Текст книги "Повести Ангрии"

Автор книги: Шарлотта Бронте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

– Не надо, – произнесла герцогиня с легкой досадой. Она по-прежнему держала отцовские руки в своих и теперь потянула с его мизинца перстень.

– Что у него получается лучше – гарцевать на лошади или гонять коров? – продолжал неумолимый Нортенгерленд. – Он сам режет скотину или покупает мясо на ярмарке? Он кормит свиней, Мэри?

Герцогиня надула губки.

– Хотел бы я видеть, как он приезжает под вечер, таща на веревке выторгованного в Грантли бычка. Разумеется, пьяный до положения риз, ведь рядиться пришлось долго: по рукам ударили только после шестнадцатой стопки разведенного виски. Само собой, бычок норовом под стать новому хозяину. И, уж конечно, твой достойнейший муженек пару раз упал с лошади, вывозился в грязи, подрался на ярмарке, так что сейчас выглядит еще краше, чем этот болван Артур О’Коннор в сходных обстоятельствах.

– Тише, папа! – взмолилась герцогиня. – Не говорите так! Я слышу его шаги. Пожалуйста…

Она не успела закончить просьбу, потому что дверь открылась и вошел его светлость. Вместе с ним вошли несколько собак. Вся компания, равно безразличная к тому, есть ли в комнате кто-либо еще, направилась к столу, и герцог принялся перерывать ящики в поисках мотка жил, из которых намеревался сделать леску. Собаки тем временем лизали ему лицо и обнюхивали корзину, оставленную хозяином на полу.

– Хватит, Юнона, – сказал Заморна, обращаясь к пойнтеру, чьи проявления любви мешали ему в поисках, затем выпрямился и крикнул в коридор: – Уильям, скажи Хоумсу, что я не нашел лески. Наверное, она у него в сторожке. Сегодня мне уже не нужно, а завтра пусть первым делом ее принесет!

– Хорошо, милорд, – отозвался грубый голос снаружи.

Герцог задвинул ящики.

– Минуточку, – сказал он себе. – Чуть не забыл.

Он быстро вышел из комнаты.

– Уильям!

– Да, ваша светлость.

– Передай Хоумсу, что на реке кто-то браконьерствует. Я сегодня выудил только три форели. Скажи ему, что он ленивый старый пес и, пока я в отъезде, ни за чем не смотрит. Я этого так не оставлю. Я прослежу, чтобы закон соблюдался, или кое-кому будет худо.

Герцог твердым шагом пересек вестибюль и уже менее решительно вступил в библиотеку. Теперь у него было время обратить внимание, что там, помимо собак, есть кто-то еще. Первой он заметил жену.

– Вы гуляли, Мэри?

– Да.

– Поздновато, вы не находите? Вам не следует гулять после заката.

– Было очень тепло.

– Да, погода отличная.

И герцог, стянув перчатки, принялся разбирать длинное удилище.

Покуда он сосредоточенно отцеплял крючок от лески, Нортенгерленд выступил из ниши, где до сих пор стоял. Заморна, услышав движение, обернулся. С минуту он пристально глядел на тестя, явно изумленный его неожиданным появлением. Ни тот ни другой не сочли нужным поздороваться. Заморна смотрел во все глаза, Нортенгерленд – с холодным равнодушием. Герцог поворотился спиной, закончил разбирать удочку, повесил ее и корзину на крюк, снял широкополую соломенную шляпу, которая до сего мгновения украшала его голову, и, усевшись в кресло у стола, нашел наконец время спросить:

– Когда прибыл граф?

– Я не посмотрела на часы, – последовал ответ. – Ах да, вспомнила, все-таки посмотрела. Было шесть.

– Хм. Вы ели? Мы здесь обедаем рано: редко позже трех.

– Джеймс дал мне в карете сухарик. И хорошо, потому что, как я уже объяснил миссис Уэллсли, я не могу есть овсянку и яичницу на сале.

– Паштеты с омлетами вы тоже есть не можете, – вполголоса пробормотал герцог, – и вообще никакой человеческой еды. – Затем продолжал громче: – Скажите на милость, вам велели отправиться в путешествие для поправки здоровья?

– Куда, к рыботорговцу и коновалу? О нет, от тухлой селедки меня мутит. Я приехал по делу. А нельзя ли куда-нибудь убрать вонючую кильку?

(Указывая на корзину и поднося к носу надушенный батистовый платок.)

– Это свежая форель, – ответил его зять холодно. – Однако вам как ипохондрику простительны некоторые капризы, и на сей раз я их удовлетворю.

Он позвонил в колокольчик, и корзину тут же унесли.

– Как вам ехалось? – продолжал герцог, разворачивая газету. – Вас встречали охапками цветов и чествовали речами? Или забывали звонить в колокола и выстраивать вдоль улиц оркестры?

– Не помню, – отвечал Нортенгерленд.

– Вот как? Хм! Но, возможно, ваши лошади и форейторы запомнили. Насколько я понимаю, конюшенным отходам Эдвардстона, Заморны, Ислингтона и некоторых других придорожных городов недавно сыскалось своеобразное применение.

Герцогиня подошла к креслу его светлости и, перегнувшись через спинку, словно хотела заглянуть в газету, которую он читал (или делал вид, будто читает), шепнула:

– Пожалуйста, не злите его сегодня, Адриан. Он наверняка устал с дороги.

Герцог только усадил жену рядом с собой и, положив руку ей на плечо, продолжал:

– И где вы теперь, по вашему мнению, наиболее популярны, сударь?

– У горстки цветных воителей под предводительством мистера Квоши, – отвечал Нортенгерленд.

– Надеюсь, ваша популярность и впредь будет ограничена узким кругом этих преданных храбрецов, – заметил его почтительный зять.

– Почему это, Артур? – вопросил граф слегка вызывающим тоном.

– Потому что вы больше не заслуживаете доверия приличных людей.

– А раньше заслуживал?

– Насколько я помню, нет.

– Только доверия таких вертопрахов, как юный щенок Доуро, – ответствовал Нортенгерленд.

– Можете ли вы сейчас собрать где-нибудь в Ангрии ассамблею или учредить Общество по распространению вольнодумства?

– Могу, если мой дорогой юный друг Артур Уэллсли станет расклеивать пригласительные афиши, как в прежние времена.

– Теперь Артур Уэллсли, вместо того чтобы расклеивать афиши, уничтожил бы вашу лавочку к чертовой матери.

– Да, как все, к чему он прикасается, – произнес Нортенгерленд, изящным выпадом завершая словесный поединок.

Его зятю помешала ответить герцогиня, которая сидела между дуэлянтами, трепеща от страха, что пикировка не ограничится колкостями и перейдет в открытые оскорбления.

– Ладно, – промолвил герцог в ответ на ее немую мольбу. – Я сделаю скидку на то, что сегодня он проехал несколько миль в удобнейшей карете, и оставлю за ним последнее слово. Но завтра я уравняю счет.

– Доброй ночи, Мэри, – сказал граф, резко вставая. Герцогиня пошла проводить отца, а герцог, оставшись один, позвонил, чтобы принесли свечи, и сел писать письма.

Глава 3

Читатель, тебе так и не рассказали, какое дело заставило Нортенгерленда проделать долгий путь из Эллрингтон-Хауса в Хоксклиф-Холл. Но ты все узнаешь, если вообразишь, что настало утро, и вместе с графом выйдешь из скромного будуара, где герцогиня сидит за работой у окна, в окружении роз.

Заморна, покончив с завтраком, двинулся к выходу, и граф последовал за ним. По счастью, он успел нагнать зятя, когда тот стоял на крыльце и, опершись на столб, любовался видом собственного парка, переходящего в лес, прежде чем на целый день уехать в поля.

– Куда вы, Артур? – спросил граф.

– Вон в тот лес за рекой.

– Зачем?

– Проследить за пересадкой деревьев.

– Случится ли землетрясение, если вы отложите свое важное дело на несколько минут и выслушаете мое пустяковое?

– Возможно, не случится. Что там у вас?

Нортенгерленд ответил не сразу. Он молчал, то ли смущаясь начать, то ли проверяя, нет ли поблизости посторонних. Дом позади был пуст, парк впереди – росист и безлюден. Они с зятем стояли на крыльце совершенно одни. Никто их не подслушивал.

– Ну так в чем дело? – еще раз спросил Заморна. Он беспечно насвистывал, не выказывая намерения всерьез отнестись к предстоящему разговору.

Когда что-то занимает наш ум целиком, мы склонны вообразить, что другие люди читают наши мысли. Нортенгерленд бросил на Заморну странный, косой взгляд и проговорил с особенным выражением:

– Я хочу знать, как поживает моя дочь Каролина.

– Была здорова, когда я последний раз ее видел.

Наступила новая пауза. Заморна опять засвистал, но на сей раз с более подчеркнутой беспечностью: задумчивая мелодия, которую он выводил минуту назад, сменилась обрывками бравурных арий.

– Наверное, моя дочь выросла, – продолжал Нортенгерленд.

– Да, здоровые дети всегда растут.

– Вы что-нибудь знаете о том, как продвигается ее обучение? Она хорошо образованна?

– Я обеспечил ее хорошими наставниками и с их слов могу заключить, что для своих лет она делает неплохие успехи.

– Проявляет ли она какие-нибудь таланты? Музыкальные способности должны были передаться ей по наследству.

– Мне нравится ее голос, – ответил Заморна. – Играет она тоже неплохо для своих лет.

Нортенгерленд достал записную книжку. Несколько мгновений он в молчании что-то подсчитывал, потом записал результат оправленным в серебро карандашом, спрятал блокнот в карман и тихо проговорил:

– Каролине пятнадцать.

– Да, у нее ведь день рождения первого или второго июля? – ответил Заморна. – Я удивился, услышав, сколько ей лет. Мне казалось, двенадцать-тринадцать.

– Так она выглядит совсем маленькой?

– Да нет, вполне себе взрослая. Но в таких случаях время играет с нами дурные шутки. Вроде бы она только вчера была крошкой.

– Время сыграло дурную шутку со мной, – заметил граф, и снова воцарилось молчание. Заморна двинулся вниз по ступеням.

– Что ж, счастливо оставаться, – сказал он, однако тесть последовал за ним.

– Где моя дочь? – спросил Нортенгерленд. – Я хочу ее видеть.

– Никаких затруднений. Можем после обеда съездить. Дотуда не больше трех миль.

– Ее немедленно нужно поселить и собственный дом, – продолжал граф.

– У нее и так собственный дом, – сказал Заморна. – Вместе с матерью.

– Я прикажу подготовить Селден-Хаус или Эдем-Холл, – продолжал его сиятельство, не обращая внимания на последнюю фразу. Они с зятем прогуливались по парку почти бок о бок, но теперь Заморна несколько отстал. Соломенная шляпа была надвинута на глаза, так что тесть не мог угадать их выражения.

– Кто будет о ней заботиться? – после нескольких минут молчания полюбопытствовал герцог. – Или вы сами намерены переехать на север либо на юг, в Эдем-Холл или Селден-Хаус?

– Возможно.

– А Зенобия согласится жить с девочкой под одной крышей и не шпынять ее с утра до вечера?

– Не знаю. Если они не поладят, Каролину придется выдать замуж. Но вы, кажется, говорили, что она дурнушка?

– Разве? Что ж, вкусы бывают разные, а она пока совсем дитя. Может, еще похорошеет. Подумать о ее замужестве – замечательная мысль! Всецело одобряю. Будь она моя дочь, я бы повременил со свадьбою лет десять, но, вижу, вас обуял очередной каприз – такой же фантастический и дорогостоящий, как все предыдущие. Что до собственного дома – вы ничего в этом не смыслите, не знаете цены деньгам, да и никогда не знали.

– Ей нужен свой дом, слуги, экипаж и содержание, – повторил граф.

– Чушь! – нетерпеливо произнес герцог.

– Я поручил Ститону заняться приготовлениями, – продолжал граф решительно.

– Глупое упрямство! – был ответ. – Вы просчитали расходы?

– Нет, я просто рассудил, как следует поступить.

На это герцог только фыркнул, и дальше оба джентльмена некоторое время шагали в молчании. Черты Нортенгерленда при всей своей безмятежности выказывали непреклонное упрямство. Заморна мог совладать с выражением лица, но не с глазами: они блестели и стремительно двигались.

– Что ж, – проговорил он несколько минут спустя, – делайте что хотите. Каролина ваша дочь, а не моя. Но вы поступаете странно. По крайней мере, исходя из моих представлений о том, как следует себя вести с юной впечатлительной девушкой.

– Вы вроде бы сказали, что она совсем дитя.

– Я сказал, или хотел сказать, что так к ней отношусь. Сама она наверняка считает себя взрослой. Однако дайте ей отдельный дом, деньги, экипажи, слуг – и вы увидите, что получится.

Нортенгерленд не ответил. Его зять продолжал:

– Вполне в вашем духе, в духе ваших сумасбродных причуд окружить ее французами или итальянцами, если сумеете их найти. Если бы круг, в котором вы вращались на заре юности, существовал до сих пор, вы бы позволили Каролине в нем царить.

– Сможет ли моя дочь стать царицей такого круга? – спросил Нортенгерленд. – Вы сказали, что она дурна собой и не обладает выдающимися талантами.

– Ну вот! – воскликнул его зять. – Ваш вопрос доказывает мою правоту. Сударь, – продолжал он с нажимом, останавливаясь и глядя Нортенгерленду прямо в глаза, – если вы опасаетесь, что Каролине не достанет красоты, чтобы ее начали домогаться, или воображения, чтобы эти домогательства распознать и поощрить, а также решительности и страсти, чтобы зайти на этом пути много дальше, чем следует, то не тревожьтесь: все перечисленное, и даже больше, в ней есть либо появится.

– Оставьте свой менторский тон, – сказал Нортенгерленд, сузив глаза и глядя на герцога в упор. – Вам должно быть известно, что я знаю вашу августейшую особу и не поверю, что передо мною праведник или хотя бы раскаявшийся грешник.

– Я не разыгрываю ни праведность, ни покаяние, – отвечал герцог, – ибо знаю, что вам все про меня известно. Однако я затратил на воспитание мисс Вернон кое-какие усилия. Она выросла интересной, умной девочкой, и я не хотел бы узнать, что она оказалась дочерью своей матери и я растил любовницу для какого-нибудь французского афериста. Я изучил характер Каролины – ее не следует искушать. Она беспечна и склонна фантазировать, чувства в ней мешаются со страстями: и те и другие сильны, и она не умеет их осмысливать. Ваше путеводительство совершенно не годится для такой девушки. Вы станете потакать ее прихотям и тем разовьете дурные стороны ее натуры. Как только она поймет, что умильные взгляды и ласковые слова действуют лучше доводов рассудка и здравого убеждения, она станет покупать удовлетворение своих желаний за эту дешевую монету, а желания ее будут так необузданны, как если бы все капризы и самодурство слабого пола сосредоточились в одной маленькой головке.

– Каролина до сих пор жила очень уединенно? – спросил Нортенгерленд, пропуская мимо ушей тираду герцога.

– Не слишком уединенно для ее лет. Здоровой, живой девочке не нужно общество, пока не придет время выдать ее замуж.

– Однако моя дочь будет неотесанной деревенщиной, – произнес граф. – Я хочу вывести ее в свет – для этого нужны манеры.

– В свет! – с досадой повторил Заморна. – Какая блажь! И я вижу, что вы продумываете светскую будущность девочки-подростка – ее дом, выезд и все такое, – словно это важнейший политический маневр, от которого зависит жизнь половины нации.

– О! – произнес граф с коротким сухим смешком. – Уверяю вас, вы недооцениваете мой интерес к этому вопросу. Ваши политические маневры меня нисколько не заботят. А вот если Каролина окажется красивой и умной женщиной, мне будет приятно. У меня появится новый повод собрать вокруг себя общество, чтобы она стала его хозяйкой и повелительницей.

На это герцог мог только с досадой фыркнуть.

– Я надеюсь, что она полюбит роскошь, – развивал свою мысль граф, – и она ни в чем не должна нуждаться.

– И какое же содержание вы намерены ей положить? – спросил его зять.

– Для начала десять тысяч в год!

Заморна присвистнул и сунул руки в карманы. После паузы он сказал:

– Я не стану с вами спорить, поскольку в этом вопросе вы просто упрямый осел, не способный воспринимать разумные доводы. Поступайте по-своему: я не стану ни мешать вам, ни помогать. Заберите свою дочь, отнимите у нее игрушки и дайте вместо них дом и карету, переоденьте ее из детского платьица в кринолин и познакомьте с завсегдатаями Эллрингтон-Хауса или Эдем-Холла – нетрудно догадаться, что выйдет. Черт побери! Я не могу спокойно об этом говорить! Я знаю, какая она сейчас: хорошенькая, умная, наивная девочка. И я отлично вижу ее через несколько лет: бездушная распушенная красавица, одна из ваших донн джулий или синьор сесилий. Тьфу! До скорого, сударь. Мы обедаем в три. После обеда я отвезу вас к мисс Вернон.

Его светлость перемахнул через межевую стену и очень быстро зашагал прочь.

Глава 4

Обед подали ровно в три. На резных дубовых панелях и старых картинах большой столовой Хоксклиф-Холла лежал теплый, приглушенный янтарными шторами эркера свет. Пока один слуга снимал серебряные крышки с двух блюд, второй распахнул двустворчатые двери. В столовую вошел высокий пожилой джентльмен под руку с очень миловидной молодой дамой, а следом – еще один джентльмен. Все трое уселись за стол, и помещение тут же приобрело такой парадный вид, словно здесь собралось целое общество. Так случилось, что оба джентльмена были очень высокие и оба одеты в черное: младший сменил клетчатые куртку и штаны, в которых разгуливал с утра, на панталоны и фрак, какие мог бы носить зажиточный викарий. Молодая дама в декольтированном шелковом платье с короткими рукавами, позволяющем видеть очень белые руки и шею, уже одна способна была придать налет элегантности всей компании; ее пышные волосы были мелко завиты, а на тонких чертах лежала печать аристократического благородства.

За едой почти не разговаривали. Младший джентльмен ел за двоих; старший довольно долго ковырялся ложкой в маленькой серебряной супнице, но так и не проглотил ни кусочка. Дама пила вместе с мужем, когда тот ее приглашал, и за время обеда пропустила три или четыре бокала шампанского. Герцог сидел с мрачным видом, как будто на его плечах лежит тяжкое бремя: не печаль, но забота об очень большом семействе. Герцогиня тихонько поглядывала на мужа из-под ресниц. Когда слуги убрали скатерть и вышли, она спросила, здоров ли он. Вопрос, казалось бы, совершенно излишний: довольно было взглянуть на пышущее румянцем лицо герцога и послушать его громовой голос. В хорошем настроении он принялся бы подшучивать над ее чрезмерной тревожностью, но сейчас ответил только, что здоров. Она спросила, хочет ли он, чтобы спустились дети. Герцог ответил, что не стоит: сегодня у него не будет на них времени, ему надо уехать на несколько часов.

– Уехать? Зачем?

– Есть одно маленькое дельце.

Лицо герцогини выразило некоторую досаду, но она тут же проглотила раздражение и спросила спокойно:

– Полагаю, ваша светлость вернется к чаю?

– Не знаю, Мэри, не могу обещать наверняка.

– Очень хорошо, тогда я вас не жду.

– Да. Вернусь, как только смогу.

– Очень хорошо, – повторила Мэри как можно более покладистым тоном: такт подсказывал ей, что сейчас не время для женских капризов. То, что повеселило бы герцога в одном настроении, только разозлило бы его в другом. Она просидела с ними еще несколько минут, отпустила два или три бодрых замечания о погоде и молодых деревьях, которые его светлость недавно высадил перед окном, затем тихо встала из-за стола. Такое внимание к чувствам супруга и повелителя не осталось без награды: он тоже встал и открыл жене дверь. Кроме того, герцог поднял оброненный ею платок и, возвращая его, глянул особенным взглядом и улыбнулся особенным образом, что было практически равнозначно словам: «Вы сегодня исключительно милы». Миссис Уэллсли сочла, что взгляд и улыбка вполне искупают мелкую обиду, посему удалилась в свою гостиную и, сев за фортепьяно, постаралась разогнать остатки недовольства чувствительными романсами и торжественными религиозными мелодиями, которые лучше веселых песенок подходили ее красивому, меланхолическому голосу.

Она не знала, куда Нортенгерленд и Заморна собрались ехать и чем заняты их мысли, иначе бы не пела совсем. Скорее всего, догадайся герцогиня, как много ее муж и отец думают о маленькой Каролине Вернон, она бы села и заплакала. Наше счастье, что мы не можем заглянуть в сердце своих близких. Как сказал поэт: «Когда неведенье блаженно, безумье знания искать». Если нас греет уверенность, что те, кого мы безраздельно любим, отвечают нам тем же, стоит ли отдергиваться завесу и показывать другой объект их привязанности? Герцогиня Заморна знала, что мисс Вернон существует, но никогда ее не видела. Она полагала, что Нортенгерленд и не вспоминает про дочь; что до Заморны, ей и в голову не приходило мысленно связать его с мисс Вернон.

Покуда миссис Уэллсли напевала про себя «Ужель омрачили печали беспечную юность твою» и сладостные звуки фортепьяно доносились из-за прикрытых дверей, мистер Уэллсли-младший и мистер Перси-старший сидели друг напротив друга набычившись. Им явно не о чем было говорить, но мистер Уэллсли налегал на вино сильнее обыкновенного, а мистер Перси разбавлял и опрокидывал в себя одну стопку бренди за другой. Наконец мистер Уэллсли спросил у мистера Перси, намерен ли тот сегодня оторвать себя от стула. Мистер Перси ответил, что ему хорошо и здесь, но поскольку дело все равно надо когда-нибудь сделать, можно тронуться прямо сейчас. Мистер Уэллсли сообщил, что не намерен более спорить и мистер Перси волен поступать, как ему заблагорассудится, присовокупив, впрочем, что это прямая дорога в ад и он всем сердцем желает, чтобы мистер Перси уже достиг пункта назначения. Жаль только, что маленькая глупенькая Каролина Вернон составит ему компанию.

– В то время как с вами, – сухо заметил мистер Перси, – ее ждал бы рай. Меня гложет странное подозрение, что девушке безопаснее быть в аду со мною, чем в райских кущах с тобой, дружище Артур.

– Вы не одобряете мой план воспитания мисс Вернон? – произнес его светлость тоном школьного учителя.

– Я предпочел бы иной.

– Вы пьете слишком много бренди, – продолжал августейший ментор.

– А вы – шампанского, – отвечал его друг.

– Тогда нам обоим лучше трогаться, – проговорил герцог. Он встал, позвонил в колокольчик и потребовал лошадей. Оба джентльмена нетвердой походкой сошли с крыльца и забрались на коней; через минуту они, без сопровождения слуг, уже летели во весь опор, словно гонясь за болотным огоньком.

Людские настроения переменчивы: между Нортенгерлендом и Заморной, которые только что были на грани ссоры, воцарилось дружеское согласие. Мелкая размолвка по поводу дальнейшего воспитания мисс Каролины отошла в сторону. Да и сама мисс Каролина, казалось, была забыта. За всю долгую поездку через Хоксклифский лес ее имя не прозвучало ни разу. Они говорили быстро, оживленно, временами со смехом. Я не хочу сказать, что смеялся Нортенгерленд, однако Заморна то и дело разражался хохотом. Они ненадолго вновь стали Эллрингтоном и Доуро. Шампанское ли с бренди произвело эту перемену, гадать не берусь. Впрочем, они были не пьяны, лишь слегка навеселе. Их мысли не путались, просто били ключом.

Мы не знаем, какие перемены судьбы принесет следующий порыв ветра и какой нежданный гость может через минуту постучаться к нам в дверь. Так, возможно, думает сейчас леди Луиза Вернон, сидя у камина в своем уединенном доме, скрытом за густыми деревьями. Почти семь; хотя на дворе июль, промозглый вечер на исходе хмурого дня заставляет вспомнить скорее об октябре. Соответственно ее милость с утра не в духе. Она воображает себя ужасно больной и хотя не может сказать точно, в чем ее нездоровье, сидит у себя в туалетной, подложив под голову подушку, и сжимает в руке флакончик с нюхательными солями. Знай леди Луиза, чьи шаги слышны сейчас перед ее домом, уже на самом крыльце, она бы спешно переменила платье и причесалась, поскольку в неряшливом дезабилье, с кислой миной и взлохмаченными волосами, выглядит крайне непривлекательно.

– Элиза, мне надо лечь, я не могу больше сидеть, – обращается она к горничной-француженке, которая шьет в нише у окна.

– А ваша милость не примерит платье? – спросила служанка. – Оно почти готово.

– О нет! Зачем мне платья? Кто меня в них увидит? О Боже! Как жестоко этот варвар со мною обращается! У него нет сердца!

– Ах, мадам! – возразила Элиза. – У него есть сердце, не сомневайтесь. Attendez un peu, [44]44
  Подождите немного (фр.).


[Закрыть]месье любит вас jusqu’a la folie. [45]45
  До безумия (фр.).


[Закрыть]

– Ты так думаешь?

– Он смотрит на вас с таким обожанием.

– Он никогда на меня не смотрит. Это я на него смотрю.

– А как только вы отворачиваетесь, мадам, он меряет вас взглядом.

– Да, презрительно.

– Non, avec tendresse, avec ivresse. [46]46
  Нет, с нежностью и пылом (фр.).


[Закрыть]

– Тогда почему он молчит? Я довольно говорила, что обожаю его и боготворю, хотя он такой холодный, гордый, жестокий мучитель!

– C’est trop modest, [47]47
  Он чересчур робок (фр.).


[Закрыть]– мудро отвечала Элиза. Очевидно, это замечание изумило ее хозяйку своей нелепостью, и та разразилась смехом.

– Я не могу этого слышать, – сказала она. – Ты безмозглое существо, Элиза. Наверняка воображаешь, будто он и в тебя влюблен. Ecoutez la fille! C’est un homme dur. Quant’à l’amour il ne sait guère qu’est-ce que c’est. Il regarde les femmes comme des esclaves – il s’amuse de leur beaute pour un instant et alors il les abandonne. Il faut haïr un tel homme et l’eviter. Et moi je le haïs – beaucoup – oui je le deteste. Hela! combien il est différent de mon Alexandre. Elise, souvenez-vous de mon Alexandre – du beau Northangerland! [48]48
  Послушать эту девчонку! Он жестокий человек. Что до любви, он не знает, что это такое. Женщины для него рабыни – он короткое время тешится их красотой, затем бросает их. Такого человека следует ненавидеть и избегать. И я его ненавижу – от всего сердца. Да, он мне отвратителен. Увы! Как непохож он на моего Александра! Элиза, вспомните моего Александра, красавца Нортенгерленда! (фр.)


[Закрыть]

– C’etait fort gentil, [49]49
  Он был очень мил (фр.).


[Закрыть]– ответила Элиза.

– Gentil! – воскликнула ее милость. – Elise, c’etait un ange. Il me semble que je le vois – dans cette chambre même – avec ses yeux bleus, sa physiognomy qui exprimait tant de douceur – et son front de marbre environné des cheveux chataignes. [50]50
  Мил! Элиза, он был ангелом. Мне чудится, что я его вижу – в этой самой комнате – с его голубыми глазами, с его лицом, излучающим столько нежности, с его мраморным лбом, обрамленным каштановыми кудрями (фр.).


[Закрыть]

– Mais le Duc a des cheveux chataignes aussi, [51]51
  Но у герцога волосы тоже каштановые (фр.).


[Закрыть]– заметила Элиза.

– Pas comme ceux de mon preux Percy, [52]52
  Не такие, как у моего драгоценного Перси (фр.).


[Закрыть]– вздохнула ее верная милость и продолжила на родном языке. – У Перси такая тонкая душа, такой безупречный вкус. Il sut apprécier mes talents. [53]53
  Он умел ценить мои таланты (фр.).


[Закрыть]Он осыпал меня драгоценностями. Его первым подарком была брошь в форме сердца, обрамленного бриллиантами; взамен он просил локон обворожительной Аллан. Тогда моя фамилия была Аллан. Я отправила ему длинную струящуюся прядь. Перси умел принимать подарки как джентльмен; он вплел ее в цепочку для часов. На следующий вечер я пела в Фиденском театре. Когда я вышла на сцену, он сидел в ложе напротив, с черной косой из моих волос на груди. Ах, Элиза! Он был тогда неотразим – крепче и шире, чем сейчас. Какой торс! И он носил зеленый фрак и белую шляпу – ему вообще все шло. Но ты и вообразить не можешь, Элиза, как все джентльмены мною восхищались, сколько народу приходило в театр, чтобы на меня поглядеть, как все хлопали. А он не хлопал, только смотрел на меня с безграничным обожанием. А когда я стискивала руки, и возводила глаза вот так, и встряхивала черными волосами – вот так! – как часто делала во время трагических арий, он еле сдерживался, чтобы не выбежать на сцену и не упасть к моим ногам. До чего же мне это нравилось!

Другая актриса смертельно мне завидовала. Некая Мортон – как же я ее ненавидела! Я готова была насадить ее на вертел, истыкать иголками. Как-то мы поссорились из-за него. Дело было в гримерной, Мортон одевалась для выхода на сцену. Она сняла с ноги туфлю и бросила в меня. Я вцепилась ей в волосы и принялась их выдирать: я выкручивала и выкручивала пряди, а она корчилась от боли. Не припомню, чтобы кто-нибудь когда-нибудь так вопил. Импресарио попытался меня оттащить, но не смог, и все остальные тоже не смогли. Наконец Прайс – так звали импресарио – сказал: «Позовите мистера Перси. Он в фойе». Вошел Александр, но он выпил много вина и не мог понять, что втолковывает ему Прайс, оттого пришел в ярость и стал кричать, что ему дурят голову. Он выхватил пистолеты и взвел затворы. В гримерной было полно актеров, актрис и костюмеров. Все страшно перепугались и стали уговаривать меня, чтобы я успокоила Перси. Мне было приятно показать при всех свою над ним власть: я знала, что он, даже пьяный, не устоит перед моей просьбой. Поэтому я оставила Мортон, почти лысую, с выдранными клоками волос, и подошла к Пирату. Думаю, он застрелил бы Прайса, если бы не мое вмешательство. Ты не поверишь, Элиза, как я могла им вертеть. Я сказала, что боюсь пистолетов, и заплакала. Сперва он смеялся надо мной, и я все плакала, и он их убрал. Бедняжка лорд Джордж стоял рядом и смотрел. Я и впрямь кокетничала тогда с Перси и Верноном одновременно, заставляя их ревновать. Какая это была жизнь! А теперь у меня ничего не осталось – только этот ужасный дом и сад с высокой стеной, как в монастыре, и огромные темные деревья, которые все время стонут и скрипят. За что мне такое наказание?

Ее милость заплакала.

– Месье все изменит, – сказала Элиза.

– Нет, нет, и это хуже всего, – ответила ее милость. – Он такой каменный, непреклонный человек, такой суровый и насмешливый. Я не понимаю, почему всегда радуюсь его визитам. Всякий раз с нетерпением его жду и надеюсь, что он смягчится – оставит свою важность и лаконичную резкость. А когда он приезжает, я бешусь от обиды и разочарования. Бесполезно смотреть в его прекрасное лицо; его глаза все равно что стеклянные, их не зажечь огнем. Напрасно я встаю близко и говорю очень тихо: он не наклоняется, чтобы расслышать, хотя я гораздо ниже его. Иногда я на прощанье нежно сжимаю ему руку, иногда бываю очень холодна и высокомерна. Бесполезно: он не замечает разницы. Иногда я пытаюсь нарочно вызвать его гнев: если он начнет бушевать, я могу испугаться и упасть в обморок, тогда он меня пожалеет. Однако он только улыбается, словно его забавляет моя ярость, и эти улыбки – как они меня бесят! Они так его красят, и одновременно у меня сердце рвется от страсти. Мне хочется царапать ему лицо ногтями, пока не сдеру всю кожу; хочется подсыпать ему в вино мышьяка. О, если бы с ним что-нибудь здесь случилось! Если бы он свалился с тяжелой болезнью или нечаянно подстрелил себя на охоте, чтобы мне пришлось его выхаживать! Если бы он ничего не мог делать сам и должен был во всем полагаться на меня, это бы умерило его гордость! Быть может, он бы начал получать удовольствие от моего общества; я пела бы песни, которые ему нравятся, и вела себя очень ласково. Я уверена, он бы меня полюбил. А если нет, я пришла бы ночью и задушила его подушкой, как мистер Эмблер душил меня, когда играл Отелло, а я – Дездемону. Интересно, хватило бы у меня духа?

Ее милость умолкла, словно обдумывая моральную дилемму, которую перед собой поставила, затем продолжила:

– Хотела бы я знать, каков он с теми, кого любит, если он и впрямь способен кого-либо полюбить. Его жена – всегда ли он держит ее на расстоянии? Я слышала, что у него есть любовница или две. Странно; может быть, он любит только блондинок? Но нет, мисс Гордон была такая же темная, как и я, а восемь лет назад на севере про нее с ним ходили сплетни. Тогда он был еще совсем мальчишкой. Помню, Вернон и О’Коннор при мне поддразнивали мистера Гордона, что его обошел безусый юнец. Гордону шутка не понравилась – он вообще был вспыльчив. Элиза, ты делаешь платье слишком длинным; ты же знаешь, что я предпочитаю юбки покороче. Мортон носила длинные, потому что я вечно смеялась над ее безобразно широкими щиколотками. А мои щиколотки были на соломинку меньше в обхвате, чем у Джулии Корелли, первой танцовщицы Витропольского кордебалета. Как же злилась Корелли, когда мы сравнили щиколотки и мои оказались чуть уже! И ни она, ни какая другая танцовщица не могла влезть в мои башмачки. А один военный, полковник, похитил у меня черную атласную туфельку и неделю носил на шляпе как трофей. Бедняга – Перси вызвал его на дуэль. Они стрелялись так ужасно – через стол. Перси убил полковника. Его звали Маркем, Сиднем Маркем. Он был ангриец.