог разобрать. Они были единым целым. В глазах его плясали знакомые огоньки, знакомые краски – он знал их все и знал наизусть. «Я оглох, – подумал он. – Так не может быть. Я бы слышал стук сердца или свист воздуха у меня в горле».

Грохот. Она дышала прямо ему в ухо. Ему стало щекотно. Он отодвинул голову. Она лежала рядом. Неподвижная, спокойная.

Они отправились к Старику обедать. Маргарет выглядела как обычно, а Роберт тешил себя надеждой, что он растерян не более, чем это естественно для человека, который спас отравившегося родственника.

После обеда они играли в покер (Старик терпеть не мог бриджа), и время текло приятно и незаметно. Анна позвонила из Порт-Беллы и сообщила, что из-за погоды крыша продвигается медленно. Роберт отправился домой очень рано. Туман стал еще гуще – уличные фонари превратились в сгустки желтоватой мглы, а лучи его фар словно изгибались и светили назад, на него.

Он вздохнул и откинулся на спинку. Черт, подумал он, в паху ломит…

* * *

Экономическая депрессия нарастала. Тысяча девятьсот тридцать третий год сменился тысяча девятьсот тридцать четвертым. На улицах Роберт повсюду вокруг себя чувствовал запах нищеты. Он отворачивался от нищих, крепко держа бумажник.

Чего вам надо? Да не смотрите же на меня!

Страх, неотвязный страх. Он его тщательно прячет. От Анны. От Старика. Мир летит ко всем чертям. Коммунисты идут к власти. Хьюи Лонг с его разделением богатства… Отберите у богачей, отдайте беднякам. А бедняков орды: очереди за благотворительным супом, безработные в дорожных командах – стоят, опершись на лопаты, и смотрят в небо.

Моего не троньте! Оно не про вас. Убью, а не отдам.

День за днем он не отходил от Старика ни на шаг, пытаясь перенять его уверенность в себе, его хватку.

– Чем хуже все идет, тем для меня лучше, – говорил Старик.

Роберта ошеломляла сложность дел Старика, ставили в тупик бесконечные доклады Ламотты. Разные предприятия, разные компании. Теперь они занялись нефтью – участки, аренда. Старик сказал:

– Верь не верь, а я когда-то купил кусок этой земли под молочную ферму для моей матери.

Морис Ламотта тихо улыбнулся:

– Она даже посмотреть на нее не захотела.

Кроме того, Роберт заметил, что Старик использовал депрессию для того, чтобы откупиться от всех своих компаньонов. Между ним и семьей его покойной жены больше не осталось никаких деловых связей. Да и родственные сходили на нет. Анна вела свою линию, Старик свою, и д’Альфонсо должны были скоро совсем исчезнуть из их жизни.

– Я стал честным на старости лет, Роберт.

Ламотта захихикал.

– Вот возьми семью д’Альфонсо. Их погубил сухой закон. Полностью погубил. Им даже, в голову не приходит, что деньги можно наживать не только противозаконными способами. Я слышал, что у кузена Эндрю неприятности с налоговым управлением. Если они сумеют доказать хотя бы десятую долю того, что известно мне, он тут же отправится в тюрьму в Атланте.

– В обществе дядюшки, – добавил Ламотта.

– Ну, это утешение не большое, – сказал Старик.

Маргарет развелась и уехала в Париж учиться в Сорбонне. Она не написала оттуда ни одного письма, однако каждое воскресенье аккуратно посылала открытку.

– Еще одна, – сказал как-то утром в конторе Старик.

Роберт посмотрел на открытку:

– Опять та же картинка. Она весь прошлый год только эту и присылала.

На открытке была изображена химера с Нотр-Дам. Старик щелчком сбросил ее в корзину для бумаг.

– Наверное, она воображает, что это очень остроумно.

– А! – сказал Роберт. – Мне это как-то в голову не приходило.

Старик повернулся и вскинул ноги на письменный стол. Все тот же облезлый дубовый стол, все та же серая замызганная контора. Все те же мутные от грязи окна, выходящие на пыльные деревья вдоль тротуаров Эспленейд-авеню. Все те же звуки, доносящиеся с реки.

– Ты по-прежнему ездишь в свой рыбачий домик? – спросил Старик у пыльного окна. – Тебе это еще не надоело?

По горлу Роберта прошла судорога. В груди все сжалось. Осторожней! Будь начеку.

– Совсем нет. Я был там несколько дней назад.

– Хорошо клюет?

– Не знаю. Я просто сидел на крыльце и смотрели по сторонам.

Старик перекинул ноги на другой край стола.

– Ты устраиваешь свои дела с женщинами очень неплохо.

– Что? – Он не верил своим ушам, но знал, что попался.

– И все-таки, – сказал Старик, – Анна знает…

– Анна не знает.

– Анна догадывается, – продолжал Старик. – Она хочет ребенка. Она мучается оттого, что у нее нет ребенка.

– Она никогда ничего не говорила.

Старик улыбнулся медленной улыбкой.

– Она знает, что ты для меня как родной сын. А она любит своего отца и не захочет отнять у него сына.

– Это глупо! – Роберт хлопнул ладонью по столу.

– Нечего злиться из-за того, что другие знают твой секрет. – Старик продолжал улыбаться. – Она совсем не глупа. Она поступает именно так, как я надеялся.

Роберт сел и положил ноги на противоположный угол стола. Старик тотчас опустил ноги на пол.

– Если я иногда и пересплю с кем-то, – сказал Роберт, – что тут такого?

– А разве я что-нибудь сказал?

– Вы сказали… – Роберт умолк. Он перебрал в памяти слова Старика и не обнаружил в них даже намека на обвинение.

– Может быть, – сказал Старик, – иначе с Анной и нельзя жить?

Роберт замотал головой.

Перепугавшись, следующие шесть месяцев он не встречался больше ни с кем. Пока окончательно не убедился, что его жена уже давно беременна. Тогда он отправился на трехдневную охоту, захватив танцовщицу из ночного клуба по имени Уилли Мей, стенографистку по имени Коринна и сиделку по имени Таня. И еще два ящика виски.

Пять месяцев спустя Анна родила сына, которого назвали Энтони, – пухлого темноволосого младенца, очень похожего на нее.

Маргарет телеграфировала из Парижа: «Выезжаю немедленно посмотреть малыша». Но приехала она почти через год.

Маргарет

Поезд отошел от перрона в Мобиле – теперь он будет два часа медленно ползти до Нового Орлеана. Маргарет сидела у окошка в своем купе и смотрела на нескончаемую полосу зеленого болота. Вот скука, думала она.

Она попробовала гулять по поезду, но после второго раза ей надоело снова и снова нажимать на ручки вагонных дверей. А потому, открыв изящный несессер из крокодильей кожи, она принялась приводит в порядок свое лицо. Занималась она этим неторопливо и тщательно, так что кончила всего за десять минут до того, как поезд втянулся под своды вокзала.

Маргарет оглядела себя в зеркале, занимавшем всю высоту двери. Она заметно похудела. Ее темные миндалевидные глаза были слегка подведены и от этого казались больше и глубже. Кудрявые, коротко подстриженные волосы прилегали к голове, как шапочка, как нарисованная прическа фарфоровой статуэтки.

Красавицей она не была, но мужчины часто смотрели ей вслед.

– На тебя смотрят только мужчины со вкусом, – сказал Жорж Лежье. Они познакомились как-то днем в «Ротонде», где были заняты всего три-четыре столика – за ними сидели студенты, они пили и хохотали. Тут полагалось быть Джеймсу Джойсу, но его не было. В Париж как будто приехал Хемингуэй, но и он сюда не пришел. Маргарет изнывала от досады и скуки, пока с ней не заговорил Жорж Лежье. Он был очень высок и очень худ, с темными, глубоко посаженными глазами и крючковатым носом. Он учился поварскому искусству, чтобы потом, сказал он, вернуться в ресторан своего отца в Лионе.

Они разговаривали по-французски две недели, прежде чем она узнала, что он из Нью-Йорка. Да и то случайно. Как-то ночью у него на квартире, когда, ошалелый от долгих объятий, он потянулся к выключателю и дотронулся до оголенного провода. Вырвавшееся у него ругательство неоспоримо засвидетельствовало, какой язык был для него родным.

Маргарет уставилась на него – он, морщась, посасывал обожженный палец – и принялась хохотать.

– Сукин ты сын!

Он заявил, что, если бы не этот его единственный промах, она в жизни ни о чем не догадалась бы.

– Как-никак, мой отец родился в Лионе. И я вполне мог быть французом. И ресторан у него есть.

– Это вовсе не значит, что ты француз, – сказала Маргарет. – Это значит, что ты лгун.

Маргарет вспомнила его голую грудь, почти совсем безволосую, его сосредоточенно нахмуренные брови, худые руки и плечи, где мышцы под бледной кожей были точно узлы на тонкой веревке. Она помнила каждый дюйм его тела.

– Мешок костей, – говорила она презрительно.

– Но тебе же нравится.

– Ты слишком самодоволен. Я просто тебе льщу.

– Ну, так польсти еще. Я, кажется, вхожу во вкус.

А потом он внезапно собрался уезжать. Был зимний день, блестевшие от слякоти улицы затягивал туман. Маргарет поднялась по сырым, воняющим мочой ступенькам и толкнула дверь в его квартиру. Он ждал ее, сидя на столе перед единственным окном. Позади него в смутном сером небе торчали витые печные трубы.

– Я еду домой, – сказал он. – Уже купил билет.

Внутри у нее все оборвалось.

– Почему?

– Денег больше нет. Я и так продержался дольше, чем рассчитывал.

– Ты едешь в Нью-Йорк?

– Куда же еще? Буду работать у отца. Убирать со столов. Или готовить соусы, если сумею его уговорить.

Маргарет состроила гримасу:

– Я могла бы одолжить тебе денег, чтобы ты остался.

– Спасибо, не нужно. – Он поцеловал ее в шею. – Да и вообще во время депрессии рестораны не слишком процветают, и, может быть, отцу пригодится моя помощь.

– А почему бы нам не пожениться?

– Нет, – сказал Жорж. – Я не из тех, кто женится.

– Так я поеду с тобой. Мне нравится Нью-Йорк.

– Нет.

Когда пароход отчалил, он увидел ее на палубе.

– Какого черта ты тут делаешь?

Просияв своей широкой детской улыбкой, она протянула телеграмму от Анны:

– У моей сестры родился мальчик. Я еду его посмотреть. Какое совпадение, правда?

Он вертел телеграмму в пальцах так, словно ждал, что она вот-вот взорвется.

– Настоящая? Или ты сама ее отправила?

– Ты мог бы сказать, что рад меня видеть.

– А знаешь, – сказал он, – я-таки рад. Боюсь, что рад.

Следующие восемь месяцев она жила с ним в Нью-Йорке. Она подыскала небольшую квартирку на Двенадцатой улице, совсем рядом с рестораном. Его родители жили в другом конце города, и он постоянно ночевал у нее.

– Так ведь разумнее, – сказала Маргарет. – Ты же столько работаешь.

Не успев сойти с парохода, она тайком позвонила отцу:

– Папа, мне нужно, чтобы один ресторан тут был всегда полон. Ты, наверное, знаешь в Нью-Йорке подходящих людей. Это совершенно необходимо.

– Посмотрим, – ответил он.

И сразу же дела ресторана пошли прекрасно. Маргарет написала отцу единственное письмо: «Спасибо, папа. У нас теперь питаются самые избранные подонки города».

Она снова спросила:

– Жорж, почему бы нам не пожениться?

– Нет, – сказал он.

– Ну, так я уеду домой.

– Почему?

– Потому что мне это не нравится.

– Ты глупишь.

– Нет, – сказала она. – У тебя есть свой ключ. За квартиру до будущего месяца уплачено.

Когда он в этот вечер пришел после работы, ее уже не было. В квартире было темно, а на середине обеденного стола лежал листок с телефонным номером ее отца.

– Ну, – сказала Маргарет кучам мусора и грязным задним дворам Нового Орлеана. – Ну, ну, ну. А что, если это не подействует?

Она уже тосковала по нему. Она ехала чуть больше суток и уже изнывала от одиночества.

Почему?

Жорж Лежье не был красив, не был он и богат. Он не был весельчаком и не был слишком серьезен. Он мало говорил. Он работал, пока не желтел от усталости. Он любил ходить на бейсбол.

Все это не давало никакого объяснения. Когда она думала о нем вот так, он выглядел скучным. Но когда она была с ним, она ощущала взволнованную радость бытия.

Наверное, это просто физическое тяготение. Стоило ему прикоснуться к ней – пусть всего лишь поддержать ее за локоть, когда они переходили улицу, – и его пальцы оставляли невидимые отпечатки, огненные отпечатки. Все ее тело тянулось к нему, искало его. Кровь мчалась по жилам, замирала и опять мчалась. А ведь он вовсе не был таким уж замечательным любовником. Хотя сам он считал себя замечательным… Маргарет улыбнулась. Он не был ни самым пылким, ни самым умелым, ни самым неутомимым. Но в нем было что-то, какая-то упоенность…

Любовь, сказала она зачерненному мраком зеркалу. Чертова любовь, и ничего больше. И как меня угораздило?..

Отец стоял на перроне. При виде него она испытала обычную встряску. Взлет, рывок, перебой. Радость, но не всеобъемлющая. Любовь, но не полная. Зависимость. Страх, привычность узнавания. Это некая часть меня. Дерево, от которого я отпочковалась. Он дал мне жизнь. Судорога в его теле – и вот она я…

В эту ночь – привычную, пахнущую торфом зимнюю ночь – она подумала, засыпая: папе это не понравится. Но у меня нет другого выхода.

На протяжении всех этих месяцев в Нью-Йорке, когда она прилаживалась к жизни Жоржа Лежье, ее тревожило одно обстоятельство: я уже совершеннолетняя, но все еще живу на содержании у отца… Мне, нужны собственные деньги…

Она смотрела на трещинки в потолке своей спальни. Их должно быть семнадцать, думала она. Когда у меня была корь и я лежала тут в темноте, я пересчитывала трещины и представляла, будто это дороги, шоссе и реки… Она вновь их пересчитала. По-прежнему семнадцать. Ничто ни на йоту не переменилось.

Разговор с отцом она отложила. У меня есть время, думала она, уйма времени, куда больше, чем мне требуется здесь, в Новом Орлеане.

Утро она начала с того, что послала телеграмму Жоржу Лежье. «Хочешь, чтобы я вернулась?» Потом уехала на воскресенье с Анной в Порт-Беллу. Там она занималась только тем, что осматривала незаконченные комнаты, измеряла шагами длину и ширину цветников, кружила по лабиринту палочек, обозначавших будущие дорожки.

– Ну, – сказала она наконец. – Ты меня об этом не спрашивала, но если хочешь знать, на что это будет в конце концов похоже, я тебе скажу: на вальтер-скоттовский замок, только куда более дорогой.

Анна, которая сидела в тени недостроенной веранды с младенцем на коленях и играла его розовыми ножками, мягко улыбнулась ей:

– Возможно.

– Тебе это нравится?

Анна пощекотала маленький подбородок.

– Да.

– Я видела, как ты сооружала свой кукольный домик в городе. – Маргарет повернулась на каблуках, глядя на штабеля бревен и досок, на плотников, неторопливо поднимавшихся и спускавшихся по приставным лестницам. – Потребовались годы!

– Не срывай это на мне, – сказала Анна. – Ведь ты злишься на Жоржа.

– Не понимаю, в чем тут дело, – сказала Маргарет. – Даже его семья без ума от меня. Все, кроме него.

– Ну, погоди немного, – сочувственно сказала Анна.

– У меня недурная внешность, я богата, я влюблена в него – так чего же этому сукину сыну надо? Знаешь, я слышала, как его отец задал ему этот самый вопрос, когда они думали, что я их не слышу.

Анна сказала:

– Я думаю, он захочет. Я думаю, ему ничего другого не останется.

К черту любовь, думала Маргарет. Только внутри все ноет, только голова раскалывается, только мурашки по коже бегают от страха, что я все время делаю не то и не так. Я забыла волшебное слово. И лягушка не обернется принцем, потайная дверь не распахнется. И миру вот-вот придет конец.

Когда она вернулась в Новый Орлеан, в отцовский дом, она увидела в гостиной на каминной полке телеграмму.

– Папа, почему ты мне не сказал?

Старик вытянул ноги во всю длину.

– Тебя же не было.

– Вот! – Она протянула телеграмму отцу. Ее глаза сияли так ярко, что казались двуцветными.

– «Нет. Хватит. Жорж», – прочел Старик. – Так что тут такого радостного?

– Он ответил, – сказала Маргарет. – Как ты не понимаешь, он ответил!

Она тут же отправила телеграмму: «Скучаешь без меня?»

Ответа не пришло.

Маргарет не пожелала прислушиваться к безмолвию. Дважды в неделю, по понедельникам и пятницам, она телеграфировала Жоржу Лежье: «Я жду». Одни телеграммы она адресовала на ресторан, другие посылала ему на домашний адрес. Она хотела, чтобы у него дома знали про них.

Она пожелала осмотреть рыбачий домик Роберта.

– Я видела великое творение Анны, а теперь хочу посмотреть твое.

И как-то в пасмурный день они поехали туда. Всю дорогу Маргарет то мурлыкала, то распевала во весь голос «Валенсию».

– Жорж без ума от этой песни.

– Вряд ли при таком исполнении.

– Ты говоришь прямо как папа! – Она высунулась в окошко и громко запела навстречу ветру: – «В моих мечтах всегда, всегда…»

Роберт вел машину спокойно и ровно.

– Вот он, миледи.

Маргарет отбросила волосы с глаз, оборвала пение и посмотрела вперед.

– Не вижу, на что тут смотреть.

– Я ведь не говорил, что тут есть на что смотреть. – Роберт вылез из машины. – Ты сама захотела поехать.

– Поглядим, что внутри. – Она побежала по высокой побуревшей зимней траве и вверх по крутым ступенькам.

Роберт пошел следом подчеркнуто неторопливо, отцепляя репьи от брюк.

– Какой жуткий запах, – сказала Маргарет. – Плесень пополам со свежей краской.

– Я никаких жалоб не слышал.

– Еще бы! – Она прошлась по двум комнатам, внимательно все оглядывая. – Ну и кровать же у тебя! А что росло в цветочных горшках? Тех, на крыльце.

– Какие-то розовые цветы.

– Ты их купил?

– Послушай, – сказал он с раздражением. – Прекрати задираться.

– Боже упаси.

Он со стуком закрыл окно, которое только что открыл.

– Ну ладно, миледи, едем обратно? Или испробуем кровать?

– Едем обратно! – Она взяла сумочку, которую положила на стол рядом с керосиновой лампой. – Я же тебе прямо сказала, только ты не поверил: я просто хотела посмотреть.

Они ехали в молчании. Маргарет развлекалась, считая деревья и встречные машины, а потом откинулась на сиденье и закрыла глаза. Хотела бы я знать, подумала она, – получу я сегодня ответ или нет.

Испуганный голосок, который неотвязно звучал в ее ушах, ответил: у него есть другая. Он женится на другой и пришлет тебе извещение о свадьбе.

Она резко выпрямилась, чтобы заставить замолчать этот голосок.

– Ты сердишься на меня, Роберт?

– С какой стати мне на тебя сердиться?

– Послушай, я бы переспала с тобой – почему нет? Жорж даже не отвечает – как это, по-твоему, должно на меня действовать? Но зачем ты вел себя так, словно все само собой разумеется?

Роберт как будто не слышал ее.

Она поглядела на его тяжелый смуглый профиль.

– Если бы ты не был до того уж уверен…

– Типичная женская логика…

– Я тоже хочу иметь право выбора…

Брать на себя инициативу, выбирать. Как мужчины. А не ждать, не ждать без конца. Самодовольного, распускающего хвост самца. Потому что он мне нужен. Я не хочу, чтобы он был мне нужен.

Взять хотя бы ее отца. Две дочери – и они ему ни к чему. Не тот пол, и делу конец. Не так, так эдак, но ему нужен был сын. И он выдал дочь замуж, лишь бы добиться своего… Что когда-то делали китайцы? Оставляли новорожденных дочерей в диких местах умирать? Сколько этих несмышленых призраков вопит среди гор? Но остается ли младенец младенцем после смерти или все призраки одинаковы? А может, эти девочки оборачивались мальчиками и в смерти обретали то, чего не обрели в жизни… А ее мать? Посвятила всю себя только тому, чтобы произвести на свет младенца мужского пола, но болезнь крови обманывала ее при каждом рождении, и все ограничилось двумя никчемными девочками…

– Она убила себя деторождением, – сказала Маргарет вслух.

– Что? – Роберт посмотрел на нее.

– Моя мать убила себя деторождением.

– Я знаю, – сказал Роберт.

– В доме только и слышно было: «Ш-ш, мама отдыхает. Мама ждет еще ребеночка». Я ходила только на цыпочках, ошалев от ужаса, и даже не помнила, что я и в лицо-то ее почти не знаю.

Маргарет закинула ногу на ногу и закурила. Ей вовсе не хотелось курить, но это успокаивало резкое покалывание в кончиках пальцев.