Текст книги "Повести Ангрии"

Автор книги: Шарлотта Бронте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Глава 3

Однажды, когда герцог Заморна одевался, чтобы отобедать во дворце Ватерлоо с людьми куда более достойными, чем его обычное окружение, мистер Розьер, камердинер, сказал, подавая хозяину парадный фрак:

– Ваша светлость видели письмо на каминной полке?

– Какое письмо? Нет. Откуда оно взялось?

– Я нашел его на столе вашей светлости в библиотеке сразу после нашего возвращения – почти неделю назад – и подумал, что оно от дамы, поэтому отнес сюда, чтобы показать вашей светлости. Оно каким-то образом завалилось между туалетным столом и стеной, и я только сегодня вновь на него наткнулся.

– Ты болван. Давай его сюда.

Розьер повиновался. Герцог перевернул письмо и осмотрел. Оно было на атласной бумаге, красиво сложено, аккуратно подписано и запечатано оттиском камеи. Его светлость сломал хорошенькую классическую головку, расправил документ и прочел:

«Милорд герцог!

Я вынуждена вам написать, поскольку не имею другого способа сообщить, как все плохо. Не знаю, ожидали ли вы застать меня в Витрополе и думаете ли обо мне вообще, но меня здесь нет. По крайней мере не будет завтра, потому что папа отсылает меня в Эдем-Коттедж под Фиденой – надо полагать, до конца дней. Я нахожу папину идею очень неразумной, потому что ненавижу этот дом, не хочу туда ехать и не знаю никого из тамошних жителей, кроме безобразного старика по фамилии Денар, которого терпеть не могу. Я всячески отговаривала папу от этого решения, но он столько раз мне отказывал, что молить дальше – только ронять себя. Поэтому я намерена не покориться, а просто исполнить то, чего не могу изменить, хотя и дам папе понять, что нахожу его поведение очень недобрым, как ни жаль мне с ним так обходиться. В Париже он был совсем другим, и мне казалось, у него довольно ума, чтобы не перечить людям и не заставлять их делать то, чего они не хотят.

Буду очень признательна, если ваша светлость навестит папу и попросит его изменить решение. Возможно, стоит добавить, что, если меня будут долго держать в Эдем-Коттедже, я наверняка совершу какой-нибудь отчаянный шаг. Не знаю, как я вынесу тамошнюю жизнь, ведь мое сердце в Витрополе. Я составила столько планов, и все они рухнули. Я хотела повидаться с вашей светлостью. Я уехала из Франции, потому что мне надоело жить в стране, куда вы точно не приедете, и меня огорчала мысль, что нас с вашей светлостью разделяет море. Я не объяснила папе, отчего хочу остаться в Витрополе, из боязни, что он сочтет меня дурочкой, поскольку не одобряет моих чувств к вашей светлости.

Спешу закончить письмо, чтобы отослать его в Уэллсли-Хаус без папиного ведома; тогда вы получите его сразу по приезде. Ваша светлость простит мои ошибки, потому что я не привыкла писать письма, хотя мне уже почти шестнадцать. Знаю, что пишу слишком по-детски. Я не могу этого исправить, но пусть ваша светлость мне поверит: веду я себя гораздо более по-взрослому, чем до отъезда в Париж, и словами могу выразить все, что пожелаю, куда лучше, чем на бумаге. Вот, например, это письмо получилось совсем не такое, как я хотела. Я вовсе не собиралась выказывать никаких теплых чувств к вашей светлости; у меня было намерение писать сдержанно и с достоинством – тогда бы вы подумали, что я изменилась, потому что это так и есть: я уже не того мнения о вас, что прежде. Теперь я вспомнила, что хотела повидать вас не по дружбе, а главным образом из желания убедиться, что не уважаю вас, как раньше. Вы, очевидно, многое скрывали, и это плохо о вас говорит.

Остаюсь, милорд герцог,

ваша покорная слуга

Каролина Вернон.

P. S. Надеюсь, вы мне напишете. Я буду считать часы и минуты до вашего письма. Если вы ответите сразу, его доставят мне послезавтра. Напишите, пожалуйста! Мне грустно и горько, сердце мое сжимается! Я столько думала о встрече с вами! Но может быть, вам нет до меня никакого дела и вы не помните, как я плакала перед отъездом из Хоксклифа. Впрочем, это совершенно не важно; надеюсь, я отлично проживу, кто бы меня ни забыл. И конечно, у вас хватает других забот, ведь вы король, как ни жаль. Я ненавижу королей. Вы могли бы увенчать себя славой, если бы объявили Ангрию республикой, а себя – протектором. Во Франции республиканские взгляды очень популярны, а вы – нет. Я слышала про вашу светлость много дурного и никогда за вас не вступалась, не знаю почему. Наверное, не хотела показывать, что мы знакомы.

Остаюсь

с уважением,

ваша К. В.».

Дочитав этот глубокий и оригинальный документ, Заморна улыбнулся, на минуту задумался, снова улыбнулся, убрал эпистолу в маленький ящик секретера, запер его на ключ, одернул черный шелковый жилет, поправил галстук, надел фрак, трижды провел рукой по волосам, взял шляпу и новые бледно-лиловые лайковые перчатки, повернулся перед зеркалом, отступил на шаг, задрал подбородок, оглядел себя с головы до ног во весь свой немалый рост, сошел вниз, влез в дожидавшуюся карету, уселся, скрестив руки на груди, и полетел во дворец Ватерлоо. Там он очень плотно покушал в обществе избранных джентльменов, которое включало его светлость герцога Веллингтона, его светлость герцога Фиденского, досточтимого графа Ричтона, досточтимого лорда Сен-Клера, генерала Гренвилла и сэра Р. Уивера-Пелама. Во все время обеда он был слишком занят едой, чтобы совершить что-нибудь возмутительное, и даже когда скатерть убрали и внесли вино, вел себя вполне сносно, оставаясь тихим и задумчивым. Правда, чуть позже он начал прихлебывать шампанское и колоть грецкие орехи в нагловатой манере, более соответствующей его всегдашнему обычаю. Недолгое время спустя мистер Уэллсли негромко рассмеялся себе под нос, слушая степенную политическую беседу конституционалистов Гренвилла и Сен-Клера, затем откинулся на стуле, вытянул длинные ноги под столом и зевнул. Благородный отец заметил ему негромко, что если он испытывает столь сильную сонливость, то в доме есть кровати, и большинство гостей нисколько не обидятся, если его светлость будет спать наверху, а не здесь. Заморна, впрочем, не тронулся с места, и до того как всех пригласили в гостиную выпить кофе, неприлично долго подмигивал через стол лорду Ричтону. Когда все наконец встали, он не пошел с остальными в гостиную, но спустился в вестибюль, взял шляпу и, насвистывая, открыл дверь, словно желая проверить, какая там погода. Вечер был и впрямь хорош; герцог, без карсты и слуг, направился домой пешком, засунув руки в карманы штанов и крепко сжимая шиллинг и два медяка.

Он добрался до дома примерно к одиннадцати, трезвый как стеклышко, прошел через садовую калитку на задворках Уэллсли-Хауса и уже поднимался по лестнице, ведущей в его приватные покои – крадучись, как будто хотел проскользнуть туда незамеченным, – когда чу! – у него за спиной распахнулась дверь. Она вела в гостиную ее светлости герцогини. Напрасно мистер Уэллсли вошел через сад, как вор, крался по вестибюлю бесшумно, словно большой кот, и ступал на цыпочках, точно учитель танцев, поднимаясь по устланной ковром лестнице. Есть люди, чей слух не обманешь, а в тихие ночные часы, когда сидишь один, слышно, как в доме уронят булавку или на улице шелохнется лист.

– Адриан! – донеслось снизу, и мистер Уэллсли вынужден был остановиться на середине лестницы.

– Да, Мэри? – спросил он, не оборачиваясь и не выказывая намерения спуститься.

– Куда вы?

– Думаю, что на второй этаж. Разве не похоже?

– Почему вы вошли так тихо?

– А вы хотели бы, чтобы я бил в дверь, как боевой таран, и врывался с топотом кавалерийского эскадрона?

– Что за глупости вы говорите, Адриан. Просто я уверена, что вам нездоровится. Спуститесь и дайте мне на себя посмотреть.

– О небо! Противиться бесполезно. Вот он я.

Он спустился и вслед за герцогиней прошел в комнату, из которой она только что вышла.

– Я весь здесь, как вы находите? – спросил он, поворачиваясь перед женой. – В натуральный размер?

– Да, Адриан, но…

– Что «но»? Полагаю, у меня недостает руки или ноги, или нос сбежал, или зубы взяли отпуск, или волосы на голове поменяли цвет? Посмотрите хорошенько и убедитесь, что ваша худшая половина не стала еще хуже.

– Вы меня вполне устраиваете какой есть, – сказала она. – Но что с вами? Вы точно были во дворце Ватерлоо?

– А где я, по-вашему, был? Давайте послушаем. На свидании, конечно? Тогда бы я так рано не вернулся, будьте покойны.

– Так вы были только во дворце Ватерлоо?

– Вроде бы да. Не помню, чтобы я заглядывал куда-нибудь еще.

– А кто еще там был? И почему вы вернулись пешком, а не в карете? Остальные гости ушли вместе в вами?

– У меня болит голова, Мэри.

Это была ложь; она имела целью возбудить жалость и прекратить перекрестный допрос.

– Правда, Адриан? В каком месте?

– Кажется, я сказал, что боль в голове. Значит, не в большом пальце ноги.

– И поэтому вы вернулись так рано?

– Не совсем. Я вспомнил, что должен написать любовное письмо.

Вот это как раз было правдой, однако герцогиня ей не поверила. Все было подстроено так ловко, что истина принималась за шутку, шутка – за истину.

– А сильно болит голова? – продолжала герцогиня.

– Адски.

– Лягте на эту подушку.

– Может быть, я лучше пойду в постель, Мэри?

– Да. И, может быть, я пошлю за сэром Ричардом Уорнером? Вы наверняка простудились.

– Нет-нет, сегодня не надо, а завтра посмотрим.

– А глаза у вас с виду не тяжелые.

– Зато по ощущению – будто свинцом налиты.

– И как же именно у вас болит голова?

– Ужасно. Раскалывается на части.

– Адриан, вы надо мной смеетесь. Вы только что повернули голову и улыбнулись.

Его светлость улыбнулся, не поворачивая головы. Улыбка стала признанием, что головная боль выдумана. Герцогиня сразу поняла ее смысл. И еще она уловила выражение лица, означающее, что герцог уже не так торопится уйти, как несколько минут назад. Она стояла перед мужем и теперь взяла его за руку. Мэри всегда затмевала красотой своих соперниц: черты у нее были тоньше, кожа – белее, глаза – выразительнее. Ни одна ручка, сжимавшая ладонь герцога, не была так изящная и нежна, как та, что касалась его сейчас. Он часто забывал о превосходстве Мэри над прочими женщинами и предпочитал чары более тусклые. И все же она обладала властью время от времени заново пробуждать в нем сознание своих достоинств, и герцог порою с изумлением открывал, что уже давно держит в руках сокровище, и оно ему стократ милее жемчужин, за которыми он так часто нырял на морское дно.

– Ладно, ладно, все хорошо, – промолвил его светлость, садясь, а про себя добавил: «Сегодня я написать не смогу. Может, тогда и вовсе не стоит». Выбросив из головы Каролину Вернон, он позволил себе снизойти до ее старшей и менее смуглой сестры Мэри.

Однако герцогиня, судя по всему, не спешила этим вниманием воспользоваться; не прибегла она и к искусству, именуемому у французов agacerie, [60]60
  Кокетство (фр.).


[Закрыть]ибо оно, как ей было известно, лишь оттолкнуло бы человека, которого она намеревалась привлечь, – просто села рядом с креслом, где расположился его светлость, немного подалась к нему и тихим приятным голосом заговорила о домашних делах. Ей надо было что-то рассказать о детях, в чем-то посоветоваться. Заодно она тихо поинтересовалась мнением его светлости о двух или трех политических вопросах и добавила собственные соображения по их поводу – соображения, с которыми не делилась ни с кем, кроме венценосного супруга, ибо во всем, что касается сплетен и болтовни, герцогиня Заморна – обыкновенно самая сдержанная особа на свете.

Все это герцог выслушивал почти в молчании, поставив локоть на подлокотник кресла и подперев рукой голову, глядя иногда на пламя камина, иногда – на жену. По-видимому, он воспринимал речи Мэри как приятную мелодию флейты, а когда она высказывалась с серьезной, наивной простотой, свойственной ее домашним разговорам, – простотой, к которой герцогиня прибегает редко и всегда сознательно, – он не улыбался, но взглядом давал понять, что эти трогательные штрихи ему по душе. На самом деле она могла бы, если хотела, говорить куда более тонко и разумно, могла бы выстраивать сложные фразы не хуже синего чулка и, при желании, обсуждать темы, достойные парламентского депутата. Однако ничего этого Мэри не делала – а значит, в основе ее тактики все же лежало искусство. И оно сработало. Мистер Уэллсли поглядывал на свою жену с определенными надеждами, покуда она болтала обо всем, что приходило в голову, и самый ее тон и манера убеждали: с ним, и только с ним, она так чистосердечна. Время от времени, но очень изредка, Мэри поднимала глаза на мужа. А затем ее сердце взяло верх над сдержанностью, и вспыхнувший жар показал, что супруг бесконечно ей дорог и она больше не в силах притворяться равнодушной или хотя бы спокойной, покуда сидит с ним наедине, так близко.

В такие минуты мистер Уэллсли не мог не любить свою Мэри, о чем и сказал ей, присовокупив, не сомневаюсь, множество клятвенных заверений, что ни одну женщину не любил и вполовину так сильно, никогда не видел лица, столь ему милого, и не слышал голоса, так ласкающего его слух. В ту ночь она, безусловно, вернула странника домой. Надолго ли – другой вопрос. Вероятно, его решат обстоятельства. Мы все узнаем, если будем ждать терпеливо.

Глава 4

Шестнадцать лет назад Луиза Вернон назвала свой романтический коттедж Эдемом – надо думать, не за сходство с пальмовыми кущами азиатского рая, а потому, что провела там счастливейшие дни жизни в обществе своего возлюбленного, мистера Перси, корсара; здесь она жила царицей, в почете и обожании, о которых с нежностью вспоминает до сих пор и о которых тоскует так безутешно.

Совсем с иными чувствами Каролина Вернон оглядывала этот дом, когда прибыла в него на исходе сырого и ветреного ноябрьского вечера, слишком темного, чтобы разглядеть амфитеатр гор, на которые выходил коттедж, ибо вершины закутали свое чело облаками, вместо того чтобы увенчать его «блуждающей звездой». Понятное дело, Каролина испытывала к Эдем-Коттеджу совсем не то, что ее родительница, или что она сама могла бы испытать в несколько других обстоятельствах. Если бы, например, юная леди отправилась сюда в свадебное путешествие, чтобы провести медовый месяц в амфитеатре гор, на которые выходил коттедж, туманные вершины, возможно, пробудили бы в ней высокие или нежные чувства: они предстали бы ей вратами в еще более дикие области, лежащие по дальнюю сторону хребта, особенно в вечерний час, когда их «синее чело увенчано блуждающей звездой». Однако мисс Каролина прикатила сюда не в свадебное путешествие. С ней не было героического camarade de voyage, который стал бы ее camarade de vie. [61]61
  Спутник в дороге, спутник жизни (фр.).


[Закрыть] Она приехала на север одинокой изгнанницей, жестоко и несправедливо обиженной, по крайней мере, в собственных глазах. То была ее Сибирь, а не ее Эдем.

Это предубеждение не позволяло Каролине и на минуту забыть про ненависть к вилле и окрестностям. Она твердо решила, что в этом сезоне ее рай – в Витрополе. Там сосредоточились все удовольствия, о которых она мечтала, все люди, к которым она питала интерес, – люди, ради которых стоит жить, наряжаться, расточать улыбки. Когда здесь она надевает хорошенькое платье, какой от этого прок? Способны ли мрачные горы оценить платье? Когда она особенно мила, кто скажет ей комплимент? Когда она спускается вечером в гостиную, кто будет с нею смеяться и шутить? Кто ее там встретит, кроме кресел, оттоманок и маленького пианино? Никакой надежды на приятных гостей или радостное свидание.

И тогда Каролина представляла, что входит сейчас в гостиную Эллрингтон-Хауса, и, может быть, прямо напротив нее, у мраморного камина, стоит кто-то, кого ей хотелось бы видеть, и, возможно, больше в комнате никого нет. Она подробно рисовала себе сцену встречи. Воображала приятное изумление. Джентльмен в первую минуту ее не узнает: она уже не в детском платьице и держится как взрослая. Она подходит величаво; он, возможно, делает шаг навстречу. Она бросает на него короткий взгляд – только убедиться, что не обозналась. Нет, ошибки быть не может. Он в синем фраке и при пышных усах и бакенбардах, а его нос отнюдь не уменьшился и по-прежнему напоминает видом башню, обращенную к Ливану. Минуту или две он смотрит на юную леди, затем в глазах брезжит свет. Сцена узнавания. Дальше в мысленной картине присутствовала некая неопределенность. Каролина не знала, как именно его светлость себя поведет. Быть может, скажет просто: «Мисс Вернон, неужели это вы?» – и далее последует рукопожатие. Такого приветствия, по мнению юной леди, было бы вполне довольно, если бы в комнате присутствовал кто-нибудь еще, но если нет – если бы она застала его светлость в одиночестве, – столь холодная встреча была бы недопустима. Он должен назвать ее своей маленькой Каролиной и поцеловать хотя бы разок. Что в этом дурного? Разве она не его воспитанница? Дальше ей мысленно рисовалось, как она стоит рядом с ним у камина, отвечает на расспросы о Париже, изредка поднимая глаза и чувствуя всякий раз, насколько он ее выше. Она надеялась, что никто не войдет в комнату, ведь ей помнилось, как свободно говорил опекун во время их одиноких прогулок – куда свободнее, чем если рядом был кто-нибудь еще.

Примерно так далеко успевала зайти Каролина в своих мечтаниях, и внезапно что-нибудь возвращало ее к яви – например с шумом падали через решетку прогоревшие уголья. Вот уж поистине жестокое пробуждение! Каролина обнаруживала, что она по-прежнему в Фидене, откуда до Витрополя и Эллрингтон-Хауса – три сотни миль, и, сколько ни желай, ей туда не вернуться. В такие минуты мисс Вернон садилась и начинала плакать, а когда батистовый платок промокал насквозь, она утешала себя мыслями о письме, оставшемся в Уэллсли-Хаусе, и пускалась в новые мечтания о действии, которое оно произведет. Хотя дни сменяли друг друга, а ответ все не приходил и у дверей не останавливался гонец на взмыленном коне с известием об окончании ссылки, Каролина все не отказывалась от надежды. Она не могла поверить, что герцог Заморна забыл ее настолько, чтобы не откликнуться на просьбу. Однако прошло уже три недели, и с надеждой пора было прощаться. Отец не писал, потому что сердился на дочь. Опекун не писал, потому что чары Каролининой сестры, словно опиумная настойка, усыпили его память, стерли воспоминания о других женщинах, заглушили всякую мятежную тягу к блужданиям вдали.

Мало-помалу до мисс Каролины начало доходить, что ее отбросили с презрением, точно так же, как сама она откладывает надоевшее платье или выцветший шарф. В глубоких раздумьях, во время ночных страж, мисс Вернон осознала – сперва смутно, затем с полной ясностью, – что совсем не так важна для графа Нортенгерленда и герцога Заморны, как нашептывало ей тщеславие.

«Я правда думаю, – с сомнением говорила она себе, – что папе нет до меня дела, потому что они с мамой не были обвенчаны и я не законная его дочь. Наверняка он гордится Марией Генриеттой, поскольку она так удачно вышла замуж и все считают ее красавицей. А для герцога Заморны я просто маленькая девочка, которой он когда-то подыскивал учителей, чтобы ее научили играть на фортепьяно песенки, рисовать пастелью, говорить с правильным парижским акцентом и читать скучные, заумные, дурацкие итальянские стишки! А теперь он сбыл меня с рук и вспоминает не чаще, чем рахитичных сыновей лорда Ричтона, которых иногда сажал на колени, чтобы сделать приятное другу. Нет, я не хочу, чтобы он так ко мне относился! А как я хочу? Как он должен на меня смотреть? Не знаю, надо подумать. Не будет вреда, если я порассуждаю об этом сама с собой, ночью, когда невозможно заснуть, так что остается лишь глядеть в темноту и слушать, как часы отбивают половины и четверти».

Убедив себя, что тишина не слушательница и одиночество не зритель, Каролина прижалась щекой к подушке и, зажмурившись, чтобы не видеть даже смутных очертаний большого окна, которое только и нарушало полную темноту ее спальни, продолжила свои рассуждения: «Я правда думаю, что герцог Заморна мне очень нравится. Не знаю точно почему. Он не хороший человек, судя по тому, что сказал мистер Монморанси, и не особенно добрый или веселый. Если на то пошло, в Париже есть десятки джентльменов, во сто раз более любезных и остроумных. Юные Водевиль и Дебаран за полчаса наговорили мне больше комплиментов, чем он – за всю жизнь. И все равно он мне ужасно нравится, даже когда ведет себя дурно. Я думаю о нем беспрестанно, думала все время, пока жила во Франции, и ничего не могу с собой поделать. Неужели…»

Она прервала мысленную тираду, подняла голову и оглядела спальню. Темнота и тишь. Каролина вновь легла на подушку. Вопрос, который она себе задала, вернулся: «Неужели я его люблю?»

– О да! – воскликнула Каролина, вскакивая в неодолимом волнении. – Да, люблю, и сердце мое разрывается!

«Я очень гадкая, – думала она, снова забираясь под одеяло. – Не очень, – успокаивала совесть. – Я люблю его только в таком смысле: я желала бы все время быть рядом и делать то, что ему приятно. Я хочу, чтобы он был холост, но не потому, что мечтаю выйти за него замуж, – ведь это нелепость; просто не будь у него жены, он бы чаще обо мне думал. Мистер Монморанси говорил о моей сестре Мэри так, словно она заслуживает сочувствия. Чепуха! Быть такого не может. Наверняка герцог любил ее до безумия, когда они поженились, и вообще: она до сих пор живет с ним, каждый день видится и беседует. Хотела бы я побыть такой же несчастной: чтобы она на месяц стала Каролиной Вернон, а я – герцогиней Заморна.

Ах, если бы существовало волшебство и герцог узнал, как я его люблю и как лежу сейчас без сна, мечтая о встрече с ним, что бы он подумал? Наверное, только посмеялся бы и сказал, что я дурочка. Почему, ну почему он не ответил на мое письмо? Почему папа такой жестокий? Как темно! Скорее бы настало утро. Било всего час. Не могу уснуть; мне так жарко, так беспокойно. Вот бы сейчас к моему изголовью подошел дух и предложил исполнить любое мое желание. Будь он добрый или злой, я бы рассказала все и попросила дать мне власть над герцогом Заморной: чтобы он полюбил меня, как никого прежде не любил. И еще пусть герцогиня вновь станет мисс Перси, и разонравится ему, и не будет такая красивая, тогда, я верю – вопреки судьбе! – он полюбит меня и женится на мне. Ну вот, я схожу с ума. Пора остановиться».

Таковы были полуночные монологи мисс Вернон, и к такому многообещающему состоянию мыслей она пришла к концу первого месяца в Эдем-Коттедже. Небрежение не смирило ее дух и не ослабило чувства, а, напротив, привело в такое исступление, что Каролина была готова на все – стыд, бесчестье, гибель, лишь бы добиться желаемого, и распалило так, что она не обретала покоя ни днем, ни ночью. Изгнанница не могла есть, не могла спать. Она исхудала. Она начала составлять самые дикие планы. Можно вернуться в Витрополь переодетой, встать у дверей Уэллсли-Хауса и ждать, когда выйдет герцог. Она бросится к нему, голодная, продрогшая, усталая, и о чем-нибудь попросит. Он ее узнает и по крайней мере пожалеет. Не сможет же он холодно отвернуться от своей маленькой Каролины, которую так ласково целовал на прощание печальным хоксклифским вечером!

Упрямства и романтичности мисс Вернон было не занимать, и с нее вполне сталось бы осуществить нечто подобное. Собственно, она даже предприняла первые шаги: подарила горничной свои хорошенькие часы с бриллиантами, а взамен попросила заказать у портного в Фидене костюм мальчика. Часы стоили примерно две сотни гиней, костюм – от силы шесть фунтов. Видимо, бездумная расточительность досталась мисс Каролине по наследству. В приобретенном за столь большую цену наряде она намеревалась в один прекрасный день выскользнуть из дому, пройти четыре мили до Фидены, а оттуда доехать до Витрополя дилижансом.

Настолько далеко она успела продвинуться в своих мудрых планах, когда однажды утром, часов в десять, вошла служанка и положила рядом с ее кофейной чашкой письмо – первое и единственное, полученное Каролиной с приезда в Эдем-Коттедж. Она взяла послание и оглядела печать, адрес и штемпель. Печать была самая простая, сургучная, адрес написан неразборчиво, на штемпеле значилось «Фритаун». Полнейшая загадка. Каролина растерялась. У нее не было никаких соображений, от кого может быть письмо. Она разглядывала его долго, не решаясь сломать печать. Покуда есть сомнения, есть и надежды; определенность может грубо их раздавить. Наконец она собралась с духом, сломала печать, раскрыла послание и прочла:

«Вудхаус-Клиф

Фритаун

29 ноября

Моя дорогая маленькая Каролина!»

Дочитав до этих слов, мисс Вернон уронила письмо на колени, упала лицом на стол и залилась слезами. Весьма странное поведение, но юные романтические барышни, по слухам, часто ведут себя непоследовательно. Торопливо вытерев глаза, Каролина вновь схватила письмо, глянула на него, опять заплакала, улыбнулась сквозь слезы, встала, быстро прошла по комнате, остановилась у окна и, держа послание дрожащей рукой, сквозь пелену влаги прочла следующую примечательную эпистолу:

«Моя дорогая маленькая Каролина!

Дела на несколько дней призвали меня в Вудхаус-Клиф, поместье мистера Уорнера в окрестностях Фритауна. Фритаун на сто миль ближе к Фидене, чем Витрополь, и это обстоятельство напомнило мне о некоем письме, оставленном месяц назад на библиотечном столе в Уэллсли-Хаусе. Упомянутого письма при мне нет; если память не изменяет, я запер его в ящик секретера в туалетной комнате с намерением ответить быстро, но закруживший меня вихрь событий унес с собой и всякое воспоминание о спрятанном письмеце.

Большого ущерба моя забывчивость не нанесла, поскольку я все равно не мог исполнить то, о чем ты просила. Ты хотела, чтобы я выступил посредником между тобой и отцом и по возможности убедил его изменить твое местопребывание, так как Эдем-Коттедж тебе не по вкусу. Тут я никак не могу на него повлиять. Мы с твоим отцом, Каролина, никогда о тебе не разговариваем. Пока ты была маленькой, я мог советоваться с ним касательно твоих уроков и учителей, и эта тема не вызывала у нас больших разногласий. Однако с тех пор, как ты начала считать себя взрослой, мы с ним серьезно разошлись во взглядах на тебя и твое воспитание.

План твоего отца тебе известен: ты наблюдала его в Париже и теперь наблюдаешь в Фидене. О моем ты почти ничего не знаешь; сказать по правде, он еще слабо оформлен и не до конца понятен даже своему автору. Впрочем, я склонен думать, нечто подобное ты предвидела. В Хоксклифе случались времена, когда я замечал, что в некоторых вопросах, будь они поставлены на голосование, воспитанница поддержала бы опекуна, а ее послание свидетельствует, что эти предпочтения не совсем исчезли. Не могу позволить себе обойти вниманием одну-две колкие строчки, из которых заключаю, что ты либо прочла, либо услышала какую-то дурацкую чепуху об авторе сего. Каролина, не ищи в нем недостатков, пока опыт не даст тебе для того оснований. Глупая девчонка! Какие у тебя причины жаловаться? Полагаю, что их немного.

И ты ведь хочешь снова увидеться со своим опекуном? Снова прогуляться с ним в Хоксклифском саду? Ты спрашиваешь, забыл ли я тебя? Отчасти. Мне помнится кругленькое личико с ямочкой на детском подбородке и головка, обремененная чрезмерным количеством черных кудрей, редко уложенных в какое-либо подобие человеческой прически. Но это все; картинка очень размыта. Полагаю, при встрече я увижу некоторую перемену. Ты пишешь, что повзрослела. Охотно верю. А пока прощаюсь. Если ты по-прежнему несчастна в Эдем-Коттедже, напиши мне и расскажи об этом.

Твой и прочая, Заморна».

Люди в сильном волнении нередко принимают скоропалительные решения и под влиянием порыва успешно совершают действия, на которые им в более здравые минуты не хватило бы сообразительности или отваги: сомнамбулы во сне проходят по сломанному мосту или по крыше; случись им проснуться и осознать всю опасность своего положения, они бы от страха утратили равновесие и рухнули вниз. Мисс Вернон сложила и спрятала за пазуху письмо, затем, простояв в задумчивости не более полминуты, быстро и тихо поднялась в свою комнату, достала простую соломенную шляпку и большую шаль, сменила тонкие атласные туфельки на дорожные башмачки, отперла ящик секретера, вытащила оттуда несколько соверенов, переложила их в бархатный мешочек, надела перчатки, тихо спустилась в вестибюль, пересекла его легкой походкой, открыла дверь, беззвучно затворила ее за собой, прошла через сад, затем через калитку, вступила на большую дорогу, спокойно, бодро и бестрепетно повернулась к Фидене и примерно час спустя уже спрашивала на почтовой станции, скоро ли будет дилижанс во Фритаун. Ей ответили, что кареты в этом направлении отходят почти каждый час и что витропольский почтовый вот-вот тронется. Она купила билет, села в экипаж и была на пути к Вудхаус-Клифу раньше, чем в Эдем-Коттедже ее успели хватиться.

Вот уж воистину преступное легкомыслие! Убежать из дома совершенно одной, без спутницы, под влиянием минутного порыва! Письмо наполнило ее голову таким вихрем мыслей, надежд, воспоминаний и предвкушений, зажгло сердце таким непреодолимым желанием увидеть отсутствующего корреспондента, что Каролина не могла больше прожить в ссылке и дня. Оставалось одно – побег. Птичка заметила, что клетка открыта, узрела небесный простор, вспомнила свой далекий остров, рощу и родное гнездо, услышала призывный голос, ощутила тревожную дрожь в крыльях, взмыла в воздух и была такова. Мисс Вернон не размышляла, не раскаивалась, не испытывала боязни. Хотя путешествие заняло весь день и всю ночь, она ни разу не пожалела о своем поступке. Другая на ее месте тряслась бы от волнения, корила бы себя за опрометчивость, обмирала от страха, что ей будут не рады. Ни одно из этих чувств не затронуло Каролину даже в малейшей мере. У нее была одна мысль, одно стремление, одна цель: уехать из Фидены и достичь Фритауна, то есть вырваться из ада и оказаться в раю. Она не осознавала безумия своей затеи, не понимала, как ошибочен ее шаг. Желания гнали Каролину вперед; желания диктовали ей, что делать, и она не признавала над собою иной власти.